XXXII

(Рисунок Карло Маратти. Грации. Книга Локка «О воспитании». Житейский такт. Герцог Мальборо)

Лондон, 18 ноября ст. ст. 1748 г.

Милый мой мальчик!

Что бы я ни увидел и ни услышал, я первым делом думаю, не может ли это так или иначе пригодиться тебе. На днях вот я случайно зашел в магазин эстампов, где среди множества всего другого нашел гравюру с замечательного рисунка Карло Маратти[86], последнего из знаменитых европейских художников, умершего около тридцати лет назад; подпись гласит: «Il Studio del Disegno», или «Школа рисования». Старик, по всей видимости мастер, дает разъяснения ученикам, один из которых занят перспективой, другой – геометрией, третий разглядывает античные статуи. В отношении перспективы, несколько образцов которой мы видим, мастер написал: «Tanto che basti», что означает «Столько, сколько нужно»; в отношении геометрии также – «Tanto che basti», а там, где созерцают античные статуи, написано: «Non mai a bastanza» – «Никогда не может быть достаточно». В обоих изображениях три грации, и под ними написано в точности следующее: «Senza di noi ogni fatica e vana», т. е. «Без нас всякий труд напрасен».

В том, что касается живописи, каждый с этим легко согласится, но, по-видимому, не все считают, что истина эта в полной мере применима к любому другому искусству или науке, в сущности, ко всему, что говорится или делается на свете. Я пришлю тебе эту гравюру с м-ром Элиотом, когда тот вернется, и посоветую тебе воспользоваться ею так же, как католики, по их словам, пользуются изображениями и статуями – единственно для того, чтобы те напоминали им о святых, ибо прямое поклонение этим изображениям они отрицают. Больше того, так как от папизма легко и просто можно перейти к язычеству, я посоветую тебе, выражаясь классическим и поэтическим языком, призывать их и приносить им жертвы каждый день с утра и до вечера. Надо, однако, сказать, что грации не очень-то прижились на почве Великобритании, боюсь, что даже лучший из англичан более напоминает собой скорее необработанный, нежели отшлифованный алмаз. Коль скоро наступившее варварство изгнало граций из Греции и из Рима, они, как видно, нашли себе прибежище во Франции, где возведенные в их честь храмы многочисленны и где поклонение им стало как бы государственной религией.

Задумайся основательно над тем, почему такие-то и такие-то люди нравятся тебе и располагают к себе больше, чем другие, обладающие теми же достоинствами, что и они, и ты непременно заметишь, что первые находятся под покровительством граций, вторые же нет. Я знал немало женщин, хорошо сложенных и красивых, с правильными чертами лица, которые, однако, никому не нравились, тогда как другие, далеко не так хорошо сложенные и не такие красивые, очаровывали каждого, кто их видел. Почему? Да потому, что Венера, когда рядом с нею нет граций, не способна прельстить мужчину так, как в ее отсутствие прельщают те. И как часто мне приходилось видеть людей, чьими незаурядными достоинствами и знаниями пренебрегает общество, встречая их неприветливо и стараясь даже оттолкнуть от себя, – и все только потому, что грации к ним неблагосклонны. И наряду с этим весьма посредственные способности, небольшие знания и меньшие достоинства при покровительстве граций встречали приветливый прием, ласку и восхищение. Даже добродетель, которая есть не что иное, как красота духовная, не так пленяет, когда появляется без них.

Если ты спросишь меня, как тебе приобрести то, что ни ты, ни я не способны ни установить, ни определить, то я могу только ответить – наблюдая. Воспитывай себя, сообразуясь с другими людьми, положив в основу то, что, как тебе кажется, нравится в них тебе. Я могу сказать тебе, как важно пользоваться покровительством граций и какие это даст тебе преимущества, но я не могу призвать их к тебе. Я бы всей душой хотел быть в состоянии привлечь их на твою сторону, и я бы, разумеется, это сделал, ибо это было бы лучшим подарком, который я бы мог тебе преподнести.

Для того чтобы ты знал, что один очень мудрый человек, живущий уединенно и занятый философией, думает по этому поводу так же, как и я, который всю жизнь провел в свете, посылаю тебе с м-ром Элиотом знаменитую книгу Локка «О воспитании»[87]: ты увидишь, какое большое значение философ этот придает грациям, которых он называет (и совершенно правильно) хорошим воспитанием. Я отметил все разделы книги, которые заслуживают твоего внимания, но начинает он с воспитания ребенка чуть ли не от самого его рождения, и главы, посвященные раннему детству, читать тебе совершенно незачем. Германия – еще в меньшей степени приют граций, чем Англия, тем не менее пока ты живешь там, лучше будет, если ты почтешь за благо не распространяться об этом. Зато страна, в которую ты едешь, очень им полюбилась, и среди уроженцев Турина, например, хорошо воспитанных людей не меньше, чем где бы то ни было в Европе. Покойный король Виктор Амедей[88] прилагал все силы к тому, чтобы те из его подданных, которые наделены талантами, получали не только знания, но и хорошее воспитание; ныне царствующий король, говорят, следует его примеру; во всяком случае, с уверенностью можно сказать, что при всех дворах и на всех конгрессах, где бывают посланники различных стран, посланники короля Сардинии[89] – самые способные, самые вежливые и les plus delies[90]. Поэтому в Турине ты найдешь прекрасные, достойные всяческого подражания примеры. И помни, что к лучшим, достойным подражания людям, точно так же как к античным статуям на гравюре, в полной мере относятся слова non mai a bastanza. Вслушивайся в каждое слово, следи за каждым взглядом и движением тех, кого общество считает там образцами совершенства. Присмотрись к их естественному, свободному и вместе с тем учтивому обращению, к их непринужденным манерам, к их лишенному всякой надменности и вместе с тем не омраченному даже тенью угодливости достоинству. Обрати внимание на то, как пристойно они умеют веселиться, как сдержанны они в своей откровенности, на тот entregent[91], который, поднимаясь над легкомыслием, но вместе с тем никогда не впадая в напыщенность или таинственность, лучше всего помогает поддерживать разговор в смешанном обществе. Замечу, кстати, что способность к такому вот легкому entregent часто бывает очень полезна для дипломата, находящегося в чужой стране; благодаря ему он не только чувствует себя как дома во многих семьях, но имеет возможность откладывать и отклонять разговор на такие темы, которые могли бы поставить его в затруднительное положение, когда он не знал бы, что сказать и какое придать себе выражение лица.

Из всех, кого я знал (а его-то я знал очень хорошо), герцог Мальборо[92] пользовался наибольшей благосклонностью граций, я бы сказал даже – был их избранником. И в самом деле, успехами своими он больше всего обязан был им, ибо я возьму на себя смелость сказать (вопреки обычаю присяжных историков, которые привыкли для каждого значительного события искать глубокие причины), что славу и богатство герцога Мальборо в значительной степени создали именно грации. Он был человеком очень необразованным, писал на плохом английском языке и совсем не ладил с орфографией. Он не был ни в малейшей степени наделен тем, что обычно называют талантами: никакой яркости, никакого блеска. Надо, правда, признать, что у него был очень ясный ум и судил он обо всем здраво.

Но один этот ум, может быть, поднял бы его только чуть выше той ступени, на которой грации его отыскали, а был он тогда всего-навсего пажом королевы, супруги короля Иакова II[93]. Тогда-то они и оказали ему покровительство и вознесли его очень высоко: в бытность его прапорщиком королевской стражи герцогиня Кливлендская[94], в то время любимая фаворитка короля Карла II[95], восхищенная этими грациями – его удивительными манерами, – подарила ему пять тысяч фунтов; деньги эти он тут же одолжил моему деду Галифаксу[96] и стал до конца своей жизни получать с него ежегодно по пятьсот фунтов. Этим он положил начало своему состоянию. Герцог Мальборо был очень строен, манеры же его производили просто неотразимое впечатление и на мужчин, и на женщин. Эти-то располагающие к себе приятные манеры позволили ему в течение всей войны, которую он вел, соединить воедино различные враждовавшие между собой силы Великого союза[97] и двинуть на главного врага, заставив их принести в жертву общей цели существовавшие между ними разногласия, обоюдную зависть и своеволие. При каких бы дворах ему ни приходилось бывать (а ему часто приходилось самому отправляться к несговорчивым и непокорным), он неизменно одерживал верх и подчинял других своей воле. Пенсионарий Гейнзиус[98], почтенный старый государственный деятель, поседевший за исполнением своих обязанностей и возглавлявший Республику Соединенных Провинций[99] на протяжении сорока с лишним лет, был в полном подчинении у Мальборо, и последствия этого подчинения Нидерланды чувствуют и поныне. Он всегда умел сохранять хладнокровие, и никто никогда не замечал, чтобы под влиянием обстоятельств выражение его лица сколько-нибудь менялось. Отказывал он с видом более приветливым, чем иные люди дают согласие, и тот, кто уходил от него совершенно не удовлетворенный исходом дела, бывал очарован и даже в какой-то степени ублаготворен его обращением. Ни один человек на свете, как бы он ни был деликатен и учтив, не видел с такой прозорливостью стоящие перед ним задачи и не сохранял чувство собственного достоинства лучше, чем он.

Сколь же многого ты можешь достичь теперь, когда ты приобрел уже такие знания и когда, надеюсь, ты приобретешь значительно больше, если ты присоединишь к ним еще дарованные тебе грациями хорошие манеры? Право же, в твоем положении иметь их – значит уже сделать полдела, ведь стоит тебе один раз завоевать благосклонность, а равно и уважение государя или министра двора, к которому ты послан, ручаюсь тебе, миссия, которая на тебя возложена, будет выполнена, а нет – тебе очень нелегко будет чего-то добиться. Не впади только в ошибку и не подумай, что хорошие манеры, которые я так часто и настойчиво рекомендую тебе приобрести, нужны только тогда, когда перед тобой стоят какие-то важные задачи, и что прибегать к ним ты должен только в les jours de gala[100]. Нет, они должны по возможности сопутствовать каждому твоему самому незначительному шагу, каждому слову, ибо, если ты будешь пренебрегать ими в малом, они покинут тебя и в большом. Мне, например, было бы крайне неприятно, если бы ты даже чашку с кофе держал в руках некрасиво и неловко и из-за собственной неуклюжести разлил ее на себя; точно так же мне было бы неприятно, если бы камзол твой был застегнут не на ту пуговицу, а пряжки на башмаках сидели косо; но я был бы вне себя, если бы вдруг услыхал, что, вместо того чтобы говорить как следует, ты бормочешь так, что ничего нельзя понять, или, рассказывая что-нибудь, вдруг останавливаешься, сбиваешься, путаешься и мелешь чепуху. И так же, как теперь мне хочется поскорее примчаться к тебе, обнять тебя и расцеловать, так мне захочется убежать куда-нибудь подальше прочь, если я увижу, что у тебя нет тех манер, которые я мечтаю сделать твоим достоянием, чтобы они позволили тебе рано или поздно omnibus ornatum excellere rebus[101].

Вопрос этот невозможно исчерпать, ибо он имеет отношение ко всему, что должно быть сказано или сделано, но сейчас я пока оставляю его, так как и без того письмо вышло очень уж длинным. Я так хочу сделать тебя совершенным, так беспокоюсь об этом, что никогда не буду считать, что его исчерпал, несмотря на то что тебе, может быть, и покажется, что я говорю о нем слишком много, и несмотря на то что, сколько бы я или кто другой ни говорили о нем, все это будет недостаточно, если у тебя самого не хватит здравого смысла, чтобы во всем этом разобраться. Но там, где дело касается тебя, я становлюсь похожим на ненасытного человека[102] у Горация, который все домогается каких-то клочков земли, чтобы округлить свой участок. Я боюсь каждого клочка земли, который может вклиниться в мой участок, исказив его форму; мне хочется, чтобы в нем, насколько это возможно, не было никакого изъяна. ‹…›