Лихорадка Сен-Валье

С момента провала короля на императорских выборах — намного менее безумное предприятие, чем его описывали, — тучи начали сгущаться над райским садом, в котором резвилось его окружение. Прекрасным денькам наступал конец. Над четырьмя границами государства, которые Франциск сумел «замкнуть» на себя, витала тень нового Цезаря, Карла Пятого, который «один составлял целую коалицию». Готовилась масштабная осада, осада Франции Габсбургом.

Король прекрасно укрепил свои позиции в пределах страны. Ни один из осаждаемых не стал бы добычей противника, обманутый его уловками, ни один не стал бы в тайне придумывать способ открыть ему проход, ни один, кроме второго принца крови,28 безраздельного правителя в своих землях и главнокомандующего армией.

В Лагере Золотой Парчи Генрих VIII Английский сказал о Бурбоне, выставлявшем напоказ жемчужину стоимостью в десять тысяч экю:

«Господин Коннетабль для моего брата (короля Франции) такой подданный, чьим господином я никогда не хотел бы быть».

Мадам (Луизе Савойской), Бонниве и канцлеру Дюпра, которые считались друзьями Карла Бурбона, не составило никакого труда очернить его в глазах короля. Одна из тех встреч, что История иногда устраивает забавы ради, так хорошо смешала наиболее важные политические интересы и самые романтичные страсти, направив их к одной цели, что в будущем с огромным трудом удалось выделить роль того или иного фактора.

Утверждение о важности любви Луизы, столько раз упомянутой различными историками, начиная от фантазера Ван Баарланда29 и заканчивая Мишле, быстро натыкается на оппонентов, чьи опровергающие доводы не кажутся столь убедительными. Ссылаясь, в первую очередь, на молчание Мартена дю Белле, подобные авторы полностью приписывают вину за крах коннетабля и за его последующее предательство его необузданному властолюбию и амбициозности.

Нельзя оспаривать тот факт, что у короля и Мадам были веские политические причины для желания погубить своего кузена. Но зачем, в таком случае, нужно было облекать его таким могуществом, сделав его сразу и главнокомандующим армий, и вице-королем области Милана? И зачем тогда потом, спустя шесть лет, они пробуждали к жизни его низменные инстинкты, доставляя ему мелкие неприятности?

Скажут, что коннетабль с 1519 года получал предложения от Карла Пятого. Не очень веский довод. При дворе не знали об этих прощупываниях почвы, долгое время остававшихся безрезультатными.

Арну ле Ферон тщательно перечислил все — кроме ссор Бурбона с Мадам — что могло бы вынудить его предать свою родину. Ни один из поводов не кажется достаточно веским, будь то сложно объяснимые финансовые затруднения или нанесенное ему задолго до того жестокое оскорбление. Довод современного исследователя, Полена Пари, допускавшего, что принц никак не мог забыть о том, что корона, на которую он имел некоторое право, перешла к герцогу Ангулемскому, не кажется нам более убедительным.

Как бы то ни было, если король стал подозревать Бурбона в неблагонадежности, он должен был выразить ему свое недоверие в 1515-м, а не в 1520 году. Однако перед тем как над ним начали глумиться, Бурбон был в слишком большой милости у короля. Невозможно не заметить, что такое противоречие очень напоминает метания женского сердца, одновременно мучимого нежностью и злобой.

Король предоставлял матери заниматься теми делами, которые внушали ему отвращение, так как, по свидетельству венецианского посла, «ничто его так не удручало, как необходимость утруждать свой ум», и «он практически полностью перелагал эту обязанность на других». В этой драматической обстановке он «предоставил или навязал право действовать своей матери, потому что она потворствовала ему во всем, делая вид, что старается ради себя».30

Первым несчастьем коннетабля стала смерть его сына еще в колыбели. Немного времени спустя ему прекратили выплачивать жалованье из казны. Престарелая госпожа де Бурбон была несказанно возмущена. Во время путешествия в Амбуаз она обрушила свой гнев на Луизу, эту бесчеловечную племянницу, которая была ей обязана всем и еще осмеливалась вредить тому дому, где ее вырастили. Франциску пришлось вмешаться в ссору двух дам.

В марте 1521 года Карл Пятый и Франциск I, одинаково опасаясь быть застигнутыми врасплох, начали дуэль, которая продолжалась два последующих века. Король послал свои войска к Валансьену, доверив командование передовым отрядом, привилегию коннетабля, своему шурину, герцогу Алансонскому.

«Коннетабль был так уязвлен тем, что самую почетную его обязанность доверили другому, как если бы у него отобрали шпагу. И в первом порыве злобы он произнес то, что оскорбило достоинство герцогини Ангулемской. Слова эти дошли до слуха такого количества людей, что герцогине немедленно стало об этом известно; и, так как она ставила себе в заслугу тот целомудренный образ жизни, что она вела, оставшись вдовой в семнадцать лет, то ей пришло в голову лишь то, что тот, кого она любила больше всех на свете, обвинял ее в совершенно противоположном грехе, причем она не призвала на помощь ни один из тех способов возненавидеть его, что ей подсказывали ее разум и жажда мести».31

Сюзанна де Бурбон скончалась. Несчастное, болезненное, блеклое существо, чье исчезновение повлекло за собой трагедию и поставило Францию под удар!

Слабость Людовика XII позволила ей передать свое имущество мужу. Мадам объявила это решение недействительным и отстояла свое право на владения своего дяди, герцога Бурбонского. В то же время коннетаблю предложили руку и сердце Рене Французской, сестры королевы.

Граф ли Сен-Поль заставил Луизу признаться в том, что она не только не хотела навредить коннетаблю, а, более того, она желала выйти за него замуж? Получил ли этот дерзкий план одобрение короля? Споры на этот счет продолжались еще долго. Полен Пари, один из тех, кто наиболее пылко отрицал этот факт, не смог не признать, «что такой возможности нельзя не учитывать».

В бешенстве коннетабль публично обвинил короля в том, что он потакает «причудам женщины, столь же несправедливой, сколь бесчестной», и высказал желание вновь жениться на вдовствующей королеве Португалии, сестре Карла Пятого.

С тех пор Франциск начал прислушиваться к советам канцлера Дюпра и его легистов, говоривших о необходимости довести последнего явного врага монархии «до состояния дворянина, чей доход составляет четыре тысячи ливров».

«Еще совсем недавно с Карлом боролись с помощью шпаги, теперь для него устраивали ловушки в закоулках замка».32

Этот процесс действительно сокрушил вассала. Дело против него возбудили в августе 1522 года: корона требовала Овернь и Бурбонне, госпожа Ангулемская все остальное. По прошествии долгих недель судебных разбирательств в духе древних римлян, где неистовствовали королевские адвокаты, воодушевляемые Дюпра, Парламент настоял на дополнительном разбирательстве. Но Франциск в нетерпении приказал наложить секвестр на имущество, которое являлось предметом спора.

Госпожа де Бурбон поняла, что та феодальная башня, которую она возвела в центре Франции, готова обрушиться.

«Как будто бы к ней явился призрак Людовика XI и потребовал отчета за свой дар, которым она так плохо воспользовалась».33

Однако она не испытала никаких угрызений совести. Более точно: будучи уже на краю могилы, старая больная принцесса объяснила своему зятю, что единственным действенным оружием против их врагов могло стать создание могущественного союза. Карл Пятый еще не напомнил ему о старинном союзе дома Бурбонов и Бургундского дома, потомком которого он являлся? Нужно было прислушаться к его словам и объединиться с Цезарем, чтобы одолеть короля.

«Обещайте мне, что приложите все усилия к тому, чтобы сделать это, и я умру довольной».

Такое ужасное завещание оставила та, которая была хранительницей и правительницей королевства. Она скончалась 14 ноября 1522 года. Король тотчас же завладел вотчинами, которые достались ей от Людовика XI, а остальное ее имущество передал во владение Мадам.

Не видя другого выхода, Бурбон решился последовать роковому совету. Он направил послание императору, а также Генриху VIII Английскому, который не отказался бы от короны, которая одно время принадлежала Генриху VI. В секретной переписке двух монархов по этому поводу было сказано, «что этот доблестный принц (коннетабль), видя недостойное поведение короля и многочисленные злоупотребления, хочет реформировать королевство и облегчить жизнь несчастного народа».

***

Двадцать второго июля 1521 года граф де Сен-Валье остановился в Лионе, чтобы набрать рекрутов в подкрепление итальянской армии. Это удалось ему с большим трудом. В то время ни один сеньор не мог с ним сравниться в преданности королю. «Если сравнивать их со мной, — писал он королю, — я отдал бы жизнь и все то немногое, что у меня есть, за возможность служить вам». В качестве благодарности за его услуги господин выплатил ему пятьсот ливров.

Жан де Пуатье повел свои войска из Ла Грав в Оулкс, оттуда в Турин и, наконец, в Асти. Именно там им овладела «непонятная и длительная лихорадка», приступы которой преследовали его до самой смерти. Так, знаменитая «лихорадка Сен-Валье», как нельзя более кстати подходящая для драматизации легенды, появилась в лагере, а не на эшафоте.

Сразу по выздоровлении отец Дианы присоединился в Милане к Лотреку. Он принял участие в кровопролитном сражении в Бикоке, вновь лишившего Валуа обладания Миланской областью, отступил к Лоди. Италия была окончательно потеряна; он вернулся во Францию, поприветствовал короля и направился в Дофине, в надежде поправить там свое здоровье.

Весной 1523 года он узнал о том, что коннетабль покинул Париж после серьезной размолвки с королем, которая произошла в покоях королевы. Бурбон обедал с государыней, когда внезапно вошедший король спросил его:

— Так, значит, Вы действительно женитесь?

— Нет, Сир.

— Я знаю, я в этом уверен, мне известно все о Вашей сделке с императором… Запомните как следует то, что я Вам сказал!..

— Сир, Вы мне угрожаете! Я не заслуживаю такого обращения.34

Он уехал в сопровождении нескольких сеньоров, и никто не смог его задержать.

Сен-Валье отправился к своему выдающемуся родственнику и позже неоднократно возвращался к нему: он пытался утешить Бурбона и успокоить бурю, которая разыгралась в его сердце.

В пятницу, 17 июля, они вместе пообедали в Бутионе-ан-Форез и обсудили возможную женитьбу брата Дианы. Затем они отправились в Монбризон, где они должны были остановиться на ночь.

Коннетабль, погруженный в серьезную меланхолию, был сама любезность по отношению к своему собеседнику, подарил ему флакон с бальзамом и арбалет. Вечером он заявил, что хотел бы быть с ним откровенным, но только при условии соблюдения тайны. Внезапно достав «кусочек креста Христова», он показал его Сен-Валье и потребовал, чтобы тот торжественно поклялся, что все услышанное им останется между ними.

Граф поклялся, и в ответ Бурбон раскрыл свои карты. Карл Пятый и Генрих VIII предлагали ему: один свою сестру и двести тысяч экю, другой — примерно такую же сумму, оба обещали ему практически целое королевство — Прованс, Лионне и Шампань — за содействие императору обрести «его» Бургундию, а королю Англии — «его» вожделенную корону. Коннетабль слушал, но не брал на себя никаких обязательств и ни с чем не соглашался: ему хотелось обвести вокруг пальца обоих суверенов, которые, в свою очередь, пытались надуть друг друга.

Сен-Валье был ошеломлен. Видя, что сказанное не вызвало у собеседника большого возмущения, Бурбон решился сжечь мосты: этой же ночью он ожидал приезда сеньора де Борена, графа де Рё, посланника императора, и хотел попросить своего кузена присутствовать на их встрече.

Жан де Пуатье не отказался. Борен появился в назначенное время и ознакомил Бурбона с новыми предложениями своего господина. В его намерения входило раздробить Францию после ее завоевания, которое должно было произойти на фоне восстания в поддержку популярного в народе принца, желавшего «облегчить жизнь страны». Бурбон не дал определенного ответа. Кода Борен уехал, он позвал господина де Сен-Бонне, одного из преданных ему людей, и, дав указания, послал его к императору. Речь шла о том, чтобы сначала уладить дело со свадьбой.

Ночью Сен-Валье не сомкнул глаз. На следующий день он сказал Коннетаблю:

— Месье, я все слышал, как Вы и хотели, я проникся Вашими надеждами и ожиданиями, всю ночь я думал только об этом. Умоляю Вас, скажите мне: полагаетесь ли Вы на мое благородство? Доверяете ли Вашему другу?

— Я никого так не любил, как своего брата, которого я потерял, но даже на его благородство я не полагался бы больше, чем на Ваше.

— Прекрасно! Представьте тогда, что Вы говорите с братом, которого Вы так любили, и примите как добрый совет то, что он Вам скажет. Вы погибнете сами, или погубите Вашу родину. Взвесьте все, как следует. Если Ваш замысел раскроется… Вы умрете, и умрете бесславно. Если Вам удастся его осуществить, Вам придется противостоять Вашим родным, друзьям, всем, кто Вас любит, всему, что было Вам дорого.

Он говорил так много и так пылко, что, по крайней мере, в тот момент можно было поверить в его искренность.

— Ах! — вскричал Бурбон. — Чего же ты от меня хочешь? Они все у меня забрали, у меня больше ничего нет, они хотят, чтобы я закончил свои дни в нищете и позоре!

Они упали друг другу в объятья и зарыдали.

— Кузен, — сказал, наконец, коннетабль, — не будем больше говорить об этом, я отрекаюсь от своего плана… Поклянись мне снова, что не расскажешь об этом никому, а я клянусь, что больше тебе не придется думать об этом постыдном безумстве.35

Возможно, Бурбон просто хотел ввести в заблуждение своего наперсника, чтобы тот отбросил всякие сомнения. Может быть, его другу достаточно было уехать, чтобы Бурбон изменил свои намерения. Как бы то ни было, он подписал договор, который открывал дорогу в четыре раза более мощному вторжению во Францию, и отправил послания тем людям, на чью поддержку он надеялся.

Так, 12 августа Сен-Валье принял у себя Пелу ле Жёна и Симона, называемого Бриу. Эти люди, как ему позже пришлось рассказать на процессе, удовлетворились тем, что напомнили ему о клятве, хотя в действительности все обстояло совершенно другим образом: Бурбон поставил своего кузена в безвыходное положение. Оказавшись перед выбором между лояльностью и долгом феодала, Жан де Пуатье, по традиции, принял сторону своего сюзерена.

В это время другой посланец по имени Ларси собирался подвергнуть испытанию верность двух нормандских дворян, Матиньона и д'Аргужа. Вникнув в детали заговора, Матиньон и д'Аргуж, несмотря на свои обязательства перед принцем, пришли в ужас. Это было уже не то время, когда жадные до наживы и приключений вассалы с безразличием относились к судьбе своей страны, лежащей в разрухе.

Обеспокоенные задачей никого не предать в открытую, два нормандца нашли странное решение проблемы, которое позволило бы им облегчить свою совесть. Они исповедовались и разрешили священнику поступить с их признаниями на его усмотрение. Священник тут же побежал к Великому Сенешалю и все ему рассказал.

Людовик де Брезе не подозревал о том, что его тесть играл какую-то роль в зловещем замысле коннетабля. Оправившись от первого потрясения, он ощутил радость от того, что стал хранителем такого секрета. Разве теперь не в его руках были судьба государства, жизнь короля, ведь Матиньон сказал, что заговорщики собирались свергнуть его и затем предать смерти (хотя Бурбон и был против убийства)? Он мог стать спасителем Франции, покрытым почестями, славой, усыпанным золотом! Это стало бы апофеозом его несколько блеклой карьеры.

Король, ничего не подозревая об опасности, нависшей над ним, подготавливал новый поход через Альпы. Он уехал из Парижа, объявил свою мать регентшей, а Бурбона — королевским наместником. На самом деле он рассчитывал отправиться в Мулен, навестить коннетабля, по отношению к которому он, как казалось, сменил гнев на милость, и увезти его с собой в Италию. В то время как он направлялся в Мулен, гонец Великого Сенешаля летел во весь опор к Луизе Савойской. Она также не заставила себя ждать и помчалась к своему сыну. В Ниверне Франциску стало известно о предательстве:

«Один из самых значительных людей королевского происхождения собирался совершить государственную измену и даже посягнуть на жизнь короля».

Уже пересекали Франш-Конте немецкие ландскнехты, нанятые Бурбоном, английская армия производила высадку в Кале, испанцы подходили к границе. К счастью, коннетабль попросил своих союзников замедлить движение до тех пор, пока королевская армия не окажется в Альпах. Он же, в ожидании, притворялся больным.

Франциск нанес ему визит, засыпал его вопросами. Вместо того, чтобы защищаться, Бурбон заявил, что хотел узнать о намерениях императора и раскрыть их королю. Франциск сделал вид, что поддался на эту уловку. Он был очень любезен, пообещал, что процесс не причинит большого вреда кузену, которого он очень любит и назначает командующим передовым отрядом. Пусть Карл едет вместе с ним, они смогут вспомнить славную битву при Мариньяно! Коннетабль сослался на то, что слишком страдает и не может двигаться, но письменно заверил короля в том, что повинуется, как только почувствует себя здоровым. На этом они расстались.

Бурбон притворился, что уезжает, доехал до Ла Палисс, затем вернулся в Шантель, сопровождаемый бесконечными и бесполезными мольбами королевского оруженосца. Седьмого сентября испанцы вошли в Гасконь, немцы в Шампань. В ночь с 9-го на 10-е коннетабль, узнав о том, что королевский отряд из четырех тысяч человек готовится окружить Шантель, сбежал с одним человеком по имени Помперан.

Совершив романтическую одиссею, он, наконец, достиг имперских земель, где встретил посланника Франциска, даровавшего ему полную амнистию. Он ответил:

«Слишком поздно».

Этот мятежник наивно ждал, когда же верные ему люди поднимут восстание. Он «опоздал на шестьдесят лет». Войны уже не становились следствием феодальных распрей. Теперь столкновения происходили между нациями.

* * *

Со времени своей последней встречи с коннетаблем Франциск I обосновался в Лионе. Сен-Валье ежедневно ходил к нему на поклон, и каждый раз его принимали наилучшим образом. Все это время шли поиски доказательств его виновности. А 5 сентября король отдал приказ маршалу де Шабанну осадить Шантель. Вечером он пригласил Жана де Пуатье на ужин. По возвращении домой граф был очень неприятно удивлен появлением господина д'Обиньи, который объявил об его аресте; та же участь постигла еще семерых дворян: Эймара де При, Франсуа Декара, Пьера Попильона, Сен-Бонне, Жильбера Ги, называвшегося Бодманш, Бриона и Дегера. Не пощадили и служителей церкви: к епископам Отена и Пюи также нанесли визит лучники. Сен-Валье привели к королю, с которым он только что распрощался, но его взору предстал совершенно другой человек. Дав волю долго сдерживаемому гневу, великан чуть не убил пленника собственными руками, в чем ему с огромным трудом помешали.

На следующий день королевские уполномоченные — канцлер Жан Бринон, Рене Савойский, главный распорядитель двора, и маршал де Шабанн — вместе с докладчиком в королевском совете Гильомом Люлье приступили к первому допросу. Сен-Валье отрицал все, кроме своей всем известной дружбы с коннетаблем. Его отвезли в Тарар, затем в Лош, причем нисколько с ним не церемонились. Его слуга Реньо де Ла Дюше написал в письме девице Тернуар, одной из служащих замка Ане:

«Если Вы хотите знать, хорошо ли обращаются с моим господином, то могу Вам поклясться, что с тех пор как его передали в руки господина д'Обиньи, с ним обходятся так плохо, как никогда не обходились ни с одним бедняком, и не было дня, чтобы ему не пришлось плакать навзрыд. И я очень боюсь, что если Господь не изменит этого положения, мой хозяин долго не протянет, потому что, как мне кажется, он с каждым днем худеет все больше и больше, и уже сейчас он такой худой, что Вы бы пожалели его, если бы увидели. Кроме того, чтобы еще больше его подбодрить, они поместили его на самый верх главной башни, туда, куда сажают преступников, и я Вам клянусь, когда он это услышал, его сердце чуть не разорвалось».

Какой крах! Жан де Пуатье, полный мужества на войне, совершенно не мог противостоять неудаче. То он рассыпался в ругательствах, то рыдал и умолял. У него снова началась лихорадка, кроме того, бесконечный кашель окончательно лишил его сна. К нему пригласили доктора де Тура, который объявил, что жизнь графа в опасности.

Сначала граф думал лишь о том, как бы доказать свою невиновность, свое неведение. Он даже «вызвал на дуэль» тех, кто осмелился утверждать, что он знал о заговоре. Затем он призвал на помощь своих родных, друзей и, само собой разумеется, своего зятя.

Для Великого Сенешаля это было жестоким ударом. Он не только не пожинал плодов королевской благодарности, но к тому же видел, как накренилась башня его благосостояния. В то время семейные связи были так крепки, что один оступившийся представитель рода неотвратимо тянул за собой остальных.

Диана, несомненно, была потрясена. Нет никаких причин предполагать, что ей недоставало дочерних нежности и послушания. Но бесчестие и скандал должны были довести до предела скорбь молодой женщины, придававшей огромное значение процветанию своей семьи и собственной «славе». Будет ли отныне покрыта позором та, что сумела внушить невольное уважение королю, известному своими ненасытными желаниями?

В нашем распоряжении письма, которые Сен-Валье послал своим детям.

Людовику де Брезе:

«Господину Великому Сенешалю.


Господин мой сын,

Я думаю, Вы достаточно осведомлены о моей участи; то, что король арестовал меня без всякой на то причины, я считаю наказанием, посланным мне свыше, так как господин Коннетабль скрылся; то, что он приказал доставить меня сюда, в замок Лош, как гнусного предателя, доставило мне смертельную обиду. Я молю Бога, чтобы Он наделил меня терпением и открыл королю глаза на тот стыд, который он заставляет меня терпеть; и если Ему так угодно, разум подсказывает мне, что я должен смириться; так как Вы человек, которого я люблю больше всех на свете и которому доверяю больше, чем кому бы то ни было, я пожелал сообщить Вам о своем несчастье, чтобы Вы прониклись ко мне жалостью и захотели спасти меня от той беды, в которой я нахожусь; и, если это возможно, чтобы Вы пришли сюда поговорить со мной, чтобы мы вместе смогли решить, что нужно дальше делать. Боюсь, что Вы не сможете прийти сюда; и если Вы не сможете, я умоляю Вас, во имя Господа, прислать ко мне Вашу жену; она сможет поехать в Блуа и попросить Мадам36 разрешить навестить меня, ничего более не объясняя, тогда мы с ней решим, что она скажет Мадам; также прошу Вас написать о моем деле королю и Мадам так, как Вы умеете это делать, и умоляю, пришлите ко мне господина де Лизьё. У меня сердце разрывается, и я не знаю, что еще Вам сказать. Я прошу Вас, будьте так любезны, сообщите мне новости о Вас. Я молю Бога, сын мой, чтобы Он послал Вам все, чего Вы пожелаете.

(Лош, девятнадцатого сентября.) (Всегда к Вашим услугам, Ваш отец — Пуатье».)

Диане:

«Госпожа супруга Великого Сенешаля,

Со времени написания моего последнего письма к Вам меня перевели в Лош и обращаются со мной, как обращались бы с заключенным-бедняком, и, если Господь мне не поможет, я здесь останусь еще надолго; так как я возлагаю все мои надежды на Вашего мужа и на Вас, я прошу его приехать и поговорить со мной. Если для него это не представляется возможным, я прошу приехать Вас. Ничто не сможет доставить мне большего удовольствия, чем Ваш приезд, и мы с Вами решим, что Вы должны будете сказать Мадам, а когда Вы поедете к ней, Вы сможете попросить ее отпустить Вас меня навестить. Я умоляю Вас, пожалейте своего несчастного отца, приезжайте навестить его, и, если возможно, приведите господина де Лизьё, на чью милость я полагаюсь. У меня сердце разрывается, и я не знаю, что еще Вам сказать, кроме того, что я молю Бога, чтобы Он послал Вам все, чего Вы пожелаете.

(Лош, девятнадцатого сентября.) (К Вашим услугам, Ваш отец — Пуатье».)

Диана тотчас же ответила. Благодаря сохранившимся записям одного из допросов, мы знаем, что она пообещала Сен-Валье незамедлительно отправиться к Мадам и воззвать к ее милости. Она действительно повсюду сопровождала хлопотавшего Сенешаля. Неужели Брезе, оказавший королю бесценную услугу и не дождавшийся тех почестей, на которые он рассчитывал, не заслужил того, чтобы с его тестем обращались немного бережней?

К королю были обращены такие же мольбы, как и к регентше. Пришедшая к нему прекрасная графиня рыдала у его ног. Она не ограничилась тем, что смягчила его сердце, а также попыталась использовать ресурсы своего мужского ума. Впрочем, в первые месяцы безуспешно.

Напрасно, изменив тактику, обвиняемый вдруг обретал память и пространно — в своей манере — рассказывал о последних встречах с коннетаблем. Напрасно он заявлял, что сыграл в деле своего друга позорную роль, так как не раскрыл тайну заговора, по его словам, лишь потому, что хотел узнать о нем побольше и затем изобличить заговорщиков.

Первого ноября король написал судьям:

«У Нас нет причин и оснований ни для того, чтобы простить этого Сен-Валье, ни для того, чтобы держать в тайне его признание; и Мы вам приказываем распорядиться, чтобы как можно скорее было доведено до конца это дело, важность и последствия которого известны всем; к которому нужно приступить со всей хладнокровностью, мужеством, доблестью и не щадить этих вероломных злодеев, трусов, клятвопреступников и предателей за то, что им было известно то, что замышлялось, то, к чему сейчас прикладывают все усилия Наши враги, чтобы повергнуть в прах Нас, Наших детей, подданных и королевство, и они Нам об этом не сообщили; и если бы некоторые Наши добрые и лояльные подданные, которым удалось разузнать все об этом заговоре, Нам бы его не раскрыли, Мы бы перешли через горы и оставили бы защищать Наше королевство Бурбона с Мадам, Нашей матерью, который претворил бы в реальность свой злой умысел и привел бы Наше государство к гибели».

Он приказал «вынести виновным окончательный приговор и немедленно привести его в исполнение, чтобы это послужило примером тем, кто еще замышляет подобное, и чтобы они отказались от своего злого умысла».

Все исследователи отметили, что в этом отрывке Матиньон и д'Аргуж осыпаны похвалами, а о роли Великого Сенешаля не сказано ни слова.

В данном случае король имел полное право на гнев, потому что Парижский Парламент, вместо того чтобы дать скорее свершиться правосудию, изыскивал способы для усложнения процедуры. Это был реванш, который судейское сословие взяло над монархическим абсолютизмом. С другой стороны, общественность, хотя и возмущенная предательством принца, еще не пришла к единому мнению. Некоторые находили возможные оправдания для тех, кто повиновался своему сеньору, вероятно, не догадываясь о его истинных намерениях.

Оказавшись в слишком опасном положении, Франциск посчитал правильным, с политической точки зрения, решением проявить великодушие, которое, впрочем, было противно его природе. В итоге все обвиненные, даже Сен-Бонне, были помилованы, но не Сен-Валье, которого было решено принести в жертву во искупление общего греха.

Седьмого ноября судьи решили подвергнуть его пытке. Несчастный избежал дыбы лишь благодаря тревожным мольбам врачей. Двадцать третьего декабря его перевели в парижскую тюрьму Консьержери, и 8 января 1524 года он предстал перед Парламентом. Семнадцатого января его обвинили в оскорблении Величества, приговорив к лишению всего имущества, званий, знаков отличия и к смертной казни. Ему не зачитали последней статьи, которая обрекала его также на предварительную, невиданную доселе пытку.

Приговор должен был быть исполнен по истечении месяца. Супруги де Брезе использовали это время с пользой, беспрестанно осаждая с просьбами короля, королеву, Мадам. Великий Сенешаль, переместившийся ко двору в Блуа, практически ни у кого не находил поддержки. Он писал маршалу де Монморанси:

«Если Вы хотите знать, дорогой господин Маршал, как я во все это ввязался, то я уверяю Вас, что мне пришлось говорить самому, так как я не нашел никого, кто бы мне в этом помог. В любом случае, я уповаю на доброту нашего Господина и надеюсь, что все будет хорошо».

В Господине настолько был силен рыцарский дух, что он не смог остаться глухим к мольбам Дианы. Но также он осознавал, что в тот момент, когда враг осаждал государство, верность знати была ему особенно необходима; что в то же время на эту верность, о которую разбились надежды коннетабля, нельзя было полностью полагаться; что во владениях Брезе находилась провинция, в которую с легкостью можно было впустить английский флот; что этот старый служака только что, в принципе, спас государство и будет очень раздосадован, если ему за это отплатят черной неблагодарностью. К тому же для принца, воспитанного на героических романах, была более чем привлекательной мысль о театрально-эффектном и великодушном поступке.

Сенешаль вновь обретал надежду. «Я уверяю Вас, дорогой господин Маршал, — писал он главному распорядителю двора Рене Савойскому, — что, если бы не доброта и милость нашего Господина, я был бы одним из самых докучливых дворян в этом мире, но надежда, которую мне внушает мысль о том, что у него есть его добрые слуги, освободила меня от большей части беспокойства, что причиняла мне эта мысль… Вышеназванный сеньор оказал мне огромную честь, тем более что он не принадлежит к людям моего положения, так как он пожелал, чтобы меня постоянно вызывали на Совет и для рассмотрения его дел».

И Монморанси:

«Он (король) оказал мне такую большую любезность, какую только было возможно оказать, так как он прислал мне двадцать пять бутылок вина, десять белого и молодого, и пятнадцать Бонского».

И это — через три дня после приговора.

Пятнадцатого февраля канцлер Дюпра доставил в Парламент приказ перейти к процедуре отсечения головы приговоренного. Пришлось ли ему претерпеть пытку? Обошлось тем, что ему продемонстрировали жуткие «испанские сапоги», что окончательно повергло его душу в смятение.

В три часа пополудни 17 февраля Жана де Пуатье посадили на лошадь и повезли на Гревскую площадь в позорном экипаже. Он дрожал от холода, лихорадки, страха и не мог держаться на ногах, не опираясь на мощное плечо лучника. За продвижением экипажа наблюдала огромная толпа. Палачи Масе и Ротильон, встретившие осужденного у подножия эшафота, были вынуждены поднять его на помост, как мертвое тело. На него одели камзол и заставили встать на колени. В таком положении несчастному пришлось провести целый час. Беспрестанно дрожа и вознося мольбы к небу, он ждал, что вот-вот над его головой вознесется топор. В толпе, которую сначала одолевало жестокое любопытство, начинало расти возмущение такой бесчеловечностью.

Внезапно вдали появился скачущий во весь опор всадник, который кричал, едва переводя дыхание:

«Довольно! Прекратите. Вот королевский приказ о помиловании».

Господин Мишель Долле взял протянутый ему свиток и прочел:

«Франциск, Божьей милостью король Франции, приветствует всех присутствующих здесь. Учитывая то, что недавно Наш верноподданный, любезный Наш кузен, кавалер Ордена Св. Михаила и камергер, граф де Молеврие, Великий Сенешаль Нормандии, родственники и преданные друзья Жана де Пуатье, господина де Сен-Валье, смиренно умоляли Нас возыметь сострадание и смилостивиться над вышеназванным Пуатье, также принимая во внимание их доблестное служение и оказанные ими услуги предшествующим Нам королевским особам, Нам и Нашему государству после Нашего восшествия на престол, равным образом, то, что недавно Великий Сенешаль, выказав верность и лояльность по отношению к Нам и Нашему государству, разоблачив умысел и раскрыв заговор против Нашей персоны, Наших детей и Нашего государства, предотвратил несчастья, которые могли бы за этим последовать, Нам доставило бы огромное удовольствие смягчить высшую меру наказания, к которой вышеназванный Пуатье был бы или мог бы быть решением Парламентского Суда приговорен как оскорбивший Величество… вышеупомянутую смертную казнь Нашей королевской властью и Нашей особой милостью мы заменяем на менее суровую меру наказания, а именно такую, что Пуатье определят в постоянное заключение меж четырех замурованных сверху стен, где внизу будет лишь маленькое окошко, через которое ему станут выдавать еду и питье…»

Таким образом тесть сохранил только жизнь, зато зятю достались публичные почести. Приговоренного спросили, принимает ли он помилование.

— Да! Да! — закричал он и «начал благодарить Бога, целовать эшафот, беспрестанно осеняя себя крестным знамением».

Он плакал, смеялся, обнимал охранников. Обезумевшего от радости, его отвели в тюрьму, откуда он, вопреки легенде, никакого побега не совершил. На его долю выпала участь пленника, лишенного всех благ. А Брезе, напротив, вышли из этой передряги целыми и невредимыми, и даже повысили свой авторитет. Хлопоты Сенешаля, мольбы и красноречие Дианы совершили это чудо.


Примечания:



2

Претензии Людовика XII на наследство своей бабки Валентины Висконти (ум. 1408), представительницы герцогской фамилии, царствовавшей в Милане, послужили поводом для продолжения Итальянских войн (1494–1559).



3

Кутюмы — запись обычного права отдельных провинций, городов в феодальной Франции.



28

А не первого, как обычно пишут. Герцог Алансонский предшествовал герцогу Бурбонскому.



29

Chronologie brevis ah orbe eondito 1532.



30

M. Louis Madelen.



31

Varillas.



32

M. Louis Medelin.



33

Michelet.



34

Lettre du Dr. Sampson au Cardinal Wolsey.



35

См. Proces de Jean de Poitiers, опубликованный со вступлением Гиффре. — Gaillard: Historie de Francois Ier.



36

Т. е. Луизу Савойскую.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх