|
||||
|
ЭПИЛОГВ понедельник 2 июля 1934 года, ближе к восьми часам утра, к дому одного из представителей среднего класса в пригороде Мюнхена подъехал мотоциклист из министерства внутренних дел Баварии. Он передал хозяйке дома конверт, в котором лежало длинное послание из центрального офиса гестапо в Берлине. Человек, пославший его, – сотрудник СД, – принимал участие в операции, арестовывал и расстреливал людей во время «ночи длинных ножей». Его жена громко читает детям послание отца: «Моя дорогая, нам пришлось много потрудиться, чтобы подавить мятеж Рема. Мы работали до трех-четырех часов утра, а после этого каждые десять минут звонил телефон. Мы так устали, что просто валимся с ног, но все-таки сумели избавить страну от кошмара. Обнимаю тебя. Твой папа». Несомненно, когда его семья получила эту телеграмму, этот человек уже крепко спал. Все его домашние вздохнули с облегчением, узнав, что он жив и до конца выполнил свой долг. Он тоже вздохнул с облегчением, когда их наконец отпустили спать. Нацистов угрызения совести не мучают. В понедельник утром все, кто участвовал в «ночи длинных ножей», валились с ног от усталости. Теперь надо начинать жизнь сначала, как будто ничего не произошло. Тем не менее все понимают, что в стране произошли очень важные перемены. Жены погибших обивают пороги министерств, прося сообщить им о судьбе мужей, умоляя выдать их тела, чтобы достойно похоронить. Но вдов отовсюду бесцеремонно прогоняют, поскольку в официальных документах никаких погибших нет, за исключением десятка имен, которые попали в газеты. Погибшие существуют только в воображении иностранных журналистов да эмигрантских организаций, бомбардирующих немецкий народ посланиями, которые тот не может и не хочет читать. Социал-демократы, эмигрировавшие из страны, выпустили, например, вот такой манифест: «Банда уголовников, захватившая власть в Германии, вымазалась в грязи и крови. Гитлер обвиняет своих ближайших соратников, людей, которые привели его к власти, в самых гнусных преступлениях против морали... Но ведь он сам требовал, чтобы они терроризировали народ и совершали убийства... До этого он терпел и одобрял их зверства, называя своими товарищами... А сегодня он позволил убить их, но не потому, что они были преступниками, а чтобы спасти себя... Тысячи убийц пронеслись над Германией, словно стая саранчи...» Но граждане рейха не имели возможности прочитать этот манифест. Утром в понедельник 2 июля они, как обычно, отправились на работу. Станции метро на Вильгельмштрассе и Унтер-ден-Линден, как всегда, выбрасывают из своих чрев толпы чиновников, по звуку сирен дневная смена заполняет цеха заводов Круппа. Жизнь течет по обычной колее, как будто в стране ничего не произошло. В берлинской подземке, в Мюнхене, во Франкфурте немцы читают в газетах только официальные бюллетени, в которых говорится, что «изменник Рем, отказавшись признать пагубный характер своих поступков, был казнен». «Крейц цайтунг» пишет: «Мы все теперь в неоплатном долгу перед фюрером». Все газеты, за исключением некоторых изданий, которые широкая публика не читает, горячо одобряют репрессии. Но даже франкфуртская «Газетта», весьма сдержанно отнесшаяся к событиям, отмечает: «Все немцы должны сделать вывод, что беспрецедентная жестокость наказания соответствует беспрецедентной тяжести преступлений». Жизнь продолжается, словно ничего не случилось, – преступники не должны оставлять за собой следов. В понедельник утром Гизевиус, совершенно измотанный бессонной ночью, приступает к своей работе. Ему приносят служебную записку, доставленную в министерство по ошибке. Он читает: «Министр-президент Пруссии и глава тайной полиции взяли на себя руководство всей полицией страны. По высочайшему приказу все документы, относящиеся к операции последних двух дней, должны быть немедленно сожжены. Об исполнении приказа доложить». – А радиограммы тоже сжигать? – спрашивает посыльный, офицер полиции. И он протягивает Гизевиусу пачку маленьких белых листочков, на которых записаны запросы и сообщения, поступившие со всех концов Германии. На этих листочках зафиксировано почасовое развитие операции. – Конечно. Их нужно сжечь как можно быстрее, – отвечает Гизевиус. «Я довольно грубо выхватил эту пачку у него из рук, – пишет Гизевиус, – и, как только он повернулся, чтобы уйти, запер их в свой сейф». Так часть документов была сохранена для истории. Но простые немцы ничего об этом не знают – или просто не желают знать. Они делают вид, что не замечают, что Чиршский, например, вернулся домой с обритой головой, а жена Бозе, мать двоих малолетних детей, падает в обморок, когда ей привозят урну с прахом мужа, – она и не знала, что он погиб. По телу человека можно определить, какой смертью он умер, пепел же абсолютно безгласен. Если родственники погибшего настаивают, если они знают, к кому надо обратиться, то кое-кто из них получает эти маленькие серые урны. Вдове оберфюрера Хоффмана прислали урну за номером 262, а вдове Грегора Штрассера – за номером 16. «Вы спасли немецкий народ»Над Германией опустилась завеса террора и конформизма, но никто не хочет этого признавать. Люди, побывавшие в лагерях и тюрьмах, тоже молчат, но их лица не могут скрыть следов того ужаса, что они пережили. Бывшие узники открывают рот только для того, чтобы прославить гестапо, его тюрьмы и методы, а также справедливость и милосердие Гитлера. Даже ближайшие помощники Гинденбурга не скрывают своего страха. В понедельник 2 июля газеты публикуют телеграмму из Нейдека, подписанную маршалом Гинденбургом.
Этой телеграммой человек, наделенный высшей властью в Германии, выдающийся военачальник, восьмидесятисемилетний старик, ставший олицетворением немецких традиций, одобрил все нарушения законов, все убийства, совершенные в эту долгую ночь, и объявил Гитлера священным спасителем немецкого народа. В тот же самый день Гинденбург благодарит и Германа Геринга:
Вполне возможно, что Гинденбург вовсе не посылал этих телеграмм – за него это сделали другие. Позже, в 1945 году, когда Папен, Геринг и маршал Кейтель сидели в одной камере во время Нюрнбергского процесса над военными преступниками, Папен затронул этот вопрос: «Когда я спросил Геринга, считает ли он, что Гинденбург видел телеграмму, присланную от его имени Гитлеру, он привел мне слова Майснера, Государственного секретаря при президенте. Несколько раз, вспоминая об этой телеграмме, Майснер с многозначительной улыбкой спрашивал Геринга: «Кстати, господин премьер-министр, понравилось ли вам, как были сформулированы фразы в этих телеграммах?» Теперь уже не важно, сам ли Гинденбург посылал поздравление Герингу, или это сделали его помощники, важно лишь то, что оно связало одной веревочкой старого маршала с Герингом и подчиненными ему убийцами. Этой же веревочкой Гинденбург оказался связан и с гауптштурмфюрером Гильдишем, который убивал безоружных людей выстрелом в спину. Совесть немецкого народа, спокойно занимавшегося в это утро своими делами, пошла на поводу у нацистов. Так понедельник 2 июля принес Гитлеру новую победу – теперь дорога к посту президента рейха была для него открыта. Со смертью Гинденбурга исчезнет последнее препятствие. А жизнь течет своим чередом. Служащие министерств, загоревшие в выходные дни на берегах берлинских озер, возвращаются в свои рабочие кабинеты, где их встречает привычная обстановка, разве что только член секретариата шепнет им на ушко об исчезновении в субботу двух или трех сотрудников. Никто не задает никаких вопросов. Государственная машина снова работает как часы. Как писал Гизевиус: «2 июля законность и бюрократическая рутина снова вошли в свои права, и все опять стало функционировать нормально. Трудолюбивые чиновники принялись манипулировать формулировками, чтобы придать событиям последних дней видимость законности». И снова начались парады. В Эссене, как только наступил вечер, полиция принялась очищать улицы от машин. Служебные автомобили городских властей и партийных боссов, с эсэсовцами на подножках и громкоговорителями на крышах, медленно проезжают по улицам, затянутым туманом, через толщу которого лишь изредка пробивается солнечный свет. Жарко и влажно, словно вот-вот разразится гроза; над городом висит тяжелое облако дыма и пыли. Громкоговорители без перерыва вещают: «Люди Эссена, немцы Третьего рейха, в городе Эссене состоится празднование победы над преступным заговором, изменой и реакцией. Город будет украшен многочисленными флагами. Вывешивайте свои флаги!» Это приказ. После того как по городу проехали машины, на улицах появились группы людей, раздающие огромные полотнища флагов, которые должны быть вывешены на фасадах домов. В 20.45 ревут сирены – еще достаточно светло, чтобы различать цвета форм и красные повязки на рукавах. Отряды СА собираются на разных площадях города, штандарт СА 219 строится на игровом поле у Копфштадплац. Но виновниками торжества являются сегодня СС и нацисты, которые собрались на Адольф-Гитлер-плац. Здесь их приветствует толпа – большая, дисциплинированная, не такая живая и активная, как в Берлине. Сотрудники управления металлургических заводов, рабочие, женщины, дети – все они теснятся у заслонов из эсэсовцев и штурмовиков. Ровно в 20.45 гаулейтер Тербовен поднимается на трибуну, сооруженную на площади. У него серьезный и гордый вид, который он стал напускать на себя с тех пор, как фюрер за несколько часов до того, как нанести удар по врагам рейха, посетил его свадьбу. Речь гаулейтера слушают по радио в пяти районах города, от Копфштадплац до Пфердемаркетплац. Из громкоговорителей часто доносятся аплодисменты, заглушающие его слова. «Преданность – фундаментальный закон государства, – заявляет Тербовен. – Гнойник был удален. Естественно, гангрена еще не уничтожена до конца, как это бывает везде и во все времена. Но главное, что мы теперь знаем, как с ней бороться». Речь Тербовена прерывается аплодисментами, а когда он кричит «Зиг хайль!», эсэсовцы и штурмовики подхватывают этот призыв, и рев их голосов эхом отзывается на всех площадях. После Тербовена выступают другие офицеры и чиновники, а потом начинается парад. Оркестры СС, одетые в черное, отбивают ритм на своих барабанах, украшенных эмблемой мертвой головы. Они исполняют «Маршируя по Руру». Парад открывают эсэсовцы, и толпа, которой неизвестны подробности операции, понимает, что видит теперь новое лицо гитлеровского рейха. По всей Германии прославляют СС. Толпа молча расходится в темноте жаркой летней ночи, а подразделения СС, которых встречали радостными криками и прославляли в речах, возвращаются в свои лагеря. Солдаты и офицеры Черной гвардии понимают, что после «ночи длинных ножей» они стали хозяевами страны. В тот вечер фрау фон Папен с дочерьми возвращается в Берлин. Они встревожены: фрау Чиршская сообщила им об аресте своего мужа, и они не знают, какая судьба постигла вице-канцлера. Перед виллой фон Папена все еще дежурит полицейская машина, а вход по-прежнему охраняет капитан полиции. Но Франц фон Папен жив. Он кипит от негодования, на чем свет стоит клянет нацистов и свой домашний арест, под который его посадили. На следующий день временно возобновляется телефонная связь. Первым звонит Геринг. «Он имел наглость спросить меня, почему я не явился на заседание кабинета, которое вот-вот должно было начаться, – вспоминал Папен. – Я ответил слишком резко для дипломата. Геринг выразил удивление – он притворился, что не знает, что домашний арест с меня еще не снят, и просил простить его за это упущение. Сразу же после звонка Геринга люди, охранявшие меня, уехали, и я смог отправиться в Канцелярию». В зале, где собрались министры, канцлер Гитлер переходит от одного министра к другому. Он выглядит отдохнувшим и находится в прекрасной форме. Сегодня, по прошествии суток с тех пор, как прозвучали последние выстрелы, как он получил поздравления от генерала Бредова и маршала Гинденбурга и убедился, что немецкий народ воспринял разгром СА как должное, он уверен, что одержал победу. Ясность его видения помогла ему принять в нужный момент правильное решение и одним решительным ударом уничтожить всех своих врагов. Его хранит судьба, теперь он стал настоящим вождем народа, его фюрером. Все собравшиеся обращаются к нему с почтением, подчеркивая его власть. Карл Шмидт, нацистский юрист, перефразируя закон и подгоняя его под новые обстоятельства, в своих воспоминаниях не постеснялся написать: «Действия фюрера были актом простой справедливости и не нуждались ни в законе, ни в органах юстиции – фюрер сам по себе закон и юстиция». Итак, фюрер может делать все, что захочет. Министр юстиции, готовясь к заседанию Совета министров 3 июля, составил проект закона, который, в чем он нисколько не сомневается, будет принят. Единственная статья этого закона гласит: «Меры, принятые 30 июня и 1 и 2 июля, полностью соответствуют закону и были осуществлены в целях пресечения предательских действий, угрожавших безопасности страны». Итак, вмешательства закона не требуется. Чтобы уничтожить любого человека, достаточно одного лишь желания фюрера. Когда в комнату входит вице-канцлер, Гитлер с самым дружелюбным видом подходит к нему. «Он предложил мне занять мое место, – вспоминает Папен, – но я заявил, что об этом не может быть и речи, и потребовал разговора наедине». Гитлер и Папен удаляются в соседнюю комнату. Гитлер все понимает и полон желания помочь. Как и в прошлые разы, когда ему удавалось достичь желаемого, он готов выслушивать признания, изображать сочувствие и исцелять чужие раны. «Я резким тоном сообщил ему, что произошло в Канцелярии и у меня дома, и потребовал немедленно начать расследование по поводу действий, предпринятых против моих коллег». Фюрер ничего не отвечает. Это может означать все, что угодно: он ничего не знает о том, что сообщил ему Папен; он прикажет начать следствие; он в душе потешается над Папеном или, наоборот, совершенно согласен с ним. Но когда вице-канцлер заявляет, что намерен подать в отставку и сделать это публично, Гитлер начинает возражать. «Ситуация в стране очень напряженная, – говорит он, – я не могу принять вашей отставки, пока все не успокоится. А тем временем прошу вас выполнить одну мою просьбу и принять участие хотя бы в ближайшем заседании рейхстага, где я намерен дать отчет о своих действиях». Но Папен не соглашается на это. «Я не вижу никакой возможности и дальше занимать свое место в Совете министров», – заявляет он. Однако Гитлер все-таки сумел добиться того, что было ему нужно, – отставка Папена произойдет без огласки. Народ не узнает о расхождении мнений канцлера и его заместителя. Пусть люди думают, что в правительстве рейха, от Гинденбурга до Папена, от Бломберга до Рудольфа Гесса, царит единство и гибель Рема и других осужденных произошла по единодушному согласию всех его членов. Видимость единства – это все, что нужно Гитлеру. Пусть Папен не присутствует на сессии рейхстага, пусть его не будет на скамье, где сидит правительство, – у Гитлера еще есть время, чтобы уладить этот вопрос. Сессия назначена на 13 июля и состоится в здании Кроль-оперы. Гитлер возвращается в зал заседаний один. Он совершенно спокоен. Генералы Бломберг, Гесс, Геринг и все другие министры уже заняли места у длинного прямоугольного стола. Гитлер, стоя у своего стула и уперев кулаки в бумаги, лежащие перед ним, излагает свою версию событий. Он говорит, все более возбуждаясь. «Под эгидой Рема, – начинает он, – сформировалась клика, членов которой объединяли личные амбиции и извращенные пристрастия...» Голос его возвышается, он полон гнева и презрения. «Рем много раз давал мне слово чести. Я всегда защищал его, но он предал меня, своего фюрера, предал подло, как изменник». Казненный Рем конечно же виноват во всем. «Рем имел дурные привычки [о которых Гитлер знал уже давно, но которые именно сейчас сделались почему-то нетерпимыми]... Он окружил себя мужчинами, и все они понесли жестокое, но заслуженное наказание...» Выясняется, что кровь Рема очистила нацизм. «Рем хотел предать свою страну... Между Ремом, Шлейхером, фон Альвенслебеном, Грегором Штрассером и французским послом существовала тайная связь...» Гитлер, словно молотом, вбивает эти слова в головы слушателей, а потом долго молчит, прежде чем заявить, что он, фюрер, решил провести операцию, подробности и успешное завершение которой членам правительства хорошо известны. Он садится; лицо его мокрое от пота. Он заново пережил «ночь длинных ножей», заново разыграл спектакль, где справедливость наказывает измену. Это была репетиция той длинной речи, которую он произнесет в парламенте и которую услышит весь народ. Встает генерал Бломберг, чтобы ответить фюреру, – суровый, уверенный в себе и спокойный. Облаченный в простую форму, увенчанный многими наградами, Бломберг одним своим видом внушает уважение. Он – олицетворение преданного и благородного солдата, честно выполняющего долг перед рейхом. «От имени правительства, – заявляет он, – я благодарю канцлера, который своими решительными и мужественными действиями спас немецкий народ от ужасов гражданской войны». Бломберг делает паузу. Все взгляды устремлены на него. Фюрер тоже смотрит на него, но, скорее всего, не видит. «Как государственный деятель и солдат, – продолжает Бломберг, – канцлер в этот суровый и опасный момент действовал так умело, что своей верностью и преданностью делу рейха сумел породить в правительстве и во всем немецком народе ожидание новых великих подвигов». После этого выступает министр юстиции. Он заявляет, что канцлер не только защитил закон, но и своей властью фюрера и Верховного судьи государства создал новый закон, когда возникла такая необходимость. Фюрер слушает с насмешливой и недоверчивой улыбкой. Мыслями он далеко отсюда. Генералы, юристы, люди с жестко накрахмаленными воротничками, буржуа, монархисты, профессора, юнкера, дипломаты – все они теперь на его стороне, все одобряют его действия и льстят ему – даже Франц фон Папен, который пытался было протестовать, но в конце концов подчинился его воле. Заседание Совета министров подходит к концу, и Гитлер в знак уважения провожает министров до двери – он чтит древний обычай. Через несколько часов он принимает Германа Раушнинга, президента сената города Данцига, с которым любит поболтать. В своей гостиной, окруженный близкими друзьями, он дает волю своему языку и даже позволяет себе пройтись по поводу близкой смерти маршала Гинденбурга. Его речь, полная презрения и гнева, течет нескончаемым потоком. «Они просчитались... они думали, что мне пришел конец... но они жестоко просчитались. Они еще меня не знают. Они презирают меня, потому что я вышел из народа, из отбросов общества, как они говорят, потому что у меня нет образования, а мои манеры и методы шокируют их куриные мозги...» Гитлер громко смеется. Они – это фон Папены, фон Гинденбурги, фон Бломберги – все эти юнкера и выпускники военных училищ, члены «Херренклуба». «Будь я из их круга, я бы уже давно был великим человеком. Но я не нуждаюсь в том, чтобы они подтвердили мое величие, мои таланты. Отсутствие субординации в СА давало мне много преимуществ, но у меня остались и другие. Я знаю, что надо делать, если дела пойдут плохо». Гитлер продолжает говорить, а Раушнингу становится все страшнее и страшнее его слушать. Один из старейших друзей Гитлера, его безоговорочный союзник, он вдруг понимает, что его собеседник одержим манией власти и что на пути к ней его ничто не остановит. Каждый успех увеличивает веру Гитлера в свои исключительные способности и презрение к другим людям. Фюрер встает; его монолог становится еще более страстным. «Они плохо представляют себе реальное положение дел, эти безмозглые карьеристы с их убогим бюрократическим мышлением. Ты заметил, – спрашивает Гитлер, – как они дрожали и унижались передо мной?» Гитлер не может скрыть своей радости – радости человека, который всего добился сам и получил власть над теми, кто медленно, но верно поднимался по ступеням иерархической лестницы. «Я опрокинул все их расчеты. Они думали, что я не осмелюсь нанести удар, что я испугаюсь. Они думали, что поймали меня в свои сети, что я игрушка в их руках. Они смеялись за моей спиной, считали меня конченым человеком, потерявшим поддержку своей партии». Лицо Гитлера сияет восторгом, а губы искривила мстительная усмешка. «Я задал им трепку, которую они запомнят надолго. То, что я потерял, разгромив СА, я тут же вернул, избавившись от всех этих феодальных заговорщиков и авантюристов вроде Шлейхера и его друзей». Итак, фюрер сумел повернуть ситуацию в свою пользу. Он пожертвовал людьми, на которых раньше опирался, – Ремом, Штрассером и штурмовиками, – но сумел также избавиться от угрозы со стороны определенных консервативных кругов. Смерть многих правых и левых противников позволит ему достичь абсолютной власти. «Планам этих господ в элегантных костюмах не суждено осуществиться! – кричит он. – Когда старик умрет, им не удастся отодвинуть меня в сторону... Ну, давайте же, герр фон Папен и герр Гинденбург, я готов к следующему раунду борьбы». Папен прекрасно понимает, что за внешней любезностью Гитлера скрывается презрение и враждебность. Он еще пытается бороться, противопоставив нацистам свое влияние. Сообщив Гитлеру о намерении уйти в отставку, он едет на Бендлерштрассе. Военное министерство все еще находится под усиленной охраной, словно в любую минуту ожидается переворот. Во дворе устроены баррикады, опутанные колючей проволокой, а многочисленные часовые вооружены до зубов. В коридоре вице-канцлер встречает одного из адъютантов генерала Фрича – «старого знакомого еще с тех счастливых времен, когда я участвовал в стипль-чезе. Он посмотрел на меня, как на привидение. «О боже, – наконец произносит он, – где вы были?» – «Как видите, – ответил я, – я все еще жив. Но мы должны положить конец этому свинству». Вице-канцлера отводят в кабинет Вернера фон Фрича, его друга, но генерал может рассказать ему только о том, что он уже знает, – об убийстве Шлейхера и его жены. «Фрич признался, – вспоминает Папен, – что все хотели, чтобы рейхсвер вмешался в развитие событий, но Бломберг наложил на это категорический запрет. Что касается Гинденбурга, Верховного главнокомандующего вооруженными силами, то с ним никто не мог связаться. Более того, президента, скорее всего, неверно информировали». Фрич конечно же не мог не знать, что в распоряжении СС были представлены грузовики, оружие и казармы рейхсвера, что Коричневый дом в Мюнхене охраняли военные и что 2 июля в офицерских столовых рекой лилось шампанское – офицеры праздновали гибель Рема. Генерал фон Вицлебен даже выразил сожаление по поводу того, что армии не позволили участвовать в расправе над штурмовиками. «Я хотел бы участвовать в этой операции!» – воскликнул он, подняв бокал за будущее германской армии. Но консерваторы из рядов рейхсвера бессильны что-нибудь изменить. Когда власть Гитлера была еще слаба, они выбрали союз с ним, а когда ситуация изменилась в его пользу, им осталось только смириться с этим. Папен писал Гитлеру возмущенные письма, требовал освобождения своих коллег, но Гитлер был тверд. 13 июля, выступая в рейхстаге, он заявил: «Я принимаю на себя всю ответственность за то, что произошло». Папен написал ему, что не явится на заседание парламента, но разве это могло что-нибудь изменить? Здание Оперы заполнено нацистами – среди них очень много тех, кто трясется от страха, – и речь фюрера часто прерывается бурными аплодисментами. Рядом с пустым креслом Карла Эрнста сидит принц Август-Вильгельм фон Гогенцоллерн, которого подвергли очень жесткому допросу, как руководителя СА и друга Эрнста. Одетый в форму, он выражает самый искренний восторг, вставая несколько раз, когда Гитлер выкрикивает свои заявления. Фюрера слушает по радио вся нация, а в Тиргартене собрались толпы народу. «Я велел расстрелять руководителей мятежа. Я велел также прижигать гнойник, порожденный внутренним и внешним ядом, до тех пор, пока не задымится живая плоть. Я также приказал расстреливать на месте тех, кто пытался оказать сопротивление при аресте». Принц Ави хлопает изо всех сил – он охвачен страхом и спасает свою жизнь. Сколько людей, сидящих сейчас в красных креслах в залитом ярким светом зале Кроль-оперы, испытывает те же самые чувства? А сколько людей отказались от своих убеждений и предали память убитых товарищей, склонившись перед торжествующей властью Гитлера? И разве сам Гитлер не чувствует презрения к этим людям, готовым ради спасения собственной шкуры отказаться от всего, что было им дорого? Он знает, что теперь они будут делать все, что он им прикажет, даже если его решения будут неверными или слишком поспешными. В первые недели июля Папену наносит визит доктор Ламмерс, Государственный секретарь канцлера. Разговор проходит в вежливой форме. От имени фюрера Ламмерс предлагает Папену занять пост посла в Ватикане. Естественно, поясняет он, если Папена не устроит размер содержания, он может назвать любую сумму, которая покроет все его расходы. Папен хорошо понимает, о чем идет речь. Гитлер привык обращаться с людьми весьма грубо. Пораженный до глубины души, Папен взрывается от гнева. «Неужели вы думаете, что меня можно купить? – кричит он. – Ко мне еще никто не обращался с таким гнусным предложением! Идите и скажите это своему Гитлеру». И Папен выпроваживает посланца из дома. Тем не менее меньше чем через месяц после этого он становится послом Третьего рейха в Вене. Но не деньги заставили его пойти на этот шаг. В ночь на 25 июля на его вилле раздается бешеный стук в дверь. В ночной тьме стоят три эсэсовца. После «ночи длинных ножей» Папен понял, что закон в Германии бессилен защитить человека от произвола. Дверь открывает его сын с револьвером в руках. Но эсэсовцы явились вовсе не за тем, чтобы убить Папена, а чтобы сообщить ему, что фюрер, находящийся в Байрейте, требует, чтобы Папен немедленно позвонил ему. В два часа ночи такая просьба кажется очень странной, и Папену становится не по себе – вдруг это просто уловка, придуманная для того, чтобы заманить его в телефонную будку, а потом преспокойно расстрелять? Но трубку и вправду берет Гитлер. – Господин фон Папен, – нервно говорит он, – вы должны немедленно выехать в Вену, в качестве моего полномочного посланника. Ситуация угрожающая. Вы не имеете права отказаться. Папен ничего не знает о том, что произошло сегодня ночью в Вене. Австрийские нацисты решили устроить в Вене свою «ночь длинных ножей». Подстрекаемые инспектором нацистской партии Хабихтом, они пытались захватить власть в стране и без колебаний убили канцлера Дольфуса. 25 июля 1934 года, меньше чем через месяц после кровопролития в Германии, снова убийства. Может быть, кто-нибудь дергает Гитлера за руку? Поразительно – Третий рейх еще не успел оправиться от шока, вызванного ликвидацией Рема, а Гитлер уже ввязывается в новое рискованное предприятие – аншлюс. Впрочем, все, что произошло в течение этих трех недель, проистекших после встречи Гитлера с Муссолини, ничего, кроме удивления, вызвать не может. Возможно, кто-то хочет воспользоваться событиями в соседней стране, чтобы свалить Гитлера? Но скорее всего, попытка совершить в Австрии переворот – просто преждевременное выступление местных нацистов. Но путч провалился, а Муссолини сосредоточил на границе в Альпах свои войска. Гитлеру пришлось отступить. Известие о смерти Дольфуса он получил, слушая в Байрейте оперу «Золото Рейна», которая привела его в экстаз. «К концу представления, – вспоминает Фриделинд Вагнер, сидевший рядом с ним, – фюрер пришел в такое сильное возбуждение, что на него было страшно смотреть. Но хотя ему с трудом удавалось скрывать свою экзальтацию, он позаботился, чтобы, как обычно, заказать обед в ресторане. «Я должен появиться на публике, – сказал он мне, – иначе все подумают, что я во всем этом замешан». Но по мере того как из Вены поступают новые сообщения, фюрер все больше и больше сникает. Когда он звонит Папену, его голос звучит как голос человека, припертого к стене. «Это – новое Сараево!» – истерически вопит он. Он просит Папена приехать к нему в Байрейт, чтобы спасти Германию от гибели. В Байрейте Папен встречается с Гитлером, Герингом, Геббельсом и Гессом. Нацисты в тревоге, Гитлер клянет глупость и грубость австрийских нацистов, из-за которых он оказался в таком ужасном положении. Он умоляет Папена, ради блага Германии, принять его предложение и немедленно отправиться в Вену. Папен уступает и соглашается оказать услугу нацистам. «Уступив просьбе Гитлера, – пишет он, выгораживая себя, – я мог послужить еще родной стране, при условии, что мне будут даны определенные конкретные гарантии». Естественно, Гитлер соглашается на все его условия. Он знает, что есть моменты, когда надо уступить. Так что Папена совратило не золото, а ложная идея о том, что, служа Гитлеру, он служит Германии. Еще раньше, в январе 1933 года, когда нацисты захватили власть, мысль о служении своей стране заставила Папена пойти на сотрудничество с ними, теперь же, в июле 1934 года, он снова руководствовался этой же идеей. Между тем в промежутке между этими событиями был сожжен Рейхстаг, в лагерях Дахау и Бухенвальд выстроены бараки для заключенных, убиты Шлейхер, Юнг, Бозе и Клаузенер, а во время «ночи длинных ножей» нацизм показал свое истинное лицо – грубое лицо безжалостного убийцы, и Папен все это хорошо знал. Через некоторое время из Дахау вернулся Чиршский с обритой наголо головой, и Папен на кладбище, в присутствии фрау Бозе и ее детей, произнес траурную речь над могилой своего коллеги, погибшего от рук людей, которых иначе, чем бандиты, не назовешь. И тем не менее Папен согласился служить им, поскольку ему хочется верить, что он служит Германии. Он также понимает, что, живя в Вене, – а потом он уедет еще дальше, в Анкару, став послом в Турции, – он будет в безопасности. В душе Папена, как и у многих других немцев, страх смешался с иллюзией, что в конечном счете и делало нацизм таким сильным. Нацистский рейхсвер15 июля в цветущей местности к северу от Берлина немецкие войска проводят маневры. Особенно эффективными, лучше всех обученными и укомплектованными новым оружием оказались соединения, созданные в самое последнее время. На французского военного атташе учения произвели огромное впечатление: германская армия быстро становится силой, с которой нельзя будет не считаться. Кроме всего прочего, она безраздельно предана Гитлеру. «Все немецкие офицеры, – пишет в Париж французский атташе, – а также правительственные служащие, с которыми мы жили, и те солдаты, с которыми нам удалось поговорить, единодушно одобряют действия Гитлера. Мы почувствовали, что они гордятся триумфом рейхсвера». Для них «ночь длинных ножей» представляет собой не что иное, как победу генерала Бломберга над Ремом. Им не хочется вспоминать, какую роль сыграли при этом эсэсовцы, которых суровая необходимость заставила стать палачами. Вне сомнения, военные гордятся, как ловко им удалось использовать Черную гвардию для устранения своего соперника, а самим сохранить неподкупность и верность коду чести, принятому в рейхсвере. В конце концов, Шлейхер и Рем погибли не от рук военных. Гитлер искусной лестью сумел перетянуть Офицерский корпус на свою сторону, а разгромленные штурмовые отряды заставил подчиниться армии. В военных делах сейчас за СА отвечает генерал Рейхенау, но реорганизацией их займется другой человек. «Один из офицеров рейхсвера, чьи антинацистские взгляды мне хорошо известны, – пишет французский военный атташе, – говорил мне и многим моим коллегам: «В прошлом году в армии было, вероятно, шестьдесят процентов нацистов, несколько недель назад, я думаю, процентов двадцать пять, зато сейчас не менее девяноста пяти». Простые солдаты, под влиянием пропаганды своих офицеров и приказов Бломберга, превосходят в своем рвении даже офицеров. В середине июля Гитлер, инспектируя маневры, проезжает мимо длинной колонны пехотинцев. Середина лета, фюрер едет в открытой машине; солдаты в своих тяжелых шлемах обливаются потом. Вдруг в их рядах раздаются радостные крики – солдаты узнали фюрера, и крики становятся все громче и сильнее. Молодые парни выражают свой восторг от встречи с Гитлером. Обсудив этот случай с офицерами рейхсвера, французский военный атташе отмечает: «Подобная спонтанная демонстрация чувств вовсе не характерна для германской армии; она поразила даже офицеров». Итак, Гитлер сумел завоевать сердца людей – за ним идет молодежь, его действия одобряет армия, он держит под контролем партию, СС и СА. Вскоре, словно по заказу, начинается агония президента рейха, маршала Гинденбурга. События сменяют друг друга в быстрой последовательности, словно история вдруг решила ускорить свой ход, но в Берлине, Париже и Лондоне многие еще отказываются это понимать. Гинденбург при смерти, и завещание, составленное им под влиянием Папена, по которому в Германии должна была быть восстановлена монархия, становится пустым звуком еще до того, как Гинденбург испускает последний вздох. 1 августа в Канцелярии поспешно собирается Совет министров. Председательствует Гитлер. Он соглашается принять закон, который вступит в силу в момент смерти президента, согласно которому он соединит в своем лице функции президента страны и канцлера. Трепеща от мысли, что долгожданная победа уже так близка, Гитлер едет в Нейдек. Старый аристократ лежит на своей твердой, жесткой постели, постели прусского солдата. Оскар фон Гинденбург вводит канцлера в комнату умирающего. – Отец, пришел канцлер, – произносит сын маршала. Гинденбург открывает глаза, но не узнает Гитлера. «Возможно, – с иронией пишет Папен, – он подумал, что канцлера, явившегося проститься с ним, зовут Папен». Но эта унизительная ошибка совершенно не трогает Гитлера. Гинденбург при смерти, и ничто уже не сможет помешать ему стать следующим президентом рейха. 2 августа в девять часов утра артиллерийские залпы, прозвучавшие с регулярными промежутками, извещают немцев, что ветеран Садовы и Седана, прусский солдат, присутствовавший в Зеркальном зале Версаля при провозглашении Германской империи, маршал фон Гинденбург, президент рейха, скончался. Папен сразу же отправляется в Нейдек и несколько минут сидит у спартанской походной кровати, на которой «лежало тело маршала. Его руки были сложены на Библии, а лицо отмечено печатью мудрости, доброты и решительности, которые так меня восхищали». Через несколько часов после сообщения о смерти Гинденбурга становится ясно, что нацисты хотят превратить его похороны в помпезный спектакль для масс, во время которого народ приобщится к духу нацизма и отречется от своей воли, поскольку передает президентскую власть в руки фюрера. Когда Папен приносит фюреру письмо Гинденбурга, которое, по сути, является его завещанием, Гитлер заявляет: «Наш президент, кончину которого мы все горько оплакиваем, адресовал это письмо лично мне. Позже я решу, стоит ли предавать его гласности, а если стоит, то когда». Папен просит Гитлера, чтобы письмо было опубликовано немедленно, но в конце концов снова вынужден подчиниться воле Гитлера. А что ему еще оставалось делать? Президент Гинденбург умер 2 августа в девять часов утра; акт, объявляющий Гитлера его преемником, был фактически принят вечером 1 августа, а к 9.30 2 августа рейхсвер уже присягнул на верность новому главе государства. Так соглашение, сформулированное, как мы полагаем, на борту линкора «Дойчланд» в Балтийском море, было выполнено: Рем казнен, Гинденбург мертв, а Гитлер стал его преемником. Вечерние газеты выходят в траурных рамках. Они публикуют рассказы о жизни покойного маршала и часто цитируют первую строчку похоронного марша германской армии Ich hatt' einen Kamaraden. Офицеры на полосах газет рассказывают о героическом прошлом своего покойного командира. Одновременно газеты публикуют текст новой присяги, которую, по приказу генерала фон Бломберга, должны принести все военнослужащие рейха. «Клянусь перед Богом беспрекословно повиноваться руководителю рейха и немецкого народа Адольфу Гитлеру, Верховному главнокомандующему вермахтом. Клянусь быть храбрым и всегда готовым пожертвовать своей жизнью, чтобы не нарушить эту клятву». В тот же день, 2 августа, офицеры и солдаты во всех воинских частях рейхсвера начинают приносить эту присягу. Они клянутся в верности фюреру – сначала офицеры, потом солдаты поротно. Новобранцы, полные энтузиазма, у которых от волнения перехватывает дыхание, салютуют нацистскому флагу. Для них, как и для многих офицеров, воспитанных в убеждении, что нарушать торжественную клятву нельзя, новая присяга олицетворяет собой связь, которую они не имеют права разрывать. Но одновременно она же послужит для них и защитой, когда они будут маршировать по покоренной Европе, подчиняясь воле фюрера. Итак, Гитлер, как он и обещал Раушнингу, выиграл второй раунд схватки. Получив телеграмму Бломберга, в которой тот сообщал ему, что «офицеры, сержанты и рядовые вермахта торжественно поклялись в верности фюреру и канцлеру рейха», он понял, что победа эта окончательная. Теперь ему осталось только выполнить одну обязанность – быть главой на похоронах Гинденбурга, пройти за гробом старого солдата, перед которым будут приспущены флаги и знамена всех полков рейха, произнести пророческим тоном фразу о том, что фельдмаршал отправится прямо в Валгаллу, и провести 19 августа плебисцит, в ходе которого восемьдесят восемь процентов немцев одобрят уже вступивший в силу закон, объявляющий его главой государства. И наконец, 20 августа он сможет послать благодарственное письмо генералу Бломбергу. Армия сдержала свое слово и поклялась ему в верности. Он этого не забудет. «Поскольку офицеры и солдаты, – напишет Гитлер, – поклялись хранить в моем лице верность новому государству, я буду считать своим священным долгом всеми силами защищать само существование и целостность вермахта и выполню завещание старого маршала, совпадающее с моим собственным желанием, доверив армии роль единственного защитника нации». 4 сентября фюрер в Нюрнберге празднует свою победу. В огромном Луитпольдском зале, украшенном тысячами флагов со свастикой, Гитлер идет по центральному проходу. Оркестр исполняет «Баденвейлерский марш», а зал сотрясается от криков «Хайль Гитлер!». Фюрер медленно поднимается на трибуну. Кто теперь вспоминает о сером рассвете в мюнхенском аэропорту Обервизенфельд, и лес, через который он ехал в Бад-Висзее? Быть может, Адольф Вагнер, в кабинете которого в то субботнее утро 30 июня Гитлер оскорбил Шнейдгубера и послал его на казнь? Но Вагнер здесь, рядом с фюрером. Он зачитывает заявление, которым открывается съезд нацистской партии. «Заложены основы жизни Германии на ближайшую тысячу лет. Благодаря нам кризис XIX века завершен. В ближайшую тысячу лет в Германии не будет революций». Впервые на съезде партии рядом с фюрером сидят члены Верховного командования рейхсвера, а в зале присутствуют офицеры штабов всех крупных военных соединений. Сотни офицеров с прямой осанкой, на лицах которых застыло бесстрастное выражение, пришли сюда, чтобы продемонстрировать всей стране, что армия решила официально связать свою судьбу с нацистской партией. Вечером, когда члены гитлерюгенда распевают на улицах песни, офицеры пьют за вечную Германию, за новый вермахт, который в новом рейхе непременно станет душой страны, какой была до этого прусская армия. 20 июля 1944 года Другое время, другая ночь, десять лет спустя. За смертью Рема, Шлейхера, Вильгельма Эдуарда Шмидта, ни в чем не повинного мюнхенского музыкального критика, последовали смерти миллионов других людей. Гестапо и СС уже не присылают урны с прахом погибших их семьям. Теперь этот прах поднимается в нависшее над Дахау, Бухенвальдом и Аушвицем небо. Другое время, другая ночь – из своей штаб-квартиры Вольфшанце («Волчье логово») Гитлер обращается к немецкому народу. «Я обращаюсь к вам сегодня для того, чтобы вы, во-первых, услышали мой голос и узнали, что я не пострадал и нахожусь в добром здравии, а во-вторых, чтобы проинформировать вас о самом ужасном преступлении, которого еще не знала немецкая история. Небольшая клика честолюбивых офицеров, столь же безответственных, сколь и глупых, организовала заговор, чтобы уничтожить меня и членов Верховного командования вооруженных сил. В нескольких метрах от меня взорвалась бомба, подложенная графом фон Штауфенбергом... Я получил несколько царапин и ссадин. Я считаю, что меня спасло само Провидение, ибо миссия моя еще не завершена... на этот раз мы сведем с ними счеты так, как это умеют делать только нацисты». Так начинается новая «ночь длинных ножей». В городах рейха, лежащих в развалинах, по-прежнему свирепствуют СС, гестапо и СД – организации, чья власть резко возросла в июне 1934 года. Теперь они во много раз сильнее, чем прежде, ибо их сила питается бесчисленными преступлениями. В эту новую «ночь длинных ножей» убито не менее 4980 человек, а тысячи брошены в концлагеря. И жертвами ее стали те самые офицеры, которые в 1934 году думали, что победа досталась им. Среди них – рейхсмаршал Эрвин фон Вицлебен. В ночь с 2 на 3 июля 1934 года он праздновал победу рейхсвера над СА, сожалея, что ему не довелось принять участия в расправе над штурмовиками. Теперь он сидит на скамье подсудимых, лишенный даже права носить ремень. Партийный судья Фрейзлер орет на него: «Что вы все время поддергиваете брюки, Вицлебен? Неужели вы не можете сделать так, чтобы они не спадали?» Вицлебен, Хепнер, Штифф, Хаген, Хаазе, Бернардис, Клаузинг, Йорк фон Вартенбург – все эти генералы и офицеры, командующие войсками и простые лейтенанты вермахта – приговорены к пыткам и казням. Их повесили на струнах от пианино, которые медленно затягивали, чтобы продлить мучения, – смерть осужденных наступила только через двадцать пять минут. Фюрер прислал кинооператоров, которые должны были снять казнь заговорщиков на кинопленку. На головах несчастных черные мешки, но ноги их хорошо видны, и зрители могут наблюдать, как извиваются в конвульсиях их тела. Все они – офицеры рейхсвера, те самые люди, которые 30 июня 1934 года позволили убить Шлейхера, Бредова и Клаузенера, которые клялись в верности Гитлеру, а потом, в другую июньскую ночь, десять лет спустя, решили его убить. Во всех странах Европы в могилах лежат миллионы их жертв, которых убили так, «как это умеют делать только нацисты». Во время «ночи длинных ножей» они были уверены, что победа осталась за ними, точно так же, как фон Папены и фон Гинденбурги думали, что это не нацисты, а они выиграли в результате выборов 1933 года. Они не учли, что нацизм нельзя держать на руке, как ручного сокола, надев ему на голову колпачок. Они ошиблись, полагая, что, догнав жертву и убив ее, он послушно вернется к хозяину. Они не понимали, что нацизм черпал свою силу из кровожадных мифов, выпустив на свободу и манипулируя темными инстинктами, гнездящимися в глубине души каждого человека. Они не понимали, что новый порядок, который установили нацисты, с его символами, воплями, парадами и убийцами, означал возврат к первобытному варварству, сила которого увеличивалась во сто крат благодаря достижениям современной науки. Они забыли, что это варварство имеет одну только цель – установление своего господства на всей земле. |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх |
||||
|