• Глава первая Первый полет
  • Глава вторая Время чудесное мое
  • Глава третья Первое знакомство с небом
  • Глава четвертая «Если завтра война»
  • Глава пятая Три яблони у отчего дома
  • Глава шестая Трудно, но интересно!
  • Глава седьмая Война
  • Глава восьмая Наконец-то на фронт
  • Часть первая

    Мечты и тревоги

    Глава первая

    Первый полет

    «Учлет Гареев, к самолету!» – Сквозь сон слышу голос инструктора.

    Сбросив одеяло, вскакиваю, быстро одеваюсь… В палатке все еще спят. На улице ночь. Это мне приснилось, будто инструктор Иван Митрофанович Петров вызывает меня к самолету.

    В который раз за эту ночь! Когда же, наконец, она кончится и сбудется мечта моей жизни?

    Тихо, чтобы не разбудить товарищей, выхожу на улицу. Прохаживаюсь вдоль рядов таких же, как и наша, белых палаток, прислушиваюсь к тишине, с надеждой поглядываю на восток.

    Часов у меня нет, но по небу, по тому, как начинают бледнеть звезды, догадываюсь; скоро утро. Мысленно тороплю его: «Скорее, солнце, скорее! Знало бы ты, как я жду тебя!..»

    Но солнце не торопится. Ему неведомо, что через несколько часов Петров вызовет меня к самолету и я, как птица, взмою над землей.

    Ночь уходит медленно-медленно. Над рекой Белой, что течет неподалеку от нашего лагеря, клубится сизый туман. Прямо над ней темной каменной глыбой нависает гора, на которой кое-где мерцают огоньки Уфы. Когда они погаснут, взойдет солнце. Но оно словно испытывает мое терпение. Небо над горой только чуть посветлело.

    Побродив по спящему, безмолвному лагерю, направляюсь на аэродром. Он тут совсем рядом, в пяти минутах ходьбы. Обыкновенное, поросшее густой травой, слегка примятое самолетами поле. Темное пятно ангара… Сутулая фигура старика-сторожа, опершегося на длинный ствол старинной трехлинейки.

    – Стой, кто идет?

    Старик не спит! Знает: обстановка в мире тревожная, говорят о войне, а за его спиной как-никак самолеты. «Важный объект!»

    Узнав меня, он опускает винтовку, достает кисет и закуривает.

    – Не спится, товарищ курсант? Или задание какое имеешь?

    – Нет, просто так, дедушка… Не спится что-то…

    – Летишь, чай, утром?

    Я удивился: как он догадался?

    Скрывая волнение, говорю:

    – Да, лечу. Только когда оно будет, это утро? Старик улыбается.

    – Придет. Это когда ждешь, завсегда так. Ко мне каждую ночь кто-нибудь из ваших приходит. Волнуетесь – это хорошо… А то как же! Чай лететь, а не в трамвае ехать!..

    Я прошу разрешения войти в ангар, но старик вдруг становится строгим и словно бы видит меня впервые.

    – Не разрешается, товарищ курсант, абсолютно не разрешается. Сам понимай: не для того я сюда поставлен, чтобы экскурсии по ночам устраивать. Иди, милок, доспи ночь, утром – милости просим. А чтобы сейчас-ни, ни!..

    И все-таки я не спешу уходить.

    – Я, дедушка, всего лишь на минутку. Никто не узнает. Но сторож непреклонен. Он что-то строго ворчит, натужно кашляет от табака, а я неторопливо ухожу в сторону нашего лагеря.

    Небо над горой еще больше посветлело, а там, где должно взойти солнце, оно стало слегка розовым.

    – Скорее бы!..

    У крайних палаток в конце лагеря встречаю Петрова. Инструктор в трусах и в майке увлеченно занимается утренней гимнастикой. Увидев меня, прерывает свои занятия и подходит ко мне.

    – Ты что, Гареев, не спал эту ночь совсем? Мне почему-то становится стыдно, я не сразу нахожусь что ответить и опускаю глаза.

    – Где же ты пропадал?

    «Если признаться, что не спал, – быстро соображаю я, – то может отстранить от полетов… Нет, нет, только не это!».

    – Как не спал? Спал, товарищ инструктор, – отвечаю. – А к утру что-то расхотелось. Вышел походить, размяться. На аэродром вот сбегал…

    Петров смотрит на меня и не знает – верить или нет.

    – Ну, тогда еще ничего, – говорит он неуверенно. – А то смотри у меня; летчик всегда должен быть в хорошей форме. Тем более, когда у него первый полет.

    Я согласно киваю головой и тороплюсь к своей палатке.

    Пора поднимать товарищей.

    С летчиком-инструктором Петровым я познакомился года два назад. Все случилось совершенно неожиданно. Сам теперь удивляюсь, как мне повезло.

    Как-то после занятий в техникуме я возвращался к себе в общежитие. На крыльце стояла группа старшекурсников.

    Ребята о чем-то живо переговаривались. В центре группы находился невысокий чернявый третьекурсник со значком парашютиста на груди.

    Должно быть, я очень засмотрелся на этого парня. Даже споткнулся о порог крыльца и чуть не упал.

    Сверху в мой адрес посыпались веселые шутки. Известное дело: старшекурсники всегда рады подтрунить над «первашами».

    На другой день, встретив этого чернявого третьекурсника, я хотел было заговорить с ним, но не решился. К тому же он торопился куда-то. Не знаю почему, но я пошел за ним.

    На одном из центральных улиц города я неожиданно потерял его из виду. А через минуту мы столкнулись с ним у длинного двухэтажного здания, над дверью которого висела какая-то вывеска.

    – А, малыш, и ты сюда!-узнал меня студент.-Вот здорово, а я-то и не знал. Чем занимаешься: самолетом, парашютом?

    На вывеске среди многих других слов крупно выделялось одно – «Аэроклуб».

    Я буквально опешил.

    – Нет, нет, мне совсем не сюда!.. Я просто так, случайно…

    – Случайно? А то заходи, пилотом станешь. У нас инструктор – будь здоров! Такие фигуры выкручивает – закачаешься.

    Вскоре в железнодорожном техникуме состоялось собрание. В гости к нам пришли ребята, занимающиеся в Уфимском аэроклубе Осоавиахима. Был среди них и крепко сложенный, среднего роста, самый обычный человек с фамилией Петров. Он интересно рассказывал о Красной Армии, об авиации, об обязанности каждого из нас готовить себя к защите Родины.

    Я слушал его затаив дыхание. Впрочем, не только я – слушали все. А потом несколько дней в техникуме только и говорили об авиации. Нашлись и желающие поступить в аэроклуб. Поговорил я с другом Моталлапом, с которым мы из одного колхоза приехали в Уфу в техникум учиться, я объяснил ему, что занятия в аэроклубе не помешают нашей основной учебе.

    Прошло несколько долгих томительных дней.

    И вот объявление: завтра медицинская комиссия! Всем, кто подал заявление, явиться без опоздания.

    Желающих учиться летать было много. Вместе со мной на комиссию явилось человек семьдесят-восемьдесят. А набирать будут всего лишь одну группу. Кому повезет?

    Мы столпились в небольшом полутемном коридоре перед дверью комнаты, в которой работала комиссия. Иногда дверь приоткрывалась, громкий мужской голос называл чью-нибудь фамилию, и обладатель ее словно бы становился ниже ростом. Подталкиваемый товарищами, он неуверенно входил в комнату, и снова в коридоре воцарялась тишина.

    Внизу громко хлопнула парадная дверь. Кто-то, гулко топая, поднимался по лестнице. Вскоре мы увидели его. Это был рослый, атлетически сложенный парень с широким, чуть рябоватым лицом и острым, слегка вздернутым носом. Голубая шелковая футболка готова была треснуть на его сильных плечах. Загорелые руки бугрились от крепких бицепсов. Сразу видно – спортсмен. Может, даже чемпион!

    Парень оглядел нас, насмешливо покачал головой и язвительно сказал:

    – Дрейфим, значит, помаленьку, товарищи будущие пилоты?

    Мы ничего не ответили, пропустили его к двери. Все находились в напряженном ожидании: «Кто следующий?»

    – Эх вы, – продолжал между тем спортсмен, – испугались докторов с молоточками! А еще пятый океан покорять собрались! Кто же примет таких? Тут, брат, подготовочку иметь нужно, парочку спортивных разрядов, выправку. Это же ясно, как дважды два!

    «Ему хорошо с такими бицепсами, – думали мы, – его-то небось и без осмотра зачислят. Уж помолчал бы лучше, не растравлял душу!»

    Но ему не терпелось.

    – Вчера вот тоже отбирали, – продолжал он наставительно, – один из пяти прошел. А сегодня и подавно! Могу без всяких докторов сказать, кому здесь делать нечего. Хотите?

    Он быстро окинул взглядом нашу притихшую группу, но тут дверь распахнулась и мужчина в белом халате назвал фамилию.

    – Это меня, это меня! – обрадовался спортсмен и, выпятив грудь, смело шагнул через порог. Обратно он вышел расстроенным.

    – Ну как? Зачислили? – спросил кто-то из любопытства, хотя все и без того были уверены, что его-то зачислят. Однако мы ошиблись.

    – Отказали, – вздохнул парень. – Мотор, говорят, поскрипывает… Видно, перетренировался.

    Мы так и ахнули. Кое-кто даже собрался ретироваться: уж если таких не берут! Но я твердо решил никуда не уходить, а добиваться своего. «Авиация – не секция штангистов. Здесь, оказывается, одних бицепсов мало», – подумал я.

    Осмотр продолжался. Забраковали многих. Наконец вызвали меня.

    В кабинет я вошел с замирающим сердцем на слегка одеревеневших от волнения ногах. Седой врач поглядел на меня поверх очков, спросил фамилию, тщательно записал что-то в своих бумагах и попросил сделать пять-шесть приседаний.

    Я принялся торопливо выполнять его указания и вскоре сбился со счета, но продолжал упражнение до тех пор, пока меня не остановили.

    – Довольно, дружок, довольно. Здесь не разминка перед футбольным матчем… Давайте руку. Проверим пульс…

    Он долго выслушивал меня, выстукивал, заставлял закрывать глаза, вытягивать руки. Я беспрекословно подчинялся.

    – Ну, что ж, – сказал он наконец, – превосходно, молодой человек, превосходно! Очень рад за вас, поздравляю.

    Видя, что я, по-прежнему ничего не понимая, таращу на него глаза, врач звонко шлепнул меня ладонью по голой груди и весело сказал;

    – Годен, годен! Можешь идти… Следующий!

    Что я чувствовал, когда вышел в коридор? Пожалуй, уже ничего. Я так переволновался, дожидаясь своей очереди, и там, в кабинете, что на радость у меня уже не осталось сил.

    И хорошо, что не радовался! Впереди, как это часто бывает в жизни, меня ждало разочарование. Дело в том, что, кроме медицинской, мы должны были пройти и мандатную комиссию. Здесь и произошла осечка.

    – Фамилия? – строго спросил председатель комиссии.

    – Гареев. Муса, – отвечаю.

    – Откуда?

    – Из железнодорожного техникума.

    – Медкомиссию прошел?

    – Прошел.

    – Хорошо…

    Он заглянул в бумаги и даже привстал:

    – Э, друг, да ты какого года рождения?

    – Двадцать второго, – отвечаю почти шепотом и чувствую, что проваливаюсь.

    – Двадцать второго? Ах ты, черт, не пойдет!.. Рано тебе. Годок придется обождать.

    Я пытаюсь защищаться, хотя и не очень-то верю в успех.

    – Я хочу летать! Я столько об этом думал!.. Не имеете права!..

    – Вот именно: не имеем права зачислять. Молод, не имеем права.

    Я готов был расплакаться. Чувствую, вижу, что пора уходить, что все кончено, но не могу.

    – Я вас очень прошу, очень!..

    Председатель комиссии недовольно пожимает плечами и углубляется в бумаги. Ко мне из-за стола выходит уже знакомый мне Петров и по-дружески, как-то тепло и участливо берет меня под руку.

    – Это хорошо, что ты такой упрямый. И что небо любишь – хорошо. Но порядок, сам понимаешь, есть порядок, его соблюдать надо. Приходи через год, обязательно зачислим. Сам с тобой заниматься буду…

    Год ожидания тянулся долго. Успешно закончив первый курс техникума, я вернулся на каникулы домой и проработал лето в колхозе. Осенью 1939 года я стал, наконец, учлетом.

    Теперь жизнь моя стала гораздо интереснее и полнее. Днем – учеба в техникуме, вечером – аэроклуб, ночью, когда друзья мои смотрят сны, я сижу над учебниками, выполняю срочные задания, маюсь над чертежами. Удивительно, как на все хватало сил! Видно, время было такое. Оно многого требовало от нас. Нужно было только хорошенько понять его.

    Да, время было действительно суровое, тревожное, до предела насыщенное сложными событиями. Каждый день газеты и радио сообщали о новых и новых коварствах фашистов и их пособников. Каждый день приближал к нам войну. Только в течение первого года моей учебы в техникуме в мире произошли такие события, как захват фашистской Германией Австрии и Чехословакии, трагедия республиканской Испании, вторжение японских самураев на советскую территорию у озера Хасан, а затем – на территорию Монголии на реке Халхин-Гол, захват фашистской Италией Албании, установление фашистских режимов в Румынии и Венгрии, бесконечные военные провокации на советско-финской границе… Наконец, 1 сентября 1939 года гитлеровские войска вторглись в Польшу. А чуть позднее – 30 ноября того же года – с целью обезопасить свои северные границы и город Ленинград наши войска перешли советско-финляндскую границу…

    В то время мне и моим товарищам было по семнадцать-восемнадцать лет. Мы жадно ловили новости, остро переживали наши неудачи, бесконечно радовались каждому успеху и, как когда-то наши отцы, готовили себя к суровой борьбе. Мы верили, что придет час – и Родина призовет нас в ряды своих защитников. А чтобы лучше подготовить себя для этой благородной роли, мы учились стрелять, управлять конем и самолетом, спускаться на парашютах и выносить с поля боя раненых…

    Нам было нелегко. Но это нужно. Этим жила вся страна, вся наша молодежь. И старшие товарищи, как могли, помогали нам.

    Я очень хорошо помню суровую романтику этих лет. В подготовке себя к защите Родины наша молодежь, в особенности комсомольцы, проявляла высокую активность и сознательность. Все мы были членами Осоавиахима и чрезвычайно гордились этим. Воспитывались мы на примерах героических подвигов старшего поколения, на трудовой и боевой вахте первых наших пятилеток, открывших перед каждым из нас небывалые перспективы.

    Общими для всей советской молодежи делами жила а это время и молодежь Башкирии.

    Занятиями в аэроклубе я очень гордился, и когда мы с Моталлапом вспомнили однажды о нашем первом учителе, я решил написать ему о том, что готовлюсь стать пилотом.

    Фатих Сабиров уехал из наших краев, стал кадровым пограничником, но мы его не забыли. Нашелся и его новый адрес. А вскоре от учителя Сабирова пришел ответ. В то время уже шла война с белофиннами, и письмо его было проникнуто ощущениями этой войны.

    «Учись, малыш, – писал он. – Родине нужны крепкие крылья. Только помни: на войне и убивают…»

    Позже мне стало известно, что это письмо он написал за день до своей гибели. 1939–1940 учебный год пролетел для меня очень быстро. Я хорошо успевал в техникуме, в числе лучших был и в аэроклубе. Несколько месяцев напряженной учебы – и вот уже экзамены по теории. На последнем экзамене я увидел и летчика-инструктора Петрова. Он внимательно слушал мои ответы и, когда я вышел из класса, последовал за мной.

    – Гареев! – окликнул ом меня в коридоре. – Погоди-ка минутку, разговор есть.

    Он тепло поздравил меня с успешной сдачей экзаменов и затем спросил:

    – Летом что собираешься делать? Опять домой или здесь останешься? Мы бы выехали на аэродром, освоили полеты.

    – Какой разговор! Конечно, остаюсь! – чуть не закричал я. – Вот только сдам экзамены в техникуме. Там тоже есть над чем попотеть.

    Наконец и летняя сессия в техникуме осталась позади. Товарищи мои, как всегда, разъехались кто куда, а я заторопился к своему инструктору.

    Вскоре мы перебрались с ним на аэродром. Находился он далеко от города, за рекой Белой. Здесь было широко и привольно. Ярко светило солнце, воздух, настоенный на степном разнотравье, кружил голову, белые палатки, похожие издалека на маленькие парусники, словно скользили по тихому зеленому морю.

    Рядом были большая река, озеро, лес…

    Но любоваться красотой природы нам было некогда. Аэродром и наш палаточный городок оживали чуть свет и затихали только поздним вечером. На зеленом поле аэродрома было особенно шумно. Здесь учились летать.

    Самолеты, самолеты, самолеты… Одни разбегаются по взлетному полю, чтобы быстро и плавно оторваться от земли и взмыть в небо, на других летчики отрабатывают упражнения, на третьих, пройдя круг над аэродромом, не спеша идут на посадку.

    Воздух наполнен рокотом моторов, запахом бензина и масла, короткими выкриками команд.

    Однако нашей группе до таких полетов было еще далеко. Мы выкатывали самолеты из ангара, учились быстро и правильно забираться в кабину, изучали приборы, систему управления самолетом, «закрепляли» теорию.

    С каждым днем задания усложнялись. Вот мы уже «взлетаем», «садимся», делаем «крены». Самолет при этом, правда, оставался на земле, мотор молчал, но зато товарищи старались вовсю: то поднимали, то опускали хвост машины, фиксировали нужное положение и чуть не гудели от усердия. А я сидел в кабине, работал педалями, ручкой и порой совсем забывал, что находился все-таки на земле;

    так велика была иллюзия настоящего полета.

    В редкие свободные минуты я убегал туда, где летали по-настоящему. Восторженно, с нескрываемой завистью провожал взлетевший самолет, забыв обо всем на свете, следил за разворотами и мертвыми петлями более опытных товарищей и спрашивал себя: «А ты, Муса, сможешь так, сможешь?..» Ответить на этот вопрос положительно я робел даже перед собой, но где-то в глубине души все-таки жила уверенность. Она крепла во мне с каждым днем. И я все нетерпеливее подгонял время: «Скорее бы, скорее бы!..»

    И вот, словно бы между прочим, Петров сказал:

    – Завтра и мы поднимаемся. Подросли птенцы…

    Эта новость взбудоражила всю нашу группу, а я так и не спал почти всю ночь, дожидаясь утра.

    И вот, наконец, небо на востоке ожило, заполыхало, заиграло огненными цветами. Потом из-за кромки леса на горе показался краешек солнца. Он быстро рос, округлялся, пока не превратился в большой рыжий шар. Несколько мгновений шар спокойно лежал на горе, затем незаметно оторвался от нее и стал медленно набирать высоту.

    Я готов был крикнуть: «Здравствуй, солнышко! Наконец-то ты пришло!.. Тебе хорошо, ты уже летишь, а мне до взлета ждать еще целых два часа. Но это ничего, скоро и я поднимусь вслед за тобой. Не слепи мне глаза, когда я буду в небе!..»

    Вслух этих слов я, однако, не произнес, ограничился тем, что помахал солнцу рукой и радостно улыбнулся ему. Ведь рядом были люди, а джигиту не положено сразу выдавать свои чувства.

    Глава вторая

    Время чудесное мое

    Мне повезло. Я родился в удивительное время. На моих глазах рушилось старое, отжившее, зарождалось и бурно развивалось новое – небывалое, неиспытанное. То, о чем раньше только смутно мечталось, смело входило в жизнь, захватывало и увлекало тысячи людей, рождало новые характеры, круто изменяло самого человека. Новое время, новая жизнь властно входили в каждое село, в каждый дом. Неузнаваемой стала и жизнь моего народа; в прошлом бесправный и обездоленный башкир теперь широко расправил свои плечи и полновластным хозяином зашагал по родной земле.

    Однако вековые традиции были еще сильны. Жили они и в нашей глухой деревушке Иляшкиде, затерявшейся среди необозримых полей, лугов и перелесков. Особенно упорно держались за старое старики-аксакалы. Собираясь группами на завалинках или за самоваром, они подолгу обсуждали последние новости, задумчиво пощипывали белые бороды и озадаченно качали головами;

    – О аллах, что творится в мире! Или все это угодно тебе, всемогущий? Что происходит с людьми!..

    О себе они не беспокоились. Им не страшно покинуть этот свет, – они уже давно вымолили у аллаха и теплое место для себя в раю, и красавиц-жен, и табуны коней, и сладкую, в сплошных удовольствиях жизнь…

    Не о себе думали – о молодых!

    А молодые весело шутили над причудами стариков и поступали по-своему. Так, как велело им новое время, новая жизнь. И никакой шайтан не был им страшен.

    Да, мне повезло! И даже вдвойне – я родился мальчиком. В те времена появление в крестьянской семье мальчика считалось большим счастьем. Это и понятно. Ведь благополучие семьи зависело от земли, а землю давали по числу в ней мужчин, хотя бы этот мужчина был по колено коню! Это не имело никакого значения.

    А в нашей семье до меня мальчишек не было, все девчонки. Три девочки подряд-шутка ли! Отец хватался за голову, а мать только грустно улыбалась:

    – Не отчаивайся, Гайса. Будут и сыновья. Мое появление на свет было встречено с большой радостью. Вскоре я понял, что и отец, и мать меня очень любят. Мать часто брала меня на руки, терлась щекой о мою голову и все приговаривала:

    – Сынок, сынок, сынок-Отец возвращался с поля, выпрягал лошадь и долго подбрасывал меня вверх. Устав, он ставил меня рядом с собой, громко подзывал мать и, как мне помнится, всегда говорил одно и то же:

    – Смотри, мать, как он вырос за этот день! Прямо богатырь, ничего не скажешь. Скоро помощником моим будет.

    Я делал вид, что мне это совсем не интересно, а у самого на душе делалось тепло-тепло…

    Раз в год в наш дом приходила комиссия по распределению земли. В нее входили самые уважаемые в деревне люди. Придут – и сразу в доме словно бы посветлеет, у всех будто праздник. Только моей сестренке Масхуде не весело. Глядит на всех-и слезы в два ручья.

    – Ты чего плачешь, Масхуда? – спросит кто-нибудь из членов комиссии. А она уткнется в материнский подол – и еще громче ревет.

    За нее отвечал отец:

    – Землю девочкам не даете. Боится, голодать будет. Вот и плачет.

    – Почему же Муса не плачет? Он ведь у вас тоже еще маленький, – улыбаются члены комиссии.

    – А зачем ему плакать? – в тон им отвечает отец. – Муса – мужчина, джигит. Сейчас вы ему столько земли отвалите-за день не обойдет, хоть и на ногу скор!

    Все громко смеялись.

    Глядя на всех, переставала плакать и Масхуда. А обо мне и говорить нечего – я чувствовал себя настоящим мужчиной. Почти таким же, как и мой большой отец.

    Крестьянский труд я познал рано. Отец стал брать меня с собой в поле еще совсем мальчонкой. Поднимется чуть свет, запряжет длинногривого Чулпана в телегу и ждет, когда мать поднимет меня с постели. А встать в такую рань, ой, как нелегко! Глаза слипаются, в голове носятся обрывки снов, и во всем теле такая вялость, что, кажется, будто оно совсем без костей. Мать настойчиво теребит меня, полусонного одевает и торопливо выводит на крыльцо.

    Здесь радостным возгласом меня встречает отец;

    – А, джигит, проснулся! Поехали. Работа ждет. Так было изо дня в день. И я даже решил про себя, что без меня отец ничего не может – ни землю вспахать, ни стог сложить, ни рожь обмолотить. Я не спеша забирался к нему в телегу, степенно садился с ним рядом, и мое маленькое сердце переполнялось горячей радостью и гордостью шестилетнего джигита!

    Башкир с раннего детства мечтает об оседланном коне. Жила эта мечта и во мне. Сесть бы на быстроногого скакуна, выехать в чистое поле и, звонко гикнув, ринуться навстречу горячему степнол^у ветру!..

    Мечта мечтой, но пока что приходилось довольствоваться вожждми, которые иногда передавал мне отец:

    – Возьми-ка, сынок, я что-то устал.

    А устать было от чего. На севе, сенокосе или уборке они с матерью работали от зари до зари. Приедем в поле до восхода солнца, отец оглядится вокруг (приехали ли соседи?), поплюет на широкие мозолистые ладони и тихо скажет:

    – Ну, мать, пошли. День уже начинается…

    Родители работать умели и любили. В поле они почти не разговаривали и не отдыхали. Лица их моментально преображались, делались торжественными, одухотворенными, красивыми.

    Я старался помогать старшим, однако однообразная работа быстро надоедала и я шел к сверстникам. Вместе с ними бегал по полю, играл. Но вот старшие разгибают спины, останавливаются на обед, и мы со всех ног мчимся к ним, зная, что сейчас отцы поведут коней на водопой, а какой водопой может быть без нас, мальчишек? Надо непременно успеть!..

    Отец сажал меня на коня, и я лихорадочно хватался за гризу.

    – Не боишься?

    – Нет, что ты!..

    – Это хорошо. Плохо, если страх бежит впереди твоего коня.

    Усталая лошадь еле передвигала ногами, а мне казалось, что я лечу быстрее ветра. Отец ехал верхом рядом, готовый в любую минуту подхватить меня, и, довольный, улыбался. Видно, и ему казалось, что мы летим быстрее ветра и птицы и что под нами не загнанные тяжелой каждодневной работой крестьянские лошади, а те самые скакуны, на которых выезжают на охоту могучие сказочные батыры…

    Вернувшись с водопоя, отцы торопливо поедали свой обед, а мальчишки еще долго хвастали друг перед другом, какие они лихие наездники.

    Жизнь в деревне текла мирно, спокойно, без особых происшествий и событий. Но однажды все вдруг изменилось. Люди заволновались, заторопились, задвигались. В каждом доме – спор, шум, гам. На каждой улице свои толки, свой разговор. А началось все вот с чего.

    …В нашу деревню приехал человек,, оказавшийся уполномоченным из райцентра. Он вкатился на улицу на какой-то тележке, которая несла его, казалось, быстрее любого коня. Уполномоченный спокойно сидел на ней верхом, не спеша двигал ногами и даже вроде бы что-то тихо напевал. Ну, а тележка неслась и неслась! Кроме всего остального, она была на двух тонких блестящих колесах. И эти колеса крутились так быстро, что спицы их превращались в сплошной круг. Но самое удивительное заключалось в том, что они вели себя устойчиво, крутясь и сверкая, несли на себе взрослого человека. А человек лениво двигал ногами и что-то напевал себе под нос.

    Вскоре вся деревня высыпала на улицу посмотреть на загадочную самоходную тележку. Впереди всех, как обычно, – мы, мальчишки.

    – Дядь, а дядь! Что это за железный ишак? Как называется?

    – Ишак? – смеется приезжий. – Это не ишак, а велосипед.

    – Что, что? – не понимаем мы.

    – Ве-ло-си-пед! – по слогам произносит уполномоченный. – Не видали никогда?

    – Нет, у нас таких тележек еще не было… Уполномоченный поставил велосипед к забору, чтобы войти в дом. Но у нас еще много вопросов.

    – Дядь, а дядь! А это что?

    – Педали, чтобы двигать цепь.

    – А цепь для чего?

    – Колеса крутить.

    – А-а…

    – Дядь, а дядь! А это?

    – Насос. Колеса накачивать. Видите, какие они упругие!

    Приезжий слегка касается звонка на руле, и мы испуганно шарахаемся в стороны.

    «Ух ты, вот это звенит!»

    Пока мы знакомились с велосипедом, собрался сельский сход. Уполномоченный тихо сказал:

    – Сегодня, товарищи, нам нужно решить очень важный вопрос. Знаю, что это будет непросто, но решать надо. От этого нам никуда не уйти…

    Услышав такое вступление, люди замерли в ожидании: о чем говорит этот приезжий, о каких вопросах речь, или опять где-нибудь недород, как совсем недавно было здесь? Говорил бы уж прямо…

    – Я имею в виду вот что, товарищи, – продолжал после небольшой паузы уполномоченный. – Село у вас большое, народу много, а землицы не хватает. Не хватает же, верно говорю?

    – Что верно, то верно…

    – А когда ее крестьянину хватало? Крестьянину всегда не хватало одного – земли!

    – Теперь-то терпимо, а когда-то было совсем плохо. Спасибо Советской власти – помогла крестьянину.

    – А ты что прибавить можешь? Прибавь, не откажемся! Хоть по десятине на душу!..

    Сход зашумел, задвигался, завздыхал. С крестьянином всегда так-только заговори с ним о земле, он до вечера о другом думать не сможет. Так и будет вздыхать, ерошить на голове волосы и… мечтать. Мечтать о земле.

    Люди долго не могли успокоиться и, казалось, даже забыли о приезжем. Пришлось ему самому напомнить о себе.

    – Вот кто-то спросил, могу ли я прибавить вам земли, – почти крикнул он, чтобы его все хорошо расслышали. – А что, могу и прибавить! Скажу даже больше: затем и приехал я к вам. Да, да! Затем и приехал!

    Теперь наступила такая тишина, что мне хорошо было слышно, как на другом конце деревни кудахтала снесшая яйцо курица.

    «Какой странный человек, – думал я, об этом незнакомце, – приехал на двух блестящих колесах, собрал народ и вот обещает дать всем столько земли, сколько они никогда не имели. Может ли быть такое? Или шутит? Но если у него есть такая чудесная тележка, то, наверное, ему ничего не стоит найти для нас и землю. Этот уполномоченный, видимо, какой-то особенный, он все может…»

    – Земли у нас много, товарищи, – говорил между тем уполномоченный, – и вся она наша. Вон у Каменного ключа какие земли лежат! Бывшие барские, богатые, урожайные. Сколько лет ваших рук дожидаются.

    – Далековато будет, – подал кто-то голос.

    – Известно, не очень близко, – улыбнулся приезжий. – А вы не пугайтесь дороги, переезжайте туда со всем своим хозяйством, ставьте новые дома, устраивайтесь как следует. Кому будет трудно, государство ссуду даст. К тому же все переселенцы на два года освобождаются от всех налогов.

    Теперь сход забурлил, как настоящий деревенский базар. Нам, мальчишкам, это вскоре надоело и мы отошли в сторону, чтобы поиграть в прятки.

    На другой день стало известно, что двадцать четыре семьи решили переехать на новые земли.

    Одним из этих двадцати четырех был мой отец…

    На новом месте все было не так, как в нашей старой деревне Илякшиде. Леса, овраги, ковры цветов на нетронутых лугах, чистый говорливый родник, – красота, приволье, простор!..

    Родник выбивался из-под камней на дне одного из оврагов, и вода в нем была прозрачная и холодная, как звенящий осенний воздух. Наевшись душистой земляники, которой здесь было видимо-невидимо, мы жадно припадали к роднику и пили долго-долго, пока не начинало ломить зубы.

    Родник назывался Таш Чимша. В переводе это значит – Каменный ключ. Этим звонким именем стала называться и наша новая деревня.

    К осени 1929 года мы окончательно перебрались на новое место. К этому времени я уже умел читать. Научился сам, без посторонней помощи, к немалому удивлению всех домашних. А помог мне в этом деле старый букварь, попавшийся на глаза при переезде. А там все так интересно! Рядом с буквами – красочные картинки. Если А, то арбуз; если Е, то ель; если Я, то яблоко… Поймешь это и сразу научишься читать!

    Однажды из старой деревни к нам приехала погостить моя тетя. Поговорив с отцом и матерью, она подсела ко мне. А я в это время как раз новый рассказ в букваре читать начал.

    – О Муса! Да ты, я вижу, уже и буквы знаешь! – удивилась тетя.

    – Знаю, – сказал я не без гордости. – И даже читать умею. Еще немного – и всю эту большую книгу дочитаю до конца.

    – Ах ты, грамотей какой!-всплеснула она руками. – Кем же ты готовишься стать? Наверное, муллой?

    – Муллой? – удивился я. – Нет, муллой я никогда не стану…

    – Тогда кем же?

    И в самом деле-кем я хочу стать? Хорошо бы наездником, чтобы день и ночь скакать на конях. Но такой работы, наверное, нет. Или кататься на качелях – на таких, какие соорудил нам отец. До самого неба взлетаешь!.. Но и такой работы, пожалуй, тоже нет, ведь взрослые совсем не катаются на качелях. Разве только…

    – И я выпалил, уже не раздумывая;

    – Уполномоченным!

    – Кем, кем? – улыбается тетя.

    – Ну, этим… уполномоченным, – повторяю я, но на этот р93 уже не так твердо. – У него такая хорошая работа ездит из деревни в деревню на блестящем велосипеде и раздает людям землю. Я, наверное, обязательно стану уполномоченным…

    Вместо ответа тетя крепко прижимает мою голову к своей груди, но я не знаю, нравится ей мой выбор или нет. Наконец, решил я, что такая работа и велосипед, который бегает быстрее нашего Чулпана, любому понравятся. Поэтому я непременно стану уполномоченным!

    Осенью я пошел в школу. Но в нашей новой деревне школу еще не построили, и мне пришлось вернуться в Илякшиде. Первое время жил у тети, а потом вместе со старшими ребятами стал ходить домой. Так и проходил все четыре года. А потом в соседнем Бишкурае на средства колхоза и колхозников построили школу-семилетку, и я стал посещать ее.

    – Учись, сынок, учись, – подбадривал меня отец. – Уполномоченный должен очень много знать и уметь. Четырех классов для него мало.

    И лукаво улыбался.

    Колхоз в нашей деревне образовался в одно время с другими и очень быстро пошел в гору. Дело в том, что кулаков у нас не было, стариков было очень мало, и молодые крестьяне сразу же, без колебаний и долгих раздумий, вступали в колхоз. Работали здорово, с вдохновением, раз и навсегда распахав постылые межевые полосы. И это приносило добрые плоды. Колхозная жизнь открыла перед крестьянином новые горизонты, круто изменила его жизнь к лучшему, и он принял ее всей душой. Принял и готов был дать отпор любому врагу, который бы посягнул на эту жизнь.

    Я сказал, что кулаков в нашей деревне не было, однако это вовсе не значит, что трудности периода коллективизации прошли мимо нас стороной. Нет. В нашем районе классовая борьба с кулачеством, как и во многих других районах страны, проходила тоже очень остро. Так, в деревне Верхний Манчар от рук кулаков погибла молодая активистка Минниса Гиндуллина. Звериной ненавистью ненавидели эту смелую комсомолку кулаки. Когда на заседании комитета бедноты, членом которого была и Минниса, решался вопрос о раскулачивании и высылке двенадцати кулаков, она назвала фамилию еще одного, и товарищи ее поддержали. Узнав об этом, кулак затаил злобу и, бежав из мест высылки, тайно вернулся в Верхний Манчар. Ночью он выследил Миннусу и с дикой злобой стал избивать девушку. Утром ее нашли мертвой. На ее теле насчитали более десяти ножевых ран.

    Случаев, когда озверевшее кулачье убивало коммунистов, комсомольцев, сельских активистов, в те годы было много. Но жизнь шла своим чередом. И никакие жестокости кулаков не могли остановить ее победной поступи.

    В эти годы во многие семьи нашей деревни впервые пришел достаток. Люди повеселели, стали увереннее, смелее, дружнее. А когда на помощь колченогой колхозной лошаденке пришли тракторы и машины, жизнь в деревне стала еще лучше.

    Вспоминаю, как впервые в жизни я увидел настоящий трактор.

    Это было теплым весенним утром. Мы с отцом готовились выйти в поле и зашли зачем-то в правление. Там, как всегда, было полно народу. Колхозники курили, осаждали председателя различными вопросами и ожесточенно спорили – время или не время начинать пахоту.

    Я сидел на крыльце, слушал свист скворца, сидевшего на высокой жердине, и грелся на солнце. И вдруг до меня дошли какие-то новые звуки, каких прежде я никогда не слышал. Они быстро приближались и вскоре, превратившись в сплошной металлический грохот, заполнили улицу.

    Я сорвался с крыльца и вихрем вылетел за ворота.

    Там уже было полно народу. Все жались к плетням, к воротам и с удивлением поглядывали в дальний конец улицы. Там что-то гремело и лязгало. Но что это?

    Через несколько минут к нам подкатило что-то гремящее, сверкающее, пахнущее керосином. Молодой парень потрогал какой-то рычажок в кабине, и сразу наступила тишина. Спрыгнув с высокого сиденья на землю, он деловито спросил:

    – Председатель тут?

    Ему ответили и почтительно расступились, указывая на дом с новеньким крыльцом. Парень вытер о штаны замасленные руки и направился в дом. Но председатель вышел ему навстречу.

    – Прибыл! Наконец-то!.. – воскликнул он, обнимая незнакомого нам парня. – Мне давно сообщили, я уж думал, случилось что.

    – Ничего не случилось, агай. Машина в исправности, хоть сейчас в поле!

    – Это хорошо. Очень хорошо!.. Председатель нетерпеливо потянулся вперед и увлек за собой всех, кто их, окружал.

    – Ну, давай, друг, показывай своего коня. Растолкуй народу, что это за штука такая – трактор. Да и мне интересно – не видал еще.

    – Трактор, трактор! – прошло по толпе.

    – А что это такое? Для чего такая железная арба? – слышалось отовсюду.

    – Дрова из лесу таскать, – засмеялся кто-то. – Или баб на базар возить. Видал, как бегает!..

    Молодой тракторист забрался на сиденье и с улыбкой подхватил:

    – Верно: и лес таскать может, и людей возить. Но главное назначение этой машины – пахать, сеять, обрабатывать землю.

    – Пахать?!

    И только тут все обратили внимание на прицепленный к трактору трехлемешный плуг.

    – И верно! Сразу три борозды ведет. Гляди, какая сила у стального коня!

    – И сколько лошадей одна такая арба заменяет? – полюбопытствовал кто-то. Тракторист засмеялся:

    – Не арба, агай, не арба! Трактор! Запомните хорошо это слово. Скоро их у нас будет много, привыкнете. А лошадей он, как видите, заменяет много. И главное, не устает и овса не просит. Хорошая, в общем, эта штука – трактор. И тракторист ласково похлопал машину по капоту. Люди подходили и подходили. Осторожно трогали большущие колеса с острыми блестящими шипами, сиденье, фары, лемеха.

    – Сила в твоей машине, видать, есть, – сказал кто-то несмело, – а вот как пахать будет?

    – Да, да, – поддержал его и председатель, – как он в деле-то? Пробовал? Показал бы для начала, дорогой.

    – Это можно, – согласился тракторист. – С чьего огорода начнем?

    Огороды у всех не паханы, но люди молчат. Недоверчиво смотрят на железного пахаря.

    – Нам не к спеху. Пусть земля сперва прогреется…

    – Ясно. А где колхозное поле?

    – Да тут, за огородами!..

    Трактор взревел, люди отпрянули в стороны и, когда он тронулся, бегом пустились за ним следом.

    Первыми бежали мы с Моталлапом, моим дружком.

    – Ух ты, вот это машина! – кричит он. – Вот такого бы коня оседлать, Муса!

    – Да, конь что надо, – отвечаю. – Скорее бы семилетку закончить!

    О нашем старом Чулпане и о чудесном велосипеде уполномоченного я как-то сразу забыл.

    В мыслях я уже видел себя молодым джигитом, оседлавшим стального коня.

    Удивительное это было время – тридцатые годы! Годы невиданного наступления на неграмотность и вековую темноту, годы великих строек, стахановских рекордов, открытий и тревог. Каждый день приносил новое. С каждым днем наша молодая Республика Советов, тогда еще единственная рабоче-крестьянская держава на планете, становилась все сильнее и краше. И преображали ее такие люди, каких было немало и в нашей деревне. Как тот молодой тракторист, который сумел убедить несговорчивых крестьян, что трактор – это здорово, или как мой отец.

    Отец мой в эти годы не отставал от молодых. Молодежь отправляется в зимние месяцы в Москву строить Метрополитен – едет и он! Молодые собираются на стройки Ленинграда – и он тут как тут. Целую зиму его нет, но когда приезжал-столько новостей привозил, аж дух захватывало!.. Оказывается, дороги бывают не только простые, но и железные,-кто бы подумал! По ним ездят поезда-много-много домиков на колесах, которые тянет за собой большой-большой паровой трактор – паровоз. Иногда такие поезда ходят даже под землей… А еще бывают большие-пребольшие дома, в которых живут книги… Разве не интересно?

    – В Москве мне пришлось поработать на одном доме, – как-то рассказал отец. – Такой высокий дом, посмотришь вверх – шапка на землю валится. А длинный!.. Длинней нашей Таш Чишмы. Книги, говорят, там жить будут. Именем Ленина дом назовут…

    Теперь-то я знаю – это библиотека имени Ленина, когда бываю в Москве, обязательно смотрю на этот дворкц книг.

    После всех этих рассказов дружок мой Мотай (так pебята звали Моталлапа) твердо решил стать машинистом паровоза. Мне это тоже пришлось по душе, хотя ни он, ни настоящего паровоза еще не видали.

    Впрочем, это была наша тайна. Долгой дорогой в школу и обратно мы только и говорили о паровозах и железной дороге. Уйдем пораньше – и никто нам не мешает. Или еще лучше летом. Свернем к Каменному ключу, упадем в высокую траву, глядим в высокое синее небо и мечтаем.

    Однажды, когда мы вот так же лежали у Каменного ключа и глядели в небо, над нами вдруг появилась какая-то странная птица. Прежде всего, она была очень большая и совсем не махала крыльями. Во-вторых, она здорово гудела. У нее был совсем непонятный хвост, четыре зеленых крыла с большими красными звездами и, кажется, совсем не было головы…

    Мы были ошеломлены.

    О том, что у нас есть самолеты, мы читали в книгах и газетах, но разве кто-нибудь из нашей деревни видел их хоть раз? Даже те, кто бывал в городе, не видел, а что говорить про нас. Вот и стояли мы, как вкопанные. А когда самолет скрылся вдали, растерянно переглянулись и медленно побрели домой.

    …Утром мы отправили документы в Уфимский железнодорожный техникум.

    Глава третья

    Первое знакомство с небом

    – Учлет Гареев, к самолету!

    До меня не сразу доходит смысл этих долгожданных слов. Обалдело гляжу то на инструктора, то на товарищей, потом срываюсь с места и, совсем как мальчишка, вприпрыжку бегу к ожидающему меня самолету.

    Погода стоит отличная, небо без единого облачка. Но оно далеко не спокойное! Вверху кружат, кувыркаются, ревут моторами зеленокрылые самолеты. Сейчас и мой тупоносый У-2 ринется в небо, рубанет по небесной голубизне своим могучим винтом. Неужели я дожил до этого часа и, наконец, сбудется то, о чем я столько мечтал? Или это опять сон?

    Дрожащими руками затягиваю на себе ремни, торопливым взглядом окидываю приборную доску и вдруг холодею от ужаса. За эти несколько секунд, пока я забирался в самолет, из головы моей вылетело все, чему я так самоотверженно учился в течение года.

    Забыл, все забыл!..

    Лоб моментально покрывается холодным потом, сердце вот-вот разорвется от волнения. В отчаянии я уже готов отказаться от полета, но сознание того, что это будет провал, удерживает меня.

    Что скажет инструктор, как взгляну в глаза товарищам?

    Даже старик-сторож пришел посмотреть, как мы сегодня будем летать!.. «Волнуетесь!-вспомнились мне его слова. – Это хорошо. А как же!.. Летать – не на трамвае ехать…»

    Этот старик чем-то очень похож на моего отца. Как же мне будет стыдно, если я срежусь!

    – Ну, Муса, пора.

    Это Петров. Мой инструктор со мной. Как я раньше не подумал об этом! И голос у него спокойный, уверенный. Будто век со мной летал.

    Спокойствие и уверенность инструктора каким-то образом передаются и мне. Я быстро прихожу в себя, выруливаю на старт и жду разрешения на взлет.

    Петров внимательно следит за каждым моим движением. Я чувствую это и весь внутренне подтягиваюсь, подбираюсь. От прежней моей растерянности не осталось и следа, только руки чуточку дрожат: все-таки немного волнуюсь.

    Собравшись с духом, докладываю:

    – К взлету готов!

    – Взлетайте!..

    Вот он, этот час, которого я столько ждал. Первый полет!

    Спокойно – надо быть спокойным! – поднимаю руку. Стартер взмахивает белым флажком, и я даю газ.

    Самолет послушно устремляется вперед и, разбежавшись, взмывает в небо. И вот легкий толчок – и меня охватывает новое, неизведанное ощущение: я словно бы повис в воздухе. Уже лечу, но еще не совсем понимаю это – слишком все неожиданно, непривычно. Лишь когда подо мной начинают мелькать и уходить куда-то вниз знакомые палатки нашего лагеря, меня обжигает радостная мысль:

    «Лечу! Лечу! Ура!..»

    Я с трудом сдерживаю крик восторга и заставляю себя оглядеться. Надо мной – высокое голубое небо. Удивительно, отсюда, с высоты, оно кажется еще выше и голубее! И нет ему нигде предела, так оно огромно, так оно широко. Хоть день лети, хоть год лети, хоть целую вечность!.. Знать, поэтому так и любят небо летчики. И в самом деле – не любить его нельзя!

    По-иному с высоты выглядит и земля. Линия горизонта стремительно отодвигается далеко-далеко во все стороны, и мне хорошо виден город. Вот огромной серебристой дугой изогнулась Белая. Железнодорожный мост через нее кажется тоненькой ниточкой, а катера на ней-не больше-спичечных коробочек. С одной стороны в Белую впадает рока Уфа, бегущая сюда с Уральских гор, с другой – тихая степная Дема, о которой сложено столько песен…

    Я не могу наглядеться. Гордость за то, что так велика и прекрасна родная земля, за то, что один из тысяч ее сыновей получил от нее сегодня могучие крылья и, как беркут, парит над ее просторами, переполняет меня всего. Счастье Мое так велико, что мне хочется тут же поделиться им с кем-нибудь, но товарищи далеко, а отец еще дальше. Очень жаль, что не видит меня сейчас и мой друг Мотай. Мы ведь вместе с ним когда-то мечтали об оседланном коне. Но какой конь может сравниться с моим? Далека и нелегка была дорога к нему, но зато сейчас я не променяю его ни на что на свете!..

    Я лечу!..

    Отправив документы в Уфимский железнодорожный техникум, я стал ждать. Ни в деревне, ни дома никто об этом на знал: мы умели хранить тайну. И вот, наконец, пришел в наш дом почтальон.

    – Мать, нам письмо! – обрадовался отец. Отец в эти дни болел и лежал в постели.

    – Не вам, Гайса-агай, – поправил его почтальон. – Это сыну вашему, Мусе.

    – Мусе? – удивилась мать. – Из Уфы Мусе письмо? Но ведь сам он там никогда не был, и из наших там никого нет…

    Слушаю разговор старших, а у самого уши горят.

    – Дайте письмо, – прошу. – Оно действительно мне. Быстро разорвал конверт, пробежал коротенькое извещение. Меня вызывали на экзамены.

    – От кого же это письмо! – спросил отец. Что было делать? Скрывать тайну больше не было смысла, и я рассказал о том, что решил учиться дальше.

    – На кого же ты, сынок, учиться решил?

    – Хочу оседлать того коня, который бегает по железной дороге, – улыбнулся я.

    Отец помолчал. Потом откинул одеяло, свесил голые ноги на пол и сказал:

    – Это хорошо, что не остановился на полпути. И коня выбрал доброго. Только знай: нелегко тебе будет одному в городе жить. Я уже немолод, много помогать не смогу. Да и далековато опять же…

    Узнав, что я решил уехать, мать заплакала:

    – А может, еще передумаешь, сынок? Или у нас в колхозе тебе дела не найдется? Все-таки семь классов кончил, грамотный… А?

    Отец посмотрел на нее долгим осуждающим взглядом и сказал:

    – Не плачь, мать. Дело решил Муса, хорошую дорогу выбрал.

    – Да боюсь, пропадет где-нибудь на чужой стороне. Кто о нем позаботится, кто слово доброе скажет? Как же тут не плакать?

    – Не пропадет, – заверил отец. – Настоящего мужчину не просто с пути сбить..»

    Довольный таким оборотом дела, я побежал к Мотаю.

    Утром мы отправились в дорогу.

    Отцу все еще было плохо, и он полулежал в телеге, укрывшись старым тулупом; Мотай сидел на задке и махал провожающим рукой. Я правил лошадью.

    С нами был еще один пассажир – черный барашек с белой звездочкой на лбу. Как только мы приедем в Уфу, отец продаст его, чтобы на первых порах у меня было хоть немного денег. Мне жалко барашка, но отец непреклонен. Я попробовал отговорить его, да куда там!.. «Я, – говорит, – знаю, что делаю». Наверное, и в самом деле так нужно.

    До Уфы мы добрались только через два дня. Продав барашка, отец отдал мне деньги и стал прощаться.

    – Ну, смотри, сын. О женщине судят по ее красоте, а о мужчине – по его делам. Мне будет очень приятно услышать хорошее о твоих делах.

    – Я буду стараться, отец… Прощание было коротким и грустным: нам обоим было очень тяжело. Расставаться всегда тяжело, а с любимыми, дорогими людьми – особенно.

    В техникуме нас встретили приветливо, но огорчились, что мы плохо владеем русским языком. На экзаменах пришлось обратиться к помощи переводчиков. После экзаменов, которые мы с Мотаем сдали хорошо, нас, башкирских и татарских ребят, плохо знавших русский язык, собрали в одну классную комнату. Кто-то пустил слух, что нас не примут, но все вскоре выяснилось. Нам предложили первый год позаниматься в подготовительной группе, иначе мы не смогли бы освоить программу техникума, довольно по тому времени сложную. Выбора не было, мы согласились. Тем более, что нам выделили места в общежитии: постель, тумбочка на двоих. С деньгами, конечно, будет туговато, но переживем как-нибудь.

    Едва устроились в общежитии, Мотай предложил:

    – Пойдем на станцию. Паровоз посмотрим. Я согласился.;

    – И верно: сколько дней в городе, а паровоза не видели! А еще будущие машинисты!

    Целый день мы пропадали на товарном дворе. Смотрели, как грузятся поезда, как маневрируют на станционных путях паровозы, как уходят в дальнюю дорогу тяжелые составы.

    Заодно мы узнали, что здесь всегда много работы.

    – В случае чего – сюда придем, – сразу же решил хозяйственный Мотай. – Тут, говорят, студенты часто работают. Грузить мешки с мукой и мы сумеем, правда?

    Мотай был очень доволен нашей экскурсией, а мне опять вспомнился зеленокрылый краснозвездный самолет. На другой день, ничего не сказав другу, я отправился на аэродром. Пробыл там до вечера и почему-то с неохотой вернулся в общежитие.

    Я старательно учился в подготовительной группе, иногда вместе с другими товарищами грузил на товарном дворе вагоны, а по воскресеньям непременно бывал на аэродроме.

    Шёл 1937 год. Наши авиаконструкторы и летчики творили чудеса, и за их успехами следила вся страна, весь мир. На глазах у всего мира наша страна превращалась в могучую авиационную державу. Имена наших летчиков, названия наших самолетов звучали на всех материках. И кто из нас, подростков тех замечательных лет, не мечтал стать таким же отважным, как Чкалов, Мазурук, Громов, кто хотя бы в мыслях не видел себя в небе?..

    Я был один из миллионов.

    И вот – я лечу!..

    – Ну что, насмотрелся?

    Голос Петрова возвращает меня к действительности. Я снова забыл, что инструктор находится со мной в самолете. А он, конечно, видел, как я вертел во все стороны головой, восторженно пялил глаза на проплывавшую внизу землю, и теперь, наверное, смеется надо мной. Мне становится стыдно за свою мальчишескую восторженность, но что теперь поделаешь?

    – Насмотрелся.

    – Тогда, может, начнем выполнять упражнения?

    – Начнем…

    Упражнения на первый раз несложные, и я уверен, что выполню их не хуже других. А инструктор уже командует:

    – Левый вираж!

    Я делаю все так, как нас учили на земле. Чувствую, самолет подчиняется каждому моему движению. И от этого на душе становится необычно радостно.

    – Так, так… Хорошо, – одобряет мои действия Петров. – А теперь правый. Не гпеши. Не теряй скорость. Следи за креном…

    Послушный У-2 опять меняет курс и легко ложится в правый вираж.

    – Так, так, Муса. Молодец!..

    Я выполняю команду за командой. Все пока идет хорошо. Инструктор доволен мной, я – машиной. Самолет прост в управлении, чутко ловит каждое мое движение, и я начинаю верить ему, как самому себе. Теперь я и он – одно целое. Мне даже начинает казаться, что это совсем не первый мой полет, что я летаю давно, если не с самого рождения, и что его крылья – это естественное продолжение моего тела.

    Но вот все упражнения выполнены.

    – Вот так и летай, – говорит Петров. – Сможешь сам, без меня?

    – Ничего сложного, смогу.

    – Понравилось?

    – Еще бы!

    Инструктор улыбается и дает команду на посадку.

    – Так быстро? – недоумеваю я. – Мы же только взлетели!

    – Какое только! Уже бензин на исходе. Давай вниз.

    Разворачиваюсь и иду к аэродрому. Делаю над ним традиционный круг. Иду на посадку. Гашу скорость. Толчок, еще, еще – и самолет уже бежит по земле. Первый полет закончен. Скорее бы подняться в небо опять!..

    Еще больше радости принес первый самостоятельный полет. Теперь в самолете я был уже один, и полагаться во всем приходилось только на самого себя.

    В то утро меня проверял инструктор. Только приземлились и сошли с самолета, приехал на аэродром начальник аэроклуба Волохов. Иван Митрофанович – к нему:

    – Товарищ начальник аэроклуба! Готовлю к самостоятельному полету учлета Гареева. Считаю, подготовлен хорошо. Может, проверите еще вы?

    У меня дыхание перехватило. Чаще всего после инструктора учлетов проверяли командиры звеньев или командиры отрядов. Иногда, в самых сложных случаях, когда решалась судьба учлета – летать ему или не летать, – проверял сам начальник аэроклуба.

    Неужели и у меня что-нибудь не так? Но ведь Петров заявил: подготовлен хорошо… Мог бы проверить командир отряда.

    – А что, можно, – улыбается Волохов. – Пошли, учлет! В самолете я, как всегда, быстро успокоился, и начальник аэроклуба моей подготовкой остался доволен.

    – Можете пускать одного, – сказал он Петрову. – Этот будет летать.

    И вот я вылетаю самостоятельно. Выруливаю на старт, взлетаю, делаю круг, иду на посадку, снова выруливаю на старт и взлетаю вновь.

    Все хорошо. Летаю сам, без инструктора.,? Товарищи встречают меня радостными возгласами, жмут руки, хлопают по плечам. А сосед по койке, рослый белобрысый парень, большой любитель вечером попеть, а утром подольше поспать, быстро повязывает голову большим носовым платком и жеманно, как робкая застенчивая девушка, протягивает мне большой букет полевых цветов.

    – Юному чкаловцу, отважному покорителю голубых трасс – от девушек города Уфы. Восхищены и покорены. Ждем в ЦПКО на танцы.

    Все весело смеются. Смеюсь и я, но букет все-таки беру. Подношу цветы к лицу, всей грудью вдыхаю терпкий степной аромат и вдруг укалываюсь обо что-то колючее, жесткое. Непроизвольно отдергиваю букет и вижу, как ребята прямо покатываются со смеху. Сначала я ничего не могу понять, но потом наконец догадываюсь. Разворачиваю букет, а там – огромный малиново-красный цветок татарника! Колючий, как еж. Такой не то что нос, пятки до крови проколет!

    – Это чтобы не очень задавался, – объясняют те, кто уже в состоянии говорить. – Чтобы нос не задирал. А то ты небось уже на Северный полюс сегодня собираться начнешь. Как-никак-летал…

    Хотя мне и не очень смешно, но я улыбаюсь, шучу. Знаю, обижаться на это нельзя. Это – от чистого сердца. Тут каждого встречают с подковыркой. Чтоб не очень гордился. Чтоб не забывал: в жизни бывают не только цветочки…

    Неожиданно сталкиваюсь со стариком-сторожем. Он и здесь со своей неразлучной трехлинейкой, в съехавшем набок потрепанном треухе. Глядит на меня маленькими ласковыми глазами и не знает, что сказать. Наконец вспоминает о кисете, торопливо лезет в карман и предлагает закурить. Но я, к сожалению, не курю.

    Вечером в лагере только и разговоров было как о полетах. Хвастались, естественно, здорово. Только мне почему-то не хотелось говорить. Я забрался в свою палатку, разделся и лег в постель. И едва успел закрыть глаза, как опять «оказался» в самолете.

    Первый полет!..

    За долгую летную жизнь было всякое: и первый боевой вылет, и первый сбитый самолет противника, и страшные, непередаваемые мгновения в горящей машине, но ничто не смогло вытеснить из памяти первый мой полет. Он остался во мне навсегда до мельчайших подробностей. Как первое ощущение высоты. Как первое прикосновение к небу. Как вечная, прекрасная мечта джигита об оседланном коне…

    Глава четвертая

    «Если завтра война»

    Солнце медленно опускалось за горизонт: еще один горячий день подходил к концу, аэродром постепенно затихал…

    Поставив самолеты в ангары, мы построились и, довольные своими успехами, запели песню. Никто нас пока не учил строю и строевому шагу, но шли мы ровно, широко отмахивая руками.

    И далеко-далеко над лугами и лесами звенели слова нашей песни:


    Белая армия, черный барон
    Снова готовят нам царский трон.
    Но от тайги до британских морей
    Красная Армия всех сильней.
    Припев гремел еще громче:
    Так пусть же Красная
    Сжимает властно
    Свой штык мозолистой рукой,
    И все должны мы
    Неудержимо
    Идти в последний смертный бой!

    Нам хотелось, чтобы нас слышала вся земля, и мы не жалели глоток. Я до сих пор люблю эту звонкую, героическую песню. В последние годы ее почему-то не поют, а зря. Ведь действительно – «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

    И не только «до британских»!

    Наша славная Советская Армия сегодня – сильнейшая армия в мире!..

    С песней мы пришли в лагерь, остановились у столовой. Быстро поужинав, я побежал в свою палатку. Там под подушкой меня дожидается интересная книжка про летчиков. Пока не совсем стемнело, хочу немного почитать.

    В палатке я застал моего веселого соседа по койке. Но сегодня ему было не до шуток. Привалившись боком к железной спинке кровати, он неторопливо пощипывал струны гитары и, глядя в брезентовый потолок палатки, что-то тихо пел. Я прислушался:


    Дивлюсь я на небо тай думку гадаю:
    Чому я не сокил, чому не литаю,
    Чому мени, боже, ти крила не дав?
    Я б землю покинув и в небо злитав…

    Песня украинская – тихая, задумчивая. И пел ее парень с таким чувством, с такой болью, что, распаленный сумасшедшим днем, а потом громкой красноармейской песней и лихой маршировкой, я вдруг как-то сник и, боясь помещать ему, робко прошел к своей койке.

    И тут я вспомнил, что у моего дружка недавно случилась неприятность. Такая неприятность, что хуже некуда. За недисциплинированность в воздухе инструктор Петров отстранил его от полетов. Не навсегда, но отстранил. «Посиди-ка, – говорит, – пока на земле. Может, остынешь». А за что, спрашивается? Только за то, что атаковал в воздухе какого-то растяпу! Тот, правда, чуть не свалился на землю, но ведь все обошлось…

    Жалко мне парня, очень жалко. Из таких, говорят, выходят настоящие орлы.

    – Сходил бы поужинал, – советую я ему, – наши уже кончают.

    – Не хочется что-то… А вернее – не заработал. Парень закуривает и ложится на койку.

    – Тебе хорошо, ты летаешь, а тут загорай…

    – Сам виноват!

    – Сам. Не отказываюсь. Но от этого не легче.

    – Пошел бы к Петрову. Он мужик что надо.

    – Не могу.

    – Гордость, значит?

    – Может, гордость, а может, глупое упрямство. Осел, одним словом!

    – Ну, ты это уж чересчур!

    – И все-таки я летать буду. Буду!..

    С улицы донеслись возбужденные голоса товарищей. Они уже поужинали и, видно, сейчас ввалятся к нам. К этому мы привыкли, и они, должно быть, тоже. А вот и они!

    Вскоре в нашей маленькой палатке стало тесно. Шутки и смех сотрясают тонкий брезент. Опять звучит гитара, и наши «штатные» запевалы лихо подхватывают:


    Если завтра война, если враг нападет,
    Если темная сила нагрянет, –
    Как один человек, весь советский народ
    За свободную Родину встанет!

    Припев подхватывают все. Вместе со всеми пою и я:

    На земле, в небесах и на море
    Наш напев и могуч и суров:
    – Если завтра война,
    Если завтра в поход, –
    Будь сегодня к походу готов!

    А в воздухе действительно пахло порохом. Тучи сгущались. Ведь это была осень 1940 года, когда войска фашистской Германии свободно разгуливали уже почти по всей Европе, в том числе по таким странам, как Чехословакия, Австрия, Польша, Норвегия, Дания, Бельгия, Голландия, Франция… Да, да, и Франция! Ведь еще 14 июня гитлеровские войска вступили в Париж!

    В эти тревожные месяцы я много думал о цели жизни, о своем месте в ней. Хорошо, что я поступил в аэроклуб и уже почти освоил летное дело! Придет час – и Родине потребуются мои знания, моя смелость, мои крылья. Но что делать сейчас? Что выбрать; самолет или паровоз, небо или стальные рельсы? Конечно, самолет, небо! Но как быть с техникумом? Бросить?

    Об этом я думал все чаще и чаще. Вот и сейчас, товарищи поют, а я думаю. Что мне делать? Как быть?..

    Сигнал отбоя заставляет всех подняться. Ребята неохотно покидают нашу палатку и уносят с собой песню:


    Поднимайся, народ, собирайся в поход,
    Барабаны, сильней барабаньте!
    Музыканты, вперед! Запевалы, вперед!
    Нашу песню победную гряньте!

    …Пройдет совсем немного времени, и многие из нас увидят войну совсем другой: без барабанщиков, без музыкантов, без легких побед «малой кровью»…

    И вот наступил день окончания аэроклуба!

    К этому времени мы уже неплохо освоили взлет и посадку, виражи, мертвую петлю и другие фигуры сложного пилотажа, каждый по-настоящему полюбил авиацию.

    Окончание аэроклуба было для многих из нас не только праздником, но и важным этапом в жизни. Надо решить – авиация или техникумы, вузы, училища, где мы готовились к другой интересной и нужной профессии. Что выбрать? Чему посвятить себя до конца?

    Мы хорошо помнили слова Николая Островского о смысле жизни: «Жизнь человеку дается только один раз. И нужно прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»

    Да, мы помнили их и поэтому, прежде чем избрать направление в жизнь, думали.

    А впрочем, может, это мне лишь кажется теперь? Может, не всем было так трудно ответить на вопрос? Для меня этот выбор, помнится, был нелегким. С одной стороны, я окончил уже два курса техникума, и будущая специальность мне нравилась. С другой, я боялся, что родители не поймут меня, а обижать их, поступая так, как я хочу, без их согласия, мне не хотелось. И все-таки в душе я давно был уже летчиком.

    Мое удрученное настроение заметил и инструктор Петров.

    – У всех нынче праздник, один ты, Гареев, невеселый, – заметил он. – Или в техникум возвращаться не хочется: разбаловали мы тут вас…

    Его глаза словно угадывали все, о чем я думал.

    – Да, у меня сейчас трудное положение, – честно признался я. – И техникум люблю, и авиацию…

    – А что больше?

    – Больше? Авиацию, конечно!

    – Вот тебе и решение! А ты мучаешься. Если хочешь летать, поступай в военное училище.

    – В училище?

    – Конечно! Это тебе не техникум. Училище – это здорово!

    – А меня возьмут?

    – Должны. Было бы желание.

    – Желание есть…

    – Помню, как ты в аэроклуб рвался, – улыбнулся Петров. – И достиг своего. Стоит лишь по-настоящему захотеть, тогда всего добьешься. Надеюсь, ты это понял?

    – Понял.

    – А то, что думаешь, мучаешься, – это хорошо, – продолжал инструктор. – Не люблю людей, которые горячатся. Да и авиация больше любит не лихость, не горячность, а спокойную уверенность и точный расчет. А эти качества, Муса, у тебя есть. Парень ты – основательный…

    С этого дня я стал думать о военном училище.

    После обеда, когда мы уже готовились покинуть наш чудесный палаточный лагерь, на аэродром подкатила легковая автомашина. Из нее вышло несколько человек. Все в новой летной форме, с новенькими планшетами на боку.

    Это были военные летчики…

    Через четверть часа все в лагере знали, что к нам прибыли гости – представители Энгельсской военно-авиационной школы летчиков. Их задача – отобрать наиболее способных и подготовленных учлетов. И надо ли говорить, как мы обрадовались.

    Военных летчиков мы видели впервые, нам во всем хотелось походить на них. Мы усердно козыряли, щелкали каблуками, вытягивались в струнку, когда кто-нибудь из них обращался к нам. Со стороны это выглядело, наверное, смешно, но нам так хотелось понравиться этим строгим военным, что мы ничего не замечали.

    – Поздравляю тебя, Муса, – сказал мне Петров. – Твоя мечта осуществится уже сегодня.

    – Вы уверены? – вспыхнул я.

    – Уверен. Только ты не волнуйся. Летай себе, будто за тобой никого нет, – и все будет в порядке.

    – А что, разве будем летать?

    –Да. Они хотят каждого посмотреть в деле.

    – Это хорошо… Отбор начался в тот же день.

    Один за другим мои товарищи уходили в небо. Вот и моя очередь. Я торопливо иду к самолету.

    – Начнем, товарищ учлет, – говорит военный летчик, едва я успеваю привязать ремни и оглядеть приборы.

    – Есть начать! – отвечаю ему по-военному и, волнуясь, запускаю мотор. Проверив его на малых и больших оборотах, выруливаю против ветра и поднятием руки запрашиваю разрешение на взлет. Белый флажок стартера, короткая пробежка – и земля уже внизу!.. Я готов к испытаниям. Недавнее волнение улеглось, я спокоен и собран. Как всегда. Это воспитал во мне мой чудесный летчик-инструктор Петров…

    Полет был недолгим. Проверив меня в самых трудных упражнениях и, должно быть, оставшись довольным, военный летчик коротко бросил:

    – На посадку!

    Когда мы приземлились на аэродроме, первым к нам подбежал Иван Петров. По его сияющему лицу я понял, что слетал неплохо. И еще я подумал, что вот мы летаем, а он с земли следит за каждым из нас и волнуется. Волнуется больше, чем мы.

    А он уже трясет мою руку:

    – Молодец, Муса. Быть тебе летчиком!

    – Да, все в порядке, – заключил и мой экзаменатор. – Будете рекомендованы в школу военных летчиков. Поздравляю!

    Я резво спрыгнул на землю и от радости начал говорить то по-башкирски, то по-русски:

    – Рахмат… Спасибо… Бик зур рахмат!..

    Я счастлив: мечта моя начинает осуществляться. И еще я счастлив потому, что оправдал доверие своего инструктора.

    Многим хорошим, неповторимым обязан я Петрову в своей жизни! Память об этом замечательном человеке, до конца преданном небу и авиации, умеющем пробуждать в юных сердцах жажду полета, веру в свои силы, стремление преодолевать любые преграды, – память о нем, как и о первом полете, будет жить во мне всегда.

    Глава пятая

    Три яблони у отчего дома

    Гости из Энгельса находились у нас недолго. Вместе со мной в школу военных летчиков прибыло еще несколько парней. Был среди них и мой приятель по палатке. Петров, наконец, сжалился над ним и разрешил ему летать. На отборочных полетах он оказался одним из лучших, и теперь не скрывал своей радости.

    Все мы по своей наивности думали, что немедленно отправимся в школу, но нам сказали:

    – Пока можете поехать домой. Отдыхайте и ждите команды.

    – И долго ждать?

    – Сколько надо будет…

    Перед тем, как уехать в деревню, я решил пройтись по техникуму. Был уже вечер, и занятия давно кончились. Я ходил по тихим коридорам и классам, посидел за своей партой, погладил ее руками, погрустил. Да, нелегко было расставаться с этими стенами, в которых я провел три замечательных года! Как нелегко было попасть сюда. Сколько волнений на каждой экзаменационной сессии!.. Сколько ночей проспорили мы в тесном студенческом общежитии, обсуждая дела в техникуме, стране, в мире?..

    Здесь я узнал много нужного и интересного, не известного мне ранее. И именно здесь я впервые услышал захватывающие рассказы о людях крылатой мечты и решил навсегда посвятить себя авиации.

    Осторожно, прикрыв за собой дверь класса, я направился к выходу. Вдруг из другого конца здания, оттуда, где находился чаш актовый зал, послышались голоса. Я отправился туда в надежде встретить Моталлапа. Оказывается, в зале шла репетиция художественной самодеятельности. Когда я заглянул в дверь, на сцене уже пели. Звонкие юношеские голоса звучали уверенно и окрыленно:


    Наш паровоз, вперед лети,
    В коммуне остановка!
    Иного нет у нас пути,
    В руках у нас винтовка…

    Эту песню любила молодежь. Мы, студенты железнодорожного техникума, связывали с ней свое будущее и пели ее на каждом вечере.

    В этом небольшом зале мы часто собирались. Среди нас были превосходные танцоры, певцы, чтецы. Помню вечер, посвященный республиканской Испании. Каким огнем горели наши сердца, когда мы слушали рассказы о мужестве и героизме простых сыновей этой многострадальной страны! С каким горячим сочувствием относились мы к их делу, их судьбе! И как завидовали тем, кто сражался в интернациональных бригадах.

    В те годы Испания была для нас очень близкой страной. Она врывалась в наши сны, беседы, письма. Мы мечтали встать в ряды ее отважных защитников, и не наша вина, что мечтам этим не суждено было осуществиться; мы были еще слишком молоды…

    Отзвучала песня о паровозе, идущем в коммуну, и на сцену вышла девушка. Она всегда выступала на наших вечерах. Вот и сейчас она собирается читать. Я слушаю стихи о генерале.

    О нем в те дни говорили много в нашей стране. Звали его Матэ Залка. Но нам он был больше известен как бесстрашный генерал Лукач.


    Недавно в Москве говорили,
    Я слышал от многих, что он
    Осколком немецкой гранаты
    В бою под Уэской сражен.
    Но я никому не поверю:
    Он должен еще воевать,
    Он должен в своем Будапеште
    До смерти еще побывать…
    Он жив. Он сейчас под Уэской.
    Солдаты усталые спят.
    Над ним арагонские лавры
    Тяжелой листвой шелестят.
    И кажется вдруг генералу,
    Что это заленой листвой
    Родные венгерские липы
    Шумят над его головой…

    Я стоял у приоткрытой двери и смотрел на сцену. Девушка читала еще что-то, горячее и захватывающее.

    На следующий день я отправился в родную Таш Чишму. Дома меня не ждали. Мать обрадовалась, запричитала, а по лицу отца прошла тревожная тень.

    Вечером за чаем он осторожно спросил;

    – Что, отдохнуть надумал, сынок?

    Я не знал, что ответить. Наконец решил не играть с родителями в прятки и рассказал все, как есть.

    Мать сразу потянулась за платком, а отец сидел и молчал. Глаза его были грустные. Не знаю, о чем он думал в эти минуты, но я как-то сразу уловил, что он не осуждает меня.

    Очнувшись от раздумий, отец оглядел меня с ног до головы, словно незнакомца, и покачал головой:

    – Норовистого коня выбрал ты, Муса. Смотри, как бы не скинул он тебя.

    – Не скинет, отец! Любого коня можно объездить.

    – Но для этого нужно быть настоящим джигитом, сын.

    – А чем я не джигит?

    Отец улыбнулся и как-то сразу повеселел.

    – Летай себе на здоровье, объезжай крылатых коней. Одно обидно, – уедешь ты от нас, далеко будешь… А мать хотела, чтобы был рядом с нами…

    Как мог, я успокоил родителей и принялся помогать им по хозяйству. Работал и в колхозе – уборка была в самом разгаре, а мужских рук, как всегда, не хватало. Однажды случайно я стал свидетелем такого разговора, состоявшегося между моим отцом и колхозным бригадиром.

    Бригадир: Сегодня на току я опять видел твоего сына, Гайса-агай. Хороший парень у тебя вырос, работящий. Даже город его не испортил.

    Отец; Что по-настоящему хорошо, дорогой, то никогда не испортится.

    Бригадир: Это верно. А он что, кончил уже свой техникум… или как?

    Отец: Торопишься, дорогой, торопишься… Только два курса.

    Бригадир: А я слышал, что выгнали твоего Мусу из техникума. Не поладил с учителями, ну и…

    Отец: Что?! Это Мусу-то выгнали?! Моего сына? Он на днях в школу военную уезжает. Командиром будет, летчиком. Он уже и сейчас летчик. Вся Уфа видела, как он выше облаков летал.

    Бригадир: Да, джигит у тебя сын. А мы тут совсем из ума выжили. Ну, надо же: «Выгнали из техникума!» Есть же сочинители!..

    Они еще долго стояли у плетня, удивленно крутили головами, хлопали друг друга по спине и тихо смеялись…

    Время шло, а «команды» все не было. Я уже начал было тревожиться, но отец успокоил меня;

    – Когда будет нужно – вызовут. Военные – народ точный, надежный. Так что, сынок, не волнуй себя зря. Вот увидишь: все будет хорошо.

    Однажды по каким-то делам я отправился в Илякшиде. Здесь я родился, здесь прошли первые годы моего детства, а потом четыре года я ходил сюда в школу.

    Проходя мимо скромного чистого здания школы, я вспомнил своего первого учителя Фатиха Сабирова. Вернувшись в Таш Чишму, где он жил, я направился к его дому. Меня встретила его мать, старенькая, опрятно одетая женщина с добрыми скорбными глазами. Узнав, что я ученик ее сына, она провела меня в дом и принялась угощать чаем. О сыне она рассказывала мало, все смотрела на его фотографию, вытирала уголками платка невидящие старческие глаза и повторяла:

    – Убили. Такого человека убили. Сыночка моего убили. Фатиха убили…

    Я не успокаивал старушку – это было бы бесполезно. Лишь, прощаясь, я пообещал ей:

    – У вашего сына было много учеников. Мы отомстим за него. Обязательно отомстим!

    Мать учителя молча обняла меня и долго, как маленького, нежно поглаживала по спине. Должно быть, когда-то она вот так же обнимала своего сына.

    Домой я возвращался невеселым. Вспомнилось, как много лет назад я впервые вошел в школу. В ту самую, мимо которой я сегодня проходил и в которой в то время работал Фатих Сабиров.

    Первый день в школе начался с неприятностей: местные мальчишки решили подтрунить надо мной, и как только я появился в классе, они стали меня слегка подталкивать со всех сторон. Я, не долго думая, ударил одного, оттолкнул другого и сел за парту. Не знаю, чем бы это кончилось, но тут в класс вошел учитель, и урок начался.

    – А у нас новенький! – доложил кто-то.

    – Вижу, – сказал учитель и остановился возле моей парты. – Ну, расскажи нам, как тебя зовут, из какой ты деревни, нравится ли тебе наша школа?

    Я поднялся и вижу, как тянется вверх чья-то рука.

    – Ты хочешь спросить о чем-то? – оборачивается к девочке учитель.

    – Нет, я только хочу сказать, что этот новенький – драчун, – раздается тоненький девчоночий голосок. – Первый день в школе, а уже успел подраться с мальчиками.

    – Пусть они не лезут сами! – строго говорю я. – Я их первым не трогал.

    Ласковые добрые глаза учителя сразу становятся строгими.

    – Вот как, Гареев! – произносит свои слова с укором учитель. – Драться ты уже умеешь, а умеешь ли считать?

    – Умею, – отвечаю я и принимаюсь считать до десяти.

    – А буквы знаешь?

    В классе за моей спиной – гробовая тишина. Там, видимо, ждут моего позора, но я не доставлю им такого удовольствия.

    – А вы спросите! – прошу я учителя.

    Учитель раскрывает букварь и начинает меня проверять.

    Обстановка в классе напряженная. Я это чувствую всем своим существом и, когда мы доходим до самой последней буквы алфавита, заявляю;

    – А я и читать умею. Хотите – почитаю?..

    Мягкая теплая рука учителя ложится на мою голову.

    – Очень хорошо, что ты умеешь читать, Муса. Ну, а драка, о которой тут шла речь, наверное, просто недоразумение. Верно, ребята?

    – Верно! Верно! Это мы сами… Он не виноват! Я гляжу в класс, вижу открытые лица моих одногодков-первоклассников и мне становится хорошо на душе. Так было, а теперь я взрослый молодой человек. …Дома меня уже дожидался пакет.

    «Команда», наконец, пришла!

    Провожали меня мои старые друзья, родные, соседи. Мать приготовила угощения, радушно потчевала гостей и все старалась держаться поближе ко мне.

    За столом было шумно и весело. Меня расспрашивали о самолетах, их роли в военное время, поздравляли, желали скорее стать настоящим военным летчиком.

    – Время нынче такое, – говорили они, – учиться долго не придется. Ты уж старайся там, не подкачай.

    Пришел на проводы и приятель отца – бригадир. Уже немолодой, седоголовый человек, он внимательно слушал молодых, а когда мы немного притихли, негромко сказал;

    – И еще помни всегда, Муса, свой край. Помни, что ты один из первых башкирских парней, которым Родина дала крылья. Помни это и гордись, сынок. А мы тут будем ждать от тебя хороших вестей и гордиться тобой.

    Отец слушал, согласно кивал головой и задумчиво глядел на меня. Когда кончили пить чай, он пригласил меня во двор и подал лопату.

    – Зачем, отец? – удивился я. – Уж не думаешь ли ты, что она пригодится мне в самолете?

    – Нет, Муса, я не думаю так, – улыбнулся он в ответ. – У нас есть обычай: перед дальней дорогой человек должен посадить возле отчего дома три яблони. Пока они будут расти и приносить плоды – никакая беда не коснется того, кто их посадил. Так говорили наши деды.

    – Верно, верно, сынок, – поддержала отца мать. – Есть у нас такой обычай, есть.

    – А саженцы я приготовил. Ты посади, а мы их будем беречь. Поздновато, правда, но, может, все-таки примутся.

    – Если с тобой что-нибудь случится, яблони сразу знать Дадут…

    И вот мы на околице села. Мать тихо наклоняется к моей груди и просит не забывать ее, почаще писать и не летать слишком высоко. С отцом мы прощаемся немногословно, по-мужски.

    – Будь смелым, сынок, и отважным. И не забывай;

    друг испытывается в беде, конь-на. подъеме, а батыр-в боях. Если что случится, не забывай, чья земля под твоими крыльями.

    – Спасибо. Никогда не забуду!

    – Ну, в дорогу!

    – Прощай, родной…

    Тихая, припорошенная первым снегом Таш Чишма медленно уплывает назад. Я вернусь сюда нескоро, но даже не подозреваю об этом. Откуда мне знать, что будет со мной через неделю, через месяц, через год? Тем более, через пять!.. Но именно столько времени потребуется для того, чтобы я смог снова увидеть эти поля, луга, рощицы, обнять родных и близких. Между сегодняшним и тем далеким солнечным днем, озаренным славой Великой Победы, будут долгие годы войны, сотни боев и тысячи испытаний. И когда все это останется позади, я прилечу сюда, сделаю круг над родной деревней и сяду вот на этом лугу возле Каменного ключа, где много лет назад мы с Мотаем впервые увидели над собой краснозвездную птицу.

    Как это будет хорошо!

    Из деревни прибегут мальчишки, прискачет на лошади 1| отец и, робко потрогав золотые звезды на моей груди, просто скажет:

    – Пойдем, сынок. Ты так давно не был дома…

    Глава шестая

    Трудно, но интересно!

    Вагон вздрагивал на рельсовых стыках, плавно покачивался и, как добрый конь, почуявший близость дома, все торопился и торопился вперед.

    За заиндевевшими вагонными окнами мелькали разъезды, станции, города. Кое-где на стенах станционных зданий висели яркие лозунги, призывавшие отдать все силы и энергию на успешное выполнение заданий третьей пятилетки.

    Полоскались на ветру кумачовые флаги, не снятые еще со дня праздника Конституции.

    На улице стоял декабрь…

    Начинало смеркаться, но в вагоне света почему-то не было.Сначала это меня рассердило, потому что хотелось почитать, но потом я даже обрадовался: книгу дочитаю завтра, а в сумерках так хорошо думать.

    Я забрался на свою полку, заложил руки за голову и затих…

    …Дорога в Уфу на этот раз оказалась затяжной, и вместо двух-трех дней я добирался до города в два раза дольше. Когда же, наконец, я примчался в аэроклуб, меня встретила тишина.

    В одной из комнат я разыскал дежурного. Забыв поздороваться, протягиваю ему вызов и тревожно осматриваюсь вокруг.

    – Вы должны были явиться вчера, товарищ.

    – Да, вчера. Но вчера я не смог. Погода, сами видите какая, метель.

    Дежурный поглядел в окно. Возвращая мне бумагу, он вздохнул;-Вчера, дорогой человек, нужно было явиться, вчера!..

    – Выходит, я опоздал?

    – Выходит, что так…

    – Уехали! Все уехали?

    – Первая группа уехала, еще вчера. Кстати, как твоя фамилия?

    – А какое это теперь имеет значение? – махнул я безнадежно рукой.

    – Все-таки…

    – Гареев я. Из железнодорожного техникума.

    – Гареев? Тебя Петров по всему городу искал. Он скоро подойдет, подожди его.

    Столько мечтать о летной школе и опоздать!.. Что может быть ужаснее. Я готов был сгореть со стыда. А Петров не появлялся.

    Эти часы были, пожалуй, одними из самых трудных в моей жизни. Я вдруг почувствовал свою абсолютную беспомощность. Надежда только на Петрова.

    Иван Митрофанович пришел вечером, к началу занятий в аэроклубе. Увидев меня бледного, растерянного, он ободряюще улыбнулся и попросил подождать, когда кончатся занятия.

    Его улыбка как-то сразу встряхнула меня. Я понял, что не все еще потеряно. И он сделал все, что мог. Я еду в город Энгельс в летную школу. Нас, таких же, как я, бывших учлетов, прошедших строгий отбор, большая группа. Первая уехала несколько дней назад. Эти ребята будут летать на истребителях.

    Я тоже мечтал стать истребителем, но опоздал к отправке. Придется учиться на бомбардировщика.

    На станции нас провожали товарищи из аэроклуба и родные. Холодный декабрьский ветер швырялся колючим снегом, обжигал лица. Простившись со всеми, Петров подошел ко мне.

    – Ну как, веришь теперь, что станешь военным летчиком?

    – Теперь, кажется, верю: билет до Энгельса в кармане!

    – А ты волновался!..

    Уже на ступеньке вагона, он наказывал мне:

    – Учись как следует. И помни-авиация не любит лихачества и бессмысленного риска: спокойствие, трезвый расчет и воля. Одним словом, не теряй голову.

    – Есть не терять голову, – отвечаю я. А Петров продолжает;

    – Хорошо бы поглядеть на вас после школы. Какими орлами станете! О своем аэроклубе забудете!

    – О нашем аэроклубе? Никогда! И вас, Иван Митрофа-нович, тоже всегда помнить будем! – А поезд уже трогается, тревожно гудит паровозный свисток. Поднимаюсь в вагон и вдруг в стороне от провожающих замечаю одинокую фигуру в старой овечьей шубейке: это сторож с нашего аэродрома! Он пришел проститься с нами, пожелать нам доброго пути, но почему-то постеснялся подойти. А мы в спешке его не заметили. Как не хорошо это с нашей стороны!

    Вагон покачивает. Я ложусь на полку и быстро засыпаю. И по сей день помню – снилось мне небо и яблони, посаженные мной у отчего дома в далекой Таш Чишме…

    Энгельс. В то время это был небольшой городок, меньше Уфы, занесенный снегом, тихий и спокойный. Единственно, кто нарушал зимнюю тишину, были, пожалуй, самолеты. Неподалеку от города находилась школа военных летчиков. Туда-то мы и направились.

    В школе нас встретили тепло и строго одновременно. Чувствовалась военная дисциплина и строгий воинский порядок.

    Привыкнуть к новому образу жизни не просто, и некоторые новички потихоньку ворчали:

    – По команде просыпайся, по команде ложись,,.

    – Да, брат, тут лишнего не поспишь. А вода в умывальниках – прямо из проруби!

    Но ни ранние подъемы, ни чистка картофеля на кухне, ни ледяная вода меня не пугали, и я быстро освоился. Вот что значит привычка с детства рано вставать, делать любую работу, заниматься физкультурой!

    Со временем такие разговоры слышались все реже и реже. Ребята подтянулись, стали аккуратнее, собраннее.

    Собираясь в школу летчиков, мы по своей наивности думали, что вот уж где полетаем, приедем – и сразу в самолеты! Но не тут-то было. Программа, по которой занимались курсанты, была довольно сложной, и полеты занимали в ней далеко не самую большую часть. Первые месяцы мы усиленно занимались строевой подготовкой, изучали винтовку и почти не выходили из классов – «грызли» теорию, устройство двигателей и самолетов, занимались политической подготовкой.

    Скоро я почувствовал «вкус» к теории, понял, что без теоретических знаний нельзя и мечтать стать настоящим летчиком, и стал усердно заниматься. Возможно, тут помогло мне и то, что я недавно был студентом техникума, неплохо разбирался в технике и вообще любил читать, заниматься. К тому же классы в школе были хорошо оборудованы, здесь много схем, макетов.

    В редкие минуты, свободные от занятий, мы отправлялись на аэродром, где летали старшие курсанты. Аэродром был огромный и не шел ни в какое сравнение с нашим осоавиахимовским в Уфе. Однако я часто вспоминал о нашем аэроклубе, о его маленьком аэродроме за Белой, о добром и чутком инструкторе Иване Петрове.

    …Наконец и нас допустили к полетам. И хоть летать пока приходилось не часто, крылья нашей мечты сразу заметно подросли.

    В конце декабря 1940 года я стал курсантом школы водных летчиков и об этом пишу письмо домой. В нем я вспоминаю о детстве, сенокосах, кострах, о ночном, о запахах первого хлеба нового урожая.

    В нашей семье работали все: отец, мать, старшая сестра. Рано стал и я помогать им по хозяйству и в колхозе.

    Самыми радостными днями в деревне была уборка урожая. В колхозной конторе в это время подводились итоги работы, определялся «веоз трудодня, подсчитывалось, сколько хлеба приходится тому или другому колхознику. Заработанный на трудодни хлеб развозили по дворам. Первые подводы направлялись во двор того, кто работал в этом году лучше. Подводы эти были необычные – гривы лошадей, упряжь украшали лентами и цветами. А под дугами звонко заливались бубенцы.

    Следом за подводами шли передовики колхозного труда, руководители колхоза. Поздравив хозяина с новым хлебом, они дружно брались за мешки с зерном и, перебрасываясь шутками, вносили их в дом.

    Но в военной школе скучать о доме просто было некогда: все время занимала напряженная учеба. Даже для письма еле-еле находил свободные минуты.

    Глава седьмая

    Война

    В это воскресное июньское утро я проснулся в отличном настроении. Посмотрел в окно: день обещал быть хорошим. В небе ни облачка.

    До завтрака занимался своими личными делами – пришил свежий подворотничок, до блеска начистил сапоги, втайне надеясь, что старшина заметит мое усердие и даст увольнительную в город, где я бывал редко.

    Однако на этот раз в увольнение пошли все курсанты.

    До Энгельса шли строем. Пели песни, шутили:

    – Вот это, братва, культ-походик сегодня! Всей школой.

    Шутки и смех. Полилась дружная песня:


    Все выше, и выше, и выше
    Стремим мы полет наших птиц,
    И в каждом пропеллере дышит
    Спокойствие наших границ…

    Вот мы и в городе. Многие курсанты пошли в кинотеатры, в парки, к знакомым.

    Погода чудесная. На душе спокойно и радостно.

    И вдруг необычно громко заговорили уличные репродукторы. Сразу же собрались толпы людей.

    – Что передают? Что случилось? – спросили курсанты.

    – Война, война…

    – Война?! С кем?

    – С германскими фашистами. На рассвете перешли границу, бомбили наши города… Еще повторят, послушайте…

    Да, это была война.

    И сразу словно померк яркий июньский день. Пропали шутки и смех. Даже самые беспечные ребята стали вдруг серьезными и строгими.

    А толпы народа у репродукторов росли.

    – Война, война…

    В школу мы возвратились быстро, бегом. Возник стихийный митинг. Первым выступил капитан Маркин. Он говорил, что фашисты в ближайшие же дни будут разбиты и отброшены, что Красная Армия сильна нынче, как никогда, что война скоро окончится на вражеской территории.

    Мы слушали и верили: капитан Маркин командир бывалый, воевал в Испании.

    Оратор сменял оратора. Смысл речей был одинаков: война продолжится недолго.

    С митинга мы разошлись несколько успокоенные, но тревога все равно не проходила. Кто-то сказал;

    – Эх, опять без нас обойдется! На Хасане-без нас, на Халхин-Голе – без нас, на финской – тоже без нас!.. Обидно.

    – Да, жалко, школу не кончили. Опять не успеем.

    Война круто изменила нашу жизнь. День теперь еще более уплотнился, свободного времени не стало совсем. Классы-аэродром, аэродром-классы!.. И так день за днем, неделя за неделей. А конца войны все нет! Наоборот, с каждой неделей, с каждым месяцем она разгоралась все сильнее.

    Каждый день в школе начинался теперь с прослушивания сводок Совинформбюро. А они день ото дня становились все тревожнее. Сначала мы недоумевали, критиковали командование, летчиков, танкистов и еще неведомо кого, но постепенно начали понимать, как глубоко ошибались мы еще несколько месяцев назад.

    Теперь-то, спустя много лет после победы, когда о Великой Отечественной войне написаны тысячи книг, нам хорошо известен подвиг советского народа, Красной Армии и, в частности, наших авиаторов в первые тяжелые дни войны. О причинах неудач Красной Армии на первом этапе войны говорилось уже немало, поэтому я хочу подчеркнуть только один момент. В то время, когда Советские Военно-Воз-душные Силы находились в стадии реорганизации и перевооружения, авиация фашистской Германии быстро наращивала свою мощь. К началу 1941 года в Германии действовало 135 самолетостроительных и 35 моторостроительных заводов. В 1939 году промышленность этой страны выпустила 3295, а в 1940 году-уже почти 10 тысяч самолетов всех типов. Помимо этого, на Гитлера работала авиационная промышленность почти всей Западной Европы. И это тоже была огромная сила! Ведь только в оккупированных фашистской Германией государствах насчитывалось 57 самолетостроительных и 17 моторостроительных заводов. В результате всего этого гитлеровцы к началу войны с Советским Союзом имели 20 700 самолетов, из которых более 11 тысяч были боевыми.

    В течение одного месяца фашистские военно-воздушные силы получали до одной тысячи самолетов.

    И вот вся эта гигантская машина обрушилась на наши города и села. На Минском направлении фашисты бросили в бой 1680 самолетов, на Киевском – 1300. Страшный удар обрушился прежде всего на аэродромы пограничных округов. В первый день войны в результате таких ударов, а также и воздушных боев наши Военно-Воздушные Силы потеряли около 1200 самолетов, в том числе Западный военный округ – 738.

    Потери были очень большими. Однако, несмотря ни на что, советские летчики мужественно встретили врага. Только в течение первого дня войны они сумели сделать шесть тысяч самолето-вылетов, бомбили переправы, железнодорожные узлы, станции, колонны танков, уничтожали живую силу противника. В тот же день враг не досчитался более 200 самолетов, уничтоженных в воздушных боях советскими летчиками. А к 19 июля немецкие ВВС потеряли 1284 самолета.

    А блестящий удар нашей авиации по девятнадцати аэродромам Финляндии и Северной Норвегии, совершенный на четвертый день войны! 236 краснозвездных бомбардировщиков и 224 истребителя одновременно ударили по стоянкам вражеских самолетов. Более 130 из них никогда уже не поднялись в воздух!

    В эти дни наши дальние бомбардировщики бомбили военные объекты врага в Бухаресте, Кенигсберге, Данциге, Констанце и других городах.

    Советские летчики, как и все бойцы доблестной Красной Армии, проявляли массовый героизм. Уже в первый день войны летчики Д.В. Копорев, Л.Г. Бутелин, И. И, Иванов, А.И. Мокляк, А.С. Данилов, П.С. Рябцев, израсходовав боеприпасы, таранили вражеские самолеты.

    26 июня вылетел на задание дальний бомбардировщик Ил-4 под командованием капитана Н.Ф. Гастелло. При выполнении боевого задания самолет был подбит. Экипаж решил не сдаваться фашистам, и горящая машина, направленная твердой рукой пилота, ударила в гущу вражеских войск…

    Имя Николая Гастелло облетело всю страну. На его примере учились мужеству и мы, курсанты Энгельсской школы военных летчиков.

    Чудеса мужества и отваги показывали летчики истребительного авиационного полка, которым командовал Герой Советского Союза прославленный летчик-испытатель С. Супрун. 4 июля в неравном бою подполковник Супрун погиб. Ему первому было присвоено звание дважды Героя Советского Союза.

    Из уст в уста передавались в эти дни рассказы о подвиге младшего лейтенанта В.В. Талалихина в небе над Москвой. Седьмого августа ночью Талалихин встретился с вражеским бомбардировщиком. Пропустить фашиста дальше было нельзя: ведь он летел бомбить Москву. Отважный советский летчик вступил в бой. Кончились все боеприпасы, а вражеский самолет все шел вперед. Тогда Талалихин повел свою машину на таран..»

    После этого боя В. Талалихин сбил еще четыре самолета, а в октябре отважного героя не стало; он погиб в одном из воздушных боев.

    Мы жадно слушали радио, вчитывались в скупые строки газет, называвших все новые и новые имена героев. Часто повторялись имена П. Харитонова, М. Жукова и других. Каждому из нас хотелось следовать их примерам. Мы мечтали о фронте.

    Бои приближались к Москве, и снова на стол начальника школы легли десятки рапортов курсантов. Но теперь это были другие рапорты. И писали мы их иначе. Если раньше мы боялись, что дело опять обойдется без нас и мы не сможем показать себя в бою, то теперь каждый из нас понимал: война будет долгой и жестокой; опасность, нависшая над Родиной, огромна, и мы должны быть там, где решается ее судьба. Мы требовали отправки на фронт, убеждали, просили.

    – Осваивайте технику, готовьте себя к трудным боям, – отвечали нам.

    Мы это понимали и налегали на учебу. Нам стало ясно:

    война идет не на жизнь, а на смерть, и чтобы бить врага в юздухе, где он господствует, нужно иметь не только лучшие самолеты, но и хорошо подготовленных пилотов.

    Разгром фашистских армий под Москвой был для нас большим праздником. Как мы ждали его, как желали его! Утопая в снегу, оставляя разбитые танки, орудия, машины. Походные кухни, гитлеровцы бежали от Москвы. Они потеряли здесь 300 тысяч солдат, много боевой техники, в том числе более 1600 самолетов. Советские войска разгромили в эти дни 16 дивизий и одну бригаду группы «Центр», 01 бросив врага на 100–250 километров от столицы.

    Великая победа под стенами Москвы окрылила наш народ, наших бойцов. Повеселели лица и у нас, курсантов-авиаторов. Мы знали – это лишь начало, за которым обязательно последуют новые сражения, новые победы, и с нетерпением дожидались дня, когда и наши бомбы полетят в цель.

    Глава восьмая

    Наконец-то на фронт

    23 мая 1942 года из тыла на фронт вылетел первый женский полк ночных бомбардировщиков, созданный прославленной советской летчицей Мариной Михайловной Расковой. Эта новость взбудоражила всю нашу школу. Еще бы, девушки на хрупких беспомощных По-2 отправляются бить врага, а мы, молодые крепкие парни, освоившие уже не один самолет, все чего-то ждем!

    К этому времени я уже налетал 74 часа: на У-2–32 часа, на Р-5–17 часов, на СБ – 20 часов, на Ут-2–4 часа. Тогда мне казалось, что это немало, и я, как и все, рвался в бой.

    Но на фронт нас еще не посылали.

    Чем ожесточеннее гремели бои, тем мрачнее становились лица курсантов. Мы нервничали, спорили, переживали.

    Прошло еще немного времени, и разнеслась радостная весть:

    – Укладывай вещички, братва. Скоро на фронт!

    В тот день мы занимались на аэродроме. Вдруг над нами появился незнакомый самолет. Мы недоумевали. А незнакомец сделал над аэродромом круг и стремительно пошел на посадку.

    – Это, товарищи курсанты, и есть наш Ил-два, – объяснил нам находившийся с нами капитан.

    Обгоняя друг друга, мы побежали к самолету. О нем мы уже слышали. И какие только разговоры не ходили в те дни о советском штурмовике! Его называли то «летающей крепостью», то «летающим танком». Теперь мы сами имели возможность убедиться в правильности этих восторженных отзывов.

    Наш Ил-2 был прекрасным и поистине универсальным самолетом. На вооружение частей штурмовой авиации в небольшом числе он стал поступать еще накануне Великой Отечественной войны одноместным, но его усовершенствовали, сделали двухместным, добавили кабину для стрелка.

    Это была грозная, вооруженная бомбами, пушками и пулеметами машина. Кабина летчика и двигатель мощностью к 1600 лошадиных сил прикрывались надежной броней. Штурмовик обладал хорошей маневренностью, высокой живучестью и мощным огневым воздействием, что делало иго незаменимым на поле боя.

    Несколько позже мы смогли сравнить наш Ил-2 с немецкими самолетами. Но даже лучшие из них во многом уступили ему. Советские «илы» были грозой для фашистов. Не |ря они называли их «черной смертью»! Черная смерть!..

    Только такой и могла быть смерть фашистского оккупанта на советской земле! Только черной! В этом с ними можно согласиться…

    Осмотрев прилетевший самолет, мы остались довольны. Кое-кто уже вслух мечтал о таком «коне».

    Через несколько дней 37 курсантов, лучше остальных освоивших другие типы самолетов, были направлены в учебно-тренировочный авиационный полк для переучивания на штурмовиках Ил-2. В эту группу был зачислен и я. Нас, конечно, огорчило то, что отправка на фронт вновь отодвинулась на несколько месяцев, но перспектива воевать на грозных машинах прославленного авиаконструктора С.В. Ильюшина ободряла: ничего, на этих самолетах мы свое возьмем, враг от нас никуда не уйдет!

    На следующий день наша группа уже была готова к отправке в учебный полк. Нетерпение было настолько велико, что мы решили идти пешком. Полные энтузиазма, пели мы песни. Ведь это был последний рубеж, отделявший нас от фронта!

    В учебно-тренировочном авиационном полку нас огорчили: летчиков много, а машин и горючего-маловато. Все брошено на фронт. Летать пришлось немного. За все лето я налетал всего семь часов, не сделав ни одного маршрутного полета, боевой стрельбы и бомбометания. В таком же положении были и другие.

    Главное внимание в полку обращалось на изучение материальной части самолета, на правильную его эксплуатацию. Мы старались хорошо усвоить все то, что нам давали. И вскоре в моей летной книжке стали появляться такие записи: «Проверка техники пилотирования. Полет в зону. Руление – хорошо. Взлет – хорошо. Наборы – хорошо. Развороты – отлично. Общая оценка по технике пилотирования – хорошо. 2.8.42». «На самолете Ил-2 летает хорошо, уверенно, материальную часть и мотор знает хорошо, эксплуатирует грамотно…»

    …25 сентября 1942 года мы вылетели на фронт.







     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх