Глава XV

Три Франции

Территориальное деление и политические расколы

Две Франции. Три Франции. При всей своей простоте это выражение обозначает один из самых мрачных моментов национальной истории. Раскол Франции, печальный результат договора в Труа, достаточно наглядно отражал на карте крушение капетингской структуры, которую уже во многих отношениях можно было считать национальной. Появились королевство Карла VII, королевство Генриха VI и Бургундское государство, фактически независимое.

Если внимательней присмотреться к политическим реалиям, этот раскол, который возник в результате одной гражданской войны и превратит в столетний конфликт другую гражданскую войну, прежде всего выявляет абсолютный провал политики, избранной в Труа. Три Франции — это был крах амбиций Филиппа Доброго, надеявшегося править всей Францией от имени нового ланкастерского короля. Это был конец английских надежд объединить путем личной унии Французское королевство с Английским. Двойная монархия, намеченная в Труа, могла бы существовать, только если бы Ланкастер в самом деле получил обе короны.

А ведь возможности ехать в Реймс — куда Эдуард III когда-то по крайней мере пытался пробиться — не было, и правительство английского регента вынуждено было признать, что половина королевства Франции ему пока не подчиняется. Политика Изабеллы, Филиппа Доброго и Генриха V основывалась на одном постулате: дофин Карл больше не соперник.

А получилось, что для половины Франции Карл остался королем. Королем, чья власть была спорной и оспаривалась. Но в конечном счете оспаривалась не настолько, как власть англичанина. Выживая в статусе принца, лишенного наследства, Карл VII спасал французскую монархию в тот самый момент, когда она пала так низко, как никогда. Участники переговоров в Труа не предвидели появления буржского короля.

На карте в большом масштабе ситуация выглядела просто. Генрих VI владел землями из старинного наследия Плантагенетов — в Нормандии, скорей на севере Мена, и, разумеется, территориями, оставшимися у него от Гиени. В силу договора ему принадлежали «завоеванные края» — Парижский регион и Шартрская область, Шампань и Бри и, конечно. Кале, ставший английским городом с 1347 г. Он располагал также оммажем герцога Бретонского, но герцог Иоанн V умел балансировать между враждебными сторонами, сохраняя тем самым квазинезависимость. Добавим французские земли молодого Бургундского государства — герцогство Бургундию, графства Фландрию и Артуа, Ретель и Невер, Макон и Шароле; но англичанин был слишком многим обязан герцогу Бургундскому, чтобы говорить с бургундцами как повелитель. Уравновешенное за счет имперских княжеств — графств Бургундии, Намюра, Эно, Толландии и Зеландии, а также части Фландрии, — государство Филиппа Доброго легко выскальзывало из-под политического влияния короля Франции, тем более если этот король был англичанином, обязанным герцогу Бургундскому еще нетвердо сидящей короной. Кроме того, Филипп Добрый временно наложил руку на две провинции — Шампань и Пикардию, не имея на них иного права, кроме права требовать очень дорогой платы за союз. Он управлял ими от имени несовершеннолетнего короля. В конечном счете он владел ими.

Карлу VII оставался Юг — земли южней той самой Луары, форсирование которой станет главной целью англичан. Путь к осуществлению замыслов, намеченных в Труа, проходил через Орлеанский мост. Большая часть Аквитании, весь Лангедок, Анжу, Турень, все княжества Центральной Франции — Берри, Марш, Бурбонне, Овернь, Веле, Форе — сохраняли верность королю Валуа и оказывали ему военную и финансовую поддержку. Франция Карла VII, простирающаяся от Дофине до пуатевинских болот и от Каркассона до Божанси, могла бы произвести обманчивое впечатление благодаря размерам; но это в основном были прежние охотничьи угодья «компаний», бывшая сфера действий тюшенов. Она очень сильно пострадала. Она была бедна.

Карту разделенной Франции представить легко. Хитросплетение отношений верности и клиентел сложней, так что эта карта дает слабое представление о реальном разделе. С одной стороны — французы, с другой — англо-бургундцы. Недопустимый образ, даже если вводить в картину, обогащая ее оттенками, политическую эволюцию удельных князей, которые, как герцог Бретонский или граф де Фуа, периодически опрокидывали политическое равновесие, переходя из лагеря в лагерь. Разве Иоанн V Бретонский всего за пять лет, с 1422 по 1427 г., не поклялся соблюдать договор в Труа, а потом не примкнул к Карлу VII, чтобы после поддержать Генриха VI? А граф де Фуа, Жан де Грайи, кузен капталя де Буша, столь часто выступавший против Иоанна Доброго, — разве он не покинул лагерь бургундцев и не стал в 1425 г. губернатором Лангедока от имени Карла VII?

Самой единой, несомненно, была партия Бургундца. Ни легитимность, ни рыцарственность ее главы никем не оспаривались. Мудрый политик, герцог Филипп очень быстро показал себя прозорливым организатором и реалистичным дипломатом. Он не забыл отца, предательски убитого в Монтеро, и не отказался от мысли о мести. Но он прежде всего стремился к величию своего княжества. Месть была одним из мотивов его деятельности, но не идеей-фикс. Союз с Англией входил составной частью в политику Филиппа Доброго, но не был ее основой.

Герцог хорошо понимал: чтобы завершить завоевание, без которого договор в Труа останется мертвой буквой, англичане так же нуждаются в нем, как он нуждается в них, чтобы противостоять арманьякской угрозе. Генрих V на смертном одре советовал соратникам сохранять союз с Бургундией. Филипп Добрый знал об этом и мог потребовать дорогую плату за свою дружбу и даже просто за нейтралитет. Оказавшись в английском лагере из-за действий экстремистов из арманьякской партии, он помнил, что в Монтеро его отец хотел договориться с дофином о том, чтобы обеспечить оборону от английских захватчиков. Если Иоанна Бесстрашного убили, англичане от этого не перестали быть захватчиками.

Тем более не был забыт Азенкур. Еще многие бургундские рыцари помнили об этой бойне, которая их шокировала так же, как и террор арманьяков. В конечном счете при Азенкуре бароны Бургундии понесли больше потерь, чем на парижских улицах, а те, кто стал жертвой ярости арманьяков в Париже, были бургундцами только по политическим убеждениям и симпатиям. Жителям Фландрии и Бургундии, Артуа и Франш-Конте ничего плохого не сделали ни Бернар д'Арманьяк, ни Танги дю Шатель.

Герцог Филипп тем хуже чувствовал себя в роли союзника англичан, что, как ему казалось, он ничего от этого не выгадал. В проекте двойной монархии, намеченном в Труа, он явно резервировал для себя роль прямого продолжателя политики отца и деда. Оставляя Ланкастеров в Англии и Валуа во Франции, политическая система, задуманная Иоанном Бесстрашным, делала первого из принцев крови реальным главой правительства, учреждаемого в Париже. Теперь, когда герцог Беррийский умер и герцог Орлеанский был в плену, а герцог Анжуйский поглощен итальянскими делами, герцог Бургундский как раз и остался во Франции первым принцем королевской крови. Может быть, развитие независимого Бургундского государства пошло бы иным путем, если бы Филипп Добрый реализовал мечту Филиппа Храброго и Иоанна Бесстрашного: править из Парижа Французским королевством.

Но ведь был Бедфорд. Бедфорд, который делал многочисленные авансы своему бургундскому шурину, но без колебаний взял власть на материке в свои руки, оставив ради этого английские дела на дядю, епископа Винчестерского Генри Бофора — с 1426 г. кардинала, — и на своего брата Хамфри, герцога Глостера.

Бедфорд ни с кем не делил власть, потому что не делил Францию. Сам ли Филипп Бургундский отказался от притязаний на регентство — так говорили бургундцы, может быть, чтобы не привлекать внимания к политическому провалу, — или Бедфорд в самом деле не позволил ему временно исполнять обязанности суверена, это в принципе ничего не меняет: завоевание Французского королевства его законным наследником Генрихом V не должно было привести к сокращению этого королевства. При Генрихе VI ничего не изменилось. Джон Бедфорд намеревался править всей Францией независимо от того, какие принцы ему помогли или помогут ее завоевать. Для Ланкастера не было английской Франции и бургундской Франции. Герцогство Бургундия входило в состав королевства, и владение им не даровало никаких прав на французскую корону.

И потом, Филипп Храбрый был «сыном французского короля». В трудные времена несовершеннолетия Карла VI Филипп Храбрый был братом и дядей короля. Филипп Добрый был всего лишь внучатым племянником короля. А Джон Бедфорд — сыном и братом короля. И дядей короля.

Поэтому речь не шла ни о разделе власти, ни о разделе королевской казны, той самой казны, которой двадцать лет так вожделели герцоги Бургундский и Орлеанский, без которой Филипп Храбрый не мог поддерживать жизнь своего Бургундского княжества…

Филипп Добрый извлек из договора в Труа только одно преимущество, ограниченное как по значимости, так и во времени: должность временного правителя Шампани и Пикардии, приобретение сомнительное, потому что Шампань уже лишилась своего прежнего богатства — ярмарок, а Пикардия ослабла от войны. Если завоевание Буржского королевства продолжится, земли, отнятые у Карла VII, достанутся англичанам и только им: это были земли короля Франции, а королем Франции был Генрих VI. Теперь Филипп Добрый Хорошо это знал: во всяком случае, он заставит платить за свои услуги.

Герцог не без горечи обнаружил, что его территориальные притязания сталкиваются с притязаниями Ланкастера даже в Нидерландах, куда новая Бургундская династия мало-помалу перенесла свой политический центр. Наложить руку на Маас и Шельду, дать внешнему миру через Антверпен доступ в свои владения — вот на что открыто надеялся герцог Филипп. Его цели назывались так: Эно, Голландия, Брабант.

Случилось так, что единственная дочь и наследница последнего графа Эно, Голландии и Зеландии Якоба Баварская была тогда женой герцога Брабантского, человека жалкого, на бесплодие которого давно делала ставку дипломатия разных дворов. Выдавая свою племянницу Якобу за убогого, Иоанн Бесстрашный знал, что делает: он готовил захват ее наследства Бургундией.

Но знать Эно была начеку. Будущее объединение наследий по сути означало аннексию земель соседней Фландрией, извечной соперницей. Поэтому не удивительно, если в 1421 г. бароны поощряли Якобу, когда она стала искать поддержки в Англии, а Глостер, регент в отсутствие Бедфорда, и не подумал отказать в поддержке. Более того, он стал ухаживать за графиней, хотя та еще не овдовела. Поскольку она согласилась еще раз выйти замуж, Глостер даже добился расторжения ее брака с Брабантцем. В марте 1423 г. Якоба Баварская вышла за Хамфри Глостера, который заявил о намерении направиться на материк, чтобы контролировать независимость владений жены.

Можно представить себе ярость Филиппа Доброго, когда в октябре 1424 г. он узнал о высадке в Кале английской армии — Глостер решил завоевать Эно. Намеренно давая брату возможность совершить оплошность и напомнить герцогу Бургундскому, что тот еще зависит от англичан, Бедфорд не предпринимал ничего.

Несколько недель вся система союзов находилась на грани полной перемены. Герцог Бургундский набрал армию, и многие сторонники Карла VII задались вопросом, не станет ли он, как некогда его отец Иоанн при Азенкуре, настоящим оплотом Франции против английского вторжения. Потон де Сентрай, приверженец арманьяков, будущий соратник Жанны д'Арк и будущий маршал Франции, вдруг, как и многие другие, оказался в рядах бургундской армии, двинувшейся на Эно.

Настало время вмешаться Бедфорду. Он заставил брата прекратить наступление. Возникли нелады и между супругами: Глостер подзабыл жену и увлекся служанкой[95] с которой просто-напросто вернулся в Англию. Папа расторг его баварский брак, и Глостер женился на любовнице. Что касается Филиппа Доброго, тот перевел дух.

Прошло три года. В 1428 г. герцог Бургундский наложил руку на наследие своей кузины Якобы. Но он понял, что англичане отнюдь не намерены облегчать ему экспансию в устье Рейна.

С другой стороны, он знал, что, слишком активно втягиваясь в военные операции на Луаре, серьезно рискует: герцог Бурбонский вполне мог воспользоваться этим, чтобы напасть на Ниверне и даже на Шароле. Целью Филиппа Доброго в отдаленной перспективе были Нидерланды, но он не собирался между тем терять прочные позиции во Франции.

Отношение к нему парижан было также двойственным. Конечно, арманьяков из представителей «мантии» и деловой аристократии в Париже не осталось. Те из них, кто занимал высокое положение между 1414 и 1418 гг. и не был убит при вступлении бургундцев в столицу, находился теперь на берегах Шера или Эндра. В Париже остались приверженцы Бургундца из этой среды, а также простой народ, который тоже был расколот, но те, кто испытывал симпатии к арманьякам, воздерживались от того, чтобы их высказывать открыто. Тот Париж, который действовал и говорил, был, безусловно, на стороне герцога Бургундского. Тиранию арманьяков не забыли, тем более эксцессы фиска коннетабля Бернара д'Арманьяка.

Но этот Париж тем не менее был не за англичан. Они были там лишними, и самые заклятые враги арманьяков из числа парижан были не слишком уверены в полезности присутствия англичан, с тех пор как люди Карла VII оказались южней Луары. Опасность была далеко.

А ведь Парижем правил Бедфорд из своего дворца Де-Турнель, в то время как Изабелла старела в одиночестве во дворце Сен-Поль, где она умрет в 1435 г. Оттесненный от власти, Филипп Добрый окончательно покинул Париж. После февраля 1424 г. его здесь больше не видели, только однажды в 1429 г. он заехал на неделю. Те парижане, которые симпатизировали бургундцам, но не англичанам, очень скоро упрекнут герцога Филиппа, что он их оставил. Когда в 1461 г. дети современников Жанны д'Арк снова увидят в Париже герцога Бургундского, участвующего в торжественном въезде Людовика XI, один мясник строго его окликнет: «Вас долго ждали!»

Впрочем, герцогом, дорогим для парижского простонародья, был Иоанн Бесстрашный, крестоносец, герой Никополя. А также демагог, отличавшийся показной щедростью. Деловые круги были ему обязаны восстановлением в 1412 г. муниципалитета, некогда упраздненного в наказание Парижу за то, что во времена майотенов он заставил монархию трепетать. Интеллектуалы из университета нашли в его лице принца, без которого «реформы» остались бы просто речами без последствий и без завтрашнего дня. Филипп Добрый был мало известен среднему парижанину. Его почти не видели. Он был сыном своего отца. И немногим более.

Можно ли сказать, что Париж находился в полном подчинении у англичан? В ратуше и в Шатле дела города вершили парижане. Парижский прево с 1422 по 1436 г. Симон Морье был сыном советника парламента и сам прежде служил дворецким у Изабеллы. Судьи по гражданским делам Жан Соваж и Жан де Лонгей, судья по уголовным делам Жан л'Арше были парижскими юристами. Купеческий прево Юг Ле Кок был советником парламента, его преемник Гильом Санген — менялой, давно обосновавшимся на Большом мосту. Филипп де Морвилье, убежденный бургундец, первый президент парламента, был адвокатом из Пикардии, приехавшим в Париж в качестве советника Шатле в 1411 г. Во всех судах, во всех органах управления, в церкви и даже в университете у власти были прежние приверженцы Иоанна Бесстрашного.

Разумеется, в Париже находились английские солдаты. Горожане их ненавидели как шумных и драчливых вояк, а не как англичан. Их часто видели в тавернах, они были выгодными клиентами проституток с улицы Глатиньи или Тиронского публичного дома, но в парижском населении они составляли ничтожную долю. В самый разгар этой оккупации, которая оккупацией не была, капитан Бастилии Джон Фастолф имел под началом всего восемь латников и семнадцать лучников. Включая раненых, англичан в Париже не было и трех сотен. Как ни обезлюдела столица, она все-таки насчитывала от пятидесяти до ста тысяч жителей.

Если англичан парижанин видел редко, то он хорошо ощущал экономические преимущества, которые принесла ему ситуация, возникшая в результате англо-бургундской победы. Основная часть сухопутной торговли Парижа приходилась на северные области — Пикардию, Артуа, Фландрию, Эно. Дорога на Аррас или Лилль больше значила для процветания столицы, чем дорога на Лион или Бордо. Этой дорогой везли сукно, вино, а также вайду — синий краситель, который на Юге называли пастелью и который был тогда в большой моде.

Зона экономических сношений Парижа достаточно известна. Счета за аренду торговых мест на ярмарке в Ланди позволяют выяснить, откуда приезжали участники этой ярмарки в конце XIV в., — из сотни городов, больших и малых, две трети которых находились к северу от Сены, Уазы и Эны. Ланди не имел торговых связей ни с Орлеаном, ни с Ле-Маном, ни с Оксером. Там были представлены все города Мааса и Шельды, но не Луары.

Другим источником парижского процветания, кроме расположения на перекрестке дорог, была река. За счет нее жили крупные купцы, фрахтователи судов для речных перевозок по всей Северной Франции, одновременно торговцы вином, зерном, солью и организаторы финансовых потоков, благодаря которым существовала вся крупная торговля. За счет реки жил также простой народ в портах и лодочники, грузчики и мерщики; она приносила состояние посредникам и присяжным купцам.

Так вот, эти речные перевозки проходили через земли Сены, Ионны, Марны и Уазы. Претерпев несколько перегрузок, вина из Орлеана и земли Бон достигали парижских портов. Сельдь из Дьеппа и Руана попадала в Центральный массив. Но крупнейшими оптовыми покупателями вина были купцы Арраса и Амьена, Абвиля и Лилля. Несмотря на две перегрузки, речной путь все еще оставался лучшим для доставки бонского вина на бюргерские столы фламандских городов. Эта дорога была длинной, но избавляла груз от толчков, из-за которых доски бочек могли разойтись.

В целом товары из земель, образовавших Буржское королевство, составляли менее пяти процентов грузооборота парижских портов, и то во времена единства и мира. Парижский горожанин не слишком оплакивал разрыв связей с Туренью, Пуату или Берри. Но он хорошо знал, что из Бургундии поступает половина бочек вина, разгружаемых в порту, что из Нормандии идут тысячи бочонков сельди и что лучшие клиенты — это в конечном счете большие города Севера. Политический выбор отныне было делать легко.

Иначе говоря, все были заинтересованы в сохранении статус-кво, даже если никто по-настоящему не желал так формулировать вопрос. Руан в руках англичан, Париж в составе Франции Генриха VI — это означало судоходство по Сене. Это было вино из Оксера и Бона, зерно из Пикардии, лес с берегов Эны, сено с берегов Нижней Сены. Свободное судоходство по Сене — это были сельдь и скумбрия из Северного моря, соль из Бретани, нормандское железо и английское олово. Английский Париж? Отнюдь: Париж, способный выжить, потому что его король — тот же самый, что царствует в Руане. Король, что царствует в Берри, — не у дел.

Итак, королевство Генриха VI не следует путать ни с партией Ланкастера, которой практически не было, ни с политическим присоединением к бургундской гегемонии. Французы приспособились к власти англичанина, но не потому что он был англичанином; они были бургундцами, но часто из соображений выгоды.

Оккупация

Почему же французы согласились на то, что отвергли век назад, когда Эдуарда III не допустили на французский престол, потому что он не был «уроженцем королевства»? Прежде всего потому, что это положение вещей было навязано силой: победа англичан изменила ситуацию. Далее, потому что договор в Труа не имел никакого отношения к «правам» наследников Изабеллы Французской. Генрих VI царствовал во Франции не потому, что принадлежал к роду Филиппа Красивого, даже если якобы в таком качестве носил — как и его отец до 1420 г. — двойной королевский титул, который символизировали соединенные гербы Франции и Англии — леопарды и лилии. Генрих VI обладал здесь властью по воле, выраженной Карлом VI или теми, кто говорил от имени последнего. Он был наследником Валуа, а не его соперником.

Так что объектом пересмотра стал не принцип передачи короны по женской линии, а право суверена располагать короной.

Исключительную роль здесь сыграли личностные факторы. Но это было не ново: разве Филипп VI Валуа не восторжествовал когда-то без труда, потому что был зрелым человеком и безупречным рыцарем? Конечно, Генрих VI был малолетним ребенком. Но рядом был Бедфорд — мужчина тридцати трех лет, в котором ценили гибкий ум, сдержанную энергию, мудрую осторожность. Оккупированная Франция сильно пострадала от суровости победителя Генриха V. Бедфорд был достаточно прозорлив, чтобы не доводить побежденных до отчаяния. Франция уже не была объектом завоевания Генриха V, она была коронной землей Генриха VI.

Противником такого политика, как Джон Бедфорд, французы видели всего-навсего безвольную игрушку истории, принца, который едва смел носить свое имя, — Карла VII. Короче говоря, бесцветного короля, сына безумца и женщины с порочной репутацией. Карл VII считался человеком — главой, как называли его одни, заложником, как думали другие, — партии, уважение к которой подорвали эксцессы, совершенные после 1413 г. Ненависть к арманьякам во многом способствовала политической слабости Карла VII.

При этом большинство новых подданных Генриха VI приспособились к ситуации, но она не вызывала у них никакого восторга. Чиновники нового режима кое-как принесли присягу на верность. Повсюду, несмотря на официальное поощрение доносов — и оплату их, — зарождалось настоящее движение сопротивления.

В землях, где население ощущало власть герцога Бургундского, это понятие не имело никакого смысла. Оно имело смысл в областях, напрямую подчиненных англичанам, в Иль-де-Франсе и прежде всего в Нормандии. Нужно еще различать ненависть к англичанину и враждебность по отношению к солдату. Разве со времен Карла V не причисляли без разбора к «англичанам» многие праздные компании и многих праздношатающихся вояк? Разве такой истый бургундец, как «Парижский горожанин», всегда готовый называть арманьяков изменниками, разбойниками и сарацинами, не клеймил в 1423 г. разорение сельской местности англичанами так, словно дело происходило во времена, когда «англичанин» и «рутьер» были синонимами?

Вино было очень дорогим, более чем когда-либо. И было очень мало ягод в виноградниках, да еще англичане и бургундцы изводили это немногое, словно свиньи, и никто не решался им это сказать.

Зато официальный лексикон, лексикон английских капитанов и французских судей, более или менее намеренно смешивал сопротивление и бандитизм. «Чужаки», которых запрещалось пускать в дом, могли быть как покупателями, так и сообщниками, и, вешая карманников, их ставили на одну доску со сторонниками Карла VII.

Правда, переходу на сторону Валуа способствовала бедность. Крестьянин, делавшийся мародером, или виноградарь, делавшийся грабителем в Нормандии, в Валуа или в Иль-де-Франсе, объективно был союзником буржского короля, даже если разорение, залежь или пожар повлияли на его решение в большей мере, чем неприемлемый договор в Труа. В городе несчастные могли нищенствовать и не отказывали себе в этом. Это хорошо видно из того, что парижский капитул был вынужден предписать нищим держаться возле дверей: в соборе Парижской Богоматери из-за шума, который попрошайки устраивали вокруг хора, уже не было слышно пения, и каноникам надоело ходить по экскрементам, оставляемым в нефах нищими и их детьми. Подаяния, увы, не хватало, чтобы накормить всех. Беды каждого соответствовали его положению. Бедность в городе, как и в деревне, бросала на сельские дороги массу отверженных — бывших собственников и бывших чернорабочих, — которые больше обременяли Бедфорда, чем помогали Карлу VII.

Всякому было столь тягостно содержать дом, что иные в то время отказывались от своего наследия ради ренты, и из нужды продавали свое добро, и в отчаянии уходили из Парижа. Одни шли в Руан, другие в Санлис; третьи становились лесными разбойниками, или арманьяками.

Приверженец короля Валуа был не менее непопулярен, чем «головорез» с большой дороги. Всякий, кто уходил в лес, должен был жить за счет населения. Ведь если в Париже или Руане можно готовить заговор, не закрывая мастерскую или лавку, то быть «маки» в нормандском лесу и в то же время возделывать свой сад едва ли было возможно. Многие селяне, крепко запиравшие ворота на ночь, не отличали участника сопротивления от вора с большой дороги. Последних называли одним словом — курокрад (voleurde poulets).

Среди участников этого сопротивления в оккупированных землях дворян было немного. Те, кому прежние политические обязательства не позволили принять новый режим, просто-напросто вступили в армию Карла VII. Многие из них были слишком известны, так что оставаться на месте было бы для них рискованно. Другие, естественно, отправились туда, где сражаются. Представители «мантии» — клирики и миряне — тоже совсем не участвовали в движении сопротивления англичанам. Сторонники Карла VII оказались в Пуатье, где заседал парламент, в Бурже, где разместилась Счетная палата. Они вместе с королем были в Шиноне и Лоше. А в Париже или Руане «мэтрами» юстиции и администрации, равно как и магистрами университета, как раз были прежние столпы бургундской партии либо те, кого на эти должности бургундская партия назначила после ухода арманьяков.

Тем не менее в 1420 г. парижские каноники нарочно избрали епископом богослова Жана Куртекюисса, человека с характером, хотя англо-бургундское правительство дало понять, что предпочло бы декоративную фигуру. Тем не менее те же каноники годами демонстрировали фронду «мантии» против английского фиска. И тем не менее через десять лет церковные судьи Руана делали вид, что «сын англичанина» — столь же тяжкое оскорбление, как «сын шлюхи».

Городское бюргерство, мир купцов и лавочников, напротив, очень ощутимо эволюционировало. Стремление к реформам, прежде всего к реформе управления общественными финансами, воспринимаемыми как поступления от сбора налогов, от которых бюргерские дела и капитал страдали прежде всего, привело часть «купечества» в бургундскую партию и в конечном счете в английский лагерь. Однако в подавляющем большинстве бюргерство было — и осталось — партией мира. Англичане вышли победителями — это не вызывало сомнений, — и было понятно, что экономическое процветание несовместимо с гипотетическим реваншем Карла VII. Уже во имя сохранения семейных вотчин надо было признать свершившийся факт. Некоторые семьи даже раскололись, про крайней мере по видимости, когда их вотчины оказались в разных королевствах Франции. Большинство могло занять лишь простую позицию: уж лучше англичане, чем новая война.

Многие из тех, кто симпатизировал арманьякам и между 1418 и 1420 гг. покинул Северную Францию, в частности, Париж, с 1424 г. начали возвращаться. Они утверждали, что уезжали за Луару по семейным обстоятельствам или в связи с нездоровьем. Они в этом клялись. Если было нужно, они находили свидетелей в подтверждение этого. Все все понимали. Вдовы и дети без труда получали прощение, восстанавливающее их в правах. Крепким мужчинам, особенно тем, кто более или менее активно поучаствовал в политической жизни, было трудновато добиться, чтобы им поверили.

По мере продолжения войны точка зрения бюргера менялась. Один парижский мясник очутился в тюрьме потому, что получил из Тура письмо от своего старого отца, а в Шатле посадили почти слепого старика, который прибыл из Вандома в Париж, чтобы закончить дни у очага сына. Жаннетте Бонфис, по прозвищу Ла-Бонфий[96], всерьез грозила кара за переписку со смотрителем монетного двора в Ле-Пюи, который был просто ее любовником. Она выкрутилась лишь потому, что предоставила аргумент в свою пользу: она беременна…

Парижанин очень болезненно воспринимал и необходимость рисковать жизнью, собирая свой виноград в Шайо или Сюрене. Опасности мешали двигаться по дорогам, так же как вынуждали запирать ворота. Возникла безработица: в 1430 г. муниципалитет будет вынужден сократить число присяжных торговцев вином с шестидесяти до тридцати четырех, потому что для всех работы не хватало; фактически их останется лишь четырнадцать. Дело дошло до того, что глашатаям запретили сообщать в день больше чем об одной смерти каждому… И это, естественно, не во время эпидемии.

И потом, имело место разочарование. От бургундского правительства ждали слишком многого. Разочарование было слишком сильным, чтобы не отразиться на чувстве верности. Никто больше не говорил о тех реформах, которые составляли всю программу бургундской партии. Никто даже не мечтал заново обнародовать великий реформаторский ордонанс 1413 г., рассчитанный на упорядочение королевского управления, введенный Штатами и аннулированный из-за связи с кабошьенским движением. Единственной эффективной реформой была монетная. Укрепление монеты оценили только кредиторы.

В то же время приверженность некоторых лиц английскому лагерю упрочилась. Ведь были круги, которым оккупация дала преимущества, как были люди, прошедшие в проявлениях верности Ланкастеру порог необратимости. Наряду с экстремистами из партии арманьяков, знающими, что примирение может произойти только за их счет, выделились экстремисты из партии бургундцев, зашедшие слишком далеко, чтобы их верность англичанам не выглядела в глазах Карла VII настоящей изменой. С одной стороны был Танги дю Шатель и ему подобные. С другой — Пьер Кошон и его люди.

Английский режим очевидным образом оказался на руку тем, кому раздел королевства позволил играть роли, доселе причитавшиеся другим. Это относится к руанским адвокатам, которые теперь могли соперничать с парижанами, не превращаясь в парижан: создание Большого совета Нормандии и расширение прерогатив старой нормандской Палаты шахматной доски давало возможность передавать в Руан рассмотрение многих дел, к которым местные юристы испытывали больше интереса, чем если бы все завершалось в Париже. Это относится и к магистрам Кана, благодаря английской победе создавшим университет, после того как Париж уже век отказывал им в этом праве. Как могли бы все эти люди желать реванша Карла VII?

То, что дают одним, отбирают у других. Парижская «мантия» болезненно воспринимала утрату клиентов, которую означала юридическую независимость Нормандии. Магистры с территории между горой Святой Женевьевы и улицей Фуарр считали, что в истории с Каном их предали, и иногда говорили об этом вслух. Возникал вопрос: может быгь, Бедфорд как раз организует завоеванные земли без участия Парижа. Разве такое устройство ланкастерской Франции не было крахом самой идеи ланкастерской Франции? Реакция на это, особенно после 1430 г., многих настроит в пользу Карла VII.

Буржский король

Буржский король с трудом держался на позиции, которую можно назвать как минимум двусмысленной. Как и подобало старшему сыну покойного короля, он принял королевский титул, но для многих был еще дофином. Он еще не был миропомазан, но ведь уже давно король считался королем по праву рода, а не по праву миропомазания. Если кто-то говорил «дофин», значит ли это, что он был убежден в незаконности рождения Карла? Конечно, нет: в таком случае прибегли бы к оборотам, традиционно используемым для узурпаторов: «тот, который именует себя…», или «тот, кто ведет себя как…», или «тот, кто выдает себя за…» О нем говорили «дофин» потому, что считали его настоящим сыном Карла VI. Но по сути не знали, кто он теперь…

Создавалось впечатление, что он слабей всех. Он это знал. Но он уже отыграл важное очко, не усомнившись в верности своего шага: он показал, что не вся Франция подчинилась договору в Труа.

У Карла VII были сторонники. Он мог рассчитывать на нескольких принцев, таких как герцог Анжуйский, граф Прованский, или как герцог Бурбонский. Он мог также рассчитывать на Орлеанский дом и его клиентов. Ему были преданы чиновники Южной и Центральной Франции, покинувшие англо-бургундскую Францию. Представление о дворе, прозябающем на берегах Шера или Эндра, плохо сочетается с активностью, которую отражают реестры дел, рассмотренных высшими институтами, которые заседали на землях южнее Луары.

Взаимно обратные кривые политической живучести можно достаточно ясно увидеть, изучив судьбу институтов, которые раскололо деление 1418 г. Стало две счетных палаты — в Бурже и в Париже — вместо одной, два парламента — в Пуатье и в Париже — вместо одного. Как к северу, так и к югу от Луары профессионалы, заседающие в этих судах, испытывали одни и те же материальные трудности, сталкивались с одним и тем же желанием короля забыть об их праве на кооптацию своих членов, страдали от одних и тех же задержек жалованья.

Но в Париже это привело к фронде, а потом к бунту. Там советники парламента в 1420 г. приняли решение, что будут платить себе сами, выделяя деньги себе на жалованье из налоговых поступлений, которые они декретируют. В 1421 г. они заговорили о «приостановке», иначе говоря, о забастовке. После 1430 г. не пройдет ни года без «приостановок» на недели, а то и на месяцы. До Пуатье эта идея не дошла.

Первоначально дисбаланс, возникший в результате раздела 1418 г., был в пользу бургундского парламента. Но, если в 1418 г. при первом президенте Филиппе де Морвилье в Париже насчитывалось восемьдесят Магистратов, то к 1430 г. их численность снизилась до пятидесяти. А в 1435 г. их будет уже двадцать один. В Пуатье, напротив, поначалу при Жане де Вайи, а потом при Жане Жувенеле в парламенте был всего двадцать один магистрат, но в 1430 г. уже тридцать три, а в 1435 г. — сорок. С одной стороны — непрерывный упадок, с другой — непрерывный рост, и это до появления Жанны д'Арк. Ее приход вписался в эту тенденцию и усилил ее, но не создал.

Будем реалистами: численное разрастание в большей мере отражает могущество социальной группы, чем непосредственная активизация деятельности. Один протолкнет сына, другой брата. Не менее показательно, что желающих сделать карьеру в Пуатье становилось все больше в то время, когда в Париже покидали парламент, не видя за ним, надо полагать, дальних перспектив. В преданности слуг Карла VII, несомненно, было немало расчета. За расчетом стояла политическая оценка. Король, которого с удовольствием изображали бедным и покинутым всеми, не был ни настолько бедным, ни настолько покинутым, как внушала примитивная пропаганда. Разумеется, бургундцы рассказывали, что мнимому дофину нечем заплатить своему сапожнику. Как будто дворы всегда платили поставщикам сполна… Но, если верить только документам, доход Карла VII был в два-три раза выше континентального дохода Генриха VI. Фиск Валуа работал эффективно, его суды действовали, его войскам платили.

Не менее богат был Карл VII и союзами. Дружба герцога Савойского, эпизодический нейтралитет герцога Бретонского, перемирия с Бургундией часто давали буржскому королю возможность сосредоточить силы на борьбе с англичанами.

Зато нельзя сказать, что Карл VII по-настоящему владел собой. В течение двадцати лет жизни тот, кто стал дофином лишь поздно, в 1417 г., после смерти обоих старших братьев, не всегда умел превозмочь собственную слабость. Безумный отец, сомнительная мать, непризнание со стороны общества — этого было достаточно, чтобы он стал задаваться некоторыми вопросами. Он был подвержен влияниям, даже переменчив, и его не научили ни царствовать, ни сражаться. Этот робкий человек находил прибежище в скрытности. Неспособный по-настоящему править, молодой король делал вид, что проводит время в празднествах, потому что на самом деле не знал, что делать.

И он дал свободу действий своим приближенным. Что и стало катастрофой. Двор в Лоше или Шиноне был питательным бульоном, где процветали интриги, клевета и подковерная борьба.

Душой этой политической активности была Иоланда Арагонская, вдова короля Неаполитанского Людовика II Анжуйского. С тех пор как Карл VII в 1422 г. женился на Марии Анжуйской, королева Иоланда стала тещей французского короля. После того как катастрофа при Вернёе в 1424 г. подорвала престиж военных, окружавших короля, Иоланда доминировала при дворе, где могла льстить себя надеждой, что вновь обрела положение и влияние, утраченные в Италии. Мало того, что она внушала своему зятю идеи, но она еще и предоставляла ему фаворитов, становившихся фактическими правителями.

Королева Иоланда в 1424 г. одержала первый успех. Крайние элементы из партии арманьяков — те, кто организовал ловушку в Монтеро и впутал в это дело дофина, — были оттеснены от дел. Обер-гофмейстер Танги дю Шатель, долгое время доверенный человек дофина, бывший прево Парижа при арманьяках, автор ловушки, в которую угодил Иоанн Бесстрашный, кончит свою карьеру в качестве шателена и вигье Бокера. Робер Луве, Пьер Фротье, Робер Ле Масон также были удалены. Теперь Иоланда Арагонская могла заменять их преданными ей людьми, заключать новые союзы, доверять дела умеренным, которые были способны видеть в королевской политике нечто большее, чем просто возможность свести счеты.

Новым сильным человеком в правительстве стал Артур де Ришмон. Брат герцога Бретонского, Ришмон был смелым военачальником, часто жестоким, но выдающимся тактиком. Он станет организатором победы. После того как коннетабль Джон Стюарт, граф Бьюкен, погиб в сражении под Вернёем, Ришмон недолго дожидался титула, который придаст ему могущество: 7 марта 1425 г. его назначили коннетаблем. И он тут же начал повсюду расставлять своих верных людей. На посту командира арбалетчиков беррийца Жана де Торсе сменил нормандец Жан де Гравиль. Жан де Бросс, сеньор де Буссак, стал маршалом.

Назначение Ришмона заметно сказалось на ведении операций. Еще сильней оно повлияло на ситуацию на дипломатической шахматной доске. Брат герцога Бретонского был женат на одной из сестер герцога Бургундского. Как и Бедфорд, Ришмон был зятем Филиппа Доброго. Поэтому Иоланда рассчитывала, что он станет посредником в возможном примирении. Тем временем он мешал Бедфорду развивать его успех, каким стал для последнего брачный союз с Бургундским домом.

Новый коннетабль был интриганом. Он быстро наполнил двор суетой, плутнями и даже заговорами. Карл VII не доверял человеку, который предал английского короля, после того как присягнул ему на верность. Его раздражал ментор, легко играющий людьми. Когда стало очевидно, что интриги Ришмона почти не приближают примирения с Бургундией, он стал выходить из фавора.

Незадолго до того коннетабль стал добиваться королевской милости еще для одного заговорщика — пуатевинца Жоржа де ла Тремуйя. Этот человек происходил из знатного рода. Его отец носил орифламму при Карле VI. Жорж побывал во всех партиях, и современники сначала знали его как камергера Иоанна Бесстрашного, потом — как приверженца Бернара д'Арманьяка, потом — как сторонника мира. Женившись в 1416 г. на графине Жанне Овернской, вдове герцога Беррийского, он поднялся на уровень знатных баронов; но этот брак оказался неудачным, и графиня закончила свои дни в одиночестве в своем замке Сен-Сюльпис на берегах Тарна. Ла Тремуй остался мастером по заключению двусмысленных союзов, почти всеобщим кузеном, затычкой для каждой бочки. Используя одних против других, по-настоящему он заботился только о собственных интересах. Ришмон догадался об этом слишком поздно — ла Тремуй занял его место во власти. Это стало очевидным в 1427 г., а официально было признано в июле 1428 г.

До тех пор соперничество придворных и смена фаворитов просто не позволяли всерьез относиться к правительству. Пьер де Жьяк, находившийся в фаворе вместе с Ришмоном в 1425 г., в одночасье рухнул с пьедестала, его арестовали, судили и несколько поспешно утопили. Ле Камю де Больё, оказавшийся после него в королевской милости, был безнаказанно убит перед самым замком Пуатье в 1427 г. Все это воспринималось как придворные дрязги, а не как политические кризисы.

С приходом Жоржа де ла Тремуйя ситуация изменилась. Новый глава королевского правительства постарался не стать очередной жертвой превратностей судьбы. Он ополчился на своего бывшего покровителя Ришмона и открыто объявил войну сторонникам коннетабля. Они все вызывали априорные подозрения как потенциальные заговорщики.

Один энергичный и беззастенчивый капитан, старый приспешник ла Тремуйя, был назначен сенешалем Пуату; его правление стало длинной цепью бесчинств и грабежей. Всю равнину охватил террор: деревни сжигали, шателенов обирали, девушек насиловали. Подручные фаворита даже сборщиков королевских налогов при случае избавляли от груза набранных средств. В то время как Ришмон укрылся в своих замках Фонтене-ле-Конт и Партене, где отводил душу, чеканя без королевского разрешения монету, его сторонников буквально травили с санкции короля. Луи д'Амбуаз, виконт де Туар, был брошен в тюрьму. На бенефиции епископа Люсонского наложили арест. Андре де Бомон, сеньор де Брессюир, и Антуан де Вивонн, сеньор де Лазе, были арестованы по обвинению в оскорблении величества, отданы под суд парламента и обезглавлены в Пуатье в мае 1431 г. Под оскорблением величества понималось создание помех всемогущему фавориту.

Двор превратился в ристалище. Буржский король бездействовал, не в силах помешать этой закулисной войне, где его сторонники все более ослабляли друг друга. Королева Иоланда Арагонская обнаружила, что не справляется с последствиями собственных манипуляций. Убежденные арманьяки начали опасаться, как бы забота о сохранении своих сеньорий не побудила ла Тремуйя подписать мир с англичанами на любых условиях. Многие уже предвидели, что в случае примирения с Бургундией попадут в немилость. Что касается умеренных, они опасались капризов фаворита.

В этом очаге интриг многие подумают, что прибытие девы, посланной Богом, чтобы вдохнуть новые силы в армию ради ведения войны, — всего-навсего арманьякская инсценировка, последняя попытка недавно отстраненных радикалов добиться своего. Во всяком случае, еще одно препятствие на пути к компромиссу.

Такой компромисс едва не был достигнут в 1424 г. После года переговоров, которые велись через Амедея VIII Савойского, по условиям перемирия в Шамбери военные действия между силами Карла VII и Филиппа Доброго были приостановлены. Последний в декабре 1424 г. встретился в Маконе с Ришмоном, и оба принца укрепили взаимопонимание, уже намеченное благодаря удачным бракам сестер из Бургундии. Филипп Добрый, уже шурин Бедфорда и Ришмона, предложил руку еще одной из своих шести сестер Карлу Бурбону, графу де Клермону. По сути он прежде всего хотел обезопасить свои южные провинции — Ниверне, Шароле и Маконне — от все еще возможного нападения через Бурбонне. Итак, это перемирие принесло выгоду всем, кроме англичан, которые одни только не завершили своих завоеваний.

Равновесие слабости

Это был первый шанс Карла VII. Англия не могла вынести бремени настоящего наступления. Ланкастерская Франция приносила мало дохода. Налоги поступали медленно, с огромными допустимыми потерями при доставке и неизбежными недоимками. Генрих V в 1421 г. восстановил косвенный эд, отмененный одновременно в демагогических целях Иоанном Бесстрашным и дофином Карлом. Но трудно было найти откупщиков, готовых взять на себя сбор непопулярного, как правило, налога, когда экономические трудности сводят на нет прирост дохода. Прямой налог поступал не лучше: парижское духовенство, обложенное в 1423 г. налогом в восемь тысяч парижских ливров, добилось его сокращения до двух тысяч ливров, а выплачивало только половину этой суммы. Когда в 1424 г. на столицу попытались наложить новый налог, горожане возроптали: они согласны оплачивать праздники регента, но не более.

Итак, Англия несла тяжесть победы с трудом. Одно дело — победить при Азенкуре или Вернёе, другое — удерживать завоеванное и закончить завоевание.

Сказать, что английская оккупация была убыточной, значило бы в простых бухгалтерских терминах выразить весьма громкий провал. Если французы платили достаточно, чтобы возненавидеть новое правительство, требования которого были не меньше, чем у покойного Людовика Орлеанского, англичане начали сожалеть одновременно о своей полупобеде и о сделанных попытках ее завершить. Английская Палата шахматной доски платила жалованье членам Королевского совета в Париже, она оплачивала расходы двора регента Бедфорда, она содержала гарнизоны в Иль-де-Франсе и Нормандии. Всем англичанам из окружения Бедфорда, возвращавшимся на материк после пребывания в Лондоне, поручалось привезти денежные средства. Ломбардские банкиры в Лондоне, Руане или Париже постоянно организовывали обмен валюты для Франции. Генуэзец Жан Сак сделал на этом состояние: он выплатил английским капитанам несколько тысяч серебряных марок, которые английское казначейство возместило его компаньону в Лондоне банкиру Спиноле.

Приверженцы Генриха VI проводили время, авансируя суммы, необходимые для выполнения их миссии. Вольно или невольно люди всякого звания тем самым создавали на материке дисконт будущих доходов островного казначейства. Во многих случаях сам кардинал Бофор тратил грядущий доход английского фиска: в 1434 г. один только он выплатит во Франции 18 тысяч марок, подлежащих возмещению в течение трех лет за счет прямых налоговых поступлений.

«Стерлинги» хлынули на материк. В декабре 1430 г. для переправки денежного содержания из Винчестера в Дьепп понадобилось не менее двух кораблей — под охраной ста лучников.

Тогда же гарнизон Бастилии под командованием Джона Фастолфа состоял из восьми латников и семнадцати лучников. Томас Мор, занявший ту же должность в следующем году, располагал девятью латниками и двадцатью восемью лучниками. Менее трехсот англичан в Париже — вот что называлось английской оккупацией. Несмотря на финансовое бремя, непомерное для Англии, английское присутствие с сочувствием воспринималось некоторыми французами. Арбалетчик, который в сентябре 1429 г. честил Жанну д'Арк распутницей и развратницей, прежде чем «поразить» ее метко выпущенным болтом, был честным парижанином, а не английским наемником. В то самое время «Парижский горожанин» — несомненно, каноник из собора Богоматери — писал в своем дневнике «предатели арманьяки», когда имел в виду людей Карла VII. Под «французами» он будет понимать подданных Генриха VI.

Тем временем в Англии дела шли скорей плохо. Пока Бедфорд был занят в Париже, в Лондоне сцепились Бофор и Глостер. Кардинал силой захватил лондонский Тауэр. Дело грозило обернуться гражданской войной. Бедфорд был вынужден вернуться в Англию, и ему пришлось оставаться там с декабря 1425 г. по март 1427 г. Это почти исключило возможность начать во Франции генеральное наступление, которое бы завершило строительство ланкастерской двойной монархии. Англичанам очень повезло, что Карл VII терял время в Турени.

К югу от Луары структуры были прочными, но политическое руководство — слабым. К северу уже формирование политических и финансовых структур не успевало за слишком быстрыми темпами завоевания. В эти годы, сразу после смерти Генриха V и Карла VI, никто не решался воевать по-настоящему.

Как с одной стороны, так и с другой обыватели приспособились к ситуации. До самого появления Жанны д'Арк времена Бедфорда и буржского короля были временами умеренного процветания. Конечно, дела шли не так, как в период между 1380 и 1405 гг., когда можно было полагать, что война закончена, и люди, монета и товары циркулировали почти свободно. Тем не менее бедфордовский Париж торговал с Аррасом и Лиллем, как Тур — с Лионом, а Руан — с Лондоном. Купцы из Руана, Дьеппа, Кана, Сен-Кантена в 1424 г. записывались в Парижскую ганзу, чтобы иметь возможность перевозить товары по Сене в среднем течении. Через несколько лет уже никто записываться не будет.

Тогда нормандцев встречали на женевских ярмарках; правда, им надо было пройти путь по Фландрии и Рейнской дороге. Ярмарка в Ланди, не устраивавшаяся после смут 1418 г., вновь открыла свои прилавки близ Сен-Дени в 1426 г.; она проводилась еще в 1428 г., а возможно, и в 1429 г. Доходы торгового порта Нейи в 1425 г. отдавали на откуп за 36 ливров, в 1426 г. — за 48 ливров, в 1427 г. — за 66 ливров, в 1428 г. — за 80 ливров. Конечно, это еще очень далеко от уровня 1410 г. — 320 ливров, — но оживление очевидно. В какой-то мере процветали также суконщики Сен-Ло или производители холста из Фужера; на наших кривых за много веков этот подъем выглядит небольшим всплеском, но те, кто переживал его, могли думать, что испытания кончились.

В сельской местности самые отчаянные храбрецы сделали первые попытки восстановить хозяйство, то есть отстроить дома, заново возделать поля, воссоздать поголовье скота. Это восстановление было очень робким, не выходило за рамки отдельных хороших земель и скоро окончилось неудачей. Но после него особо болезненно был воспринят развал 1430-х годов. После тех, кто повзрослел в 1380-х, еще одно поколение утратило свои иллюзии в 1430-х. Когда гроза минует, понадобится гораздо больше времени, чтобы каждый привык к мысли: к работе можно возвращаться на самом деле, а вкладывать деньги имеет смысл.

Вот что было в регионах, где каждый день ощущалась национальная драма, даже если не все переживали ее как национальную. Мрачный облик обескровленного Лангедойля депутаты Генеральных штатов Пуатье опишут в марте 1431 г.

Здесь люди Церкви и их бенефиции разорены и уничтожены, их дома разрушены и снесены… Купцы, привыкшие бывать на ярмарках и рынках, не смеют ездить по стране, чтобы торговать и вести дела своей торговли. Земледельцы не смеют и не могут ни держать скотину для пахоты, ни выводить ее на равнину, опасаясь за свою жизнь и боясь утратить последнее, что у них осталось.

Небезопасность

По мере удаления от долин Сены и Соммы, Луары и Вьенны обстановка несколько улучшалась. Но ненамного. Аквитания и Лангедок, так же как Овернь и Дофине, ощущали чувство небезопасности и бремя военных налогов, оставлявших мало средств желающим восстановить экономику. Ведь каждый год провинциальные или Генеральные штаты — бывало, что те и другие сразу — повышали косвенный эд и прямую талью, иначе говоря, налог, разорявший всех и пожиравший состояния, крупные и мелкие. В одном только 1425 г., в самый разгар краткого затишья, Карл VII потребовал 550 тысяч турских ливров от Лангедойля и 250 тысяч от Лангедока. Порт, находящийся в кризисе, — Ла-Рошель — должен был выплатить 14 тысяч ливров. От такой бедной аграрной местности, как Верхний Лимузен, требовали 13 тысяч. Для умеренного процветания это много.

Что касается чувства небезопасности, которое удерживало купца от того, чтобы колесить по дорогам, а крестьянина — от того, чтобы идти пахать, оно стало результатом слабости короля, политической неразберихи и нового появления солдат, оставшихся без дела. Столетняя война была не только войной между Францией и Англией.

В нее входили и чисто побочные конфликты, так же, однако, ослаблявшие страну и разорявшие казначейства. Даже когда эти конфликты не имели прямого отношения к противоборству суверенов, они были связаны с самой обширной сетью союзов или клиентел и втягивали в себя людей, участвующих также в других конфликтах. Все конфликты разрешались одинаково — при помощи сжигания деревень, обирания городов, грабежа купцов, роста налогов. Восстание племянника Григория XI относится к делам, которые не имели ничего общего с французской короной, но потрясали регион в течение жизни целого поколения.

Раймон Роже, граф де Бофор и виконт де Тюренн, просто-напросто добивался выплаты денег от должника своего дяди, когда в 1386 г. поднял оружие против папы Климента VII. На самом деле он хотел сорвать заключение союза между Святым престолом и прованской Анжуйской династией — союза, непосредственно угрожавшего некоторым из его крепостей, таким, как Сен-Реми или Ле-Бо. Он набрал рутьеров и создал угрозу для Авиньона. Несмотря на многочисленные договоры и солидные выкупы, Раймон де Тюренн и его люди почти пятнадцать лет разоряли Конта-Венессен и Западный Прованс. Правительство Карла VI попыталось навести порядок в сеньории папы, вмешался граф Жан III д'Арманьяк, и, наконец, появился Тюренн вместе со своим зятем Жаном Бусико, маршалом Карла VI, — они пришли осадить Авиньон во время борьбы за отказ от повиновения папе. Враждебность к герцогу Анжуйскому, поскольку тот был графом Прованским, в конечном счете сделала племянника Григория XI одним из проводников антипапской политики герцога Бургундского.

Точно так же в Лангедоке возродились стародавние конфликты между пиренейскими князьями. Известны мятежи Гастона Феба, графа де Фуа, претендовавшего одновременно на политическую автономию и на пост королевского наместника в Лангедоке при Карле V и его братьях. Граф де Пардиак и сир де Барбазан при Карле VI поссорились из-за нескольких земель в области Тулузы. Война вспыхнула и тогда, когда Аршамбо де Грайи — дядя капталя де Буша, побежденного при Кошереле, — в 1398 г. объявил о притязаниях на наследие графов де Фуа, на которое могла претендовать его жена. Еще в одной войне в 1403 г. граф Бернар VII д'Арманьяк, будущий хозяин Парижа, и его союзник граф де Пардиак столкнулись с графиней де Комменж.

Вследствие заката политической карьеры герцога Беррийского в 1411 г. столкнулись Жан де Грайи, граф де Фуа, королевский генерал-капитан милостью Иоанна Бесстрашного, и Бернар д'Арманьяк, мало склонный допустить, чтобы Лангедок попал в зависимость от Бургундии. Арманьяк в 1412 г. даже обратился к англичанам. Это был период, когда в Париже правили бургундцы, Иоанн Бесстрашный считался защитником короны Валуа, а значит, естественным врагом англичан. Ничего удивительного, что Фуа набирал рутьеров для борьбы с англичанами. Арманьяк, естественно, оказался на стороне противников этой политики.

Для лангедокского населения все это выражалось в нескольких словах: подати, небезопасность, грабежи.

Когда хозяевами королевства стали арманьяки, графа де Фуа в качестве генерал-капитана Лангедока сменил сын Бернара VII, виконт де Ломань. Арманьякская алчность проявлялась в Тулузе не меньше, чем в Париже, и поэтому население потянулось к бургундской партии, находило общий язык с Изабелла, торговалось о выгодных условиях присоединения. Лангедокские города оказались в руках Иоанна Бесстрашного на несколько дней раньше, чем Париж.

Граф де Фуа одержал победу — он оказался на стороне бургундцев как потомственный враг Арманьяка, точно так же как Сорбонна оказалась на стороне бургундцев из враждебности к Людовику Орлеанскому и папскому фиску. Сцепления в истории бывают непредсказуемы.

Тогда Жан I де Фуа обнаружил недюжинный политический талант. Далекий от того, чтобы мстить за старые обиды, он стал отстаивать общие интересы Лангедока. С 1418 г. он платил рутьерам за расформирование компаний Вместо того чтобы напасть с тыла на дофина, он добился от него титула наместника и генерал-капитана Лангедока и Гиени, потом вступил в соглашение с Альбре, Астараком и даже Арманьяком, чтобы оттеснить людей принца Оранского — крупного бургундского барона, — которые вели в Тулузе с лангедокскими Штатами переговоры, столь же непопулярные, как и требования его арманьякских предшественников. В 1419 г. восстание в Тулузе принесло победу партии графа де Фуа. Принц Оранский бежал. У правительства Карла VI, которое состояло из бургундцев, не было возможностей оспорить власть, фактически установившуюся в Тулузе: король подтвердил за Жаном де Фуа пост наместника, который последнему уже дал дофин. Для демонстрации щедрости к Лангедоку и Гиени даже добавили Овернь.

Для населения Юга понятия «англичанин» и «грабитель» были синонимами. Поэтому в результате союза Бургундии и Ланкастера общественное мнение повернулось в сторону Карла VII. Жан де Фуа умело руководил этой политической адаптацией, которая на деле была неизменным стремлением к миру. Далекие от парижских интриг и от махинаций Совета, горожане Лангедока — а тем более крестьяне — плохо понимали, какие могут быть сомнения по поводу короля, и не допускали мысли, что корону Франции можно уступить англичанам. Они желали, чтобы кончилась война и кончились налеты, а также чтобы прекратились подати. Английские набеги оставили слишком болезненные воспоминания от Бордо до Каркассона, чтобы желание мира могло кого-то привести на сторону Ланкастера.

Даже если время больших набегов прошло, английская угроза сохранялась, часто смешанная с арманьякской. Анализировать эти вопросы с парижской точки зрения значило изначально обречь себя на полное непонимание. В 1423 г. англичане осадили Базас. Андре де Риб, рутьер, в большей или меньшей степени служивший им, но называвший себя Арманьякским бастардом, разорил область Тулузы и в 1426 г. захватил Лотрек, в 1427 г. заставил пообещать себе семь тысяч экю за уход, а в следующем году возобновил грабежи, пытаясь добиться выплаты денег, положенных ему по договору 1426 г. Наконец, он создал угрозу для альбигойских земель Жака Бурбона, графа де Ла Марша. Тогда последний нанял соперника Арманьякского бастарда, кастильского рутьера, который окажется еще хуже, чем Риб, — Родриго де Вильяндрандо. Риб был схвачен и казнен. Вильяндрандо остался.

Сочтя, что ему заплатили мало, кастилец договорился с несколькими рутьерами, уже печально известными в Лангедоке, такими, как Андрелен и Ла Валетт, и сформировал настоящую армию, базировавшуюся между горой Лозер и хребтом Виваре. Люди Вильяндрандо рыскали по Нижнему Лангедоку, разграбили Ле-Веле, угрожали Лиону.

За то, чтобы не нападать на Лион, рутьер потребовал четыреста экю. Хотя сумма была незначительной, лионцы сочли, что уступка подобному шантажу чревата опасными последствиями. Они отказали. Когда они наконец согласились заплатить — чтобы разорению не подверглась вся равнина, — было поздно: теперь надо было выплатить восемьсот экю. И Вильяндрандо без малейшего стеснения разместил полученные таким образом суммы у нескольких лионских финансистов, чтобы они приносили доход…

В те же времена бывший каменщик, ставший главарем банды, Перрине Грессар, постоянно прочесывал долину Луары и Шера, между Буржем и Ла-Шарите. Он разорял окрестности Сансерра и одно время угрожал королю в Бурже. Карл VII встревожился настолько, что отправил будущего Людовика XI под защиту толстых стен замка Лош.

Что одним плохо, другим хорошо. Присутствия королевского двора и Счетной палаты было достаточно, чтобы создать в Бурже такой крупный потребительский рынок, какого там никогда не было. Пуатье извлекал большую выгоду из того, что в нем оказались парламент, Палата эд, а вскоре и университет. Это порадовало финансистов, а также галантерейщиков, ковроделов и ювелиров вместе с бакалейщиками, каменщиками и торговцами скобяным товаром. Не меньше, чем частные лица, дельцы и простые ремесленники, выгадали и городские коммуны: Пуатье завершил городскую стену, построил новую ратушу, начал облагораживать русло реки Клен.

Некоторые отважные дельцы отвернулись от стесненного регионального рынка и обратили взор на средиземноморские порты и альпийские перевалы. Устав от отцовской торговли мехами и не слишком желая повторять в Бурже монетные спекуляции, едва не обернувшиеся очень плохо, Жак Кёр вышел на большую экономическую дорогу. Он основал торговую контору в Монпелье. Он сотрудничал с итальянцами. В 1432 г. он оказался в Сирии. Шторма, из-за которого по возвращении он попал в руки корсиканских бандитов, было недостаточно, чтобы его обескуражить. Но время неопределенности прошло, и теперь Жак Кёр считал разумным спекулировать на победе Карла VII.

То здесь, то там экономическая жизнь оживлялась. Так, в феврале 1420 г. лионцы добились создания двух ежегодных ярмарок, пользовавшихся значительными налоговыми льготами. Но это оживление было непрочным, и многие признаки динамичного развития оказывались массовой иллюзией. Лионское бюргерство полностью восстановит свою деловую активность через двадцать лет.

В эти годы как политической, так и экономической неопределенности перед англичанами стояла самая тяжелая из военных задач: им надо было наступать, Это Карл VII мог оставаться в обороне. А для Ланкастера не довести завоевания до конца означало совершить роковую ошибку. Эта задача была тем тяжелее, что на уже завоеванных землях ему приходилось иметь дело с беспрестанными налетами партизанских отрядов и еще держащимися «арманьякскими» гарнизонами. Ведь люди Карла VII потеряли Компьень только в июне 1422 г., а в начале 1423 г. заняли Мёланский мост. Орсе и Маркусси на юге Парижа были логовами арманьяков, и «Горожанин» постоянно жаловался: Орлеанская дорога находилась в руках врагов, в то же время его бургундские друзья опустошали сельскую местность.

Накануне Богоявления (1422) прибыл в Париж герцог Бургундский и привел тьму латников, каковые причинили немало зла деревням вокруг Парижа, ибо после них не остается ничего, что они могли бы унести, если только не слишком жарко или им не слишком тяжело.

А арманьяки прибывали со стороны ворот Сен-Жак, ворот Сен-Жермен и ворот Бордель до самого Орлеана и творили столько же зла, как некогда сарацинские тираны.

В этой ненадежной ситуации много беспокойства англичанам причинял шпионаж. Английские капитаны и французские бальи, верные Генриху VI, в конечном счете начали видеть шпионов повсюду, но сам шпионаж был совсем не мнимым. «Их враги, у которых постоянно везде были друзья…» Эта фраза «Горожанина», симпатизировавшего бургундцам, была не просто оправданием поражения англичан. Она отражает реальность: арманьяки на равнине находили помощников, которых легко мог бы обрести какой-нибудь герцог Бургундский, но на которых не мог рассчитывать островной капитан.

Итак, прежде чем думать о завершении завоеваний к югу от Луары, англичане должны были закончить его к северу от нее. Таким образом, им пришла совершенно естественная мысль напасть на владения королевы Иоланды — Мен и Анжу. Эти регионы как для одной, так и для другой из воюющих сторон были стратегическим ключом к любому выгодному союзу с Бретанью.

Повести первое наступление на Анжу выпало Кларенсу. Брат Генриха V и Бедфорда, Томас Кларенс был не прочь, воспользовавшись, наконец, подвернувшейся возможностью, немного прославиться. 22 марта 1241 г. при Боже он попал в ловушку, расставленную французами — или, скорей, франко-шотландской армией — будущего коннетабля Стюарта. Кларенс недооценил численность «арманьяков». Стюарт без труда обманул его. Брата Генриха V после боя обнаружат в числе убитых.

Наконец, в 1423 г. произвели систематическую очистку парижского региона. Бедфорд хотел добиться спокойствия у ворот своего дома и лишь потом вернуться к завоеванию. Область Шартра, Перш, Бри, Валуа были почти очищены от арманьякских гарнизонов.

На 1423 г. пришлись два наступления в противоположных направлениях. Англичане вторглись в Мен и были отброшены. Армия Карла VII попыталась присоединить Шампань и была разбита. Ведь у буржского короля была армия.

Армия буржского короля

По организации эта армия мало походила на армию Карла V и Карла VI. В ней было покончено с различиями в зависимости от социального происхождения бойцов — такое-то содержание оруженосцу, такое-то рыцарю, — как и в зависимости от военной специальности и вооружения. Арбалетчики вступили в общий строй. Это значит, что метательное оружие применялось уже в операциях на уровне компании, а не «баталии», иначе говоря, армейского корпуса. Больше не было стрелковых рот, а также капитанов или коннетаблей арбалетчиков. Единство командования — через век после катастрофы при Креси — предполагало превращение арбалета в стандартное оружие.

Такое упрощение воинской иерархии требует осторожного подхода при его интерпретации. Ясно, что делалось все меньше различий — а после 1438 г. их вообще перестанут делать — между рыцарем-баннеретом, простым рыцарем, оруженосцем-баннеретом и простым оруженосцем. Все были либо «латниками» (hommes d'arme), которым платят двенадцать ливров в месяц, либо «стрелками» (hommes de trait) за шесть ливров. Произошло ли это просто-напросто потому, что Карл VII уже почти не мог найти рыцарей для службы в своей армии? Или потому, что люди короля из-за отсутствия архивов, оставшихся в Париже, или опытных герольдов не могли точно выяснить, кто заслуживает оплаты рыцаря-баннерета или оплаты рыцаря, первая из которых — еще во времена Жанны д'Арк — была в четыре раза, а вторая в два выше оплаты простого оруженосца? Может быть, это различие утратило смысл, потому что те и другие уже имели сходное вооружение и одинаковую эффективность? А баннерет давно уже не водил под своим знаменем феодальный отряд?

Карл VII набирал наемников и платил им за службу, которой ожидал, а не за происхождение. Для него было не очень важно, посвящены они в рыцари или нет. Что касается доплаты за командование, ее давали капитану, ответственному за свою роту, — капитану, выбранному королем. Уже капитаны Карла V получали «счет» (etat), добавлявшийся к общей сумме, которая была положена им для содержания воинов. В то время как подчиненные получали, в зависимости от подготовки и вооружения, от шести до шестидесяти ливров в месяц, Ангерран де Куси — как капитан, отмеченный королем, а не как один из знатных баронов королевства, — имел в 1377 г. ежемесячный «счет» в пятьсот ливров, к которому добавлялась пенсия, выплачиваемая ему казной, как и многим высокородным сеньорам, за верность и политические услуги.

То есть Карл VII только довел до крайнего предела эту иерархию оплаты: он теперь вознаграждал лишь за настоящую ответственность — ответственность капитана.

На деле, хотя о недостатках такого комплектования было прекрасно известно, армия Карла VII в значительной части состояла из наемников, прибывших извне, — шотландцев, ломбардцев, пьемонтцев, арагонцев, кастильцев. Было известно, что они, по крайней мере, не изменят, если только им не забыли заплатить. Ко внутренним распрям во Франции они оставались безразличны. Еще до 1420 г. дофин заручился службой Джона Стюарта и Уильяма Дугласа. В худший момент для Буржского королевства коннетаблем стал Стюарт; в армии «благородного дофина» было уже более шести тысяч шотландцев, в том числе четыре тысячи испытанных лучников, и за сменой в Шотландию направилось два испанских корабля.

Не станем полагать, что Карл VII презирал французское рыцарство. Он не находил в нем готовности служить. После двадцати лет гражданской войны знать устала, возможно, настроилась скептически и, бесспорно, проявляла осторожность. Сеньоры оставались дома и выжидали, куда подует ветер. Половина воинов, участвовавших в осаде Орлеана, явилась из-за моря или из-за гор. Там было десять шотландских капитанов, пять испанских и итальянец Теод де Вальперга, который закончит карьеру в королевской администрации в качестве бальи Макона и сенешаля Лиона.

Как бы ни возмущался поэт Ален Шартье таким безразличием природных защитников общего дела, это ничего не меняло. Они предпочитали «домашний уют». Правда, Карл VII делал все, чтобы отбить у своей знати желание проявлять военные доблести. Карьеру быстрей делали в передних Лоша или Шинона, чем на полях сражений, и король был не настолько энергичен, чтобы из-за выжидательной позиции можно было опасаться неприятностей. Двор жил в ирреальном мире, а Дюнуа, который предпочитал сражаться, считался чудаком.

Итак, кто очень хотел воевать, имел на это полное право, а король в этом отношении не был слишком требователен. Время испытаний для рыцарства еще не настало. Впрочем, свою выгоду в этом находили все: король, которому служили, вельможи, которые посылали своих людей биться друг с другом, солдаты, которые зарабатывали себе на жизнь. Бывшего клирика и бывшего возчика, менялу и овернского суконщика Пьера Бегона возвели в благородное сословие после того, как он сделал двух сыновей капитанами на службе короля. Что удивительного, если в том же году доверия воинов удалось добиться лотарингской крестьянке? Старые рамки треснули, и люди были готовы ко всему. Гораздо позже первых побед и освобождения Парижа коннетабль де Ришмон без колебаний навербует для осады Мо добрых два десятка рот «живодеров», иначе говоря, три-четыре тысячи наемников, не имеющих иного социального положения, кроме умения сражаться, причем сражаться охотно.

Исход войны неясен

Итак, эта странная армия Карла VII в 1423 г. вышла на Реймсскую дорогу. Действительно, с горем пополам набранные части, верные Карлу VII, бродили по сельской местности восточней Парижа и, в частности, создавали угрозу городу коронаций. Этот факт не мог оставлять равнодушным короля, которому незачем было дожидаться Жанны д'Арк, чтобы понять — миропомазание прибавит ему политического веса. Его банды, действия которых были плохо скоординированы, попытались соединиться. Их надежды развеялись 30 июля 1423 г. при Краване, близ Оксера. Парижане зажгли иллюминацию. На улицах плясали.

Среди воинов, топтавших сельскую местность в войсках Карла VII, был и некий Этьен де Виньоль. Его прозвище, Ла Гир, войдет в легенду и даже в карточные термины.

Через два месяца после Кравана, 26 сентября, наступление Саффолка на Мен остановили на ландах Ла-Гравеля голодные дворянчики графа д'Омаля. Англичане недооценили этих «арманьяков», в которых видели скорее разбойников, чем солдат регулярной армии. На самом деле знать Мена и Анжу твердо хранила верность Анжуйской династии, а значит, и Иоланде Арагонской как вдове Людовика II Анжуйского. Многие воины, уже не обитавшие в своих полуразвалившихся замках, были готовы биться бесплатно только ради удовольствия наносить удары и ради единственной, но реальной выгоды — выкупов и грабежа. Сжечь ферму им мало что могло помешать. Насильно обесчестить девушку представлялось им развлечением. Но они не могли не ответить ударом на удар, и главная заповедь их катехизиса гласила: бей первым. Они бы ни за что на свете не присоединились ко двору Карла VII в Шиноне. Но сражаться за него в своих краях казалось им делом достойным.

Уж лучше наше ремесло, чем околачиваться при дворе да смотреть, у кого красивей острые носки башмаков, толще валики на одежде или более облезлая шапка по нынешней моде.

Так в своем романе «Юнец» один старый солдат[97] выражал этику этих бедных, но смелых оруженосцев, предпочитающих интригам удалые вылазки. Недооценив их способность к ответным действиям, Саффолк был разгромлен. К несчастью для Карла VII, эти «железные мечи» не составляли постоянной армии.

Бедфорд извлек урок из этого печального опыта. Он велел подготовить кампанию 1424 г. в форме прежних набегов. В то же время Карл VII рассчитывал на трения в англо-бургундском союзе и на первых своих бретонских союзников. Он сформировал армию, которая должна была стать освободительной. К воинам королевы Иоланды добавились те, кого завербовали в Лангедоке, в Дофине, в Оверни. Набирали генуэзцев, арагонцев, шотландцев.

Обе армии стоили друг друга, но не командование. С одной стороны был Бедфорд, с другой — десятки командиров, ревнующих друг к другу: Омаль, Алансон, Кулоне и еще несколько, готовых разрушить любое тактическое единство, лишь бы не создать впечатления, что они признают чью-то власть.

Столкновение произошло 17 августа под Вернёй-сюр-Авр. Французы имели численное преимущество. Они напали первыми: в атаку пошла конница, за ней с трудом поспевали пешие сержанты. Только шотландцы позволили себя перебить. Итальянцы, которым следовало обойти врага, предпочли грабить обоз. Как некогда при Креси, как некогда при Азенкуре, английские лучники совершили чудо. Омаль оказался в числе убитых.

Карл VII уже было видел себя и на пути к коронации, и на пути в Париж. Теперь он почувствовал, что умеренное присутствие духа покидает его. Среди придворных волнений он отныне занялся своими любовницами. Вернёй удлинил войну на двадцать лет. Именно тогда многие парижане, изгнанные после 1418 г., начали переговоры о своем возвращении.

Но английская победа отнюдь не была решающей. Вернёй оставил Карлу VII его Буржское королевство, само существование которого было постоянным отрицанием договора в Труа, а значит, английского присутствия в Руане, Кане или Париже. Настоящим результатом этой победы было затягивание войны. Ее могли закончить только два события: либо вступление Карла VII в Руан, либо Генриха VI — в Тулузу.

А ведь у Бедфорда были и другие заботы, кроме переправы через Луару. Амбиции Глостера в Нидерландах угрожали союзу с Бургундией, да и в самой Англии тот разжигал мятежи. Четыре года во Франции можно было вести только операции ограниченного масштаба. Главным их результатом стало установление власти Генриха VI в Мене: Солсбери вступил в Ле-Ман, обстреляв стену из пушек, 2 августа 1425 г. Знать, верная Карлу VII, перебралась в Буржское королевство.

В условиях такого застоя осада Мон-Сен-Мишель легко приобрела символический смысл. Англичане 28 сентября 1424 г. начали блокаду острова, зная, что защищен он слабо: гарнизон состоял из двухсот нормандских латников, нескольких решительных местных жителей и монахов. С самого начала весны в море вышло два десятка судов. Бальи Никола Бюрдетт блокировал побережье и удерживал остров Томбелен, который должен был стать исходной позицией для окончательного штурма.

Капитаном Мон-Сен-Мишель был нормандец, рыцарь Никола Пейнель. Он разыграл последнюю карту, какая у него оставалась, — время. Стенам Мон-Сен-Мишель эскалады были не страшны, а импровизированный флот из палубных лодок в безлунные ночи подвозил осажденным провиант. Тем самым моряки Мон-Сен-Мишель во главе с Ивоном Приу по прозвищу Морская Волна и моряки соседних бретонских портов давали защитникам возможность изматывать осаждающих.

Герцог Иоанн IV Бретонский сообразил, что падение Мон-Сен-Мишель будет предвестием возврата англичан в герцогство. Едва он решился вмешаться, как его опередили моряки Сен-Мало: 16 июня 1425 г. флот этого города взял на абордаж английские корабли. Защитники Мон-Сен-Мишель ликовали. Они, храня верность Карлу VII, под командованием нового капитана Луи д'Эстутвиля продержатся до прихода французской армии в 1444 г. Большего не понадобилось, чтобы святой архангел Михаил стал считаться покровителем королевских лилий.

Победа Дюнуа над Уориком при Монтаржи в 1427 г. тоже приобрела ореол великого подвига. Орлеанский бастард — титул графа Дюнуа он получит только в 1439 г. — тогда был молодым рыцарем двадцати четырех лет, желавшим защитить орлеанские земли, которые принадлежали его единокровному брату герцогу Карлу, попавшему в плен после Азенкура, а также создать себе имя, способствуя победе того, кто раньше принадлежал к партии его отца Людовика Орлеанского и был противником бургундцев.

Бедфорд по-настоящему снова принялся за завоевания только в 1428 г. Банды «разбойников», мешавшие ему осуществлять власть между Сеной и Луарой, не складывали оружия, и было ясно видно, что никакая демонстрация военной силы не покончит с ними. Англичане несколько раз прочесывали местность. Едва «арманьяков» изгоняли, как те появлялись снова. В городах и особенно в Париже заговоров становилось меньше по мере того, как слабели сторонники Карла VII, но эти заговоры оставались столь же опасными. Бедфорд хорошо знал: чтобы открыть городские ворота, хватит нескольких человек, а округа кишит арманьяками, готовыми ворваться в чуть приоткрытые ворота. Лишь покорение Буржского королевства заставит повиноваться подданных Генриха VI. Чтобы никто больше не ссылался на Карла VII, нужно было сделать, чтобы Карла VII не стало.

Решение занять Орлеан любой ценой и перейти Луару было принято на заседании Регентского совета, состоявшемся в Париже летом 1428 г. Через несколько недель Томас Монтегю, граф Солсбери, высадился в Кале с сильно вооруженной армией, которую он доукомплектовал во Франции.

Ожидалось, что осада Орлеана будет долгой и трудной. Бедфорд организовал снабжение армии зерном и мясом, а потом обосновался в Шартре, в самом центре группировки. 12 октября 1428 г. Солсбери подошел к Орлеану. Он не пожалел времени, чтобы очистить для прохода тыловые дороги и занять ближайшие крепости на Луаре: Жаржо, Мён, Божанси. Чтобы занять Орлеанский мост, нужно было только терпение.

Никто не задумывался, что Орлеан принадлежит герцогу Карлу, а рыцарская честь запрещает посягать на имущество пленника. В конце концов когда-то Филипп Август не обременял себя особой щепетильностью, пока Ричард Львиное Сердце был в плену. Главное, каждый понимал, что осада Орлеана — решительный момент конфликта, в котором Карл Орлеанский уже не участвует. Бедфорд напал на Карла VII, а не на пленного поэта.

Надежда у осажденных была очень слабой. Лучшим воином Карла VII был Ришмон, а коннетабль в это время вел открытую войну против собственного короля, или, точнее, против тех, кто вытеснил его из королевского фавора. Генеральные штаты, собравшиеся в Шиноне, попытались предложить посредничество, но временщики сделали все, чтобы его сорвать; ла Тремуй вовсю тратил налоговые поступления, вотированные в Шиноне, вместо того чтобы финансировать набор новых войск. Таким опытным капитанам, как Уильям де ла Поль, граф Саффолк, или как Джон Талбот, французы могли противопоставить лишь неумелую пока горячность молодого Дюнуа. Потон де Сентрай, Ла Гир и другие помощники Дюнуа были добрыми воинами, смелыми и выносливыми. Стратегами они не были. Что касается горожан, которые в некоторые моменты обороны сыграют решающую роль, то все-таки это были не более чем горожане. Дюнуа, правду сказать, располагал всего тысячей солдат. Его первая победа позволила ему лишь не впасть в отчаянье с первого дня.

У орлеанцев было достаточно времени, чтобы укрепить свои позиции. Со времен Джона Ланкастера и Черного принца они знали, чего стоит каменный мост через Луару. Знали они также, что англичане не удовольствуются использованием моста: захват моста — это разграбление Орлеана. Поэтому большая часть муниципального бюджета пятнадцать лет шла на устройство образцовых укреплений. Выходя к югу на Луару, город располагал крепкой стеной. Сам по себе мост в центре охраняла бастида под названием Сент-Антуан, а с южного конца — настоящий форт, Ле-Турель. Мост выходил на Косу, которая сама соединялась подъемным мостом с левым берегом. Наземное укрепление, вал (boulevard) укрепления Ле-Турель, прикрывало вход на Мост. Его ворота, Сент-Катрин, тоже были защищены.

Провианта должно было хватить: в Орлеане хорошо знали, что англичане не станут обстреливать из пушек мост, по которому проходят обозы с юга. Это значило бы разрушать тот самый объект, который им так нужен. Но Солсбери ловко переправил на лодке на левый берег маленький отряд, который 21 октября захватил форт Ле-Турель. Дюнуа сам велел перерезать мост. Город оказался в полной изоляции.

Солсбери пришла злополучная мысль посмотреть самому на завоеванное. Прямо в череп ему угодило ядро; через три дня он умер. Поскольку за несколько дней до того он разграбил церковь Богоматери в Клери, французы пожелали увидеть в этом небесную кару. Саффолк и Талбот разделили командование между собой и усилили блокаду.

Система английских укреплений была построена напротив французской, блокировав даже вход на мост с левого берега. Их расположение было впечатляющим. И неадекватным. Англичане разместились в собственных бастидах, плохо связанных между собой, тогда как их задачей было взять орлеанские бастиды. Как недавно под Мон-Сен-Мишель, они рассчитывали на время. Но и Дюнуа тоже рассчитывал на время. А дублирование французских укреплений лишь удлинило периметр английских: у англичан стало недоставать людей.

Ключевой вопрос всякой осады — снабжение, было у осаждающих столь же плохим, сколь и у осажденных. После прохождения армии Солсбери в английские тылы вернулись арманьякские банды. Для провианта, предназначенного для осаждающих, опасными были дороги, провиант, подвозимый орлеанцам, с трудом преодолевал блокаду. А содержимое подвод, за которые сражались, в основном погибало в грязи: то, чего недоставало одним, не составляло для других повседневный стол.

«Дело селедок» в феврале 1429 г. закончилось тем, что французы опозорились, а осаждающие ничего не выиграли. Карл Бурбон, граф де Клермон, стоял с армией в Блуа, Он решил перекрыть путь селедочному обозу — как говорили, из трехсот подвод, — который Фастолф вел к Орлеану для пропитания осаждающих во время поста. Но Карл имел глупость бросить в бой своих шотландцев, не дождавшись вылазки орлеанцев, на которую мог рассчитывать и знал, что может. Англичане успели заметить его приближение и укрепились близ Рувре-Сен-Дени, укрывшись за подводами. Конница графа де Клермона стала посмешищем, дав себя перебить среди перевернутых бочонков с сельдями. Когда собирали раненых, те воняли селедкой. Дюнуа сам был ранен и едва не погиб. Что касается орлеанцев, вышедших навстречу Клермону, их спасло бездействие осаждающих, которые решили, что селедочный обоз прикрывать не надо, и остались у себя в бастидах, наблюдая за выходом и возвращением гарнизона.

Сам Клермон даже не вступил в бой. Он позволил действовать шотландцам. Однако он присоединился к выжившим бойцам армии Дюнуа, чтобы войти в Орлеан. Он не снискал себе в городе популярности и оставался там недолго. Но, уезжая, Клермон увел с собой остатки королевской армии.

Горожане остались одни, едва смея надеяться, что придет новая армия, чтобы снять с города осаду. Моральный дух упал ниже некуда. Осада не могла длиться вечно. Теперь защитникам не хватало провизии и боеприпасов. Но они знали, что сдача — это резня, пожар, грабеж. Они попытались найти нового защитника, вступив в переговоры с герцогом Бургундским. Карл VII был не в состоянии противиться — это было наименьшим злом.

Сентрай и несколько горожан приехали к Филиппу Доброму, чтобы предложить ему странную сделку: он договорится с англичанами сменить их под Орлеаном, и город ему сдастся. За исключением Дюнуа, все напрочь забыли, что есть еще и герцог Орлеанский.

Филипп Добрый согласился на сделку. Он приехал в Париж и пытался убедить Бедфорда. Регент к этой идее отнесся плохо.

Я был бы сильно разгневан, если бы облаву устроил я, а птички достались другому!

Хоть Бедфорд и отказывался делиться, Орлеан пока не был у него в руках, и положение осадной армии едва ли было лучше, чем у осажденных. Французы погибли среди селедок, но англичане этих селедок недосчитались. Спешно послали второй обоз. Ему подобным же образом перегородили дорогу крестьяне из Гатине. Под Орлеаном от войны устали так же, как и за стенами города.

Однако Дюнуа подумывал о капитуляции. Еще несколько дней, и англичане смогут починить мост. Они займут Аквитанию и Лангедок. Английская Гиень уже не будет изолированной. Буржское королевство погибнет.

Орлеанский бастард предавался этим размышлениям, когда узнал, что в Жьене видели странную девушку. Она послана Богом и идет повидаться с королем. Карл VII находился в Шиноне. Дюнуа спешно послал туда двух доверенных людей.

В Шиноне Карл VII тоже чувствовал усталость. Некоторые убеждали его покинуть родину: кто советовал двигаться в Дофине, кто — укрыться в Кастилии, кто — добраться до Шотландии. Как некогда Карл V, готовый покинуть Мо и уехать в Дофине за несколько часов до гибели Этьена Марселя, Карл VII готовился оставить королевство, которое считал потерянным.


Примечания:



9

Студенты в средневековых университетах делились на так называемые «нации» в зависимости от своего происхождения (прим. ред.).



95

Элеонора Кобхем все-таки была английской дворянкой (прим. ред.).



96

Игра слов: «bonfils» — «добрый сын», «bonnefille» — «добрая дочь» (прим. ред.).



97

Жан де Бюэй (прим. ред.).







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх