Правильно ли будет начать с Бисмарка? Он был ключевой фигурой в становлении Третьего рейха. С одной стороны, культ его памяти в годы после его смерти привел к тому, что многие немцы желали возвращения сильного лидерства, которое было связано с его именем. С другой стороны, его действия и политика с середины до конца XIX века помогли создать зловещее наследие для будущего Германии. Но в целом во многих отношениях он был сложной и противоречивой фигурой, настолько же европейской, насколько и немецкой, настолько же современной, насколько и традиционной. И здесь его пример демонстрирует замысловатую смесь нового и старого, которая была так характерна для Третьего рейха. Стоит вспомнить, что всего лишь пятьдесят лет отделяют основание Германской империи Бисмарком в 1871 г. от нацистского триумфа на выборах в 1930–32 гг. Думается, невозможно отрицать связь между этими двумя событиями. Именно здесь, а не в отдаленных религиозных культурах и иерархических социальных системах Реформации или «просвещенного абсолютизма» XVIII века мы находим первый реальный момент немецкой истории, который можно напрямую связать с пришествием Третьего рейха в 1933 г.[41]

Родившийся в 1815 г. Отто фон Бисмарк заработал репутацию яростного поборника немецкого консерватизма, приверженца жестких заявлений и жестоких действий, который никогда не боялся говорить с убедительной четкостью то, что более осторожные люди опасались произносить вслух. Он принадлежал к аристократическим кругам, и среди его предков были как землевладельцы-юнкера, так и дворяне на гражданской службе, для многих он был абсолютным воплощением прусской натуры, со всеми ее достоинствами и недостатками. Его власть в немецкой политике второй половины XIX века была жестокой, самоуверенной и абсолютной. Он не мог скрывать своего презрения к либерализму, социализму, парламентаризму, равенству и многим другим явлениям, характерным для современного мира. И вместе с тем это почти никак не повлияло на его практически мифическую репутацию основателя Германской империи, которую он приобрел после своей смерти. В столетнюю годовщину его рождения в 1915 г., в самый разгар Первой мировой войны, либеральные гуманисты, такие как историк Фридрих Мейнеке, могли обращаться за поддержкой и даже за вдохновением к образу «железного канцлера», человека власти и силы. «Это дух Бисмарка, — пишет он, — не дает нам принести в жертву свои жизненные интересы, именно он заставил нас принять героическое решение вести масштабнейшую борьбу против Востока и Запада — говоря словами Бисмарка, „как сильный мужчина с двумя крепкими кулаками по одному для каждого врага“»[42]. Это был великий и решительный лидер, отсутствие которого немцы болезненно ощущали в тот переломный для своей страны момент. Им предстояло еще более остро почувствовать отсутствие такого лидера в послевоенные годы.

Вместе с тем в реальности Бисмарк был гораздо более сложным персонажем, чем его грубый образ, взлелеянный поклонниками после его смерти. Он не был безрассудным, рисковым игроком из позднейших легенд. Слишком немногие немцы помнили впоследствии, что именно Бисмарку принадлежит определение политики как «искусства возможного»[43]. Он всегда утверждал, что в основе его подхода был точный расчет хода событий и использование этих событий в своих личных целях. Сам он говорил об этом более поэтично: «Государственный деятель не может создавать что-либо самостоятельно. Он должен ждать и прислушиваться, пока не услышит шаги Бога, отраженные в событиях, а затем броситься и ухватиться за край его одеяния»[44]. Бисмарк знал, что не может направить события в любое нужное ему русло. Но если вспомнить другую его знаменитую метафору — искусство политики состоит в ведении корабля государства по течению времени, — то тогда в какую сторону был устремлен тот поток в XIX веке в Германии? Больше тысячи лет до начала этого века Центральная Европа была расколота на бессчетное число автономных государств, некоторые из них были могущественными и хорошо организованными, как Саксония или Бавария, другие были небольшими или средними «вольными городами» или же мелкими княжескими или рыцарскими владениями, состоявшими практически из одного замка и скромной территории вокруг. Все они объединялись вокруг так называемой Священной Римской империи немецкого народа, основанной Карлом Великим в 800 г. и упраздненной Наполеоном в 1806 г. Это был знаменитый «тысячелетний рейх», воссоздание которого в конечном счете стало навязчивой идеей нацистов. Ко времени своего распада, связанного с завоеваниями Наполеона, империя находилась в тяжелом положении. Попытки установить осмысленный уровень централизации власти закончились провалом, а могущественные и амбициозные государства-участники, такие как Австрия и Пруссия, все больше заботились о собственных интересах, как будто империи не существовало.

Когда улеглась пыль после поражения Наполеона при Ватерлоо в 1815 г., европейские государства определили в качестве правопреемника империи Германскую конфедерацию, границы которой были примерно теми же и включали, как и прежде, Германию и те части Австрии, где говорили на чешском. Некоторое время полицейская система, установленная в Центральной Европе австрийским канцлером князем Меттернихом, позволяла успешно удерживать крышку кипящего котла либеральной и революционной деятельности, вдохновленной французами и осуществляемой представителями активного меньшинства образованного населения до 1815 г. Однако к середине 1840-х выросло новое поколение интеллектуалов, юристов, студентов и местных политиков, которых не устраивала текущая ситуация. Они пришли к выводу, что самым быстрым способом избавить Германию от множества больших и малых тираний является упразднение отдельных государств конфедерации и замена их единым германским государством, построенным на принципах представительного управления и гарантирующим элементарные права и свободы — свободу слова, свободу печати и т. д., — которые все еще отрицались в очень многих частях Германии. Распространенное недовольство, порожденное бедностью и недостатком продуктов в «голодные сороковые», давало им шанс. В 1848 г. в Париже вспыхнула революция, которая эхом прокатилась по всей Европе. Существовавшие немецкие правительства были сметены, и к власти пришли либералы[45].

Революционеры быстро организовали выборы в конфедерации, включая Австрию, и в свое время во Франкфурте был собран национальный парламент. После серьезного обсуждения депутаты проголосовали за список фундаментальных прав и приняли конституцию Германии, соответствующую классическим либеральным представлениям. Однако они не могли получить контроль над армиями двух ведущих стран — Австрии и Пруссии. Это оказалось решающим фактором. К осени 1848 г. монархи и генералы двух государств вновь обрели прежнюю уверенность. Они отказались принимать новую конституцию и, после того как следующей весной над Германией пронеслась волна радикально-демократической революционной активности, принудительно распустили франкфуртский парламент и отправили его депутатов по домам. Революция завершилась. Конфедерация была восстановлена, а главные революционеры были арестованы, брошены в тюрьму или изгнаны из страны. Следующее десятилетие многими историками считается периодом глубокой реакции, когда либеральные ценности и гражданские свободы были раздавлены железным каблуком немецкого авторитаризма.

Многие историки считают поражение революции 1848 г. ключевым моментом истории современной Германии, моментом, когда, по знаменитым словам А. Дж. П. Тейлора, «немецкая история достигла своей поворотной точки и не смогла повернуть»[46]. Вместе с тем Германия вступила на прямой и безоговорочный «особый путь» к агрессивному национализму и политической диктатуре после 1848 г.[47] В ее истории предстояло случиться многим переломным моментам и судьбоносным решениям, которых можно было избежать. Для начала достижения либералов еще раз претерпели серьезную трансформацию в начале 1860-х. Послереволюционное правление отнюдь не было полным аналогом старого порядка, оно стремилось удовлетворить многие либеральные требования, но при этом уклонялось от национального объединения или предоставления парламентского суверенитета.

К концу 1860-х практически везде в Германии существовали открытые судебные слушания с участием присяжных, гарантировались равенство перед законом, свобода предпринимательской деятельности, были отменены наиболее неприемлемые формы государственной цензуры литературы и прессы, действовало право на собрания и союзы. И важно, что во многих государствах были организованы представительные собрания, где избранные депутаты могли свободно дискутировать и имели по крайней мере некоторые права по определению законодательства и государственных доходов.

Именно этими правами воспользовались возрождающиеся либералы в Пруссии в 1862 г., чтобы блокировать повышение налогов, пока армия не перешла под контроль законодательной власти, что, увы, не удалось осуществить в 1848 г. Это создало серьезную угрозу для финансирования прусской военной машины. Чтобы разрешить этот кризис, прусский король назначил человека, который стал главной фигурой в немецкой политике следующих тридцати лет, — Отто фон Бисмарка. К тому времени либералы правильно решили, что не было никаких шансов для объединения Германии в национальное государство, в которое бы вошла и немецкоязычная Австрия. Это бы означало распад Габсбургской монархии, которая включала огромные территории от Венгрии до Северной Италии, находившиеся за пределами Германской конфедерации, которая насчитывала миллионы подданных, говоривших на языках, отличных от немецкого. Однако либералы также считали, что после объединения Италии в 1859–60 гг. их время пришло. Если уж итальянцам удалось создать собственное национальное государство, то немцы, разумеется, могли добиться того же.

Бисмарк принадлежал к поколению европейских политиков, таких как Бенджамин Дизраэли в Британии, Наполеон III во Франции и Камилло Кавур в Италии, которые были готовы использовать радикальные, даже революционные средства для достижения фундаментально консервативных целей. Он понимал, что нельзя отрицать силу национализма. Но он также видел, что после разочарования 1848 г. многие либералы были готовы принести в жертву национальному единству по крайней мере некоторые из своих либеральных принципов, чтобы получить то, к чему стремились. Несколькими быстрыми и жесткими ходами Бисмарк добился объединения с австрийцами, чтобы захватить спорные территории Шлезвиг-Гольштейна у Датского королевства, а затем спровоцировал войну за управление ими между Пруссией и Австрией, которая закончилась полной победой прусских войск. Германская конфедерация распалась, и на ее месте возникло правопреемное образование без австрийцев или их южнонемецких союзников, которое за отсутствием более художественного названия Бисмарк нарек Северогерманским союзом. Немедленно большинство прусских либералов, почувствовавших, что до образования национального государства остается один шаг, простило Бисмарку его политику сбора налогов и финансирования армии без одобрения парламента, проводимую в течение предыдущих четырех лет с величайшим презрением по отношению к парламентским правам. Они продолжали одобрять его действия и дальше, когда он устроил другую войну с Францией, которая обоснованно опасалась, что создание объединенной Германии положит конец ее господству на европейской политической арене, продолжавшемуся последние полтора десятилетия[48].

За разгромом французских армий в Седане последовало провозглашение новой Германской империи в Зеркальном зале бывшего французского королевского дворца в Версале. Построенный Людовиком XIV, «королем-солнце», в период его наивысшего могущества примерно двести лет назад, дворец превратился в унизительный символ французского бессилия и поражения. Это был ключевой момент в истории современной Германии и, разумеется, Европы. Либералам казалось, что их мечты сбылись. Однако им предстояло заплатить большую цену. Некоторые черты творения Бисмарка имели угрожающие последствия для будущего. Во-первых, решение назвать новое государство «Германским рейхом» неизбежно вызывало в памяти образ его тысячелетнего предшественника — державу, которая в течение многих веков господствовала в Европе. Некоторые и на самом деле называли создание Бисмарка «Вторым рейхом». Использование этого слова подразумевало также, что там, где Первый рейх пал под натиском французской агрессии, Второй преуспел. Помимо многих характерных черт творения Бисмарка, переживших падение Германского рейха в 1918 г., продолжавшееся использование термина «Германский рейх» (Deutsches Reich) в Веймарской республике и во всех ее государственных институтах было совсем не малозначительным. Слово «рейх» вызывало у образованных немцев образ, связанный далеко не только с созданными Бисмарком структурами, образ страны — преемницы Римской империи, проекции Царства Божьего здесь, на земле, страны, имеющей обоснованные претензии на власть, а в более прозаичном, но не менее сильном смысле образ Германского государства, которое включало бы все немецкоговорящее население Центральной Европы — «один народ, один рейх, один вождь», как было провозглашено в будущем нацистском лозунге[49]. В Германии всегда оставались люди, которые считали творение Бисмарка лишь частичной реализацией идеи истинного Германского рейха. Сначала их голоса были не слышны из-за всеобщей эйфории, наступившей после победы. Но со временем эти голоса множились[50].

Конституция, разработанная Бисмарком для нового Германского рейха в 1871 г., во многих отношениях очень далеко отходила от идеалов, о которых мечтали либералы в 1848 г. Она была единственной из всех современных немецких конституций, в которой не декларировался принцип прав человека и гражданских свобод. Формально новый рейх был рыхлой конфедерацией независимых государств, почти как и его предшественник. Его номинальным главой был император, или кайзер — титул, принятый для прежнего главы Священной Римской империи, этимологически восходящий к латинскому слову «цезарь». Он обладал широкими полномочиями, включая право объявления войны и мира. Властные институты рейха были сильнее, нежели те, которые им предшествовали. Среди них был национальный выборный парламент, рейхстаг (понятие, обозначавшее представительный орган власти еще в Священной Римской империи и продолжавшее служить в этом качестве после революции 1918 года), а также ряд центральных административных институтов (главным образом министерство иностранных дел), число которых со временем увеличивалось. Однако конституция не предоставляла национальному парламенту полномочий избирать или распускать правительство и министров, а право принятия ключевых политических решений, в основном по поводу войны и мира и управления армией, было закреплено за монархом и его непосредственным окружением. Министры правительства, включая главу гражданской администрации, рейхсканцлера (пост, созданный Бисмарком, который он занимал около двадцати лет), были гражданскими служащими, а не партийными политиками, которые подчинялись кайзеру, а не народу или его парламентским представителям. Со временем влияние рейхстага росло, однако незначительно. Совсем немного преувеличивая, великий революционный мыслитель Карл Маркс описал бисмарковский рейх одной изысканной фразой, выразившей многие внутренние противоречия этого государства: «бюрократически созданная военная деспотия, облеченная в форму парламентаризма, смешанная с элементами феодализма и в то же время уже находящаяся под влиянием буржуазии» [51].

Сила военного, и в частности прусского, офицерского состава была не просто продуктом военного времени. Она обусловливалась долгой исторической традицией. В XVII и XVIII веках расширяющееся прусское государство было организовано в большой степени по военным стандартам. Существовала новофеодальная система землевладельцев — знаменитых юнкеров — и крепостных крестьян, которая удачно сочеталась с системой военного призыва для офицеров и солдат[52]. Эта система развалилась с окончанием крепостного права, а традиционный престиж армии был серьезно подорван серией сокрушительных поражений в наполеоновских войнах. В 1848 г., а потом и в 1862 г. прусские либералы вплотную подошли к тому, чтобы перевести армию под парламентский контроль. Назначение Бисмарка в 1862 г. было осуществлено в основном для того, чтобы сохранить автономию прусского офицерского корпуса от либерального вмешательства. Бисмарк немедленно объявил, что «великие насущные вопросы решаются не речами и постановлениями большинства — что стало огромной ошибкой 1848 и 1849 гг., — а железом и кровью»[53]. Он был так же хорош, как и его слова. Война 1866 г. привела к уничтожению Ганноверского королевства и включению его в состав Пруссии и исключению Австрии и Богемии из состава Германии после многовекового периода, когда они играли основную роль в ее судьбах, а война 1870–71 гг. привела к аннексии Эльзаса и Лотарингии у Франции и переводу их под прямой сюзеренитет Германской империи. С некоторой долей условности Бисмарка называли «белым революционером»[54]. Военная сила и военные действия привели к созданию рейха и, таким образом, упразднению законодательных институтов, изменению государственных границ и отказу от многолетних традиций с радикальностью и жестокостью, которые наложили долгий отпечаток на последующее развитие Германии. Таким образом, было узаконено использование силы в политических целях далеко за пределами, установленными в большинстве других стран, если не принимать в расчет завоевательные империалистические войны в других частях света. Государственный и общественный милитаризм позднее сыграл важную роль в разрушении немецкой демократии в 1920-х гг. и в образовании Третьего рейха.

Бисмарк считал, что армия с ее непосредственным подчинением кайзеру и собственной системой самоуправления фактически является государством в государстве. Рейхстаг имел право только утверждать военный бюджет раз в семь лет, а военный министр отвечал перед армией, а не перед законодательной властью. Офицеры имели множество социальных и других привилегий и ожидали почтительного отношения к себе со стороны гражданских при встрече на улице. Поэтому неудивительно, что многие госслужащие стремились попасть в армию в качестве офицера резерва, вместе с тем для остального населения обязательная военная служба давала возможность познакомиться с армейскими нормами поведения, идеалами и ценностями[55]. В чрезвычайных ситуациях армия должна была обеспечивать военное положение и приостанавливать действие гражданских свобод — это проводилось так часто в правление Вильгельма, что некоторые историки с простительным преувеличением говорили, что политики и законодатели того времени жили под постоянной угрозой государственного переворота сверху[56].

Армия влияла на общество по-разному. Наиболее ярко это проявлялось в Пруссии, а после 1871 г. косвенное влияние стало заметно и в других немецких землях. Ее престиж, заработанный великолепными победами в объединительных войнах, был невообразим. Унтер-офицеры, то есть лица, остававшиеся в армии на несколько лет после окончания срока обязательной военной службы, автоматически получали право на занятие государственной должности после завершения службы. Это означало, что подавляющее большинство полицейских, почтальонов, железнодорожных служащих и других низших государственных чинов были бывшими солдатами, придерживавшимися армейских привычек в повседневном поведении. Кодекс правил таких институтов, как полиция, ориентировался на внедрение армейских моделей поведения, согласно ему общественность следовало держать на коротком поводке, а толпу на уличных маршах и массовых демонстрациях следовало считать не собранием граждан, а скорее вражеской силой[57]. Военные представления о чести были достаточно распространены, чтобы обеспечить непрекращающееся противостояние с гражданским населением, даже среди средних классов, хотя нечто подобное наблюдалось и в России и Франции[58].

Со временем связь офицерского состава с прусской аристократией ослабла, и возникли новые народные милитаристические институты, например Военно-морская лига в начале 1900-х и клубы ветеранов[59]. К началу Первой мировой войны большинство офицерских должностей были заняты профессионалами, а аристократия доминировала в основном в традиционных видах войск, считавшихся престижными и элитарными, вроде кавалерии и гвардии, как это было и во многих других странах. Однако профессионализация офицерского корпуса, ускоренная появлением новых военных технологий, от пулеметов и колючей проволоки до аэропланов и танков, не сделала его хоть немного более демократичным. Напротив, высокомерие военных только усиливалось благодаря опыту колониальных войн, когда немецкие вооруженные силы безжалостно подавляли восстания туземных народов, таких как гереро в Германской Юго-Западной Африке — колонии, существовавшей на территории современной Намибии[60]. В 1904–07 гг. в акте осознанного геноцида немецкая армия уничтожила тысячи мужчин, женщин и детей гереро и изгнала еще большее их число в пустыню, где они умерли от голода. В результате этих действий численность населения гереро с 80 000 до войны сократилась практически до 15 000 к 1911 г.[61] В Эльзасе и Лотарингии, аннексированных у Франции в 1871 г., германские военные вели себя как завоеватели, встречавшиеся с враждебным и непокорным населением. Один из самых вопиющих примеров такого поведения привел в 1913 г. к ожесточенным дебатам в рейхстаге, в результате которых депутаты вынесли вотум недоверия правительству. Это, разумеется, не заставило правительство уйти в отставку, но тем не менее стало свидетельством растущей популяризации мнений по поводу роли армии в жизни немецкого общества[62].

В то время многие люди не осознавали, в какой степени Бисмарк контролировал дикие устремления армии и ограничивал ее жажду к масштабным захватам территорий. Действительно, особенно после его принудительной отставки в 1890 г. возник миф, раздуваемый в том числе и разозленным экс-канцлером и его последователями, о Бисмарке как о лидере, который безжалостно разрубал гордиевы узлы политики и решал животрепещущие вопросы с применением силы. В общественной памяти Германии сохранились революционные войны 1860-х, а не два последовавших десятилетия, когда Бисмарк пытался сохранить мир в Европе, чтобы дать Германскому рейху возможность подняться на ноги. Ульрих фон Хассель, лидер консервативного сопротивления Гитлеру в 1944 г., записал в своем дневнике во время визита в старую резиденцию Бисмарка во Фридрихсру:

Прискорбно думать о том, насколько неверно сложившееся о нем представление как о политике, олицетворяющем грубое насилие, — представление, которое мы сами создали о нем в мире, в ребяческом восторге от того факта, что кто-то наконец возродил сильную Германию. На самом деле он обладал уникальным даром дипломатии и сдерживания. Он как никто понимал, чем завоевать доверие остального мира, — прямая противоположность сегодняшнему дню[63].

Миф о вожде-диктаторе не был выражением древней, исконной склонности немецкого характера, он стал гораздо более поздним изобретением.

В начале XX века этот миф подпитывался общественной памятью о жесткой позиции Бисмарка по отношению к тем, кого он считал внутренними врагами рейха. В 1870-х в ответ на попытки папы усилить свое влияние на католическое сообщество посредством издания «Реестра заблуждений» (1864 г.) и «Догмата о непогрешимости папы» (1871 г.) Бисмарк принял ряд законов и политических мер, призванных привести католическую церковь под контроль прусского государства, — либералы называли это «борьбой за культуру». Католическое духовенство отказалось выполнять законы, которые предписывали духовным лицам проходить обучение в государственных учреждениях и подавать заявки на церковные посты для государственного утверждения. Долгое время тех, кто нарушал новые законы, преследовала полиция, их арестовывали и отправляли в тюрьму. К середине 1870-х 989 приходов остались без настоятелей, 225 священников сидели в тюрьме, все католические организации за исключением тех, чья деятельность была связана с оказанием медицинской помощи, были упразднены, два архиепископа и три епископа были лишены должности, а епископ Трирский умер вскоре после того, как отбыл девятимесячное заключение в тюрьме[64]. Но что хуже всего, это массированное наступление на гражданские свободы примерно 37 процентов населения империи поддерживалось немецкими либералами, которые считали католичество такой серьезной угрозой цивилизации, что оправдывали любые методы борьбы с ним.

В конечном счете эта борьба затихла, после чего католическая часть населения осталась жестоким врагом либерализма и современных веяний, готовой доказать свою лояльность государству, и не в последнюю очередь с помощью своей политической партии, сформированной изначально для защиты от преследований, которая получила название центристской партии. Но даже еще до конца этого процесса Бисмарк нанес новый удар по гражданским свободам своим антисоциалистическим законом, который был принят рейхстагом после двух покушений на убийство кайзера Вильгельма I в 1878 г. На самом деле зарождавшееся социалистическое движение не имело никакого отношения к предполагаемым убийцам и было законопослушной организацией, которая собиралась прийти во власть парламентским путем. И снова либералов убедили поступиться своими либеральными принципами во имя того, что было им представлено как национальные интересы. Социалистические собрания были запрещены, газеты и журналы ликвидированы, а сама партия поставлена вне закона. Была восстановлена смертная казнь, ранее отмененная в Пруссии и других основных немецких государствах. За этим последовали массовые аресты и тюремные сроки для социалистов[65].

Антисоциалистический закон имел, возможно, даже более далекоидущие последствия, чем борьба с католической церковью. Он также совершенно не справился со своей непосредственной задачей — бороться с предполагаемыми «врагами рейха». Социалистам не удалось легально запретить участие в парламентских выборах в роли самостоятельных кандидатов, а по мере ускорения индустриализации Германии и еще более быстрого роста численности рабочего класса доля кандидатов-социалистов все увеличивалась. После отмены закона в 1890 г. социалисты реорганизовали свое движение и стали называться Социал-демократической партией Германии. Накануне Первой мировой войны партия насчитывала более миллиона членов и была крупнейшей политической организацией в мире. На выборах в 1911 г., несмотря на исконную ориентацию избирательной системы на консервативный сельский электорат, социалисты заняли место центристской партии и стали самой большой отдельной партией в рейхстаге. Репрессии антисоциалистического закона отодвинули ее на левый край политического спектра, и с начала 1890-х и далее она придерживалась строгих марксистских представлений, согласно которым все существующие церковные, государственные и общественные институты от монархии и военного офицерского корпуса до больших предприятий и фондового рынка должны были быть свергнуты в ходе пролетарской революции, которая приведет к установлению социалистической республики. Вследствие того что либералы поддержали антисоциалистический закон, социал-демократы перестали доверять всем «буржуазным» политическим партиям и отвергали любые предложения сотрудничества, поступавшие к ним от политических сторонников капитализма или представителей движений, которые социалисты считали частью незначительно реформированной существующей политической системы. Многочисленное, хорошо организованное, не признающее других взглядов и, очевидно, неуклонно движущееся вперед к доминированию в органах избирательной власти движение социал-демократов вселяло ужас в сердца респектабельного среднего и высшего класса. Между социал-демократами, с одной стороны, и всеми «буржуазными» партиями, с другой, образовалась гигантская пропасть. Такое бескомпромиссное политическое разделение продолжалось вплоть до 1920-х и сыграло ключевую роль в кризисе, который в конечном счете привел нацистов к власти.

Однако в то же время партия всеми силами стремилась действовать так, чтобы оставаться в рамках правового поля и не давать поводов для постоянно угрожавшего ей восстановления закона о запрете партии. Говорят, что Ленин однажды в приступе необычайной веселости заметил, что немецкие социал-демократы никогда не смогли бы осуществить успешную революцию в Германии, потому что, когда бы они пришли штурмовать вокзалы, то для начала выстроились бы в очередь, чтобы купить билеты. Партия привыкла ждать событий, а не порождать их своими действиями. Ее тщательно продуманная организация с культурными учреждениями, газетами и журналами, пивными и барами, спортивными клубами и учебными заведениями позволила членам партии вести особый образ жизни и сформировала ряд личных интересов, которыми лишь немногие в партии готовы были поступиться. Будучи законопослушной организацией, партия полагалась на судебные решения для своей защиты от преследований. Однако следование закону было непростой задачей даже после 1890 г. Мелкие придирки полиции поддерживались консервативными судьями и прокурорами и судами, которые продолжали считать социал-демократов опасными революционерами. К 1914 г. лишь немногие ораторы и редакторы партийной газеты не отсидели несколько сроков в тюрьме по обвинениям в оскорблении монарха или государственных чиновников. Критика монархии или полиции или даже гражданских служащих, управлявших делами государства, в соответствии с законом до сих пор могла считаться преступлением. Борьба с социал-демократами стала делом жизни целого поколения судей, государственных обвинителей, начальников полицейских отделений и государственных чиновников до 1914 г. Эти люди и большинство их сторонников из среднего и высшего класса никогда так и не признали социал-демократов в качестве легитимной политической силы. В их глазах закон должен был поддерживать существующие государственные и гражданские институты, а не быть нейтральным судьей в конфликте между противоборствующими политическими группами[66].

Либералы, конечно, никак не помогали в разрешении этой ситуации. Они сами в 1880–90-е потеряли очень много мест в рейхстаге, хотя и сохранили существенную поддержку среди городской части населения Германии. Не последней проблемой для них была постоянная разобщенность в последние годы XIX века, и даже после того, как левые группы объединили свои силы в 1910 г., все равно остались две основные либеральные партии: национал-либералы и прогрессивисты, различия между которыми имели отношение к отказу последних простить Бисмарка за сбор налогов в Пруссии без парламентского одобрения в 1860-х. На правой стороне политического спектра наблюдалось точно такое же разделение, однако там была не одна консервативная партия, а две, поскольку те, кто поддерживал осуществляемое Бисмарком преобразование особых прусских институтов в учреждения рейха в 1871 г. (что было анафемой для упрямой прусской знати, юнкеров), сохранились в виде отдельной партии так называемых «свободных консерваторов». Более того, этим двум в большой степени протестантским северогерманским партиям приходилось бороться с еще более крупной политической партией правого толка — центристами. Их антимодернизм и проправительственная позиция смягчались, однако, приверженностью к социальному благополучию и критическим отношением к германскому колониальному правлению в Африке. Таким образом, до 1914 г. в Германии было не две основных политических партии, а шесть: социал-демократы, две либеральные партии, две группы консерваторов и центристская партия, что помимо прочего отражало многообразное разделение немецкого общества по регионам, конфессиональной принадлежности и социальному положению[67]. В государстве с сильной исполнительной властью, напрямую не подотчетной законодательной, это ослабляло шансы партийной политики играть главную роль в стране.

Конкуренция всех этих противоборствующих партий отнюдь не вызывала у людей разочарование в политике, а, наоборот, разогревала политическую атмосферу, пока та не достигла по-настоящему лихорадочного состояния в 1914 г. Всеобщее право голоса для мужчин на выборах в рейхстаг вместе с более или менее тайной системой голосования и строгими избирательными нормами давали избирателям уверенность в системе. На выборах в рейхстаг в 1912 г. число принявших участие в голосовании людей достигло феноменальной цифры в 85 процентов[68]. Существует множество свидетельств того, что избиратели относились к своему долгу серьезно и тщательно продумывали свой выбор, чтобы соотнести свою идеологическую позицию с более широкой политической ситуацией, когда дело доходило (что бывало довольно часто) до второго тура голосования в системе с пропорциональным представительством, утвержденной для выборов в рейхстаг в конституции Германии. Избирательная система предоставляла юридическую защиту и другие гарантии, открывала простор для демократических дебатов и убедила миллионы немцев разных политических взглядов в том, что политика принадлежит народу[69]. Более того, ежедневная пресса имперской Германии освещала почти исключительно политические вопросы, каждая газета явно была связана с той или иной партией и проводила партийную точку зрения практически в каждой публикации[70]. Политика была не просто основной темой дебатов среди элиты и среднего класса, но и стала главным предметом обсуждения в пивных и барах для рабочего класса и даже определяла выбор досуга[71].

Основной темой политических дискуссий и дебатов в начале XX века было место Германии в Европе и мире. Немцы все более осознавали, что возведенное Бисмарком здание рейха оказалось во многих отношениях незавершенным. Во-первых, империя включала значительное число этнических и культурных меньшинств — наследие предыдущих веков расширения государства и этнических конфликтов. На севере были датчане, в Эльзасе и Лотарингии жило франкоговорящее население, а в центральной Германии находилась небольшая славянская группа лужичан, но помимо этого в стране проживали миллионы поляков, населявшие территории бывшего Королевства Польского, аннексированные Пруссией в XVIII веке. Еще при Бисмарке государство энергично пыталось германизировать эти меньшинства, запрещая использование родных языков в школах и активно поддерживая переселение этнических немцев. К началу Первой мировой войны использование немецкого языка было обязательным на общественных собраниях на территории всего рейха, а земельные законы были изменены таким образом, чтобы лишить поляков их базовых экономических прав[72]. Мнение о том, что к этническим меньшинствам следует относиться с таким же уважением, как и к основному населению, разделялось крайне небольшим и сокращающимся числом немцев. Даже социал-демократы в 1914 г. считали, что Россия и славянский Восток представляли собой отсталые и варварские земли, и практически не выражали сочувствия попыткам польскоговорящих рабочих в Германии защитить свои права[73].

Глядя на Европу и остальной мир, рейхсканцлеры, приходившие на этот пост после Бисмарка, приходили к выводу, что Германия — второсортная страна по сравнению с Британией и Францией, которые были морскими державами с имперскими владениями по всему земному шару. Германия пришла на эту сцену последней, и ей приходилось довольствоваться крохами с разделочного стола европейских колониальных государств, которые стартовали намного раньше. Танганьика, Намибия, Того, Камерун, Новая Гвинея, различные острова в Тихом океане и китайский открытый порт Цзяочжоу — это практически все колониальные территории Германии к началу Первой мировой войны. Бисмарк считал их малозначительными и дал свое согласие на их присоединение с большой неохотой. Но его последователи считали по-другому. Престиж и положение Германии в мире требовали «места под солнцем», как сказал Бернгард фон Бюлов, министр иностранных дел в конце 1890-х и затем рейхсканцлер до 1909 г. Началом послужило создание большого военного флота, долгосрочной задачей которого было получение уступок со стороны Британии, самой могущественной морской империи, за счет угрозы или даже полного или частичного уничтожения главных сил военно-морского флота Британии в титаническом противостоянии на Северном море[74].

Эти растущие амбициозные мечты о мировом господстве в целом выразил сам кайзер Вильгельм II, напыщенный, самовлюбленный и крайне болтливый человек, который не упускал возможности выразить свое презрение к демократии и гражданским правам, пренебрежение мнением других и свою веру в величие Германии. Кайзер, как и многие его почитатели, вырос после объединения Германии. Он имел слабое представление о тернистом и сложном пути, который прошел Бисмарк, чтобы добиться объединения в 1871 г. Подобно прусским историкам тех дней, он считал, что весь этот процесс был исторически предрешен. Он ничего не знал о тех опасениях за будущее Германии, которые заставили Бисмарка вести такую осторожную внешнюю политику в 1870–80-е гг. Общеизвестно, что характер кайзера был крайне переменчивым, а сам он был слишком непостоянным, чтобы оказывать какое-либо последовательное влияние на государственные события, и слишком часто оказывалось так, что его министры занимались исправлением последствий его действий, а не реализацией его желаний. Его регулярные заявления о том, что он был великим лидером, в котором нуждалась Германия, лишь обращали внимание на его ущербность в этом отношении и также играли свою роль в распространении ностальгического мифа о решительности и хитрости Бисмарка. Многие немцы пришли к тому, что начали противопоставлять безжалостное, аморальное государственное управление при Бисмарке, когда цель оправдывала средства, а чиновники могли говорить одно, делая или собираясь делать при этом другое, и импульсивную, напыщенную и необдуманную бестактность Вильгельма[75].

Если отвлечься от личностей, то можно увидеть, что все эти качества созданной Бисмарком Германии в большей или меньшей степени были присущи и другим странам. В Италии пример Гарибальди, харизматического лидера народных сил, которые позволили объединить страну в 1859 г., послужил образцом для диктатора Муссолини. В Испании над армией точно так же отсутствовал политический контроль, как и в Германии, а в Италии, как и в Германии, армия была подотчетна монарху, а не закону. В Австро-Венгрии государственные службы обладали такой же властью, как и парламентские институты, которые были даже более ограничены в своих возможностях. Во Франции свирепствовал конфликт между церковью и государством, который совсем немного отличался от немецкой «борьбы за культуру» по своей идеологической жестокости. В России во внутренней политике и в отношениях с ближайшими соседями использовалось понятие, эквивалентное рейху[76]. Царистский режим в России подвергал социалистов еще большим репрессиям, чем аналогичный режим в Германии, и ни на йоту не уступал немецким властям в своем стремлении ассимилировать поляков, миллионы которых находились под его влиянием. Либерализм, независимо от того, как его определять, к 1914 г. занимал слабые позиции во всех ведущих странах Восточной и Центральной Европы, а не только в Германском рейхе. Политическая сцена была более раздроблена в Италии, чем в Германии, а убеждение в том, что война оправдана для достижения политических целей, и в частности для создания империи, было общим для многих европейских стран, что с такой ужасающей ясностью продемонстрировало начало Первой мировой войны в августе 1914 г. По всему континенту растущие демократические силы угрожали гегемонии консервативных элит. Конец XIX и начало XX веков стало эпохой национализма не только в Германии, но и везде в Европе, и во многих странах также происходила «национализация масс»[77].

Вместе с тем, ни в одной европейской стране все эти факторы не заявляли о себе одновременно и с такой силой, как в Германии. Более того, Германия не была похожа на любую другую европейскую страну. В исторической литературе много сказано о разных аспектах предполагаемой отсталости Германии в то время, предполагаемом дефиците гражданских ценностей в этой стране, ее якобы устарелой социальной структуре, малодушном среднем классе и новофеодальной аристократии. Но большинство современников так не считали. Непосредственно перед началом Первой мировой войны Германия была самой богатой и могущественной страной в Европе с самой развитой экономикой. В последние мирные годы Германия производила две трети всей стали и половину всего каменного и бурого угля в континентальной Европе, а также на 20 % больше электроэнергии, чем Британия, Франция и Италия, вместе взятые[78]. К 1914 г. в Германии с ее населением около 67 млн человек было намного больше человеческих ресурсов, чем в любой другой континентальной европейской стране за исключением России. Для сравнения: население Великобритании, Франции и Австро-Венгрии в то время составляло от 40 до 50 млн человек. Германия была мировым лидером в большинстве современных отраслей, таких как химия, фармацевтика и электроэнергетика. В сельском хозяйстве повсеместное использование искусственных удобрений и сельхозтехники значительно повысило эффективность использования земель на севере и востоке к концу 1914 г., когда Германия, например, стала выращивать треть всего картофеля в мире. Уровень жизни стремительно повысился с начала века, если не раньше. Продукты знаменитых немецких промышленных компаний, таких как Krupp и Thyssen, Siemens и AEG, Hoechst и BASF, получили широкое признание по всему миру за свое качество[79].

С ностальгической точки зрения первых межвоенных лет Германия до 1914 г. многим казалась убежищем мира, благополучия и социальной гармонии. Однако под покровом процветания и стабильности скрывалась нервозность и неуверенность, страна была разрываема внутренними противоречиями[80]. Многих людей скорость экономических и социальных изменений пугала и ставила в тупик. Старые ценности, казалось, исчезают в сумбуре материализма и разнузданных амбиций. В некоторых частях общества чувство потери ориентации подкреплялось впечатлением от модернистской культуры, начиная с абстрактной живописи и заканчивая атональной музыкой[81]. Старая гегемония прусской земельной аристократии, которую с таким упорством пытался сохранить Бисмарк, уничтожалась стремительным прорывом немецкого общества в новый век. Буржуазные ценности, привычки и нормы поведения к 1914 г. одержали полную победу в высших и средних классах общества. Но вместе с тем им противостоял укрепляющийся класс промышленных рабочих, сплотившийся под знаменами многочисленного социал-демократического рабочего движения. Германия в отличие от любой другой европейской страны стала национальным государством не до индустриальной революции, а на ее пике и не в виде единого государства, а в виде федерации множества разных стран, немецкие граждане которых были связаны в основном общим языком, культурой и этническими корнями. Напряженность, порожденная быстрой индустриализацией, усугубилась распространением противоборствующих идей о сущности немецкой государственности и народа и их места в Европе и мире. В немецком обществе не было стабильности при создании национального государства в 1871 г. Оно было расколото быстро углубляющимися внутренними конфликтами, которые накладывались на неразрешенные проблемы политической системы, созданной Бисмарком[82]. Эти проблемы выливались в оголтелый национализм, смешанный с расизмом и антисемитизмом, которые оставили губительное для будущего наследие.

К концу 1889 г. директор начальной школы Герман Альвардт стоял на пороге финансового краха. Родившийся в 1846 г. в обедневшей семье в Померании, он обнаружил, что заработка, который ему обеспечивало скромное положение служащего в прусской образовательной иерархии, совсем не хватает, чтобы оплачивать значительные ежедневные расходы. В отчаянии он совершил преступление, которое как будто сознательно было задумано, чтобы поразить чувства его начальства: он украл деньги, выделенные на проведение детского праздника Рождества в его школе. Достаточно скоро о его проступке узнали, и он был снят с должности. Это лишило его последнего остававшегося источника дохода. Многие люди были бы раздавлены этими несчастьями и переполнены чувствами вины и сожаления. Но не Герман Альвардт. «Директор» — прозвище, под которым он вскоре стал известен широкой публике, — решил перейти в наступление. В поисках, на кого бы свалить вину за свои неудачи, он вскоре обратил свое внимание на евреев[83].

Немецкое еврейское сообщество в то время было тесно ассимилировавшейся с местным населением успешной группой, отличавшейся от других немцев в основном своей конфессиональной принадлежностью[84]. В XIX веке гражданские несвободы, от которых страдали нехристиане в германских государствах, постепенно были устранены так же, как и была ликвидирована формальная религиозная дискриминация в других странах, например в Британии в результате эмансипации католиков в 1829 г. Последние остававшиеся юридические препятствия для получения полных и равных законных прав были устранены при объединении Германии в 1871 г. С учреждением института гражданского брака как альтернативы церковному бракосочетанию число браков между евреями и христианами стало быстро расти по всей Германии. В Бреслау, например, на каждые сто чисто еврейских браков в 1915 г. приходилось 35 браков между христианами и евреями, а в конце 1870-х лишь 9 таких браков. Из семей евреев, обратившихся в христианскую веру, происходило очень небольшое число супругов-христиан, а сами браки заключались во всех социальных группах. В 1904 г. 19 % мужчин-евреев в Берлине и 13 % женщин-евреек состояли в браке с христианскими партнерами. В Дюссельдорфе число всех евреев, состоявших в браке с христианами, выросло с четверти в 1900-х до трети в 1914 г. К началу Первой мировой войны на каждые 100 чисто еврейских браков приходилось 38 браков между христианами и евреями, а в Гамбурге эта цифра составляла 73. Кроме того, с нарастающей скоростью евреи стали обращаться в христианство: за первые семьдесят лет XIX века число сменивших веру составило 11 000 человек, а за последние три десятилетия таких людей было уже 11 500. Между 1880 и 1919 годом христианство приняли около 20 000 немецких евреев. Благосостояние еврейской общины медленно растворяло ее самоидентичность как закрытой религиозной группы[85].

Примерно 600 000 евреев, проживавших в Германской империи, были скромным религиозным меньшинством в обществе, состоявшем главным образом из христиан, и составляли примерно 1 % всего населения. В течение столетий не допускавшиеся к традиционным источникам богатства, таким как землевладение, они оставались вне сословной системы рейха. Продолжавшаяся неофициальная социальная дискриминация не позволяла им получать высшие должности на гражданской службе и занимать посты в таких ключевых государственных институтах, как армия и университеты. В действительности их доступ к таким институтам стал еще более ограничен в 1890-х и 1900-х гг.[86]. Принявшие христианство евреи сильно страдали от повседневного антисемитизма, что заставляло многих из них изменять свои имена на звучащие более по-христиански[87]. Почти 100 000 немецких евреев в XIX веке, не выдержав дискриминации, эмигрировали в другие страны, в основном в США, однако большинство осталось, особенно когда в конце века начался экономический бум. Оставшиеся проживали большими группами в крупных городах, к 1910 г. примерно четверть немецких евреев проживали в Берлине, а к 1933 г. их была уже почти треть. В этих городах они объединялись в отдельных районах. В 1885 г. почти половина гамбургских евреев проживали в двух кварталах для среднего класса — Харфестехуде и Ротербауме, в 1900 г. почти две трети евреев во Франкфурте жили в четырех из четырнадцати городских районов, в 1925 г. 70 % берлинских евреев проживали в пяти центральных и западных районах, которые в подавляющем большинстве были заселены средним классом. Даже в городах с самыми большими еврейскими общинами — Берлине, Бреслау и Франкфурте — в 1871 г. они составляли крайне незначительное меньшинство жителей: не более 4,3, 6,4 и 7,1 % от всего городского населения соответственно[88].

Многие евреи нашли свое место в бизнесе и профессиональной деятельности. Помимо знаменитой семьи банкиров Ротшильдов возникло много других влиятельных финансовых домов, принадлежавших евреям, например банковская фирма Блейхрёдера, которой Бисмарк доверял свои личные сбережения[89]. Новые формы розничной торговли, такие как универсальные магазины, которых до Первой мировой войны в Германии насчитывалось около 200, часто имели еврейских владельцев, таких как, например, семья Тиц или братья Вертхейм[90]. Особенно много мужчин-евреев было в медицине, юриспруденции, науке и исследовательской деятельности, в университетах на преподавательских должностях, в журналистике и искусстве[91]. Еврейское сообщество медленно превращалось из изолированного религиозного меньшинства в еще одну этническую группу из многих в многокультурном обществе, включающем и другие меньшинства: поляков, датчан, эльзасцев, лужичан. Как и у других групп, у них были собственные гражданские представительские институты, в первую очередь Центральная ассоциация немецких граждан еврейской веры, основанная в 1893 г. Однако в отличие от большинства других групп она была в основном экономически успешной, и, вместо того чтобы учредить собственную политическую партию, ее члены предпочитали присоединяться, а иногда и занимать ведущие позиции в ведущих политических партиях, в особенности левого и центристского толка. Большинство евреев были горячими сторонниками немецкого национализма, и особая привлекательность либеральных партий для них не в последнюю очередь объяснялась тем, что они однозначно поддерживали идею создания немецкого национального государства[92]. В целом история евреев в конце XIX века была историей успеха, и помимо прочего эта история ассоциировались с самыми современными и прогрессивными изменениями в обществе, культуре и экономике[93].

Именно такие изменения сделали евреев мишенью для раздраженных и беспринципных демагогов вроде Германа Альвардта. Для всех недовольных и неудачливых, чувствовавших себя отодвинутыми на обочину жизни Джаггернаутом индустриализации и тосковавших о более простом, организованном, безопасном, более иерархизированном обществе, которое, по их представлениям, существовало в недалеком прошлом, евреи символизировали культурную, финансовую и социальную современность. И нигде это не проявлялось сильнее, чем в избранном для себя Альвардтом Берлине. В 1873 г. экономика города пережила сокрушительный удар, когда период неистовых трат и инвестиций, сопровождавшийся эйфорией по поводу образования рейха, резко оборвался. Мировая экономическая депрессия, вызванная крахом инвестиций в железнодорожную систему США, привела к массовым банкротствам и разорениям компаний в Германии. Особенно пострадали небольшие фирмы и мастерские. Из-за непонимания глобальных сил, которые уничтожали их жизненный уклад, наиболее сильно пострадавшим людям легче всего было поверить заявлениям католических и консервативных журналистов, винивших во всем еврейских финансистов.

Депрессия продолжалась, и к журналистам присоединился придворный проповедник Адольф Штёкер. Человек скромного происхождения, начавший крестовый поход с целью вырвать рабочие классы из-под влияния социал-демократов, Штёкер основал христианско-социалистическую партию, которая строила свою борьбу на выборах в 1880-х на откровенно антисемитской платформе. Эта новая идея была поддержана Максом Либерманом фон Зонненбергом, который помог организовать национальное обращение с призывом устранить евреев с публичных должностей в 1880 г. Особенно экстремальных взглядов придерживался Эрнст Хенрици, чьи выступления были настолько яростными, что привели к бунтам в померанском городе Нойштеттин, которые завершились сожжением местной синагоги. Именно к этому движению примкнул в конце 1880-х Герман Альвардт, отомстив за свои унижения книгой, в которой все свои финансовые злоключения он объяснял махинациями еврейских ростовщиков и называл евреев всемогущей группой в немецком обществе. Однако представленные им в доказательство его утверждений документы, подтверждавшие, что германское правительство якобы было куплено еврейским банкиром Герзоном фон Блейхрёдером, оказались сфабрикованными самим Альвардтом. За это он был приговорен к четырем месяцам тюрьмы. А как только его освободили, он сразу выступил с рядом новых сенсационных и таких же неподтвержденных заявлений, на этот раз утверждая, что еврейские производители оружия поставляли армии заведомо дефектные винтовки с целью поддержания франко-еврейского заговора по подрыву боеспособности немецкой военной машины. Вполне предсказуемо этими утверждениями Альвардт заработал себе новый приговор, на этот раз он был заключен в тюрьму на пятимесячный срок[94].

Но он его не отсидел. Потому что между делом ему удалось убедить крестьян далекого сельского избирательного округа в Бранденбурге избрать его депутатом в рейхстаг. Путешествуя по их фермам, он рассказывал, что все несчастья, на самом деле свалившиеся на них в результате мировой депрессии и падения цен на сельскохозяйственную продукцию, были вызваны евреями, непонятным для них религиозным меньшинством, жившим далеко в больших городах и финансовых центрах Европы и рейха. Место в рейхстаге дало Альвардту депутатскую неприкосновенность. Его успех подтвердил действенность подобной демагогии среди сельских избирателей. Действительно, были и другие антисемиты, такие как библиотекарь из Гессена Отто Бёкель, которые также преуспели на выборах, не в последнюю очередь из-за того, что смогли предложить крестьянам реальные меры по преодолению экономических трудностей, например создание кооперативных хозяйств. К началу 1890-х гг. угроза таких антисемитов для избирательной гегемонии Германской консервативной партии в сельских округах стала считаться настолько серьезной, что сама партия, встревоженная государственной политикой, которая могла навредить интересам сельского хозяйства еще больше, внесла в свою программу пункт с требованием борьбы против «широко распространенного и разлагающего еврейского влияния на нашу общественную жизнь» на конференции в Тиволи в 1893 г.[95]

В конечном счете это оказалось поворотным моментом в судьбе разношерстной компании политических антисемитов в Германии. Несмотря на серьезную попытку другого антисемитского агитатора Теодора Фрича объединить различные течения политического антисемитизма и сосредоточить усилия движения на завоевании симпатий экономически неудовлетворенных среднего и низшего классов городских жителей, эгоизм таких личностей, как Бёкель, не позволил создать какое-либо реальное объединение, а антисемитов продолжали раздирать внутренние споры. Фричу предстояло реализовать свое влияние на другом поприще. Он продолжал публиковать бесчисленные популярные антисемитские брошюры, которые имели широкий успех у читателей вплоть до его смерти (и после нее) в сентябре 1933 г., когда он занимал депутатское кресло в рейхстаге от нацистской партии. Однако в довоенные годы он оставался маргинальной политической фигурой. В начале 1990-х положение антисемитов было подорвано эффективной коалицией Берлинского христианско-социалистического движения и консервативной партии, а в католических регионах им мешало стремление центристской партии использовать похожую антисемитскую риторику. Индивидуалисты, такие как Бёкель и Альвардт, потеряли свои места, а их партии вместе с городскими антисемитскими организациями вроде партии Фрича перестали существовать. Жестокость позиции самого Альвардта заставляла отворачиваться от него даже других антисемитов. На некоторое время он уехал в США, а по возвращении посвятил себя борьбе с франкмасонами. В 1909 г. он снова попал в тюрьму, в этот раз за шантаж. По-видимому, продолжавшиеся финансовые трудности подвигали его на все более криминальные поступки. В конечном счет он погиб — довольно бесславно — в дорожной аварии в 1914 г.[96]

Альвардт был ультрарадикальным, но в некоторых отношениях не уникальным представителем нового типа антисемитизма, зарождавшегося в Германии и других частях Европы в конце XIX века. Традиционный антисемитизм основывался на нехристианской религии евреев и черпал свою политическую силу из Библии. Новый Завет возлагает вину за смерть Христа на евреев, обрекая их на вечный позор, утверждая, что они охотно согласились взять кровь Христа на себя и своих потомков. Будучи нехристианским меньшинством в обществе, находящемся под прямым влиянием христианских верований и институтов, евреи были очевидной и удобной мишенью для народной ненависти во времена кризисов, таких как эпидемия чумы в середине XIV века, когда беснующиеся толпы по всей Европе обвиняли евреев в смерти огромного числа людей, находя выход своим мстительным чувствам в бесчисленных актах насилия и разрушения. Совсем не случайно, что история современного антисемитизма в Германии началась с придворного проповедника Адольфа Штёкера. Христианская враждебность по отношению к евреям обеспечила необходимую стартовую площадку современному антисемитизму, не в последнюю очередь из-за того, что к ней часто примешивалась изрядная доля расовых предрассудков, которые во многих отношениях порождали расовый антисемитизм. Однако в конце XIX века он стал все больше устаревать, по крайней мере в своей чистой, наиболее традиционной форме, особенно когда евреи перестали быть легко идентифицируемым религиозным меньшинством и начали быстрыми темпами принимать христианство и заключать браки с христианами. В поисках козла отпущения, на которого можно было бы свалить вину за экономические трудности 1870-х гг., демагоги и писаки из нижних слоев среднего класса обратились к евреям не как к религиозному, а как к расовому меньшинству и стали пропагандировать не полную ассимиляцию евреев в немецкое общество, а их тотальное исключение из него[97].

Обычно в этом усматривают заслугу — если здесь уместно такое слово — сомнительного писателя Вильгельма Марра, в памфлете которого «Победа еврейства над германством с нерелигиозной точки зрения» впервые утверждалась мысль, которую в более поздней работе он выразил так: «Не может быть вопросов, касающихся религиозных предрассудков, когда речь идет о вопросах расы и когда различие заключено в „крови“»[98]. Марр основывался на модных теориях французского расиста графа Жозефа Артура де Гобино и сравнивал евреев не с христианами, а с немцами, настаивая, что те и другие представляют собой две разные расы. Он заявлял, что евреи взяли вверх в расовой борьбе и фактически управляют страной, поэтому неудивительно, что страдают честные немецкие рабочие и мелкие предприниматели. Марр придумал слово «антисемитизм» и в 1879 г. основал Лигу антисемитов, первую организацию в мире, в названии которой присутствовало это слово. Ее задачей, по его словам, было уменьшение еврейского влияния на жизнь Германии. Его работа написана в трагическом и пессимистичном тоне. В своем «Завете» он заявил, что «еврейский вопрос является осью, вокруг которой вращается колесо истории», продолжая свою мрачную отповедь словами о том, что «все наши социальные, коммерческие и промышленные достижения основываются на еврейском представлении о мире»[99].

Отчаяние Марра помимо прочего имело и личные причины. Он постоянно испытывал финансовые затруднения, его сильно подкосили финансовые проблемы 1870-х. Его вторая жена, которая была еврейкой, поддерживала его деньгами до своей смерти в 1874 г., его третья жена, с которой он развелся после недолгого и несчастливого сожительства, была наполовину еврейкой, и частично он обвинял ее в своем безденежье, поскольку ему приходилось отдавать значительные суммы на воспитание их ребенка. Из этого Марр заключил, смело возведя свой личный опыт в универсальное правило мировой истории, что расовая чистота является идеалом, а расовое смешение есть рецепт катастрофы. Если учесть такие очень личные причины его антисемитизма, неудивительно, что Марр не стал активным деятелем политической сцены, Лига антисемитов не стала успешной организацией, а сам он отказывался поддерживать антисемитские партии, поскольку считал их слишком консервативными[100]. Однако к нему как к пропагандисту нового расового антисемитизма быстро присоединился ряд других авторов. Революционер Ойген Дюринг, например, ставил знак равенства между капиталистами и евреями и утверждал, что социализм должен главным образом ориентироваться на устранение финансового и политического влияния евреев. Националистический историк Генрих фон Трейчке утверждал, что евреи разрушали немецкую культуру, и ввел во всеобщее употребление фразу «евреи — это наша беда», которая впоследствии стала лозунгом многих антисемитов, включая и нацистов. Писатели такого рода были далеки от маргинальных фигур типа Германа Альвардта. Ойген Дюринг, например, обладал очень большим влиянием на социалистическое движение, что заставило Фридриха Энгельса написать свою знаменитую книгу «Анти-Дюринг», которая стала успешной попыткой бороться с этим влиянием на социалистическое рабочее движение в 1878 г. История Генриха фон Трейчке была одной из самых читаемых из всех историй Германии в XIX веке, а его обличительные речи, направленные против того, что он считал еврейским материализмом и бесчестием, порождали сильный резонанс среди его коллег-профессоров в Берлине, включая классициста Теодора Моммзена, патологоанатома Рудольфа Вирхова и историка Густава Дройзена, который вместе с многими другими немецкими учеными выступил с недвусмысленным обвинением своих коллег в «расовой ненависти и фанатизме»[101].

Такие высказывания были напоминанием о том, что, несмотря на быстрый рост влияния антисемитских авторов, подавляющее большинство уважаемых людей Германии, левых и правых политических убеждений, из среднего и рабочего класса, были по-прежнему настроены отрицательно по отношению к такого рода расизму. Попытки заставить немецких граждан проглотить антисемитские идеи целиком не имели большого успеха. В частности, рабочий класс Германии и его основной политический представитель, социал-демократическая партия (крупнейшая политическая организация в Германии, имевшая больше мест в рейхстаге, чем любая другая партия после 1912 г., и наибольшее число голосов на национальных выборах задолго до этого), решительно отвергали антисемитизм, полагая его отсталым и антидемократичным. Даже рядовые члены партии отрицали его лозунги, разжигавшие ненависть. В 1898 г. полицейский агент, занимавшийся подслушиванием политических разговоров в барах и пивных Гамбурга, записал следующие слова, произнесенные неким рабочим:

Чувство национального достоинства не должно деградировать до такой степени, чтобы одна нация ставилась выше другой. Еще хуже, если начнут считать евреев низшей расой и станут бороться с ними. Могут ли евреи избежать этого, если будут иметь другое происхождение? Они всегда были преследуемым народом, отсюда и их разбросанность по миру. Для социал-демократа самоочевидно, что он желает равенства для всех людей. Евреи, в конце концов, это не самое большое зло[102].

Другие рабочие на разных мероприятиях часто презрительно отзывались об антисемитах, осуждали антисемитское насилие и поддерживали стремление евреев к гражданскому равенству. Такие взгляды были совершенно обычны для рабочего движения до 1914 г.[103]

Худшее, в чем можно было бы обвинить социал-демократов, это то, что они не принимали всерьез угрозу антисемитизма и позволили некоторым антисемитским клише просочиться в немногочисленные карикатуры, которые печатались в их развлекательных журналах[104]. В некоторых округах социал-демократы и антисемиты поддерживали друг друга на последних этапах избирательных кампаний, но это не подразумевало единомыслия, а было просто временным сотрудничеством в целях общей борьбы против устоявшихся элит[105]. В немногих отсталых городках и деревнях, в основном на сельскохозяйственном востоке страны, местным евреям периодически предъявляли средневековые обвинения в ритуальных убийствах, которые имели определенный успех, хотя и вызывали ответные демонстрации протеста. В суде ни одно из таких обвинений никогда не было доказано. Мелкие бизнесмены, владельцы магазинов, мастеровые и бедные крестьяне были склонны поддерживать антисемитизм более остальных, продолжая традицию организованного популярного антисемитизма, истоки которого в некоторых регионах можно проследить по крайней мере вплоть до революции 1848 года, хотя и не в его современной расистской форме[106]. Однако, если говорить о представителях образованного среднего класса, нееврейские предприниматели и специалисты, как правило, вполне спокойно сотрудничали с еврейскими коллегами, чье представительство в либеральных политических партиях было достаточно сильным, чтобы удержать последние от серьезного рассмотрения каких-либо аргументов или мнений антисемитов. Антисемитские партии оставались маргинальным протестным явлением и в основном исчезли с приходом следующего века.

Однако их закат и падение в некоторой степени были обманчивыми. Одной из причин их исчезновения было принятие антисемитских идей ведущими партиями — консерваторами и центристами, среди избирателей которых были экономически уязвимые группы среднего и низшего классов, к которым изначально обращались антисемиты. Консерваторы полагались на антисемитские положения, содержавшиеся в их тивольской программе 1893 г., и продолжали требовать уменьшения, как они считали, подрывного влияния евреев на жизнь общества. Их антисемитские предрассудки были обращены к большим группам в протестантском сельском обществе на севере Германии и к мастеровым, владельцам магазинов и мелким предпринимателям, представлявшим христианско-социалистическое крыло партии. Для намного более многочисленной, хотя и несколько менее влиятельной при рейхе центристской партии евреи или, скорее, их искаженный и спорный образ символизировал либерализм, социализм и современность — вещи, отрицаемые церковью. Такой взгляд был присущ большому числу крестьян и ремесленников в партии и распространялся автономными протестными группами среди католического крестьянства, вполне разделявшего идеи Отто Бёкеля. Этого же взгляда по сходным причинам придерживались многие люди в церковной иерархии. В Ватикане религиозный и расовый антисемитизм нашел выражение в антиеврейских диатрибах, опубликованных церковными авторами в некоторых заальпийских газетах и журналах, отличавшихся большей бескомпромиссностью по сравнению с местной прессой[107].

Более того, антисемитские предрассудки были достаточно сильны в высшем свете, в судах, на гражданской службе, в армии и университетах, чтобы постоянно напоминать евреям о том, что они были совсем не равноправными членами немецкой нации[108]. Антисемитам удалось внести «еврейский вопрос» в политическую программу, так что участие евреев в ключевых общественных организациях стало постоянным предметом для обсуждения и споров. Тем не менее все это происходило на достаточно низком уровне, даже по стандартам того времени. Один историк однажды размышлял на тему, что бы случилось, если бы путешественник во времени из 1945 года перенесся в Европу, какой она была накануне Первой мировой войны, и рассказал бы интеллигентному и эрудированному современнику, что через тридцать лет европейская нация предпримет попытку систематического истребления всех евреев Европы и в результате уничтожит около шести миллионов людей. Если бы такой путешественник попросил современника угадать, что это была за нация, не исключено, что тот указал бы на Францию, где недавнее дело Дрейфуса вызвало взрыв озлобленного народного антисемитизма. Или это могла быть Россия, где царистские «черные сотни» устраивали многочисленные еврейские погромы в преддверии неудавшейся революции 1905 г.[109] Ему бы вряд ли пришло в голову, что страной, устроившей такую кампанию уничтожения, стала Германия с ее глубоко ассимилированным еврейским сообществом и относительным отсутствием открытого или насильственного политического антисемитизма. Политики антисемитского толка все еще находились на периферии. Однако некоторые пропагандистские заявления антисемитов стали объектом внимания ведущих политических движений — например, идея о том, что нечто под названием «еврейский дух» являлось «подрывным фактором» или что евреи имели предположительно «чрезмерное» влияние в таких областях общественной жизни, как журналистика и юриспруденция. Более того, антисемитские партии продемонстрировали новый демагогический стиль поведения, который освобождал от привычных ограничений политического этикета. Этот стиль не был общепринятым, но, опять же, на парламентских слушаниях и встречах с избирателями стало возможным разжигать ненависть и опираться на предрассудки, что в середине XIX века сочли бы недопустимым в публичных выступлениях[110].

Наряду с укоренением антисемитизма в политической жизни 1880-х и 1890-х на задворках политической и интеллектуальной жизни наблюдалось соединение многих компонентов будущего национал-социализма. Ключевая роль в этом процессе принадлежала антисемитским писателям, таким как популярный романист Юлиус Лангбен, в книге которого «Рембрандт как воспитатель», опубликованной в 1890 г., провозглашалось, что голландский художник Рембрандт представлял классический северогерманский тип и что германское искусство должно вернуться к своим расовым корням — культурный императив, который впоследствии будет с большим энтузиазмом воспринят нацистами. Эти авторы в своих обличительных работах о евреях создали новый язык неистового насилия. Как говорил Лангбен в 1892 г., евреи были «для нас ядом, и относиться к ним нужно соответственно», «евреи — это лишь преходящая чума и холера». Книга Лангбена была переиздана сорок раз менее чем за год и продолжала оставаться бестселлером долгое время после этого. Оскорбительные выпады по адресу тех, кого автор называет «евреи и идиоты, евреи и подлецы, евреи и шлюхи, евреи и профессора, евреи и берлинцы», соединялись здесь с призывами к восстановлению иерархического общества, возглавляемого «тайным кайзером», который однажды выйдет из тени, чтобы возродить Германию в ее прежней славе[111].

Такие идеи обсуждались и разрабатывались в группе, собиравшейся вокруг вдовы композитора Рихарда Вагнера в Байройте. Вагнер жил в этом северном баварском городке до своей смерти в 1883 г., а его эпические музыкальные драмы ставились каждый год в оперном театре, который он спроектировал специально для этих целей. Вагнер писал их не в последнюю очередь для того, чтобы распространять псевдогерманские национальные мифы, в которых героические фигуры из скандинавских легенд служили идеальными прообразами будущих вождей Германии. Сам Вагнер был культурным антисемитом уже в начале 1850-х. В своей скандально известной книге «Иудаизм в музыке» он заявил, что «еврейский дух» противен музыкальной глубине. Решение этой проблемы он видел в полной ассимиляции евреев в немецкую культуру и замене еврейской религии, а фактически любой религии, светскими эстетическими нормами, на которые он ориентировался в собственных музыкальных драмах. Но к концу жизни его взгляды стали гораздо более расистскими под влиянием его второй жены Козимы, дочери композитора Ференца Листа. В конце 1870-х она писала в своем дневнике, что Вагнер, имевший в то время крайне пессимистичное представление о цивилизации, прочел антисемитский трактат Вильгельма Марра 1873 года и полностью согласился с его идеями. В результате такого изменения своей позиции Вагнер больше ратовал не за ассимиляцию евреев в немецкое общество, а за полное их исключение из него. В 1881 г., обсуждая классическую пьесу Лессинга «Натан Мудрый» и жуткий пожар в венском театре, при котором погибло более четырехсот человек, многие из которых были евреями, Козима писала, что ее муж «язвительно заметил, что все евреи должны гореть при постановке „Натана“»[112].

После смерти Вагнера его вдова превратила дом в Байройте в своего рода храм, в котором группа приверженных последователей занималась сохранением священной памяти ушедшего Мастера. Люди, собиравшиеся вокруг Козимы в Байройте, придерживались радикальных антисемитских взглядов. Кружок Вагнера старался изо всех сил, чтобы представить оперы композитора как картины борьбы северных героев с еврейскими злодеями, хотя его музыка, конечно, допускала множество других интерпретаций. Среди главных фигур этого кружка можно назвать Людвига Шемана, ученого, переведшего трактат Гобино о неравенстве рас на немецкий в 1898 г., и англичанина Хьюстона Стюарта Чемберлена (родился в 1855 г.), женившегося на одной из дочерей Вагнера и в свое время опубликовавшего восторженную биографию этого великого человека. Пока Козима и ее друзья распространяли свои идеи в периодических публикациях «Байройтских записок», Шеман ездил по стране, организуя антисемитские собрания и основывая различные радикальные расистские организации, самой известной из которых было Общество Гобино в 1894 г. Ни одна из них не была особо успешной. Однако поддержка Шеманом французского теоретика все равно сильно помогла ввести в моду термин «арийский» среди немецких расистов. Изначально это слово использовалось для обозначения общих предков носителей германских языков, таких как английский и немецкий, но вскоре оно приобрело современный смысл, когда Гобино выдвинул свой тезис о том, что выживание расы может гарантироваться только расовой чистотой, которая предположительно сохранилась в германском, или «арийском», крестьянстве, а расовое смешение вызывает культурный и политический упадок[113].

Однако наиболее сильное влияние имел Чемберлен со своей книгой «Основы девятнадцатого века», опубликованной в 1900 г. В своей туманной и мистической работе Чемберлен изобразил исторический процесс как борьбу за доминирование между германской и еврейской расой — единственными двумя расовыми группами, сохранившими изначальную чистоту в мире смешанных рас. Героическим и культурным германцам противостояли жестокие и механистичные евреи, которых Чемберлен представил в качестве космической угрозы человеческому обществу, вместо того чтобы просто не обращать на них внимания как на маргинальную, или низшую, касту. С расовой борьбой была связана борьба религиозная, и Чемберлен приложил много усилий, пытаясь доказать, что христианство изначально было германским и что Иисус, несмотря на все свидетельства, не был евреем. Работа Чемберлена произвела впечатление на многих читателей благодаря попыткам научного обоснования изложенных в ней идей, наиболее существенным моментом в этом отношении было объединение антисемитизма и расизма с социал-дарвинизмом. Английский ученый Чарльз Дарвин утверждал, что животные и растительные царства подчиняются закону естественного отбора, согласно которому наиболее приспособленный выживает, а слабый или менее адаптированный исчезает, гарантируя, таким образом, улучшение вида. Социал-дарвинисты применили эту модель и к человеческой расе[114]. Они сформулировали ряд ключевых идей, которые потом были переняты нацистами.

Чемберлен не был одинок в распространении таких взглядов. Целый ряд авторов, ученых и других деятелей внесли свой вклад в возникновение в 1890-х нового, жесткого селекционного варианта социал-дарвинизма, в котором на первое место выводилась не мирная эволюция, а борьба за выживание. Характерным представителем этой школы мысли был антрополог Людвиг Вольтман, который в 1900 г. заявлял, что арийская, или германская, раса представляла собой вершину эволюции человека и поэтому была высшей по сравнению с другими. Таким образом, он утверждал, что «германская раса была избрана, чтобы править миром»[115]. Однако другие расы, как он считал, мешали этому. Германцам, по мнению некоторых людей, требовалось больше «жизненного пространства» (Lebensraum), которое следовало захватить у других народов, в основном у славян. Причина заключалась не в том, что страна действительно была перенаселена — никаких подтверждений тому не было, — а в том, что продвигавшие такие взгляды люди заимствовали свои идеи из животного царства и применяли их к человеческому обществу. Встревоженные ростом процветающих городов Германии, они стремились восстановить сельский идеал, мечтая о времени, когда германские поселенцы смогли бы владеть землями «низших» славянских крестьян, как — об этом начинали говорить историки — это уже было в Средние века[116]. Подобные представления о международной политике как об арене борьбы между различными расами за превосходство или выживание широко распространились среди представителей политической элиты Германии к началу Первой мировой войны. Такие люди, как военный министр Эрих фон Фалькенгайн, командующий военным флотом Альфред фон Тирпиц, советник рейхсканцлера Бетмана-Гольвега Курт Рицлер и шеф морского кабинета Георг Александр фон Мюллер, — все они считали войну средством сохранения или утверждения германской расы в борьбе с населением романских стран и славянами. Война, по знаменитым словам из книги генерала Фридриха фон Бернгарди, опубликованной в 1911 г., была «биологической необходимостью: без войны низшие или деградирующие расы легко могли задушить ростки здоровых, подающих надежды элементов, за чем последовал бы глобальный упадок». Внешняя политика теперь должна была проводиться не между странами, а между расами. Это стало одной из причин начавшегося снижения важности государства, которому предстояло сыграть такую серьезную роль во внешней политике нацистов[117].

Успех в войне и предрассудки, распространяющиеся среди лидеров и политиков Германии от центристов до правых в начале нового века, также требовали принятия решительных шагов для улучшения расы. Одним из аспектов селекционистского поворота в социал-дарвинизме в 1890-х стало стремление усилить внимание к «негативному отбору». Более комфортные жилищные условия, здоровое питание, гигиенические, санитарные и другие подобные мероприятия — все это, как говорили, замечательно способствует улучшению расы. Но этого недостаточно, поскольку общество отрицает принцип борьбы за выживание, проявляя заботу о слабых, больных и недееспособных. Такая политика, утверждали некоторые ученые-медики, чьи взгляды подкреплялись недавно родившейся генетической наукой, потворствовала прогрессирующей деградации человеческой расы. Ей следовало противопоставить научный подход к воспроизводству, который бы позволил сократить число слабых или исключить их появление, а также увеличить количество сильных. Среди поддерживавших эти идеи был Вильгельм Шальмайер, чье сочинение, в котором защищался евгенический подход к социальной политике, выиграло первый приз на национальном конкурсе, организованном промышленником Альфредом Круппом в 1900 г. Другим медиком, считавшим, что германцы представляют собой вершину генетической эволюции человечества, был Альфред Плёц. Он предлагал отправлять людей низшего ранга на фронт в случае войны, чтобы непригодные к жизни уничтожались в первых рядах. Самым читаемым из всех был Эрнст Геккель, чья книга «Загадки мира» с популярным изложением дарвинских идей моментально стала бестселлером после публикации в 1899 г.[118]

Однако было бы ошибкой считать, что такие взгляды образовывали связную или единую идеологию, тем более напрямую ведущую к идеям нацизма. Шальмайер, например, не был антисемитом и яростно отрицал любые идеи о превосходстве «арийской» расы. И Вольтман не относился враждебно к евреям, а его в целом положительное отношение к Французской революции (лидеры которой, по его неправдоподобным утверждениям, принадлежали к германской расе, как и все великие исторические фигуры) отнюдь не роднило его с нацистами. В свою очередь Геккель активно выступал за более широкое применение смертной казни с целью устранения преступников из цепочки наследственности. Он также поддерживал идею уничтожения психически больных людей с помощью химических инъекций или электрошока. Геккель также был расистом и утверждал, что ни одна раса с курчавыми волосами никогда не добивалась чего-либо важного с исторической точки зрения. Однако, с другой стороны, он считал, что война станет евгенической катастрофой, поскольку уничтожит лучших и самых смелых людей страны. В результате ученики Геккеля, объединившиеся в собственное общество, Лигу монистов, стали пацифистами, полностью отрицающими идею войны, — позиция, которая не могла сблизить их с нацистами. Многие из них жестоко пострадали за свои принципы, когда в 1914 г. война все-таки началась[119].

Наиболее верный прообраз нацистской идеологии мы находим в работах Плёца, который сдабривал свои теории изрядными дозами антисемитизма и сотрудничал с группами, исповедовавшими идею нордического превосходства. И все же до Первой мировой войны было немного свидетельств того, что сам Плёц считал «арийскую» расу высшей по сравнению с другими, хотя один из его ближайших соратников, Фриц Ленц, несомненно, думал именно так. Плёц придерживался жесткого меритократического направления в евгеническом планировании, считая, например, что на всех родах должна присутствовать коллегия врачей и определять, выживет ли ребенок, или его следует уничтожить как слабого или недееспособного. Дарвинист Александр Тилле открыто проповедовал убийство психически и физически неполноценных и соглашался с Плёцем и Шальмайером, что детские болезни не следует лечить, чтобы слабые сами выпадали из цепочки наследования. В 1905 г. Плёц со своим шурином Эрнстом Рудиным, разделявшим такие взгляды, основал Общество расовой гигиены для пропагандирования своих идей. Оно быстро завоевало влияние в области медицины и социального обеспечения. Гобино во многих отношениях был консерватором и считал, что евгенический идеал заключен в аристократии. Эти немецкие мыслители приняли гораздо более жесткую и потенциально более революционную линию, часто считая наследственные признаки в большой степени независимыми от принадлежности к определенному социальному классу[120].

К началу Первой мировой войны их идеи распространились в той или иной форме в таких областях, как медицина, социальные службы, криминология и юриспруденция. Социальные изгои, такие как проститутки, алкоголики, жулики, бродяги, все чаще объявлялись людьми с дурной наследственностью, и требования насильственной стерилизации таких людей стали слишком громкими, чтобы их можно было не замечать. Влияние этих идей на истеблишмент в социальном обеспечении было таким значительным, что даже социал-демократы могли всерьез принять предложение Альфреда Гротьяна связать улучшение жилищных условий и социального обеспечения с обязательной стерилизацией сумасшедших, тунеядцев и алкоголиков[121]. Изменения такого рода отражали растущее влияние медицинской профессии в таких быстро развивающихся областях, как криминология и социальная помощь. Успехи немецкой медицинской науки, например открытие в XIX веке бацилл, вызывавших такие болезни, как холера и туберкулез, завоевали ей беспримерный престиж, а также непреднамеренно подарили антисемитам новый язык для выражения ненависти и страха перед евреями. В результате в обществе стали повсеместно использовать медицинские достижения, простые люди, включая растущий рабочий класс, стали соблюдать правила гигиены, регулярно мыться, дезинфицировать туалеты, кипятить питьевую воду и так далее. Концепция гигиены из медицины перекочевала в другие области жизни, включая не только «социальную гигиену», но и собственно «расовую гигиену».

Тем не менее, несмотря на все споры по поводу этих идей, влияние, которое они имели на государственные решения до 1914 г., было очень незначительным. Если не брать в расчет научный истеблишмент, пропагандисты выведения суперрасы арийских блондинов, такие как Ланц фон Либенфельс, редактор «Остары: газеты для блондинов», имели влияние только в маргинальных слоях общества, среди политических экстремистов или мелких политических сект[122]. Однако, несмотря на эти оговорки, появление таких идей вместе с увеличивающейся ролью, которую они играли в публичных дебатах, сыграло важную роль в формировании нацистской идеологии. Практически все в этой разношерстной компании ученых, врачей и пропагандистов расовой гигиены разделяли несколько фундаментальных принципов. Первый заключался в том, что наследственность в значительной мере определяет человека. Второй, вытекающий из первого, состоял в том, что общество, управляемое государством, должно контролировать свою численность, чтобы повысить эффективность нации. «Приспособленных» следовало убеждать или заставлять производить больше потомства, а «неприспособленных» — меньше. В-третьих, как бы ни интерпретировались эти слова, движение за расовую гигиену предложило угрожающе рациональную и научную категоризацию людей на «ценных» для нации и остальных. «Неполноценный» (нем. minderwertig — «бесполезный») стало распространенным термином, использовавшимся работниками социальной и медицинской сферы для разного рода маргинальных общественных элементов до Первой мировой войны. Помечая людей таким образом, поборники расовой гигиены сделали первый шаг на пути к контролю, жестокому обращению и, наконец, к уничтожению «бесполезных» государством с помощью таких мер, как принудительная стерилизация и даже казнь, о чем многие из них говорили уже до 1914 г. Наконец, такой технократический рационалистический подход к управлению населением подразумевал полностью нерелигиозное, техническое отношение к морали. Христианские принципы, такие как святость брака и материнства или равная ценность жизни любых существ, наделенных бессмертной душой, были отброшены. Какими бы ни были эти идеи, они не были традиционными или отсталыми. Некоторые их проповедники, такие как Вольтман и Шальмайер, считали себя левыми политиками, а не правыми, хотя их идеи и разделяли очень немногие социал-демократы. В своей основе расовая гигиена родилась в новом стремлении общества создать инструменты управления на базе научных принципов, независимо от любых других мнений. Она представляла новый вариант германского национализма, который бы вряд ли был когда-либо поддержан консерваторами или реакционерами или одобрен христианской церковью или любой другой религией[123].

И антисемитизм, и расовая гигиена станут ключевыми компонентами нацистской идеологии. Оба этих явления были частью общей секуляризации мысли в конце XIX века, проявлениями гораздо более широкого недовольства ситуацией, которую все больше авторов и мыслителей начинали считать вялым и унылым самодовольством либерального буржуазного мнения, доминировавшего в Германии в середине века. Самоуспокоенность очень большого числа образованных людей и людей среднего класса после создания национального государства в 1870-х дала дорогу различным недовольствам, рожденным из ощущения того, что духовное и политическое развитие Германии остановилось и нуждалось в новом толчке. Это было четко выражено в инаугурационной лекции социолога Макса Вебера, в которой он назвал объединение 1871 г. «детской шалостью» германской нации[124]. Самым влиятельным пророком таких взглядов был философ Фридрих Ницше, который в своих саркастических и сильных работах жестко критиковал этический консерватизм своих дней. Во многих отношениях Ницше был фигурой, сопоставимой с Вагнером, которого он уважал большую часть своей жизни. Как и Вагнер, он был сложным человеком, его работы допускали множество самых разных интерпретаций. В своих произведениях он провозглашал свободу человека от традиционных моральных ограничений своего времени. До 1914 г. это повсеместно интерпретировалось как призыв к освобождению личности. Его работы имели сильное влияние на разные либеральные и радикальные группы, включая, например, движение феминисток, одна из наиболее одаренных представительниц которого, Елена Штёккер, написала бесчисленное число сочинений, посвященных прозе Ницше, где утверждала, что философ считал, что женщины вправе вести сексуальную жизнь вне брака, могут использовать механические контрацептивы и должны иметь равные права на внебрачных детей[125].

В то же время другие понимали произведения великого философа совершенно иначе. Ницше был решительным противником антисемитизма, он жестко критиковал вульгарное поклонению власти и успеху, которое родилось (по его мнению) после объединения Германии с использованием военной силы в 1871 г., а его наиболее известные концепции «воли к власти» и «сверхчеловека» должны были применяться только к сфере мысли и идей, а не к политике или практическим действиям. Однако многие его высказывания, сведенные к простым лозунгам и вырванные из философского контекста, нашли такое применение, которого он бы никогда не одобрил. Его концепция идеального человеческого существа, освобожденного от моральных ограничений и благодаря силе своей воли торжествующего над слабыми, легко приспосабливалась под свои нужды теми, кто в отличие от него верил в выведение человеческой расы в соответствии с расовыми и евгеническими критериями. Такие интерпретации стали возможны главным образом благодаря влиянию его сестры Элизабет Фёрстер, которая вульгарным образом популяризировала его идеи, выделив в них аспекты жестокости и избранности, и сделала их привлекательными для экстремальных правых националистов. Такие писатели, как Эрнст Бертрам, Альфред Боймлер и Ганс Гюнтер, свели философию Ницше к пророчеству силы, а его идею сверхчеловека — к ожиданию прихода великого германского вождя, освобожденного от моральных ограничений христианской теологии[126]. Другие на основании немецких антропологических исследований туземных обществ в Новой Гвинее и других колониях Германской империи вывели ницшеанское духовное превосходство на новый уровень и призывали к созданию нового общества, управляемого группой собратьев, элитой сильных молодых людей, которые бы правили страной, как средневековое рыцарское братство. Сторонники такой крайне женоненавистнической концепции мира отводили женщинам единственную роль, связанную с производством элиты для будущего, и это представление в менее радикальных формах разделялось многими сторонниками евгеники и расовой гигиены. Писатели из научной среды, такие как Генрих Шурц, распространяли идеологию группы собратьев в различных публикациях, но наибольшее влияние она оказывала на молодежные движения, в которых молодые люди, в основном из среднего класса, посвящали себя путешествиям, общению с природой, распеванию националистических песен вокруг костров и с презрением относились к уравновешенным политикам, лицемерной морали и социальной искусственности взрослого мира. Писатели вроде Ханса Блюхера, на которых сильно повлияли молодежные движения, шли еще дальше в своем стремлении к реорганизации государства в соответствии с антидемократическими принципами и к тому, чтобы привести к власти сплоченную группу героических мужчин, объединенных гомоэротическими связями любви и привязанности. Сторонники таких идей уже начали основывать псевдомонашеские конспиративные организации до Первой мировой войны, такие как Германский орден, образованный в 1912 г. В таком мире мелких нерелигиозных сект «арийский» символизм и ритуалы играли центральную роль, поскольку члены этих сект считали использование рун и поклонение солнцу неотъемлемыми признаками германской культуры. Они приняли индийский символ свастики в качестве «арийского» символа под влиянием мюнхенского поэта Альфреда Шулера и расового теоретика Ланца фон Либенфельса, который поднял флаг со свастикой над своим замком в Австрии в 1907 г. И хотя подобные идеи были довольно странными, не следует недооценивать их влияние на многих молодых людей среднего класса, участвовавших в молодежных организациях до Первой мировой войны. Они внесли значительный вклад в распространение сопротивления буржуазному укладу жизни среди поколения, рожденного в 1890-х и 1900-х гг.[127]

Главные идеи этих течений резко отличались от буржуазных ценностей умеренности и самоограничения и были диаметрально противоположны принципам, на которых основывался либеральный национализм, таким как свобода мысли, представительное правительство, терпимость к мнениям других и фундаментальные права человека. В начале века подавляющее большинство немцев все еще в основном верили в эти вещи. Социал-демократы — самая популярная политическая партия в Германии — считали себя защитниками принципов, которые, по их мнению, совершенно не удалось защитить германским либералам. Сами же либералы все еще оставались силой, с которой приходилось считаться, а в последние мирные годы до 1914-го наблюдались даже некоторые признаки возрождения либерализма[128]. Но уже к этому времени стали предприниматься серьезные попытки объединить вместе некоторые идеи экстремального национализма, антисемитизма и революционной борьбы против традиций в новую синтетическую форму и придать им некоторое подобие организованности. Политический костер радикальных идей, из которого в конечном счете родился нацизм, уже вовсю бушевал до Первой мировой войны[129].

По другую сторону границы в немецкоговорящей части Австрии другой вариант радикального антисемитизма был предложен Георгом Риттером фон Шёнерером, сыном железнодорожного инженера, которому за заслуги на государственной службе император присвоил дворянское звание. В год своего поражения от Пруссии в 1866 г. Габсбургская монархия разделилась на две равные половины: Австрию и Венгрию, связанные вместе фигурой императора Франца-Иосифа и его центральной администрацией в Вене. Эта администрация в состояла большей частью из людей, говорящих на немецком, а около шести миллионов австрийских немцев примирились с исключением из Германской конфедерации, прочно ассоциируя себя с Габсбургами и считая себя правящей группой империи. Однако Шёнерера это не устраивало. «Если бы мы только принадлежали Германской империи!» — восклицал он в австрийском парламенте в 1878 г. Радикальный и прогрессивный землевладелец Шёнерер был сторонником всеобщего избирательного права для мужчин, полной секуляризации образования, национализации железных дорог (вероятно, это было навеяно родом занятий его отца) и государственной поддержки мелких фермеров и ремесленников. Он считал венгров и другие национальности в Габсбургской монархии препятствием для прогресса немцев, которые, по его мнению, добились бы гораздо лучшего экономического и социального положения, будучи в союзе с Германским рейхом[130].

Время шло, и к убеждению Шёнерера в превосходстве немецкой расы добавился антисемитизм в крайне агрессивной форме. В 1885 г. он дополнил свою германскую националистическую Линцскую программу из одиннадцати пунктов (1879 г.) двенадцатым пунктом, требуя «устранения еврейского влияния во всех областях общественной жизни» в качестве предварительного условия для предлагаемых им реформ. Присутствие Шёнерера в австрийском парламенте позволяло ему вести борьбу с еврейским влиянием, например в железнодорожных компаниях, и давало иммунитет против судебного преследования, когда он использовал в своих обвинениях экстремистские высказывания. Для распространения своих взглядов он создал целый ряд организаций, и одной из них, Пангерманской ассоциации, удалось получить двадцать одно депутатское место на выборах в парламент в 1901 г. Вскоре она распалась из-за серьезных личных противоречий среди руководства. Однако ее пример привел к появлению и других антисемитских организаций. Постоянные заявления о якобы разлагающем влиянии евреев позволили такому циничному религиозному политику, как христианско-социалистический консерватор Карл Люгер, легко использовать антисемитскую демагогию для завоевания достаточной поддержки, чтобы стать мэром Вены, представляя на этом посту интересы усиливавшегося правого крыла христианско-социалистической партии в 1897 г. Люгер занимал этот пост в течение следующих десяти лет, оставив о себе в городе неизгладимую память, благодаря подстрекательскому популизму в сочетании с творческими, прогрессивными реформами в муниципальной сфере[131].

Шёнерер никогда не имел такой народной поддержки. Однако Люгер, хоть и был влиятельным антисемитом, по сути являлся оппортунистом. «Я сам решаю, кто жид» — его знаменитый ответ тем, кто критиковал его за обеды с влиятельными представителями еврейской общины в Вене. А Шёнерер оставался убежденным антисемитом до мозга костей. Он объявил антисемитизм «самым значимым достижением века»[132]. С течением времени его идеи становились все более экстремальными. Называя себя язычником, Шёнерер возглавил антикатолическое движение под лозунгом «прочь от Рима» и придумал псевдосредневековое приветствие «хайль!» (Heil!), которое к общему негодованию депутатов использовал в парламенте в 1902 г., когда завершил свою речь, объявив о своей лояльности германской, а не австрийской королевской семье: «Всегда вместе и да здравствуют Гогенцоллерны!»

Последователи Шёнерера называли его «вождем» (фюрером). Это еще один термин, который, вероятно, был привнесен его движением в политический словарь ультраправых. Он предложил переименовать ежегодные праздники и месяцы года, дав им немецкие названия, такие как «Юлефест» (Рождество) и «хаймон» (июнь). Еще более эксцентричным стало его предложение о создании нового календаря, начинающегося с поражения римской армии, которое она потерпела от германских кимвров в битве при Норее в 118 г. до н. э. Шёнерер даже провел торжество (не слишком успешное) по поводу наступления нового тысячелетия, ознаменованного началом года 2001 n. N. (буквы соответствуют немецкому nach Noreia — «после Нореи»)[133].

Шёнерер был бескомпромиссным расовым антисемитом. Один из типичных для него популярных лозунгов — «Религия не важна, виновна раса». Его экстремизм много раз приводил к проблемам с властями, особенно в 1888 г., когда после сфабрикованного газетного репортажа о смерти кайзера Вильгельма I он вломился в редакцию виновной газеты и напал на ее сотрудников. После того как он публично объявил Вильгельма «нашим славным императором», разъяренный габсбургский император Франц-Иосиф лишил его дворянского звания, а парламент снял с него депутатскую неприкосновенность, чтобы отправить на четыре месяца в тюрьму. Это не помешало ему после своего освобождения объявить, что он «мечтает о дне, когда германская армия войдет в Австрию и уничтожит ее». Такой экстремизм означал, что Шёнерер никогда не осознавал допустимых пределов политической борьбы. В 1907 г. он не смог повторно избираться в австрийский парламент, а число депутатов, имевших сходную политическую позицию, сократилось до трех. Шёнереру, скорее всего, было более интересно распространение своих идей, чем борьба за власть. Но впоследствии ему предстояло оказать значительное влияние на нацизм[134].

Австрийский и немецкий антисемитизм было бы ошибочно считать явлениями, не связанными друг с другом. Общие с Германией язык и культура и тот факт, что Австрия была частью Священной Римской империи германской нации более тысячи лет, а затем входила в состав Германской конфедерации, пока Бисмарк не исключил ее оттуда в 1866 г., означали, что интеллектуальные и политические веяния пересекали границу без особых трудностей. Шёнерер, например, признавал, что был учеником немецкого антисемита Ойгена Дюрера. Граждане Германского рейха, в особенности на католическом юге, обращавшие свои взгляды на Вену в поисках вдохновения, не могли не отметить комбинацию социальных реформ, лояльности к католичеству и антисемитской риторики Люгера. Язычество и нелюбовь к христианству, открыто провозглашенные Шёнерером, его расовое определение евреев, культ «арийского» мифа, вера в превосходство германцев и презрение по отношению к другим расам, особенно к славянам, отчасти разделялись более экстремальными антисемитами в Германской империи. Никакие его идеи нельзя было считать чужеродными, они были составной частью того же экстремистского течения мысли. Пангерманизм Шёнерера обрек его на поражение, пока монархия Габсбургов продолжала существовать. Однако если бы она когда-либо рухнула, то немецкоговорящие меньшинства столкнулись бы с серьезным вопросом: присоединиться к Германскому рейху или образовать собственное отдельное государство. В таком случае пангерманизм взял бы свое.

В самом Германском рейхе приход к власти кайзера Вильгельма II в 1888 г. быстро привел к серьезному ослаблению позиции Бисмарка как рейхсканцлера. Когда кайзер и рейхсканцлер разошлись во мнениях по поводу того, следует ли обновить или отменить антисоциалистический закон с его многочисленными ограничениями гражданских свобод, Бисмарка заставили уйти. Отмена этого закона привела к появлению целого ряда новых социальных и политических движений во всех областях политического спектра. На политической сцене появились новые яркие фигуры, резко отличавшиеся от тусклых последователей Бисмарка на посту канцлера, Каприви и Гогенлоэ. Среди них был по крайней мере один, который вызывал восхищение именно как тот герой, которого искали германские националисты. Карл Петерс был классическим колониальным путешественником конца XIX века, подвиги которого немедленно обрастали легендами. Когда Бисмарк в 1884 г. неохотно принял в состав империи номинальные германские колонии, Петерс поехал туда, чтобы обратить свои книжные завоевания в настоящие. Достигнув побережья Восточной Африки, он организовал экспедицию и отправился вглубь континента, где заключил ряд мирных договоров с туземными вождями. Характерно, что он не обращался по этому поводу к немецкому правительству, и, когда Бисмарк узнал об этих договорах, он аннулировал их. Петерс имел и другие неприятности, когда обнаружилось, что он не только жестоко обращался со своими носильщиками, но и вступал в сексуальные отношения с африканскими женщинами. Отчеты о его неподобающем поведении шокировали буржуазное мнение. Но это не удержало Петерса от стремления основать великую Германскую империю в Африке[135].

Богатое воображение и неутомимый дух Петерса привели его к основанию ряда организаций, включая Общество германской колонизации, возникшее в 1884 г., которое объединилось с группой единомышленников в 1887 г., образовав Германское колониальное общество. Известность Петерса и влиятельность его сторонников были таковы, что Бисмарк почувствовал себя обязанным признать его восточноафриканскую кампанию и объявить немецкий протекторат над исследованными им территориями, что стало первым шагом в создании Германской колонии Танганьика. Однако в 1890 г. последователь Бисмарка Лео фон Каприви согласился уступить некоторые области открытой Петерсом территории, в частности остров Занзибар, британцам в обмен на передачу Германии острова Гельголанд в Северном море. Разъяренный этим, Петерс возглавил собрание, организованное в начале 1891 г. группой националистов, куда входил молодой госслужащий Альфред Гугенберг, которому предстояло сыграть судьбоносную роль в возвышении и триумфе нацизма. Они основали Всеобщую германскую лигу, переименованную в Пангерманский союз в 1894 г. Задачей новой организации было активное распространение немецкой экспансии за рубежом и Германизация национальных меньшинств на родине. В 1894 г. к ней присоединилось Общество восточных приграничных земель. Эта группа, имевшая относительно тесные связи с правительством по сравнению с пангерманцами, посвятила себя уничтожению польского влияния в восточных провинциях Германии. Другой довольно схожей по целям организацией, образованной в 1881 г. в ответ на споры об официальных языках в Габсбургской монархии, была Ассоциация немецких школ, которая боролась за сохранение немецкого языка в немецких поселениях за пределами рейха. Затем она была переименована в Ассоциацию зарубежного германства, что отражало существенное расширение сферы ее интересов, включавших теперь все аспекты немецкой культуры в остальном мире[136].

Впереди было появление и других националистических ассоциаций. Самой заметной, пожалуй, была Военно-морская лига, основанная в 1898 г. на деньги оружейного промышленника Круппа, явно заинтересованного в создании большого военного флота в Германии — проект, который в то время рассматривался рейхстагом. В течение десяти лет она по численности на порядок превосходила другие националистические группы, насчитывая более 300 000 членов, если считать и дочерние организации. В отличие от нее другие националистические группы давления редко могли похвастаться численностью более 50 000 человек, а пангерманцы, казалось, навсегда остановились на отметке в 20 000[137]. Большая часть таких инициативных групп управлялась профессиональными агитаторами вроде Аугуста Кейма, армейского офицера, журналистские занятия которого значительно затормозили его продвижение по службе. Такие люди становились заметными фигурами в националистических ассоциациях и часто становились их основной движущей силой. Например, Кейм был лидером в Военно-морской лиге и Оборонной лиге, а также основал другие менее известные ассоциации, такие как Германская лига за предотвращение эмансипации женщин (1912 г.), задачей которой было вернуть женщин обратно к семейному очагу, где они должны были рожать больше детей для рейха[138].

Между такими маргиналами располагались раздраженные известные личности, искавшие новых точек приложения своих политических амбиций в новом демократическом мире, где уважение к состоятельным и образованным людям, обеспечивавшее избирательный успех национал-либералам и другим партиям вплоть до самых правых в 1860–80-е гг., более не являлось залогом успеха. Многие из таких агитаторов достигли высокого положения, усердно работая, чтобы получить университетскую степень, а затем медленно поднимаясь по ранговой лестнице менее уважаемых должностей на гражданской службе. В данном случае определенная степень социальной обеспокоенности также была важной движущей силой. Отнесение себя к немецкой нации (а иногда и чрезмерное стремление к такой идентификации) давало всем ведущим фигурам в националистических организациях, независимо от их происхождения, чувство гордости и причастности, а также цель, к которой можно было стремиться[139]. В такие организации часто входили одни и те же люди, и весьма часто две или несколько таких ассоциаций могли добиваться общих целей в политической борьбе, несмотря на частые личные ссоры и политические противоречия.

Помимо конкретных целей, преследуемых каждой организацией, и невзирая на частые внутренние распри, поражавшие их, националистические общества в целом сходились на том, что работа Бисмарка по созданию германского национального государства явно была незавершенной и настоятельно нуждалась в том, чтобы кто-нибудь довел ее до конца. Также все большее распространение получала мысль о том, что руководство рейха не справлялось со своим долгом в этом отношении. Националистические идеи получили особенно драматическое выражение в 1912 г., когда председатель Пангерманского союза адвокат Генрих Класс, писавший под псевдонимом, опубликовал манифест с шокирующим названием «Если бы я был кайзером». Его цели не отличались скромностью. Если бы у него была власть, которую имел Вильгельм II, то, да будет известно, Класс первым делом расправился бы с внутренними врагами рейха — социал-демократами и евреями. Победа социал-демократов на выборах в рейхстаг в этом году, восклицал он, стала результатом еврейского заговора по уничтожению нации. Евреи разрушали германское искусство, уничтожали творческое начало и разлагали народные массы. Если бы он был кайзером, писал Класс, то они бы немедленно потеряли свои гражданские права и были бы названы чужестранцами. Партия социал-демократов была бы запрещена, а ее лидеры, депутаты парламента, редакторы газет и председатели профсоюзов, были бы выдворены из Германии. Выборы в рейхстаг были бы реорганизованы так, чтобы предоставить больше избирательной власти образованным и состоятельным людям, а занимать посты в правительстве смогли бы только самые достойные. Национальные съезды и патриотические фестивали популяризировали бы среди народных масс национальные идеи[140].

Смягчение внутренней напряженности, как утверждали националисты, подразумевает подавление культур национальных меньшинств, например поляков в восточных провинциях Пруссии, изгнание их с насиженных мест, запрет на использование родного языка и при необходимости применение силы для установления господства над низшими и нецивилизованными славянами. Под руководством Класса пангерманцы и их союзники поддерживали массовое производство оружия, даже более масштабное, чем предполагали законы о военном флоте с 1898 г. За этим должна была последовать война, в которой Германия завоевала бы Европу и аннексировала немецкоговорящие территории, такие как Швейцария, Голландия, Бельгия, Люксембург и Австрия. Они отказывались от любых раздумий насчет других наций, проживавших на этих территориях, и оставляли без внимания языковые и культурные различия — поэтому не было никакой вероятности, что даже фламандские сепаратисты в Бельгии, не говоря о других политических диссидентах, поддержат их. По стратегическим причинам они добавили в свой список Румынию. Кроме того, они отмечали, что колониальные владения Бельгии и Голландии, включая, например, Конго, станут отличной базой для создания огромной новой колониальной империи, которая намного превзойдет свою британскую соперницу. Эклектично заимствуя мысли у Ницше, Лангбена, Дарвина, Трейчке и других авторов, часто по ходу вульгаризируя их идеи, вырывая их из контекста или упрощая до неузнаваемости, пангерманцы и их националистические союзники основывали свою идеологию на представлении о мире, ключевыми аспектами которого были борьба, конфликты, этническое превосходство арийской расы и воля к власти[141].

Тем не менее, имея такие практически безграничные амбиции относительно мирового доминирования Германии, Пангерманский союз и другие националистические ассоциации также выражали глубокую обеспокоенность и даже отчаяние по поводу современного состояния Германии и будущих планов. Они считали, что немецкий народ был окружен врагами — начиная со славян и романцев, окружавших их извне, и заканчивая евреями, иезуитами, социалистами и всякими подрывными агитаторами и заговорщиками, разлагающими страну изнутри. Пангерманский расизм выражался в использовании специальных терминов, относивших каждую нацию к той или иной простой, единообразно действующей расовой группе, — «германство», «славянство», «англо-саксонство» и «еврейство». Другие расы превосходили германцев по уровню рождаемости и угрожали поглотить их или, как французы, сокращались в численности и, таким образом, оказывали развращающее влияние своим упадком. Экстремальные националисты изображали себя голосами в пустыне — если их не услышать, то будет слишком поздно. Отчаянная опасность требовала отчаянных действий. Только возврат к расовым корням германской нации (крестьяне, самостоятельные ремесленники, малые предприниматели, традиционная семейная ячейка) мог исправить ситуацию. Большие города были клоаками антигерманской безнравственности и беспорядка. Для восстановления порядка, порядочности и истинно германского представления о культуре необходимы были жесткие меры. Требовался новый Бисмарк, твердый, безжалостный и готовый действовать агрессивно внутри и за пределами страны ради спасения нации[142].

Время шло, и националистические организации становились все смелее в своей критике немецкого правительства за его слабость во внешних и внутренних делах. Победа социал-демократов на выборах в 1912 г., последовавших за, как они считали, унизительным для Германии окончанием международного кризиса в Марокко в предыдущем году, подтолкнула их к радикальным действиям, и обычно склонные к внутренним сварам националистические организации объединили свои силы для поддержки недавно образованной Лиги обороны, которая должна была сделать для армии то же, что Военно-морская лига сделала для флота. Новая организация была намного более независима от правительства, чем Военно-морская лига, она полностью разделяла взгляды пангерманцев и привлекла под свои знамена 90 000 членов за два года после своего основания в 1912 г., обеспечив пангерманцам человеческий ресурс, который им ранее никогда не удавалось создать для себя. Тем временем пангерманцы начали совместную с Колониальным обществом кампанию с целью убедить правительство перестать признавать юридическую действительность браков между немецкими колонистами и черными африканцами в колониях. Выдающиеся члены консервативной партии начали работать с пангерманцами. В августе 1913 г. Аграрная лига, огромная влиятельная группа крупных и мелких землевладельцев, имевшая очень близкие связи с консерваторами, объединилась с Центральной ассоциацией немецких промышленников и национальной организацией ремесленников, образовав Картель производственных земель. Картель не только включал миллионы членов, но и поддерживал многие из основных задач и взглядов пангерманцев, включая снижение роли или ликвидацию рейхстага, подавление социал-демократов и проведение агрессивной внешней политики вплоть до развязывания полномасштабной завоевательной войны[143].

Такие экстремальные националистические группы не были продуктом манипуляций правящих элит, они изначально были народными движениями, созданными снизу в результате политической мобилизации. Но они не имели никакой поддержки среди рабочего класса. Дальше всего по социальной шкале среди поддерживавших их групп находились офисные работники и клерки, один из профсоюзов которых, ожесточенно антисемитский Германский национальный союз торговых работников, жестко выступал против деловых интересов евреев, которые якобы занижали зарплаты членов союза. Кроме того, участники этой организации противоборствовали появлению женщин на секретарских и административных должностях, усматривая в этом происки евреев, пытающихся разрушить немецкую семью[144]. Вместе с тем националистические ассоциации, начиная с 1912 г. усилившие свои позиции, оказывали огромное давление на немецкое правительство. Это давление стало еще больше, когда пангерманцы завели новых друзей в правой прессе. Один из сторонников пангерманизма, отставной генерал Константин фон Гебзаттель, впечатленный работой «Если бы я был кайзером», сочинил развернутый меморандум, в котором призывал к войне против «еврейских махинаций и подстрекательств социал-демократических лидеров», созданию рейха, который бы «не был парламентским», возвращению роли кайзера, который бы правил на самом деле, вместо того чтобы быть номинальным главой, и вел агрессивную внешнюю политику «железной рукой», а также пропагандировал введение избирательного права, которое бы сводило влияние масс к минимуму.

Согласно положениям меморандума, евреев следовало считать иностранцами, им запрещалось владеть землей, а в случае эмиграции они должны были лишаться всей своей собственности. Они должны были быть лишены права занимать государственные должности, в том числе на гражданской службе, в юриспруденции, университетах и армии. По мнению Гебзаттеля, принятие христианской веры никак не влияло на тот факт, что человек был евреем. Любой имевший больше четверти «еврейской крови» должен был считаться евреем, а не немцем. «Еврейскую прессу» следовало упразднить. Все это было необходимо, поскольку, по его словам, во всей жизни Германии доминировал «еврейский дух», поверхностный, отрицательный, деструктивно критический и материалистический. Настало время для возрождения истинного германского духа — глубокого, положительного и идеалистического. Все это следовало реализовать в ходе успешного государственного переворота сверху, закрепленного объявлением осадной войны и введением военного положения. Гебзаттель и его друг, лидер пангерманистов Генрих Класс, считали этот меморандум умеренным. Такая умеренность имела причины — была идея направить меморандум принцу Фридриху Вильгельму, наследнику престола, про которого было известно, что он сочувствует националистическим идеям. А он в свою очередь с энтузиазмом передал его своему отцу и человеку, который занимал пост, принадлежавший когда-то Бисмарку, — рейхсканцлеру Теобальду фон Бетману-Гольвегу[145].

Бетман и кайзер вежливо, но твердо отвергли идеи Гебзаттеля, посчитав их непрактичными и опасными для стабильности монархии. Рейхсканцлер признал, что «еврейский вопрос» был областью, в которой «крылись большие опасности для дальнейшего развития Германии». Но, продолжил он, драконовские решения Гебзаттеля нельзя было принимать всерьез. Кайзер еще больше раскритиковал эти предложения, предупредив своего сына, что Гебзаттель был «странным энтузиастом», идеи которого часто оказывались «совершенно детскими». Вместе с тем он признал, что, хотя выдворение евреев из Германии и представлялось экономически невыгодным, было важно «исключить еврейское влияние на армию и органы управления, насколько это возможно, и ограничить его областями искусства и литературы». В области прессы он также считал, что «еврейство нашло для себя наиболее опасное место», хотя общее ограничение свободы прессы, предлагаемое Гебзаттелем, по его мнению, было бы непродуктивным. Антисемитские стереотипы стали популярными в самых высоких государственных кругах. Что касается кайзера, то на него большое влияние оказала книга Хьюстона «Основы девятнадцатого века», которую он оценил очень высоко и считал призывом к пробуждению Германии. Более того, в отсутствие ограничительных факторов пангерманисты распространяли свою критику канцлера на публике и за кулисами, из-за чего Бетман чувствовал постоянно возрастающее давление общества, требовавшего жесткой внешней политики, что в конечном счете привело к кризису, породившему Первую мировую войну в августе 1914 г.[146]

Как и другие европейские нации, Германия вступила в Первую мировую войну с оптимизмом, нисколько не сомневаясь в том, что выиграет эту войну и что победа достанется ей в сравнительно короткие сроки. Военные же, как, например, военный министр Эрих фон Фалькенгайн, ожидали более продолжительного конфликта и даже боялись, что Германия может быть побеждена. Однако их экспертное мнение было не интересно массам или хотя бы большинству политиков, в чьих руках находилась судьба Германии[147]. Чувство непобедимости поддерживалось масштабным ростом немецкой экономики в предыдущие несколько десятилетий, а также ошеломляющими победами немецкой армии в 1914–17 гг. на восточном фронте. Раннее русское вторжение в Восточную Пруссию побудило начальника немецкого генерального штаба назначить отставного генерала и ветерана войны 1870–71 гг. Пауля фон Гинденбурга, родившегося в 1847 г., главой военной кампании, в помощь ему был назначен начальник штаба Эрих Людендорф, технический эксперт и военный инженер недворянского происхождения, заработавший свою репутацию при нападении на Льеж в начале войны. Два генерала заманили вторгшиеся русские армии в ловушку и уничтожили их, за чем последовала череда дальнейших побед. К концу сентября 1915 г. немцы завоевали Польшу, нанесли огромный урон русским армиям и откинули их назад почти на 150 миль с позиций, которые те занимали в предыдущем году.

Благодаря этим достижениям Гинденбургстал считаться практически непобедимым генералом. Вокруг него быстро возник героический ореол, и его невозмутимое присутствие, казалось, дает ощущение стабильности в меняющихся условиях войны. Однако на самом деле он был человеком с ограниченным политическим кругозором и способностями. Во многом он выступал в качестве прикрытия для своего энергичного подчиненного Людендорфа, чье представление о ведении войны было гораздо более радикальным и жестким, чем у Гинденбурга. Успехи этих двоих на востоке резко контрастировали с тупиковой ситуацией на западе, где через несколько месяцев после начала войны около восьми миллионов войск сидели друг напротив друга в окопах на всем протяжении 450-километровой линии фронта от Северного моря до швейцарской границы, не имея возможности хоть сколько-нибудь продвинуться вглубь вражеских позиций. Мягкая земля позволяла рыть защитные траншеи линия за линией.

Заграждения из колючей проволоки блокировали продвижение врага. А пулеметные позиции вдоль всей линии фронта косили всех солдат с любой стороны, которым удавалось добраться на расстояние выстрела. Обе стороны тратили все больше ресурсов на это бессмысленное противостояние. К 1916 г. напряжение начало сказываться.

Во всех основных воюющих странах в середине войны произошла смена руководства, которая отражала осознанную необходимость более энергичных и жестких мер по мобилизации внутренних ресурсов страны. Во Франции к власти пришел Клемансо, в Британии — Ллойд Джордж. Что характерно, в Германии это был не радикальный гражданский политик, в 1916 г. власть в свои руки взяли два наиболее успешных генерала, Гинденбург и Людендорф. «Программа Гинденбурга» пыталась оживить и реорганизовать экономику Германии, чтобы ориентировать ее на главнейшую задачу победы в войне. Военное министерство под руководством генерала из среднего класса Вильгельма Грёнера начало сотрудничать с профсоюзами и гражданскими политиками в вопросах мобилизации. Однако это было неприемлемо для промышленников и других генералов. В скором времени Грёнер был смещен с должности. Убрав гражданских политиков в сторону, Гинденбург и Людендорф установили в Германии «тихую диктатуру» с негласно утвержденными военными правилами, жесткими ограничениями гражданских свобод, центральным управлением экономикой и генералитетом, которая определяла военные задачи и внешнюю политику страны. Эти события создали важные прецеденты для более радикальных мер, похоронивших демократию и гражданские свободы в Германии менее чем два десятилетия спустя[148].

Переход к более жесткому ведению войны имел во многих отношениях обратные результаты. Людендорф ввел систематическую экономическую эксплуатацию территорий Франции, Бельгии, Восточной и Центральной Европы, занятых немецкими войсками. Память об этом обошлась Германии дорогой ценой в конце войны. Жесткие и амбициозные военные планы генералов заставили отвернуться от них многих немцев, придерживавшихся либеральных и левых взглядов. А решение о начале неограниченной подводной войны в Атлантике с целью блокировать поставки ресурсов из США в Британию, принятое в начале 1917 г., только спровоцировало американцев вступить в войну на стороне союзников. С 1917 г. мобилизация самой богатой мировой экономики перевесила чашу весов на сторону союзников, и к концу года американские войска направлялись на западный фронт во все больших количествах. Единственным положительным моментом с немецкой точки зрения была продолжающаяся череда военных успехов на востоке.

Но и это имело свою цену. Неослабевающее военное давление немецких войск и их союзников на Востоке в начале 1917 г. привело к краху неэффективной и непопулярной администрации русского царя Николая II и установлению Временного правительства, находившегося в руках русских либералов. Однако они оказались не более способными, чем царь, к мобилизации огромных ресурсов России для ведения успешной войны. Страна находилась на грани голода, в правительстве царил хаос, а на фронте постоянные поражения усиливали и без того охватившее всех отчаяние. Таким образом, в Москве и Петрограде общественное мнение все больше склонялось в сторону прекращения войны, и изначально сомнительная легитимность Временного правительства испарилась. Больше всего в этой ситуации выиграла единственная политическая группа в России, которая с самого начала войны последовательно выступала против нее: партия большевиков, экстремистская, жестко организованная марксистская группировка, лидер которой, Владимир Ильич Ленин, все время утверждал, что поражение в войне было самым быстрым способом для свершения революции. Воспользовавшись шансом, осенью 1917 г. он организовал переворот, который не встретил особого сопротивления.

«Октябрьская революция» вскоре переросла в кровавый хаос. Когда противники большевиков попытались совершить ответный переворот, новый режим ответил началом жестокого «красного террора». Все другие партии были запрещены. Была установлена централизованная диктатура под управлением Ленина. Новообразованная Красная армия под началом Льва Троцкого воевала в Гражданской войне против «белых», стремившихся восстановить царистский режим. Их усилия не смогли помочь самому царю, которого большевики вскоре расстреляли вместе с его семьей. Политическая полиция большевиков ЧК жестоко боролась с противниками режима независимо от их политических взглядов, начиная от умеренных меньшевиков, анархистов и крестьянских социалистов-революционеров слева, заканчивая либералами, консерваторами и царистами справа. Людей тысячами пытали, казнили или бросали в первые лагеря, которые в 1930-х гг. превратятся в полномасштабную систему тюрем[149].

В конечном счете режим Ленина победил, изгнав белых и их сторонников и установив свой контроль над большей частью бывшей царистской империи. Лидер большевиков и его последователи начали строить свой вариант коммунистического государства и общества, одной из главных черт которого была социализированная экономика, что, по крайней мере в теории, означало совместное владение собственностью, отмену религии, гарантировавшую свободу социалистического сознания, конфискацию частного имущества для создания общества без классового разделения и установление «демократического централизма» и плановой экономики, которая давала уникальные диктаторские права центральной администрации в Москве. Однако, и Ленин знал об этом, все это происходило в государстве и обществе экономически отсталом и испытывавшем нехватку современных ресурсов. Более совершенные экономики, как в Германии, по его мнению, имели более развитые социальные системы, в которых победа революции была даже более вероятной, чем в России. В действительности Ленин считал, что российская революция могла иметь шансы на успех только в том случае, если бы в других странах произошли схожие революции[150].

Поэтому большевики создали Коммунистический интернационал (Коминтерн) для распространения своего варианта революции в остальном мире. Таким образом, они могли воспользоваться тем, что социалистические движения во многих странах были расколоты, поскольку их участники имели серьезные разногласия по вопросам, поднятым в ходе войны. В частности, в Германии когда-то единая социал-демократическая партия, которая в первые годы поддерживала войну, в первую очередь как защитную меру против угрозы с Востока, начинала все больше сомневаться в своем выборе по мере того, как становился понятным масштаб аннексий, требуемых правительством. В 1916 г. партия разделилась на сторонников и противников войны. Большинство с некоторыми оговорками продолжало поддерживать войну и выступать за умеренные реформы, а не глобальную революцию. В меньшинстве независимых социал-демократов небольшая группа под руководством Карла Либкнехта и Розы Люксембург в декабре 1918 г. основала Немецкую коммунистическую партию. Позже, в начале 1920-х, к ним присоединилось большое число людей, поддерживавших это меньшинство[151].

Сложно преувеличить страх и ужас, вызванные этими событиями у большой части населения в Западной и Центральной Европе. Средние и высшие слои общества были обеспокоены радикальной коммунистической риторикой и видели, как люди вроде них в России теряли свое имущество и исчезали в пыточных камерах и лагерях ЧК. Социал-демократы боялись, что если коммунисты придут к власти в их собственной стране, то их ждет участь, которая постигла умеренных социалистов-меньшевиков и ориентированных на крестьянство социалистов-революционеров в Москве и Петрограде. Везде с самого начала демократы понимали, что коммунизм стремился к подавлению прав человека, уничтожению представительных институтов и отмене гражданских свобод. Наблюдаемый террор рождал уверенность, что в своих странах коммунизм необходимо было остановить любой ценой, даже с помощью жестоких мер и через отмену тех самых гражданских свобод, которые они обещали защищать. По мнению правых, коммунисты и социал-демократы представляли собой две стороны одной медали, и одни были не менее опасны, чем другие. В Венгрии в 1918 г. было установлено недолгое правление коммунистического режима Белы Куна, который попытался упразднить церковь и был быстро свергнут монархистами под руководством адмирала Миклоша Хорти. Контрреволюционный режим продолжал осуществлять «белый террор», в ходе которого тысячи большевиков и социалистов были арестованы, подвергнуты пыткам, брошены в тюрьму и убиты. События в Венгрии дали Центральной Европе впервые почувствовать новый уровень политической жестокости и противоречий, которым предстояло появиться в результате напряженности, вызванной войной[152].

В самой Германии в начале 1918 г. угроза коммунизма все еще оставалась относительно далекой. Ленин с большевиками быстро подписали столь важное перемирие, которое дало им передышку, необходимую для консолидации захваченной власти. Немцы заключили жесткую сделку, аннексировав огромные территории у русских по условиям Брест-Литовского договора в начале 1918 г. Переброска большого числа немецких войск с закрытого теперь восточного фронта на запад для усиления весеннего наступления, казалось, должна была обеспечить окончательную победу. В своем ежегодном обращении к немецкому народу в августе 1918 г. кайзер убедил всех, что худшая часть войны была позади. Это было более или менее верно, но не в том смысле, какой он имел в виду[153]. Потому что огромные потери немецкой армии в ходе весеннего наступления Людендорфа освободили дорогу союзникам, усиленным большим числом свежих американских войск и ресурсов, и позволили прорвать немецкую оборону и начать быстрое продвижение по всему западному фронту. Боевой дух в немецкой армии стал падать, и все больше немецких частей самовольно оставляли фронт или сдавались союзникам. Последние удары были нанесены, когда союзник Германии Болгария попросила мира, а армии Габсбургов на юге начали таять под возобновившимися атаками итальянцев[154]. Гинденбургу и Людендорфу в конце сентября пришлось сообщить кайзеру, что поражение неизбежно. Массовое усиление цензуры обеспечило на некоторое время продолжение газетных публикаций о неминуемой победе, тогда как в реальности эта победа была уже давно упущена. Поэтому шок от новостей о поражении Германии был еще больше[155]. Он оказался слишком сильным для того, что осталось от политической системы империи Бисмарка, созданной в 1871 г.

Именно в этом котле войны и революции зарождался нацизм. Лишь пятнадцать лет отделяли поражение Германии в 1918 г. от пришествия Третьего рейха в 1933 г. Тем не менее на этом пути было много препятствий и поворотов. Триумф Гитлера в 1918 г. нисколько не казался неизбежным, точно так же он не был предопределен прежним направлением немецкой истории. Создание Германской империи, рост ее экономической мощи и ее возвышение до статуса великой державы породили у многих людей ожидания, которые, как к тому времени стало очевидным, рейх и его институты не могли оправдать. Пример Бисмарка в качестве безжалостного и жесткого лидера, не боявшегося использовать насилие и обман для достижения своих целей, стоял перед глазами многих людей, а решительность, с которой он действовал, сдерживая демократическую угрозу политического католицизма и социалистического рабочего движения, широко одобрялась протестантами средних классов. «Тихая диктатура» Гинденбурга и Людендорфа положила начало жесткому, авторитарному правлению в момент жесточайшего национального кризиса в 1916 г. и создала опасный прецедент для будущего.

Наследие немецкого прошлого во многих отношениях было весьма обременительным. Однако оно не делало приход и торжество нацизма неизбежным. Тени, отбрасываемые могуществом Бисмарка, были рассеяны. Однако к концу Первой мировой войны они неизмеримо сгустились. Проблемы, оставленные немецкой политической системе Бисмарком и его последователями, крайне усложнились из-за последствий войны, а к ним добавились и другие, предвещавшие еще большие трудности в будущем. Без войны нацизм не стал бы серьезной политической силой и столько немцев не искали бы так отчаянно авторитарной альтернативы гражданской политике, которая предала Германию в час нужды. Ставки в 1914–18 гг. были настолько высоки, что и левые и правые готовились к экстремальным мерам, о которых до войны лишь мечтали отдельные фигуры на окраинах политической жизни. Взаимные обвинения и попытки возложить друг на друга ответственность за поражение Германии только усиливали политический конфликт. Огромные жертвы, лишения, смерти заставляли немцев всех политических взглядов лихорадочно искать причины. Невообразимые финансовые потери в войне породили гигантское бремя для мировой экономики, которое она не смогла сбросить в течение следующих тридцати лет, бремя, пришедшееся в основном на Германию. Разгул национальной ненависти во всех воевавших странах оставил ужасное наследство для будущего. Вместе с тем, в то время как немецкие войска возвращались домой, а кайзер неохотно готовился передать власть демократическому преемнику, ничего еще не было решено.

В ноябре 1918 г. большинство немцев полагали, что, поскольку война завершилась до того, как союзники вступили на немецкую землю, условия мирного соглашения будут относительно объективными. В предыдущие четыре года шли яростные дебаты по поводу размеров территорий, которые должна аннексировать Германия после победы. Даже официальные, определенные правительством цели войны предполагали присоединение к рейху значительных территорий в Западной и Восточной Европе и установление полной гегемонии Германии на континенте. А правые группы давления шли гораздо дальше[156]. Учитывая масштабы того, что немцы ожидали получить в случае победы, можно было ожидать, что они осознавали, что могли потерять при поражении. Однако никто не был готов к условиям мира, который Германию принудили принять в ноябре 1918 г. Все немецкие войска должны были отступить за восточный берег Рейна, немецкий флот передавался союзникам, как и огромное количество военного снаряжения, Брест-Литовский мирный договор аннулировался, а военно-морской флот Германии должен был сдаться союзникам вместе со всеми подводными лодками. Тем временем, чтобы обеспечить выполнение этих условий, союзники сохраняли экономическую блокаду Германии, ухудшая и без того ужасающее положение с поставками продовольствия. Блокада продолжалась до июля следующего года[157].

Эти условия практически везде в Германии воспринимались как несправедливое национальное унижение. Негодование еще более усилилось в результате действий, предпринятых для реализации этих условий, в первую очередь французами. Жесткость условий мирного договора смягчалась тем, что многие немцы отказывались верить, что их армия действительно была побеждена. Очень быстро в многочисленных слоях общества с центристскими и правыми политическими взглядами получил хождение судьбоносный миф, поддерживаемый и распространяемый самими высшими военными офицерами. Вспоминая музыкальную драму Рихарда Вагнера «Сумерки богов», многие люди стали считать, что армия была побеждена только потому, что, как и бесстрашный герой Вагнера Зигфрид, получила смертельный удар в спину от своих врагов внутри страны. Военные лидеры Германии, Гинденбург и Людендорф, вскоре после войны стали утверждать, что армия стала жертвой «тайной, спланированной демагогической кампании», которая обрекла все героические усилия военных на провал: «Один английский генерал верно заметил: немецкая армия получила удар в спину»[158]. Кайзер Вильгельм повторил эту фразу в своих мемуарах, написанных в 1920-х: «Тридцать лет армия была моей гордостью. Я жил ради нее, работал для нее, а теперь после четырех с половиной лет блестящей войны с беспримерными победами нож революционера поразил ее в спину, как раз в тот момент, когда до мира оставалось уже недалеко»[159]. Даже социал-демократы внесли свою лепту в поддержание этой легенды. Когда возвращающиеся войска входили в Берлин 10 декабря 1918 г., лидер партии Фридрих Эберт сказал им: «Враг вас не победил!»[160]

Поражение в войне привело к немедленному краху политической системы, созданной Бисмарком около полувека назад. Когда революция 1917 г. в России ускорила падение царского деспотизма, Вудро Вильсон и западные союзники начали выступать с заявлениями, что главной задачей войны было сохранение демократии в мире. Когда Людендорф и руководство рейха поняли, что война бесповоротно проиграна, они стали пропагандировать демократизацию политической системы имперской Германии, чтобы постараться выторговать более разумные и даже благоприятные условия мира у союзников. И Людендорф также рассчитывал, что в случае жестких для немцев условий мира бремя их принятия ляжет на демократических политиков Германии, а не на кайзера или военное руководство. Новое правительство было сформировано под руководством либерально настроенного принца Макса Баденского, однако оно оказалось неспособным контролировать флот, офицеры которого попытались выйти в море, чтобы сохранить свою честь, вступив в последний безнадежный бой с британскими кораблями. Неудивительно, что моряки подняли мятеж, в течение нескольких дней бунты распространились и на гражданское население, и кайзера со всеми принцами от короля Баварии до великого герцога Баденского принудили отречься от престола. Армия просто перестала существовать после заключения перемирия 11 ноября, и, как и рассчитывал Людендорф, демократическим партиям пришлось вести переговоры (если здесь уместно слово «переговоры») об условиях Версальского мирного договора[161].

По условиям этого мирного договора Германия потеряла десятую часть своего населения и 13 процентов территории, включая Эльзас и Лотарингию, переданные обратно Франции, после того как они почти полвека находились в составе Германии, а также приграничные территории Эйпена, Мальмеди и Морне. Саар был отсечен от Германии согласно мандату с обещанием, что люди потом смогут сами решить, хотят ли они, чтобы их земля входила в состав Франции. Совершенно очевидно, ожидалось, что именно так и произойдет, по крайней мере учитывая, что французы участвовали в составлении этого мандата. Чтобы гарантировать, что войска Германии не войдут в область Рейна, большую часть 1920-х гг. там размещались значительные силы британской, французской и американской армий. Северный Шлезвиг отошел Дании, а Мемель в 1920 г. — к Литве. Создание нового польского государства с отменой разделения XVIII века, когда Польша была поглощена Австрией, Пруссией и Россией, означало для Германии потерю Познани, большой части Западной Пруссии и Верхней Силезии. Данциг стал «свободным городом» под номинальным контролем новой Лиги Наций, предшественницы ООН, созданной после Второй мировой войны. Чтобы новая Польша получила выход к морю, был вырезан «коридор» земли, отделявший Восточную Пруссию от остальной Германии. Колонии у Германии были отобраны и распределены по мандатам Лиги Наций[162].

Таким же важным и таким же шокирующим был отказ победивших государств разрешить объединение Германии и немецкоговорящей части Австрии, что означало бы исполнение самых смелых мечтаний 1848 года. Когда входившие в состав Габсбургской империи страны в самом конце войны отделились, чтобы образовать национальные государства, такие как Венгрия, Чехословакия и Югославия, или чтобы присоединиться к новым или старым соседям, таким как Польша или Румыния, около шести миллионов немцев, оставшихся в Австрии на территории между Германией и Италией, по большей части считали, что самым лучшим вариантом будет присоединение к Германскому рейху. Практически никто не считал «обкусанную» Австрию политически или экономически жизнеспособной. Многие десятилетия подавляющее большинство ее населения считало себя главной этнической группой в многонациональной Габсбургской монархии, а те, кто, как Шёнерер, выступали за решение 1848 г. — отделение от остальных и присоединение к Германскому рейху, — считались помешанными маргиналами. А теперь Австрия вдруг оказалась отрезанной от своих внутренних районов, в особенности от Венгрии, от которой она раньше так сильно зависела экономически. Она с трудом содержала столицу Вену, население которой, раздувшееся из-за внезапно ставших ненужными бюрократов и военных чиновников Габсбургской империи, составляло больше трети всей численности нового государства. Что раньше казалось политической эксцентричностью, теперь начинало иметь смысл. Даже австрийские социалисты считали, что присоединение к более развитому Германскому рейху даст больше шансов на установление социализма, чем попытка пройти этот путь в одиночку[163].

Более того, американский президент Вудро Вильсон в своей знаменитой программе «Четырнадцать пунктов», которую он предлагал принять и другим союзникам, заявлял о том, что каждая нация должна иметь право самостоятельно определять свое будущее, без вмешательства со стороны других[164]. Но если это было сказано применительно к поляками, чехам и югославам, то это, конечно же, должно было быть применимо и к немцам? Оказалось, что не так. Союзники задались вопросом, а за что они, собственно, сражались, если Германский рейх выйдет из войны, имея на шесть миллионов населения больше и получив значительные дополнительные территории, включая один из самых больших городов Европы? Поэтому объединение Германии и Австрии запретили. Из всех условий мира, касавшихся раздела территорий, это казалось самым несправедливым. Защитники и критики позиции союзников могли обсуждать, насколько выгодны или невыгодны другие условия, и дискутировать по поводу их справедливости или по поводу референдумов, касавшихся территориальных вопросов, например в Верхней Силезии, однако по австрийскому вопросу никакого места для споров не было. Австрийцы желали объединения, немцы были готовы к этому объединению, принцип национального самоопределения требовал объединения. То, что союзники запретили объединение, оставалось постоянным источником раздражения для Германии и обрекло новую «немецко-австрийскую республику» на два десятилетия постоянных конфликтов и кризисов. И лишь немногие ее граждане когда-либо верили в легитимность существования этого государства[165].

Многие немцы понимали, что основанием для запрета на объединение Германии и Австрии, как и основанием многих других пунктов Версальского договора, союзники сделали статью 231, которая обязывала Германию принять на себя «единоличную вину» за развязывание войны в 1914 г. Другие статьи, такие же оскорбительные для немцев, требовали суда над кайзером за военные преступления. Немецкие войска действительно совершали много жестоких действий во время вторжения в Бельгию и северную Францию в 1914 г. Однако несколько дел, рассматривавшихся в Лейпциге в немецком суде, практически одинаково завершились ничем, поскольку немецкий суд не признавал законности большинства обвинений. Из 900 обвиняемых военных преступников, изначально отобранных для проведения суда, только семеро были признаны виновными, тогда как десять были оправданы, а для остальных процесс полностью так и не состоялся. В Германии укоренилось представление, что вся концепция военных преступлений и даже само понятие законов войны были сомнительным изобретением победителей, основанным на лживой пропаганде о воображаемых жестокостях. Все это во многом определило поведение немецких войск во время Второй мировой войны[166].

Подлинной целью статьи 231 тем не менее было обеспечение легитимности установленных союзниками финансовых репараций для Германии. Они должны были компенсировать, в первую очередь французам и бельгийцам, ущерб, причиненный за четыре с четвертью года немецкой оккупации. Франция и Бельгия получили торговые суда общим водоизмещением более 2 млн тонн, 5000 железнодорожных двигателей и 136 000 вагонов, 2,4 млн тонн угля и многое другое. Финансовые выплаты должны были производиться золотом в течение многих лет[167]. А на случай, если бы это не помешало Германии финансировать восстановление своей военной мощи, договор также устанавливал максимальную численность армии — 100 000 человек — и запрещал использование танков и тяжелой артиллерии. Шесть миллионов немецких винтовок, более 15 000 самолетов, свыше 130 000 пулеметов и огромное число другого военного снаряжения должно было быть уничтожено. Немецкие военные суда были демонтированы, Германии было запрещено строить новые большие суда и иметь какие-либо военно-воздушные силы. Таковы были условия мирного договора, поставленные перед немцами западными союзниками в 1918–19 гг.[168]

Большинство немцев встретило все это со скептической тревогой[169]. Чувство негодования и неверия, которое обрушилось на высшие и средние классы немецкого общества как взрывная волна, было практически всеобщим и оказало сильное влияние на многих сторонников умеренных социал-демократов из рабочего класса. Большинство немцев чувствовали, что международная мощь и престиж Германии после объединения в 1871 г. постоянно повышались, а теперь внезапно страна оказалась выброшенной из списка великих держав и покрыта незаслуженным позором. Версальские соглашения были осуждены как навязанный мир, продиктованный в одностороннем порядке без возможности переговоров. Энтузиазм относительно проведения войны, демонстрировавшийся огромным большинством немцев среднего класса в 1914 г., обернулся жгучим негодованием, вызванным условиями мира четыре года спустя.

В действительности мирное соглашение создало новые возможности для внешней политики Германии в Восточной и Центральной Европе, где на месте некогда могущественных империй Габсбургов и Романовых теперь находилось множество препирающихся друг с другом мелких и нестабильных государств, таких как Австрия, Чехословакия, Венгрия, Польша, Румыния и Югославия. Территориальные положения мирного договора были умеренными по сравнению с тем, чего потребовала бы Германия от остальной Европы в случае победы, что в общих чертах было четко отражено в программе, предложенной немецким канцлером Бетманом-Гольвегом в сентябре 1914 г., и что Брест-Литовский мирный договор, заключенный с проигравшими русскими весной 1918 г., ясно продемонстрировал на практике. В случае победы Германии союзники должны были бы выплачивать ей огромные репарации, без сомнения во много раз большие, чем те, которые Бисмарк потребовал от Франции после войны 1870–71 гг. Репарации, которые Германия в результате должна была выплачивать начиная с 1919 г., могли быть обеспечены ресурсами государства и не были чрезмерными, учитывая размеры разрушений, причиненных Бельгии и Франции оккупационными немецкими войсками. Во многих отношениях мирное соглашение 1918–19 гг. стало смелой попыткой примирить принципы и прагматические моменты в существенно изменившемся мире. В других обстоятельствах оно могло иметь шансы на успех. Но не в условиях 1919 года, когда практически любые условия мира отвергались немецкими националистами, которые считали, что их обманом лишили победы[170]. Продолжительная военная оккупация союзниками частей Западной Германии вместе с долиной Рейна с конца войны и почти до конца 1920-х также породила широко распространенное недовольство и усилила националистические настроения в затронутых областях. Один социал-демократ, родившийся в 1888 г. и раньше считавший себя пацифистом, позднее писал: «Я узнал, что такое приклад французской винтовки, и снова стал патриотом»[171]. Хотя на большой территории долины Рейна находились войска британцев и американцев, именно французы здесь и в Caape вызывали больше всего раздражения. Особенное возмущение было вызвано запретом на немецкие патриотические песни и праздники, поощрением сепаратистских движений в той местности и объявлением вне закона радикальных националистических групп. Один шахтер в Сааре утверждал, что новые французские владельцы государственных шахт выражали свою германофобию в жестоком обращении с рабочими[172]. Пассивное сопротивление, особенно среди патриотически настроенных мелких госслужащих, таких как железнодорожные чиновники, которые отказывались работать на новые французские власти, разжигало ненависть к политикам в Берлине, которые приняли такое положение дел, и вело к отрицанию немецкой демократии из-за ее абсолютной беспомощности в этой ситуации[173].

Но если мирное соглашение и возмутило большинство обычных немцев, это было ничто по сравнению с эффектом, который оно произвело на апологетов экстремального национализма, особенно на пангерманистов. Пангерманисты приветствовали начало войны в 1914 г. с безмерным энтузиазмом, граничащим с экстазом. Для людей вроде Генриха Класса это было исполнением мечты всей жизни. Казалось, что наконец события стали идти по их сценарию. Крайне амбициозные планы (аннексии территорий, гегемония в Европе), выдвинутые Пангерманским союзом до войны, теперь могли стать реальностью, когда правительство Бетмана-Гольвега определило набор военных задач, которые для него были очень близки по своему масштабу. Группы давления, например промышленники, и партии вроде консерваторов — все требовали массового присоединения новых территорий к Германскому рейху после победы[174]. Но победа не наступала, и сопротивление аннексионистским настроениям росло. В этих обстоятельствах Класс и пангерманисты начали осознавать, что им было необходимо предпринять еще одну серьезную попытку расширить свое влияние, чтобы снова получить возможность давления на правительство. Но пока они испытывали различные схемы сотрудничества с другими группами для достижения нужного результата, неожиданно их обошло новое движение, основанное Вольфгангом Каппом, бывшим госслужащим, землевладельцем и коллегой бизнес-магната и бывшего члена пангерманистов Альфреда Гугенберга. По мнению Каппа, никакое националистическое движение не могло добиться успеха без широкой поддержки масс, и в сентябре 1917 г. он основал Немецкую народную партию, программа которой строилась вокруг военных задач по захвату территорий, конституционных изменений в сторону авторитаризма и других пунктов платформы пангерманистов. Эта партия, поддерживаемая Классом, промышленниками, бывшим командующим флотом Альфредом фон Тирпицем и всеми группами, ратовавшими за аннексии, включая консерваторов, позиционировала себя как организацию, стоявшую выше партийно-политических дрязг, преданную исключительно немецкому народу и не чуждую какой-либо абстрактной идеологии. К популярной партии присоединились учителя, протестантские пасторы, военные офицеры и многие другие. В течение года Народная партия собрала под свои знамена не менее 1,25 млн человек[175].

Однако все было не совсем так, как казалось. Во-первых, показатели численности были завышены за счет множества двойных подсчетов лиц, зарегистрированных и как отдельные члены, и как участники входящих в состав организаций, поэтому реальная численность партии не превышала 445 000 человек в соответствии с внутренним меморандумом от сентября 1918 г. Кроме того, Класс и пангерманисты были быстро отодвинуты в сторону, поскольку руководство посчитало, что сотрудничество с ними может отпугнуть потенциальных сторонников с менее экстремальными политическими взглядами. Народная партия встретила огромное сопротивление со стороны либералов, а также была под большим подозрением у правительства, которое запрещало вступать в нее офицерам и солдатам и рекомендовало госслужащим никоим образом не помогать ей. Стремление партии призвать под свои знамена рабочий класс раздражало как социал-демократов, направивших яростный поток критики на ее вызывавшую рознь идеологию, так и раненных на войне солдат, присутствие которых (по приглашению) на собрании Народной партии в Берлине в январе 1918 г. закончилось обменом гневными репликами между ними и выступавшими, после чего ярые патриоты в аудитории выкинули приглашенных гостей из зала, и пришлось вызывать полицию, чтобы остановить драку.

Все это указывало на тот факт, что Народная партия в конечном счете была еще одной версией прежних ультранационалистических движений и находилась под еще большим влиянием видных представителей среднего класса. Она не сделала ничего нового, чтобы завоевать поддержку рабочего класса, в ней не было рабочих ораторов, и весь ее демагогический пафос был далек от народа. Она твердо держалась в рамках серьезной политики, избегала насилия и больше, чем кто-либо еще, продемонстрировала банкротство прежних пангерманских политических амбиций, которое еще раз подтвердилось, когда Пангерманский союз оказался не в состоянии выжить в новой политической ситуации в послевоенной Германии и позже исчез в числе прочих мелких политических сект.

Экстремальное националистическое мировоззрение преобразовала не сама война, а опыт поражения, революция и вооруженный конфликт в конце войны. Важную роль здесь играл миф о «фронтовом поколении» солдат 1914–18 гг., объединенных духом товарищества и самопожертвования, сплотившихся ради героической цели, стоящих выше всех политических, региональных, социальных и религиозных различий. Писатели вроде Эрнста Юнгера, чья книга «В стальных грозах» стала бестселлером, славили военного человека и способствовали быстрому распространению ностальгии по тому чувству единства, которым были охвачены все в военные годы[176]. Этот миф был особенно дорог людям, принадлежащим к среднему классу, для которых трудности и невзгоды, которые они делили с рабочими и крестьянами в окопах во время войны, давали материал для ностальгических литературных произведений в послевоенные годы[177]. Многие солдаты резко осудили революцию 1918 г. Войска, возвращавшиеся с фронта, иногда разоружали и арестовывали рабочие и солдатские советы в районах, через которые они проходили. Некоторые солдаты обращались к радикальному национализму, когда по возвращении революционеры выливали на них поток оскорблений вместо рукоплесканий, заставляли срывать погоны и отказываться от верности черно-бело-красному имперскому флагу. Один такой ветеран позднее вспоминал:

15 ноября 1918 г. я ехал из госпиталя в Бад-Наухайме в свой гарнизон в Бранденбург. Когда я со своим костылем ковылял к Потсдамскому вокзалу в Берлине, меня остановила группа людей в униформе и красных повязках на руках, которые потребовали, чтобы я отдал им свои погоны и ордена. В ответ я замахнулся на них своей палкой, но мое сопротивление было быстро подавлено. Меня повалили на землю, и только вмешательство сотрудников вокзала выручило меня в этой унизительной ситуации. С этого момента во мне всегда горела ненависть к этим ноябрьским преступникам. Как только я поправился, я присоединился к движению, стремившемуся подавить восстание[178].

Других солдат ждало «позорное» и «унизительное» возвращение домой в Германию, где идеи, за которые они сражались, оказались поруганными. «За это ли, — спрашивал один из них позднее, — молодые немецкие парни погибали в сотнях битв?»[179] Другой ветеран, потерявший ногу в бою и находившийся в военном госпитале 9 ноября 1918 г., говорил:

Я никогда не забуду эту сцену, когда товарищ без руки вошел в палату и бросился на кровать в слезах. Красная толпа, никогда не нюхавшая пороху, напала на него и сорвала ордена и медали. Мы кричали от ярости. И ради такой Германии мы проливали свою кровь, переносили все муки ада и сражались с врагами многие годы[180].

«Кто предал нас? — спрашивал другой и тут же отвечал: — Бандиты, которые хотели оставить от Германии руины, дьявольские чужеродцы»[181].

Таким настроениям были подвержены не все войска, а опыт поражения не превратил всех ветеранов в политическое пушечное мясо для правых экстремистов. Многие солдаты дезертировали в конце войны, столкнувшись с превосходящими силами союзных войск, и не имели никакого желания продолжать воевать[182]. Миллионы солдат из рабочего класса снова примкнули к социал-демократическим кругам или стали симпатизировать коммунистам[183]. Некоторые группы давления ветеранов твердо стояли на том, что никогда бы не пожелали для себя или кого-либо другого снова испытать то, что они испытали в 1914–18 гг. Тем не менее бывшие солдаты и их возмущение сыграли важную роль в сгущении атмосферы насилия и недовольства после войны, а шок от необходимости привыкать к условиям мирного времени многих из них подтолкнул к крайне правым. Те, кто уже придерживался консервативных или националистических взглядов в политике, в новом политическом контексте 1920-х пересмотрели свое отношение в пользу более радикальных взглядов. Точно так же появившаяся у левых готовность к применению насилия была обусловлена опытом войны, своим или чужим[184]. Чем больше времени проходило с окончания войны, тем больше миф о «фронтовом поколении» порождал уверенность в том, что ветераны, столь многим пожертвовавшие ради страны во время войны, заслуживали лучшего обращения, чем теперь. И это убеждение разделяли многие из самих ветеранов[185].

Самая влиятельная ветеранская организация полностью разделяла эти чувства и решительно выступала за реанимацию старой имперской системы, под знаменами которой сражались ее участники. Известная как «Стальной шлем, союз фронтовиков», она была основана 13 ноября 1918 г. Францем Зельдте, владельцем небольшого лимонадного завода в Магдебурге. Родившийся в 1882 г., Зельдте был активным членом студенческих дуэльных обществ, позже он воевал на западном фронте, где получил медаль за храбрость. На одном из ранних собраний, когда люди в аудитории поставили под сомнение его приверженность националистической идее, Зельдте демонстративно помахал перед ними культей левой руки, которую потерял в битве на Сомме. Инстинктивно осторожный и консервативный, он предпочитал ставить акцент на том, что основной функцией «Стального шлема» была финансовая поддержка старых солдат, переживающих трудные времена. Он быстро попал под влияние более сильных личностей, особенно тех, чьи принципы были более твердыми, чем его собственные. Одной из таких личностей был его товарищ, руководитель «Стального шлема» Теодор Дюстерберг, еще один бывший офицер, сражавшийся на западном фронте до перевода на штабную работу, заключавшуюся, в частности, в поддержании контактов с союзными странами, Турцией и Венгрией. Дюстерберг родился в 1875 г., получил образование в военной кадетской школе и был прусским офицером классического образца, одержимым дисциплиной и порядком, негибким и несгибаемым в своих политических убеждениях и, как Зельдте, полностью неспособным принять мир без кайзера. Поэтому они оба считали, что «Стальной шлем» должен быть «выше политики». Но на практике это означало, что они хотели прекратить партийное разделение и восстановить патриотический дух 1914 г. В Берлинском манифесте организации от 1927 г. заявлялось: «„Стальной шлем“ объявляет войну мягкотелости и трусости, которые ослабляют и разрушают представление о чести немецкого народа, отрицая право на защиту и волю защищаться». В манифесте денонсировался Версальский мирный договор, выдвигалось требование восстановить черно-бело-красный национальный флаг бисмаркского рейха, а экономические проблемы Германии приписывались «недостатку жизненного пространства и территорий, на которых можно работать». Для реализации этой программы требовалось сильное руководство. Дух товарищества, рожденный в войне, должен был стать основой для национального единства, которое позволило бы преодолеть существующие партийные разногласия. В середине 1920-х стальные шлемы с гордостью заявляли, что их численность достигает 300 000 человек. На улицах во время своих маршей и съездов члены организации являли собой грозную и явно милитаристскую силу. В 1927 г., действительно, не меньше 132 000 человек в военной форме приняли участие в берлинском марше с целью продемонстрировать свою лояльность старому порядку[186].

Для большинства немцев, как и для стальных шлемов, травма Первой мировой войны и особенно шок от неожиданного поражения оказались неизлечимы. Когда немцы говорили о «мирном времени» после 1918 г., подразумевался не тот период, в котором они фактически жили, а период до начала Великой войны. Германии не удалось осуществить переход от войны к миру после 1918 г. Вместо этого она осталась в состоянии войны с самой собой и с остальным миром, так как, пережив шок от Версальского мирного договора, политические организации самого разного толка были полны мрачной решимости отменить его основные положения, восстановить потерянные территории, перестать выплачивать репарации и снова возродить Германию в роли государства, доминирующего в Центральной Европе[187]. До 1914 г. в немецком обществе и культуре были широко распространены милитаристические модели поведения, однако после войны они стали повсеместными. Язык политики был наполнен военными метафорами, любая другая партия была врагом, подлежащим уничтожению, а борьба, террор и насилие стали широко применяться в качестве легитимных средств в политической борьбе. Повсюду были униформы. Переиначивая известное изречение военного теоретика начала XIX века Карла фон Клаузевица, политика стала войной, осуществляемой другими средствами[188].

Первая мировая война узаконила применение силы даже в большей степени, чем объединительные войны Бисмарка в 1864–70 гг. До войны немцы, даже имея противоположные политические убеждения, могли обсуждать их без обращения к силе[189]. Однако после 1918 г. все стало совершенно по-другому. Изменение климата уже можно было наблюдать на парламентских заседаниях. Они оставались относительно благопристойными во время империи, однако после 1918 г. слишком часто оборачивались перебранкой, каждая сторона демонстрировала открытое презрение к другой, а председатель не мог поддерживать порядок. Тем не менее ситуация была гораздо хуже на улицах, где противоборствующие стороны организовали вооруженные отряды головорезов, драки стали обыденным явлением, избиения и убийства тоже не были редкостью. Среди осуществлявших такие акты насилия были не только бывшие солдаты, но и подростки, и молодежь до тридцати лет — люди, которые были слишком молоды, чтобы самим участвовать в войне, и для которых насилие стало способом подтвердить свое право голоса перед лицом мифа о старом поколении фронтовых солдат[190]. Типичным был опыт молодого Раймунда Претцеля, сына обеспеченного крупного госслужащего. Годы спустя Претцель вспоминал, что между 1914 и 1918 годом они со своими школьными друзьями постоянно играли в военные игры, с жадным интересом следили за репортажами с полей сражений и вместе со всем своим поколением «воспринимали войну как великую, захватывающую и увлекательную игру между странами, которая доставляла гораздо больше удовольствия и морального удовлетворения, чем что-либо, что можно было предложить в мирное время, и это, — добавлял он в 1930-х гг., — стало фундаментом нацизма»[191]. Война, военные конфликты, насилие и смерть для них часто были лишь абстрактными понятиями, которые пропаганда представляла как героические, необходимые и патриотические деяния[192].

В скором времени политические партии стали сотрудничать с вооруженными отрядами в униформе, военизированными группами, которые были нужны, чтобы обеспечивать порядок на собраниях, производить впечатление на публику во время военизированных маршей по улицам, а также запугивать, избивать и при случае убивать членов групп, относящихся к другим политическим партиям. Отношения между политиками и отрядами часто были очень напряженными, и последние всегда сохраняли относительную автономность, однако, как правило, их политическая ориентация была вполне очевидна. «Стальной шлем», представлявший собой якобы исключительно ассоциацию ветеранов, не оставлял сомнений относительно своих полувоенных функций, когда его участники проходили парадом по улицам или участвовали в потасовках с противоборствующими группами. Связи «Стального шлема» с крайне правыми стали намного теснее с середины 1920-х, когда руководители организации заняли более радикальную позицию, запретили членство для евреев, несмотря на то что изначально предполагалось, что организация будет открытой для всех бывших солдат, и среди них было достаточно еврейских ветеранов, нуждавшихся в поддержке так же, как и остальные. Кроме того, националисты основали собственные «бойцовые лиги», которые они могли с меньшими усилиями склонить на свою сторону, чем запутавшихся и разобщенных стальных шлемов. В 1924 г. социал-демократы сыграли основную роль в учреждении государственного черно-красно-желтого флага. Они выразили свою лояльность республике, включив в свою эмблему цвета ее флага, хотя поддерживали и гораздо более противоречивую концепцию рейха. А коммунисты учредили Союз бойцов красного фронта, причем сам термин «красный фронт» стал красноречивым включением военной метафоры в политическую борьбу[193]. На крайне правом краю находились другие, не столь крупные «боевые союзы», сливавшиеся с незаконными, заговорщическими группами, такими как Организация Эшериха, тесно связанная со «Стальным шлемом», и Организация «Консул», которая принадлежала к мрачному миру политических убийств и ликвидаций. Отряды людей в униформах, марширующих по улицам и вступающих в жестокие схватки между собой, стали обычным явлением в Веймарской республике, дополняя атмосферу насилия и агрессии в политической жизни[194].

Немецкая революция 1918–19 гг. не разрешила противоречий, бурливших в стране на последнем этапе войны. Немногие были полностью удовлетворены результатами революции. На крайне левом фланге революционеры под руководством Карла Либкнехта и Розы Люксембург усматривали в событиях ноября 1918 г. возможность создания социалистического государства с правительством рабочих и солдатских советов, которые быстро возникали по всей стране, после того как развалилась старая имперская система. Имея перед глазами модель ленинской большевистской революции в России, они активно разрабатывали планы второй революции для завершения своей работы. В свою очередь основная часть социал-демократов боялась, что революционеры могут установить что-то вроде «красного террора», который свирепствовал в то время в России. Опасаясь за свои жизни и осознавая необходимость не допустить сползания страны в полную анархию, они санкционировали формирование хорошо вооруженных военизированных отрядов, состоявших из ветеранов и молодежи и известных под названием добровольческих корпусов (Freikorps), которые должны были подавить любые дальнейшие революционные восстания.

В первые месяцы 1919 г., когда крайне левые подняли плохо организованное восстание в Берлине, добровольческие корпуса, подстрекаемые большинством социал-демократов, отреагировали с беспрецедентной жестокостью. Либкнехт и Люксембург были убиты, революционеры погибли или были казнены в нескольких немецких городах, где они захватили управление или, казалось, представляли угрозу. Эти события породили неизгладимую боль и ненависть на левом фланге политического фронта, которые только усилились в результате другого масштабного проявления политического насилия весной 1920 г. Красная армия рабочих, изначально созданная левыми социал-демократами и коммунистами для защиты гражданских свобод в промышленной области Рур после попытки правого переворота в Берлине, стала выдвигать более радикальные политические требования. После того как попытка переворота была подавлена в ходе всеобщей забастовки, Красная армия была разбита частями добровольческих корпусов, поддержанными большинством социал-демократов и регулярной армией, что в результате вылилось в региональную гражданскую войну. Более тысячи солдат Красной армии были жестоко убиты, большинство из них были заключенными, «застреленными при попытке к бегству»[195].

Эти события обрекли любые попытки сотрудничества между социал-демократами и коммунистами на неудачу с самого начала. Взаимный страх, взаимные обвинения и ненависть между двумя партиями намного перевешивали любые возможные преимущества, которые могло бы обеспечить объединение усилий. Наследие революции 1918 г. было не менее зловещим и для правых. Крайняя жестокость по отношению к левым если не поощрялась, то была узаконена умеренными социал-демократами, но это никоим образом не исключало того, что мишенью могли стать и они сами, поскольку добровольческие бригады теперь принялись за их руководителей. Многие лидеры добровольческих бригад в прошлом были армейскими офицерами, чья вера в «удар в спину» была непоколебима. Глубина ненависти добровольческих бригад к революции и ее сторонникам была практически безграничной. Язык их пропаганды, мемуаров, художественных описаний военных действий, в которых они принимали участие, был пропитан яростной агрессией и стремлением к мести, которое часто граничило с патологией. Они считали «красных» массой нелюдей, вроде стаи крыс, ядовитым наводнением, захлестнувшим Германию, которое требовало крайне жестоких мер для удержания ситуации под контролем[196].

Их чувства в той или иной мере разделяли многие офицеры регулярной армии, а также подавляющее большинство правых политиков. Огромные массы молодых студентов и других, не участвовавших в войне, теперь объединялись под их знаменем. Для этих людей социалисты и демократы любого толка были не лучше предателей — «ноябрьские преступники» или «ноябрьские предатели», как их начали вскоре называть, люди, которые сначала ударили армии в спину, а потом в ноябре 1918 г. совершили повторное преступление, свергнув кайзера и подписав перемирие. Действительно, для некоторых политиков-демократов подписание Версальского мирного договора было равнозначно подписанию своего смертного приговора, поскольку добровольческие корпуса сформировали тайные отряды ликвидации для поиска и уничтожения тех, кого они считали предателями нации, включая демократа Вальтера Ратенау, лидера социалистов Гуго Гаазе и выдающегося депутата центристской партии Маттиаса Эрцбергера[197]. Политическое насилие достигло новых высот в 1923 г., в год, отмеченный не только кровавым подавлением неудачного коммунистического восстания в Гамбурге, но и боями с применением огнестрельного оружия между противоборствующими политическими группировками в Мюнхене и вооруженными столкновениями с участием поддерживаемых французами сепаратистов в долине Рейна. В начале 1920-х гг. придерживавшиеся крайне левых взглядов Карл Платнер и Макс Хольц провели кампании вооруженного грабежа и «экспроприации», которые завершились только после того, как они были арестованы и приговорены к длительным срокам тюремного заключения[198].

Именно в этой атмосфере национального страдания, политического экстремизма, жестоких конфликтов и революционных потрясений родился нацизм. Большинство элементов, вошедших в его эклектичную идеологию, уже существовали в Германии до 1914 г. и стали еще более знакомыми публике во время войны. Драматическое сползание Германии в политический хаос в конце 1918 г. — хаос, продолжавшийся несколько лет после войны, — стало стимулом для конвертации экстремальных идей в реальное насилие. К крепкой смеси ненависти, страха и амбиций, отравившей небольшое число пангерманских экстремистов, неожиданно добавился ключевой дополнительный элемент: готовность и решимость использовать физическую силу. Национальное унижение, крах империи Бисмарка, триумф социал-демократии, угроза коммунизма — все это, казалось, оправдывало в глазах некоторых людей убийства и использование силы для реализации мер, которые начиная с конца прошлого века пангерманисты, антисемиты, евгеники и ультранационалисты предлагали как средство возрождения немецкой нации.

Однако такие идеи все еще оставались уделом меньшинства даже после 1918 г., а физическую силу для их реализации применяло лишь небольшое число экстремистов-маргиналов. Немецкое общество и политика разделились на полярно противоположные группы после краха 1918–19 гг., однако для них не было характерно общее стремление к экстремальному национализму. Очень важно, что центральную часть политического диапазона все еще занимали люди и партии, стремившиеся создать стабильную, действенную парламентскую демократию, провести социальные реформы, утвердить культурную свободу и равные экономические возможности для всех. Крах империи Вильгельма стал их шансом, за который они с готовностью ухватились. Перед тем как ультранационализм смог пробиться в политический мейнстрим, ему предстояло сломать барьеры, установленные первой демократией в Германии, Веймарской республикой.

Примечания:

1

Michael Ruck, Bibliographie zum Nationalsozialismus (2 vols., Darmstadt, 2000 [1995]).

4

Jeremy Noakes и Geoffrey Pridham (eds.), Nazism 1919–1945 (A vols., Exeter, 1983–98 [1974]).

5

William L. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York, 1960); обзор Клауса Эпстайна в журнале Review of Politics, 23 (1961), 130–45.

6

Karl Dietrich Bracher, The German Dictatorship: The Origins, Structure, and Consequences of National Socialism (New York, 1970 [1969]).

7

Ian Kershaw, Hitler, I: 1889–1936: Hubris (London, 1998); idem Hitler, II: 1936–1945: Nemesis (London, 2000).

8

Michael Burleigh, The Third Reich: A New History (London, 2000).

9

Здесь приходят на ум работы вроде Orlando Figes, A People's Tragedy: The Russian Revolution 1891–1924 (London, 1996) или Margaret Macmillan, Peacemakers: The Paris Conference of 1919 and its Attempt to End War (London, 2001).

10

Начиная с работы Мартина Бросцата Der Staat Hitlers: Grundlegung und Entwicklung seiner inneren Verfassung (Munich, 1969), еще одной книги, которая стоит повторного прочтения, представлена в первую очередь в блестящих очерках Ханса Моммзена из его сборника Der Nationalsozialismus und die deutsche Gesellschaft: Ausgewahlte Aufsatze (Reinbek, 1991) и From Weimar to Auschwitz: Essays in German History (Princeton, 1991).

11

Здесь используется тот же метод, который я уже применял в своих ранних книгах Death in Hamburg: Society and Politics in the Cholera Years 1830–1910 (Oxford, 1987) и Rituals of Retribution: Capital Punishment in Germany 1600–1987 (Oxford, 1996).

12

Karl Marx, The Eighteenth Brumaire of Louis Bonaparte (1852), в сб. Lewis Feuer (ed.), Marx and Engels: Basic Writings on Politics and Philosophy (New York, 1959), 360.

13

L. P. Hartley, The Go — Between (London, 1953), предисловие.

14

См.: Richard J. Evans, ‘History, Memory, and the Law: The Historian as Expert Witness’, History and Theory, 41 (2002) 277–96; и Henry Rousso, The Haunting Past: History, Memory, and Justice in Contemporary France (Philadelphia, 2002 [1998]).

15

Ian Kershaw, Popular Opinion and Political Dissent in the Third Reich: Bavaria 1933–1945 (Oxford, 1983), vii.

16

Konrad Heiden, Geschichte des Nationalsozialismus: Die Karriere einer Idee (Berlin, 1932); idem, Adolf Hitler: Das Zeitalter der Verantwortungslosigkeit. Eine Biographie (Zurich, 1936); Ernst Fraenkel, The Dual State (New York, 1941); Franz Neumann, Behemoth: The Structure and Practice of National Socialism (New York, 1942).

17

Friedrich Meinecke, Die deutsche Katastrophe (Wiesbaden, 1946); имеется комически дословный перевод на английский Sidney B. Fay, The German Catastrophe: Reflectionsand Recollections (Cambridge, Mass., 1950). Критический анализом в Imanuel Geiss, ‘Kritischer Ruckblick auf Friedrich Meinecke’ in idem, Studien uber Geschichte und Geschichtswissenschaft (Frankfurt am Main, 1972), 89–107. Обоснование см. в Wolfgang Wippermann, ‘Friedrich Meineckes «Die deutsche Katastrophe»: Ein versuch zur deutschen Vergangenheitsbewaltigung’, in Michael Erbe (ed.), Friedrich Meinecke heute: Bericht uber ein Gedenk — Colloquium zu seinem 25. Todestagam 5, und 6. April 1979 (Berlin, 1981), 101–21.

18

Сводный список вопросов, указанный в начале классической книги Карла Дитриха Брахера Stufen der Machtergreifung, том I работы Karl Dietrich Bracher etai, Die nationalsozialistische Machtergreifung: Studien zur Errichtung des totalitaren Herrschaftssystems in Deutschland 1933/34 (Frankfurt am Main, 1974 [1960]), 17–18.

19

Среди множества хороших работ по историографии нацизма и Третьего рейха см. краткий обзор: Jane Caplan, ‘The Historiography of National Socialism’, in Michael Bentley (ed.), Companion to Historiography (London, 1997), 545–90, и более емкое исследование Ian Kershaw, The Nazi Dictatorship: Problems and Perspectives of Interpretation (4th edn., London, 2000 [1985]).

41

Параллели между бисмарковским рейхом и приходом Третьего рейха образуют центральный тезис работы Hans-Ulrich Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte, III: Von der ‘Deutschen Doppelrevolution’ bis zum Beginn des Ersten Weltkrieges 1849–1914 (Munich, 1995) и Heinrich August Winkler, Der lange Weg nach Westen, I: Deutsche Geschichte vom Ende des Alten Reiches bis zum Untergang der Weimarer Republik (Munich, 2000).

42

Friedrich Meinecke, ‘Bismarck und das neue Deutschland’, in idem, Preussen und Deutschland im 19. und 20. Jahrhundert (Munich, 1918), 510-31, цитируется в Edgar Feuchtwanger, Bismarck (London, 2002), 7.

43

Elizabeth Knowles (ed.), The Oxford Dictionary of Quotations (5th edn., Oxford, 1999), 116.

44

Цитируется без указания источника в Alan J. P. Taylor, Bismarck: The Man and the Statesman (London, 1955), 115.

45

Хороший краткий обзор этого и следующего периода см. в David Blackbourn, The Fontana History of Germany 1780–1918: The Long Nineteenth Century (London, 1997); более подробно в работе James J. Sheehan, German History 1770–1866 (Oxford, 1989); еще более подробно в работе Thomas Nipperdey, Germany from Napoleon to Bismarck (Princeton, 1986 [1983]) и еще более подробно в работе Hans — Ulrich Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte, II: Von der Reformara bis zur industriellen und politischen ‘Deutschen Doppelrevolution’ 1815–1845/49 (Munich, 1987).

46

Taylor, The Course, 69.

47

Исследование этого вопроса см. в Geoff Eley, From Unification to Nazism: Reinterpreting the German Past (London, 1986), 254-82; David Blackbourn and Geoff Eley, The Peculiarities of German History: Bourgeois Society and Politics in Nineteenth — Century Germany (Oxford, 1984); Evans, Rethinking German History, 93-122; Richard J. Evans (ed.), Society and Politics in Wilhelmine Germany (London, 1978); Jurgen Kocka, ‘German History Before Hitler: The Debate about the German Sonderweg’, Journal of Contemporary History, 23 (1988), 3–16; Robert G. Moeller, ‘The Kaiserreich Recast? Continuity and Change in Modern German Historiography’, Journal of Social History, 17(1984), 655-83.

48

Жизнь Бисмарка хорошо описана его биографами. См. две лучшие работы: Ernst Engelberg, Bismarck (2 vols., Berlin, 1985 и 1990) и Otto Pflanze, Bismarck (3 vols., Princeton, 1990).

49

Heinrich August Winkler, Der lange Weg nach Westen, II: Deutsche Geschichte vom ‘Dritten Reich’ bis zur Wiedervereinigung (Munich, 2000), 645-8.

50

Heinrich August Winkler, The Long Shadow of the Reich: Weighing up German History (The 2001 Annual Lecture of the German Historical Institute, London, 2002). Lothar Kettenacker, ‘Der Mythos vom Reich’, в Karl H. Bohrer (ed.), Mythos und Moderne (Frankfurt am Main, 1983), 262-89.

51

Karl Marx, ‘Randglossen zum Programm der deutschen Arbeiterpartei’ (Kritik des Gothaer Programms, 1875) в Karl Marx, Friedrich Engels, Ausgewahlte Schriften (2 vols., East Berlin, 1968), II. 11–28, c. 25.

52

Otto Busch, Militarsystem und Sozialleben im alten Preussen 17131807: Die Anfange der sozialen Militarisierung der preussisch — deutschen Gesellschaft (Berlin, 1962).

53

Horst Kohl (ed.), Die politischen Reden des Fursten Bismarck (14 vols., Stuttgart, 1892–1905), II. 29–30.

54

Выдающееся аналитическое исследование жизни Бисмарка см. в Lothar Gall, Bismarck: The White Revolutionary (2 vols., London, 1986 [1980]).

55

По истории воинской повинности см. работы: Ute Frevert, Die kasernierte Nation: Militardienst und Zivilgesellschaft in Deutschland (Munich, 2001); немецкий милитаризм в более широком контексте освещен в работах Volker R. Berghahn, Militarism: The History of an International Debate 1861–1979 (Cambridge, 1984 [1981]), in idem (ed.), Militarismus (Cologne, 1975), Martin Kitchen, A Military History of Germany from the Eighteenth Century to the Present Day (London, 1975) и классической книге Gordon A. Craig The Politics of the Prussian Army 1640–1945 (New York, 1964 [1955]); нетрадиционные размышления см. в Geoff Eley, ‘Army, State and Civil Society: Revisiting the Problem of German Militarism’, in idem From Unification to Nazism, 85-109.

56

Martin Kitchen, The German Officer Corps 1890–1914 (Oxford, 1968); Karl Demeter, Das deutsche Offizierkorps in Gesellschaft und Staat 1650–1945 (Frankfurt am Main, 1962). О постоянной угрозе переворота см.: Volker R. Berghahn, Germany and the Approach of War in 1914 (London, 1973), 13–15.

57

См.: Richard J. Evans, Rethinking German History, 248-90; idem, Rereading German History: From Unification to Reunification 1800–1996 (London, 1997), 65–86.

58

Ute Frevert, ‘Bourgeois Honour: Middle — class Duellists in Germany from the Late Eighteenth to the Early Twentieth Century’ в David Blackbourn, Richard J. Evans (eds.), The German Bourgeoisie: Essays on the Social History of the German Middle Class from the Late Eighteenth to the Early Twentieth Century (London, 1991), 255-92; eadem Ehrenmanner: Das Duell in der burgerlichen Gesellschaft (Munich, 1991).

59

Eley, From Unification to Nazism, 85-109; Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte, III. 873-85.

60

Michael Geyer, ‘Die Geschichte des deutschen Militars von 1860–1956: Ein Bericht uber die Forschungslage (1945–1975)’ в Hans-Ulrich Wehler (ed.), Die moderne deutsche Geschichte in der internationalen Forschung 1945–1975 (Gottingen, 1978), 256-86; Helmut Bley, Namibia under German Rule (Hamburg, 1996 [1968]).

61

Gesine Kruger, Kriegsbewaltigung und Geschichtsbewusstsein: Realitat, Deutung und Verarbeitung des deutschen Kolonialkrieges in Namibia 1904 bis 1907 (Gottingen, 1999); Tilman Dedering, ‘“A Certain Rigo-rous Treatment of all Parts of the Nation”: The Annihilation of the Herero in German Southwest Africa 1904’ в Mark Levene, Penny Roberts (eds.), The Massacre in History (New York, 1999), 205-22.

62

David Schoenbaum, Zabern 1913: Consensus Politics in Imperial Germany (London, 1982); Nicholas Stargardt, The German Idea of Militarism 1866–1914 (Cambridge, 1994); Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte III. 1125-9.

63

Ulrich von Hassell, Die Hasseil — Tagebucher 1938–1944 (ed. Friedrich Freiherr Hiller von Gaertringen, Berlin, 1989), 436.

64

Wolfgang J. Mommsen, Das Ringen um den nationalen Staat: Die Grundung und der innere Ausbau des Deutschen Reiches unter Otto von Bismarck 1850–1890 (Berlin, 1993), 439-40; David Blackbourn, Marpingen: Apparitions of the Virgin Mary in Bismarckian Germany (Oxford, 1993).

65

Vernon Lidtke, The Outlawed Party: Social Democracy in Germany, 1878–1890 (Princeton, 1966); Evans, Rituals, 351-72.

66

Alex Hall, Scandal, Sensation and Social Democracy: The SPD Press and Wilhelmine Germany 1890–1914 (Cambridge, 1977); Klaus Saul, ‘Der Staat und die “Machte des Umsturzes”: Ein Beitrag zu den Methoden antisozialistischer Repression und Agitation vom Scheitern des Sozialistengesetzes bis zur Jahrhundertwende’, Archivfor Sozialgeschichte, 12 (1972), 293–350; Alex Hall, ‘By Other Means: The Legal Struggle against the SPD in Wilhelmine Germany 1890–1900’, Historical Journal, 17 (1974), 365-86.

67

Краткий обзор см. в Gerhard А. Ritter, Die deutschen Parteien 1830–1914: Parteien und Gesellschaft im konstitutionellen Regierungssystem (Gottingen, 1985); также см. классическую статью по теме: М. Rainer Lepsius, ‘Parteisystem und Sozialstruktur: Zum Problem der Demokratisierung der deutschen Gesellschaft’ в Gerhard A. Ritter (ed.), Die deutschen Parteien vor 1918 (Cologne, 1973), 56–80.

68

Gerhard A. Ritter, Wahlgeschichtliches Arbeitsbuch: Materialien zur Statistik des Kaiserreichs 1871–1918 (Munich, 1980), 42.

69

Stanley Suval, Electoral Politics in Wilhelmine Germany (Chapel Hill, NC, 1985); Margaret L. Anderson, Practicing Democracy: Elections and Political Culture in Imperial Germany (Princeton, 2000).

70

Kurt Koszyk, Deutsche Presse im 19. Jahrhundert: Geschichte der deutschen Presse, И (Berlin, 1966).

71

Richard J. Evans (ed.), Kneipengesprache im Kaiserreich: Die Stimmungsberichte der Hamburger Politischen Polizei 1892–1914 (Reinbek, 1989).

72

Краткий вводный обзор см. в Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte, III. 961-5; более подробно в William W. Hagen, Germans, Poles, and Jews: The Nationality Conflict in the Prussian East, 1772–1914 (Chicago, 1980).

73

Evans (ed.), Kneipengesprache, 361-83.

74

Volker R. Berghahn, Der Tirpitz — Plan: Genesis und Verfall einer innenpolitischen Krisenstrategie unter Wilhelm II. (Dusseldorf, 1971).

75

Взвешенная оценка личности кайзера и его влияния есть в работе Christopher Clark, Kaiser Wilhelm II (London, 2000).

76

Geoffrey Hosking, Russia: People and Empire 1552–1917 (London, 1997).

77

George L. Mosse, The Nationalization of the Masses: Political Symbolism and Mass Movements in Germany from the Napoleonic Wars through the Third Reich (New York, 1975).

78

Alan Milward, Samuel B. Saul, The Development of the Economies of Continental Europe 1850–1914 (London, 1977), 19–20.

79

См.: Hubert Kiesewetter, Industrielle Revolution in Deutschland 1815–1914 (Frankfurt am Main, 1989).

80

Volker Ullrich, Die nervose Grossmacht 1871–1918: Aufstieg und Untergang des deutschen Kaiserreichs (Frankfurt am Main, 1997); Joachim Radkau, Das Zeitalter der Nervositat: Deutschland zwischen Bismarck und Hitler (Munich, 1998).

81

August Nitschke et al. (eds.), Jahrhundertwende: Der Aufbruch in die Moderne 1880–1930 (2 vols., Reinbek, 1990).

82

См.: Blackbourn and Eley, The Peculiarities.

83

Peter Pulzer, The Rise of Political Anti-Semitism in Germany and Austria (New York, 1964), 112-13; Rosemarie Leuschen-Seppel, Sozialdemokratie und Antisemitismus im Kaiserreich: Die Auseinandersetzung der Partei mit den konservativen und volkischen Stromungen des Antisemitismus 1871–1914 (Bonn, 1978), 140-42; Richard S. Levy, The Downfall of the Anti-Semitic Political Parties in Imperial Germany (New Haven, 1975). См. также новаторскую работу: Paul W. Massing, Rehearsal for Destruction (New York, 1949).

84

Здесь я разделяю точку зрения Мэрион Каплан, которая считает необходимым проводить различие между ассимиляцией, подразумевающей полную потерю культурного своеобразия идентичности, и культурной адаптацией, которая подразумевает формирование двойного мировоззрения в многокультурной среде. См.: Marion A. Kaplan, The Acculturation, Assimilation, and Integration of Jews in Imperial Germany', Year Book of the Leo Baeck Institute, 27 (1982), 3-35.

85

Till van Rahden, Juden und andere Breslauer: Die Beziehungen zwischen Juden, Protestanten und Katholiken in einer deutschen Grossstadt von I860 bis 1925 (Gottingen, 2000), 147-9; Peter J.G. Pulzer, Jews and the German State: The Political History of a Minority, 1848–1933 (Oxford, 1992), 6–7; Shulamit Volkov, Die Juden in Deutschland 1780–1918 (Munich, 1994); Usiel O. Schmelz, ‘Die demographische Entwicklung der Juden in Deutschland von der Mitte des 19. Jahrhunderts bis 1933’, Bulletin des Leo Baeck Instituts, 83(1989), 15–62, c. 39–41; Jacob Toury, Soziale und politische Geschichte der Juden in Deutschland 1847–1871: Zwischen Revolution, Reaktion und Emanzipation (Dusseldorf, 1977), 60; Monika Richarz, Judisches Leben in Deutschland, II: Selbstzeugnisse zur Sozialgeschichte im Kaiserreich (Stuttgart, 1979), 16–17; Anthony Kauders, German Politics and the Jews: Dusseldorf and Nuremberg 1910–1933 (Oxford, 1996), 26; Kerstin Meiring, Die christlich judische Mischehe in Deutschland, 1840–1933 (Hamburg, 1998).

86

Pulzer, Jews, 106-20.

87

Dietz Bering, The Stigma of Names: Antisemitism in German Daily Life, 1812–1933 (Cambridge, 1992 [1987]).

88

Pulzer, Jews, 5, 11.

89

Niall Ferguson, The World's Banker: The History of the House of Rothschild (London, 1998); Fritz Stern, Gold and Iron: Bismarck, Bleichroder and the Building of the German Empire (New York, 1977).

90

Robert Gellately, The Politics of Economic Despair: Shopkeepers and German Politics, 1890–1914 (London, 1974), 42-3; Richarz, Judisches Leben, П. 17,23–35.

91

Ibid., 31-4.

92

Peter Pulzer, ‘Jews and Nation-Building in Germany 1815–1918’, Year Book of the Leo Baeck Institute, 41 (1996), 199–214.

93

См., например: Werner E. Mosse, Jews in the German Economy: The German-Jewish Economic Elite 1820–1935 (Oxford, 1987), idem, The German-Jewish Economic Elite 1820–1935: A Socio — Cultural Profile (Oxford, 1989), это не только прекрасные примеры научного исследования, но и ностальгические воспоминания о достижениях социальной группы, к которой от рождения принадлежал сам Моссе.

94

Pulzer, The Rise, 94-101, 113; Shulamit Volkov, Judisches Leben und Antisemitismus im 19. und 20. Jahrhundert (Munich, 1990).

95

О Бёкеле и антисемитском движении можно прочитать в работах David Peal, ‘Antisemitism by Other Means? The Rural Cooperative Movement in Late 19th Century Germany’ в Herbert A. Strauss (ed.), Hostages of Modernization: Studies on Modern Antisemitism 1870–1933/39: Germany — Great Britain — France (Berlin, 1993), 128-49; James N. Retallack, Notables of the Right: The Conservative Party and Political Mobilization in Germany, 1876–1918 (London, 1988), c. 91-9; Hans-Jurgen Puhle, Agrarische Interessenpolitik und preussischer Konservatismus im wilhelminischen Reich 1893–1914: Ein Beitrag zur Ana-lyse des Nationalismus in Deutschland am Beispiel des Bundes der Landwirte und der Deutsch — Konservativen Partei (Hanover, 1967) с. 111–40.

96

Pulzer, The Rise, 53-5, 116; Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte, III. 924-34; Thomas Nipperdey, Deutsche Geschichte 1866–1918, II: Machtstaat vor der Demokratie (Munich, 1992), 289–311.

97

Общий обзор см. в Jacob Katz,from Prejudice to Destruction: Anti-Semitism, 1700–1933 (Cambridge, Mass. 1980). О католическом антисемитизме в Германии см.: Olaf Blaschke, Katholizismus und Antisemitismus im Deutschen Kaiserreich (Gottingen, 1997); Helmut Walser Smith, ‘The Learned and the Popular Discourse of Anti-Semitism in the Catholic Milieu in the Kaiserreich’, Central European History, И (1994), 315–28. В книге Werner Jochmann, Gesellschaftskrise und Judenfeindschaft in Deutschland 1870–1945 (Hamburg, 1988) есть хорошая вводная глава, 30–98. В книге James F. Harris, The People Speak! Anti-Semitism and Emancipation in Nineteenth-Century Bavaria (Ann Arbor, 1994) слишком легко игнорируются социально-экономические факторы; историю антисемитизма нельзя свести к не объясненному другим образом влиянию общей ситуации.

98

Wilhelm Marr, Vom judischen Kriegsschauplatz: Eine Streitschrift (Berne, 1879), 19, цитируется в Pulzer, The Rise, 50; см. также памфлет его: Der Sieg des Judenthums uber das Germanenthum vom nicht konfessionellen Standpunkt aus betrachtet (Berlin, 1873).

99

Moshe Zimmermann, Wilhelm Marr: The Patriarch of Anti-Semitism (New York, 1986), 89, 150-51, 154; Daniela Kasischke-Wurm, Antisemitismus im Spiegel der Hamburger Presse wahrend des Kaiserreichs (1884–1914) (Hamburg, 1997), 240-46.

100

Ibid., 77.

101

Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte, III. 925-9.

102

Evans (ed.), Kneipengesprache, 317.

103

Ibid., 313-21.

104

Leuschen-Seppel, Sozialdemokratie, c. 36, 96, 100, 153, 171; Evans (ed.), Kneipengesprache, 302-6, 318-19. Эти мысли, высказанные в ответ на заявления из книги Daniel J. Goldhagen, Hitler's Willing Executioners: Ordinary Germans and the Holocaust (New York, 1996), подробно освещаются в Evans, Rereading, 119-44.

105

Stefan Scheil, Die Entwicklung des politischen Antisemitismus in Deutschland zwischen 1881 und 1912: Eine wahlgeschichtliche Untersuchung (Berlin, 1999).

106

См., в частности: Harris, The People Speak! и Helmut Walser Smith, The Butcher's Tale: Murder and Anti-Semitism in a German Town (New York, 2002) (где приводятся замечательные детали, но преувеличивается значение обвинения в «ритуальном убийстве» в некотором городке далеко на востоке Пруссии). См. также: Christoph Nonn, Eine Stadt sucht einen Morder: Gerucht, Gewalt und Antisemitismus im Kaiserreich (Gottingen, 2002). О враждебной реакции прессы на раннее обвинение в ритуальном убийстве см.: Kasischke-Wurm, Antisemitismus, 175-82.

107

Доказательства в работе David Kertzer, Unholy War: The Vatican's Role in the Rise of Modern Anti-Semitism (London, 2001), хотя утверждения автора о важности этого материала не слишком обоснованны. Социальные и культурные исследования католического антисемитизма в Германии, не оставляющие сомнений в его распространенности: Blaschke, Katholizismus und Antisemitismus; Michael Langer, Zwischen Vorurteil und Aggression: Zum Judenbild in der deutschsprachigen katholischen Volksbildung des 19. Jahrhunderts (Freiburg, 1994); Walter Zwi Bacharach, Anti-Jewish Prejudices in German-Catholic Sermons (Lewiston, Pa., 1993); David Blackbourn, ‘Roman Catholics, the Centre Party and Anti-Semitism in Imperial Germany’ in Paul Kennedy, Anthony Nicholls (eds.), Nationalist and Racialist Movements in Britain and Germany before 1914 (London, 1981), 106-29; а сравнение с международной ситуацией см. в Olaf Blaschke, Aram Mattioli (eds.), Katholischer Antisemitismus im 19. Jahrhundert: Ursachen und Traditionen im internationalen Vergleich (Zurich, 2000). О крестьянских протестах и антисемитизме в католических сообществах см.: Ian Farr, ‘Populism in the Countryside: The Peasant Leagues in Bavaria in the 1890s’ in Evans (ed.), Society and Politics, 136-59.

108

См., например: Norbert Kampe, Studenten und Judenfrage im deutschen Kaiserreich: Die Entstehung einer akademischen Tragerschicht des Antisemitismus (Gottingen, 1988).

109

Stephen Wilson, Ideology and Experience: Antisemitism in France at the Time of the Dreyfus Affair (New York, 1982 [1980]); John D. Klier, Shlomo Lambroza (eds.) Pogroms: Anti-Jewish Violence in Modern Russian History (Cambridge, 1992).

110

David Blackbourn, Populists and Patricians: Essays in Modern German History (London, 1987), 217-45 (The Politics of Demagogy in Imperial Germany).

111

Julius Langbehn, Rembrandt als Erzieher (38th edn., Leipzig, 1891 [1890]), 292; idem Der Rembrandtdeutsche: Von einem Wahrheitsfreund (Dresden, 1892), 184, обе работы цитируются в Pulzer, The Rise, 242; см. также: Fritz Stern, The Politics of Cultural Despair: A Study in the Rise of the German Ideology (New York, 1961).

112

Пьеса Лессинга, впервые опубликованная в 1779 г., была мольбой о религиозной терпимости, особенно по отношению к евреям. Цитаты см. в Cosima Wagner, Die Tagebucher (ed. Martin Gregor — Dellin и Dietrich Mack, Munich, 1977), II. 852 (18 Dec. 1881); а также 159, 309; Jacob Katz, The Darker Side of Genius: Richard Wagner's Anti-Semitism (Hanover, 1986) — трезвый взгляд на этот противоречивый предмет.

113

George L. Mosse, The Crisis of German Ideology: Intellectual Origins of the Third Reich (London, 1964), 88-107; Annette Hein, ‘Es ist viel “Hitler” in Wagner’: Rassismus und antisemitische Deutschtumsideologie in den ‘Bayreuther Blattern’ (1878–1938) (Tubingen, 1996).

114

Winfried Schuler, Der Bayreuther Kreis von seiner Entstehung bis zum Ausgang der wilhelminischen ara (Munster, 1971); Andrea Mork, Richard Wagner als politischer Schriftsteller: Weltanschauung und Wirkungsgeschichte (Frankfurt am Main, 1990); Houston Stewart Chamberlain, Die Grundlagen des XIX. Jahrhunderts (2 vols., Munich, 1899); Geoffrey G. Field, Evangelist of Race: The Germanic Vision of Houston Stewart Chamberlain (New York, 1981).

115

Ludwig Woltmann, Politische Anthropologie (ed. Otto Reche, Leipzig, 1936 [1900]), 16–17, 267, цитируется в Mosse, The Crisis, 100–102.

116

Woodruff D. Smith, The Ideological Origins of Nazi Imperialism (New York, 1986), 83-111; а также Karl Lange, ‘Der Terminus “Lebensraum” in Hitlers Mein Kampf, Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte’ (далее VfZ) 13 (1965), 426-37.

117

Paul Crook, Darwinism, War and History: The Debate Over the Biology of Warfrom the Vrigin of Species' to the First World War (Cambridge, 1994), c. 30,83; Imanuel Geiss (ed.), July 1914: The Outbreak of the First World War. Selected Documents (London, 1967), 22; Holger Aflerbach, Falkenhayn: Politisches Denken und Handeln im Kaiserreich (Munich, 1994); Evans, Rereading, 119–44 — в работе представлен общий обзор истории и историографии немецкого социал-дарвинизма.

118

Общее обсуждение вопроса см. в Paul Weindling, Health, Race and German Politics between National Unification and Nazism 1870–1945 (Cambridge, 1989) и Peter Weingart et al, Rasse, Blut und Gene: Geschichte der Eugenik und Rassenhygiene in Deutschland (Frankfurt am Main, 1992 [1988]).

119

Sheila F. Weiss, Race Hygiene and National Efficiency: The Eugenics of Wilhelm Schallmayer (Berkeley, 1987); Evans, Rituals, 438; Roger Chickering, Imperial Germany and a World Without War: The Peace Movement and German Society, 1892–1914 (Princeton, 1975), 125-9.

120

См.: Jeremy Noakes, ‘Nazism and Eugenics: The Background to the Nazi Sterilization Law of 14 July 1933’, in Roger Bullen et al. (eds.), Ideas into Politics: Aspects of European History 1880–1950 (London, 1984), 75–94.

121

Karl Heinz Roth, ‘Schein-Alternativen im Gesundheitswesen: Alfred Grotjahn (1869–1931) — Integrationsfigur etablierter Sozialmedizin und nationalsozialistischer “Rassenhygiene”’, in Karl Heinz Roth (ed.), Erfassung zur Vernichtung: Von der Sozialhygiene zum 'Gesetz uber Sterbehilfe (Berlin, 1984), 31–56; Sheila Weiss, ‘The Race Hygiene Movement in Germany’, in Mark B. Adams (ed.), The Wellborn Science: Eugenics in Germany, France, Brazil, and Russia (New York, 1990), 8-68.

122

Его настоящее имя Адольф Ланц, но он называл себя Йорг Ланц фон Либенфельс, чтобы произвести впечатление. Hans Walter Schmuhl, Rassenhygiene, Nationalsozialismus, Euthanasie: Von der Verhutung zur Vernichtung ‘lebensunwerten Lebens’, 1890–1945 (Gottingen, 1987); Wilfried Daim, Der Mann, der Hitler die Ideen gab: Die sektiererischen Grundlagen des Nationalsozialismus (Vienna, 1985 [1958]).

123

Weiss, ‘The Race Hygiene Movement’, 9-11.

124

Max Weber, ‘Der Nationalstaat und die Volkswirtschaftpolitik’, in idem Gesammelte politische Schriften (ed. J. Winckelmann, 3rd edn., Tubingen, 1971), 23.

125

Richard Hinton Thomas, Nietzsche in German Politics and Society 1890–1918 (Manchester, 1983), c. 80–95. Недавняя попытка оценить работу Ницше в этом контексте была предпринята в книге Bernhard Н. F. Taureck, Nietzsche und der Faschismus: Ein Politikum (Leipzig, 2000).

126

Steven E. Aschheim, The Niefache Legacy in Germany 1890–1990 (Berkeley, 1992).

127

Mosse, The Crisis, 204-7; Walter Laqueur, Young Germany: A History of the German Youth Movement (London, 1962); Jurgen Reulecke, ‘Ich mochte einer werden so wie die…’ Mannerbunde im 20. Jahrhundert (Frankfurt am Main, 2001); Daim, Der Mann, 71-2.

128

Alastair Thompson, Left Liberals, the State, and Popular Politics in Wilhelmine Germany (Oxford, 2000).

129

Stefan Breuer, Ordnungen der Ungleichheit — die deutsche Rechte im Widerstreit ihrer Ideen 1871–1945 (Darmstadt, 2001).

130

Andrew G. Whiteside, The Socialism of Fools: Georg von Schonerer and Austrian Pan-Germanism (Berkeley, 1975), esp. 73.

131

John W. Boyer, Political Radicalism in Late Imperial Vienna: Origins of the Christian Social Movement, 1848–1897(Chicago, 1981).

132

Pulzer, The Rise, 207.

133

О Шенерере и других венских идеологах того времени см.: Brigitte Hamann, Hitler's Vienna: A Dictator's Apprenticeship (Oxford, 2000), 236-53.

134

Carlile A. Macartney, The Habsburg Empire 1790–1918 (London, 1968), 632-5, 653-7, 666, 680, 799; Pulzer, The Rise, 149-60, 17074,206-9; Carl E. Schorske, Fin-de-Siecle Vienna: Politics and Culture (New York, 1980), 116–180; Massing, Rehearsal, 241; Hellmuth von Gerlach, Von rechts nach links (Hildesheim, 1978 [1937]), 112-14; Andrew G. Whiteside, Austrian National Socialism before 1918 (The Hague, 1962).

135

Woodruff D. Smith, The German Colonial Empire (Chapel Hill, NC, 1978); Fritz Ferdinand Muller, Deutschland-Zanzibar-Ostafrika: Geschichte einer deutschen Kolonialeroberung 1884–1890 (Berlin, 1990 [1959]).

136

Gerhard Weidenfeller, VDA: Verein fur das Deutschtum im Ausland: Allgemeiner Deutscher Schulverein (1881–1918). Ein Beitrag zur Geschichte des deutschen Nationalismus und Imperialismus im Kaiserreich (Berne, 1976).

137

Geoff Eley, Reshaping the German Right: Radical Nationalism and Political Change after Bismarck (London, 1980), 366; Roger Chickering, We Men Who Feel Most German: A Cultural Study of the Pan-German League 1886–1914(London, 1984), 24–73; Wilhelm Deist, Flottenpolitik und Flottenpropaganda: Das Nachrichtenburo des Reichsmarineamts 1897–1914(Stuttgart, 1976); Richard Owen, ‘Military-Industrial Relations: Krupp and the Imperial Navy Office’ в Evans (ed.), Society and Politics, 71–89; Marilyn Shevin Coetzee, The German Army League: Popular Nationalism in Wilhelmine Germany (New York, 1990); Richard W. Tims, Germanizing Prussian Poland: The H-K-T Society and the Struggle for the Eastern Marches in the German Empire 1894–1919 (New York, 1941); Adam Galos et al., Die Hakatisten: Der Deutsche Ostmarkenverein 1894–1934 (Berlin, 1966).

138

Chickering, We Men, 128, 268-71; Coetzee, The German Army League, 19–23; Ute Planert, Antifeminismus im Kaiserreich: Diskurs, soziale Formation und politische Mentalitat (Gottingen, 1998), 118-76.

139

Chickering, We Men, 102-21.

140

Ibid., 284-6; Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte III. 1071-81; выдержки из англ. пер. в Roderick Stackelberg and Sally A. Winkle (eds.), The Nazi Germany Sourcebook: An Anthology of Texts (London, 2002), 20–26.

141

Chickering, We Men, 74–97, 284-6.

142

Ibid., 122-32; также см.: Klaus Bergmann, Agrarromantik und Grossstadtfeindschaft (Meisenheim, 1970).

143

Chickering, We Men, 253-91; Eley, Reshaping, 316-34; DirkStegmann, Die Erben Bismarcks: Parteien und Verbande in der Spatphase des Wilhelminischen Deutschlands: Sammlungspolitik 1897–1914 (Cologne, 1970), 352-48; Fritz Fischer, War of Illusions: German Politicsfrom 1911 to 1914 (London, 1975 [1969]).

144

Iris Hamel, Volkischer Verband und nationale Gewerkschaft: Der Deutschnationale Handlungsgehilfenverband, 1893–1933 (Frankfurt am Main, 1967); Planert, Antifeminismus, 71-9.

145

Выдержки из меморандума и ответ кайзера можно найти в Rohl, From Bismarck to Hitler, 49–52 и Stackelberg and Winkle (eds.), The Nazi Germany Sourcebook, 29–30.

146

Hartmut Pogge-von Strandmann, ‘Staatsstreichplane, Alldeutsche und Bethmann Hollweg’, in idem and Imanuel Geiss, Die Erforderlichkeit des Unmoglichen: Deutschland am Vorabend des ersten Weltkrieges (Frankfurt am Main, 1965), 7–45; тексты ответов Бетмана и кайзера напечатаны на с. 32–9; отношения кайзера с Чемберленом задокументированы в Rohl, From Bismarck to Hitler, 41–8.

147

Глубокий анализ современных точек зрения на возможную продолжительность войны см. в Hew Strachan, The First World War, 1: To Arms (Oxford, 2001), 1005-14.

148

Martin Kitchen, The Silent Dictatorship: The Politics of the German High Command under Hindenburg and Ludendorff, 1916–1918 (London, 1976). Лучший из недавних общих обзоров см. в Roger Chickering, Imperial Germany and the Great War, 1914–1918 (Cambridge, 1998).

149

Среди огромного числа работ отдельно стоит лучшее недавнее исследование Figes, A People's Tragedy.

150

Robert Service, Lenin: A Political Life (3 vols., London, 1985-95); Marie-Luise Goldbach, Karl Radele und die deutsch — sowjetischen Beziehungen 1918–1923 (Bonn, 1973), and Warren Lerner, Karl Radek: The Last Internationalist (Stanford, Calif., 1970).

151

Heinrich August Winkler, Von der Revolution zur Stabilisierung: Arbeiter und Arbeiterbewegung in der Weimarer Republik 1918 bis 1924 (Bonn, 1984), c. 114-34, 468–552.

152

Arno J. Mayer, Politics and Diplomacy of Peacemaking: Containment and Counterrevolution at Versailles 1918–1919 (2nd edn., New York, 1969 [1967]) — общее описание исторического контекста; Oszkr Jszi, Revolution and Counter — Revolution in Hungary (London, 1924) — современный обзор событий.

153

Berliner Tageblatt, I August 1918, цитируется в David Welch, Germany, Propaganda and Total War, 1914–1918: The Sins of Omission (London, 2000), 241. См. также: Aribert Reimann, Der grosse Krieg der Sprachen: Untersuchungen zur historischen Semantik in Deutschland und England zur Zeit des Ersten Weltkriegs (Essen, 2000).

154

Лучший недавний обзор см. в Chickering, Imperial Germany, 178–91.

155

Welch, Germany, 241-2; Wilhelm Deist, ‘Censorship and Propaganda in Germany during the First World War’ в Jean-Jacques Becker and Stephane Audoin-Rouzeau (eds.), Les Societes europeennes et la guerre de 1914–1918(Paris, 1990), 199–210; Alice Goldfarb Marquis, ‘Words as Weapons: Propaganda in Britain and Germany during the First World War’ Journal of Contemporary History, 13 (1978), 467-98.

156

Fritz Fischer, Germany's Aims in the First World War (London, 1967 [1961]), passim.

157

Bullitt Lowry, Armistice 1918 (Kent, Ohio, 1996); Hugh Cecil and Peter Liddle (eds.), At the Eleventh Hour: Reflections, Hopes and Anxieties at the Closing of the Great War, 1918 (Barnsley, 1998).

158

Stenographischer Bericht uber die offentlichen Verhandlungen des 15. Untersuchungsausschusses der verfassungsgebenden Nationalversammlung, II (Berlin, 1920), 700–701 (18 нояб. 1919). См. также: Erich Ludendorff, Kriegfuhrung und Politik (Berlin, 1922) и Paul von Hindenburg, Aus meinem Leben (Leipzig, 1920), 403; более общее описание см. в Friedrich Freiherr Hiller von Gaertringen, ‘“Dolchstoss — Diskussion” und “Dolchstosslegende” im Wandel von vier Jahrzehnten’ в Waldemar Besson and Friedrich Freiherr Hiller von Gaertringen (eds.), Geschichtsund Gegenwartsbewusstsein (Gottingen, 1963). 122–60. Также более позднее исследование Jeffrey Verhey, The Spirit of 1914: Militarism, Myth and Mobilization in Germany (Cambridge, 2000), 219-23 и Chickering, Imperial Germany, 189-91.

159

William II, My Memoirs 1878–1918 (London, 1922), 282-3. Более общее описание см. в Wilhelm Deist, The Military Collapse of the German Empire: The Reality Behind the Stab-in-the-Back Myth, War in History, 3 (1996), 186–207.

160

Friedrich Ebert, Schriften, Aufzeichnungen, Reden (2 vols., Dresden, 1936), II. 127; Эберт продолжал объяснять поражение «превосходством врага в живой силе и припасах» (127).

161

Gerhard А. Ritter and Susanne Miller (eds.), Die deutsche Revolution 1918–1919 — Dokumente (Frankfurt am Main, 1968) — прекрасная подборка документов; Francis L. Carsten, Revolution in Central Europe 1918–1919 (London, 1972) — хорошее изложение.

162

Из большой литературы см.: Harold Temperley (ed.), A History of the Peace Conference of Paris (в vols., London, 1920-24) и Manfred F. Boemeke et al. (eds.), The Treaty of Versailles: A Reassessment after 75 Years (Washington, DC, 1998), собрание научных работ, выпущенных к восьмидесятой годовщине окончания войны.

163

Mayer, Politics and Diplomacy.

164

Arthur S. Link (ed.), The Papers of Woodrow Wilson (69 vols., Princeton, 1984), XL. 534-9; более общее описание Lloyd E. Ambrosius, Wilsonian Statecraft: Theory and Practice of Liberal Internationalism during World War I (Wilmington, Del., 1991), Thomas J. Knock, To End All Wars: Woodrow Wilson and the Quest for a New World Order (New York, 1992) и Arthur Walworth, Wilson and his Peacemakers: American Diplomacy at the Paris Peace Conference, 1919 (New York, 1986).

165

Winkler, Von der Revolution, 94-5; Carsten, Revolution, 271-98.

166

John Home and Alan Kramer, German Atrocities 1914: A History of Denial (London, 2001), 345-55, 446-50; Gerd Hankel, Die Leipziger Prozesse: Deutsche Kriegsverbrechen und ihre strafrechtliche Verfolgung nach dem Ersten Weltkrieg (Hamburg, 2003).

167

Bruce Kent, The Spoils of War: The Politics, Economics and Diplomacy of Reparations 1918–1932 (Oxford, 1989).

168

Alan Sharp, The Versailles Settlement: Peacekeeping in Paris, 1919 (London, 1991).

169

Fischer, Germany's Aims, passim.

170

Хорошие доводы в пользу мирных договоров см. в Macmillan, Peacemakers.

171

Abel Testimony (далее AT) 114, in Peter H. Merkl, Political Violence under the Swastika: 581 Early Nazis (Princeton, 1975), 191.

172

AT 334, ibid., 192-3.

173

AT 248, ibid., 194-5.

174

См. классическое и до сих пор актуальное исследование: Fischer, Germany's Aims.

175

Eley, Reshaping, 333, 339-42; Dirk Stegmann, Zwischen Repression und Manipulation: Konservative Machteliten und Arbeiter-und Angestelltenbewegung 1910–1918: Ein Beitrag zur Vorgeschichte der DAP/NSDAP Archiv fur Sozialgeschichte, 12 (1972), 351–432.

176

Ernst Junger, In Stahlgewittern: Aus dem Tagebuch eines Stosstruppfuhrers (Hanover, 1920). Новое английское издание: Storm of Steel (London, 2003).

177

Richard Bessel, Germany after the First World War (Oxford, 1993), 256–61.

178

Цитируется в Abel, Why Hitler; 24, показания 4.3.4 и 2.3.2.

179

Ibid., 26, показание 4.1.2.

180

AT 199, in Merkl, Political Violence, 167.

181

Показание 2.8.5 в Abel, Why Hitler, 27-8.

182

Christoph Jahr, Gewohnliche Soldaten: Desertion und Deserteure im deutschen und britischen Heer 1914–1918 (Gottingen, 1998); Benjamin Ziemann, ‘Fahnenflucht im deutschen Heer 1914–1918’, Militarges-chichtliche Mitteilungen 55 (1996), 93-130.

183

Wolfgang Kruse, ‘Krieg und Klassenheer: Zur Revolutionierung der deutschen Armee im Ersten Weltkrieg’, Geschichte und Gesellschaft, 22 (1996), 530-61.

184

Merkl, Political Violence, 152-72.

185

Robert W. Whalen, Bitter Wounds: German Victims of the Great War, 1914–1939 (Ithaca, NY, 1984); Deborah Cohen, The War Come Home: Disabled Veterans in Britain and Germany, 1914–1918 (Berkeley, 2001); Bessel, Germany, 274-9.

186

Volker R. Berghahn, Der Stahlhelm: Bund der Frontsoldaten 1918–1935 (Dusseldorf, 1966), 13–26, 105-6, 286; Stahlhelm und Staat (8 мая 1927), выдержки в англ. пер. см. в кн.: Anton Kaes etal. (eds.), The Weimar Republic Sourcebook (Berkeley, 1994), 339-40.

187

Bessel, Germany, 283-84; также Ulrich Heinemann, Die verdrangte Niederlage: Politische Offentlichkeit und Kriegsschuldfrage in der Weimarer Republik (Gottingen, 1983).

188

Frevert, Die kasernierte Nation; Geoff Eley, ‘Army, State and Civil Society’, у него же From Unification to Nazism, 85-109; и более общее описание в Berghahn (ed.), Militarismus.

189

Evans, Kneipengesprache, 31-2, 339.

190

Bessel, Germany, 256-70.

191

Sebastian Haffner, Defying Hitler: A Memoir (London, 2002), 10–15.

192

Michael Wildt, Generation des Unbedingten: Das Fuhrungskorps des Reichssicherheitshauptamtes (Hamburg, 2002), 41–52.

193

Berghahn, Der Stahlhelm, esp. 65-6; Karl Rohe, Das Reichsbanner Schwarz Rot Gold: Ein Beitrag zunGesch ich te und Struktur der politischen Kampfverbande zur Zeit der Weimarer Republik (Dsseldorf, 1966); Kurt G. R Schuster, Der Rote Frontkampferbund 1924–1929: Beitrage zur Geschichte und Organisationsstruktur eines politischen Kampfbundes (Dusseldorf, 1975).

194

James M. Diehl, Paramilitary Politics in Weimar Germany (Bloomington, Ind., 1977), содержит описание развития военизированных групп. См. также: Martin Sabrow, Der Rathenaumord: Rekonstruktion einer Verschworung gegen die Republik von Weimar (Munich, 1994) — прекрасное исследование мира вооруженных заговорщиков.

195

Erhard Lucas, Marzrevolution im Ruhrgebiet (3 vols., Frankfurtam Main, 1970-78), классическая история с политическим уклоном; George Eliasberg, Der Ruhrkrieg von 1920 (Bonn, 1974), более взвешенное и менее детальное исследование, симпатизирующее умеренным социал-демократам.

196

Klaus Theweleit, Male Fantasies (2 vols., Cambridge, 1987 and 1989 [1978]); Evans, Rereading, 115-18.

197

Книга, которая до сих пор считается лучшей английской работой о добровольческих бригадах: Robert G. L. Waite, Vanguard of Nazism. The Free Corps Movement in Postwar Germany 1918–1923 (Harvard, 1952). См. также: Hagen Schulze, Freikorps und Republik 1918–1920 (Boppard, 1969) и Emil J. Gumbel, Verschworer: Zur Geschichte und Soziologie der deutschen nationalistischen Geheimbunde 1918–1924 (Heidelberg, 1979 [1924]).

198

Volker Ullrich, Der ruhelose Rebell: Karl Plattner 1893–1945. Eine Biographie (Munich, 2000); и Manfred Gebhardt, Max Hoelz: Wege und Irrwege eines Revolutionars (Berlin, 1983).