То, что назначение Гитлера рейхсканцлером не было обычной переменой в правительстве, стало совершенно ясным, когда Геббельс организовал факельное шествие коричневых рубашек, стальных шлемов и людей из СС через Берлин, которое началось в семь часов вечера 30 января 1933 г и закончилось далеко за полночь. Одна пронацистская газета в порыве энтузиазма указала число маршировавших 700 000 человек[734]. Более правдоподобным, чем эта довольно фантастическая цифра, был отчет другой газеты, в котором парад одобрительно назывался «незабываемым зрелищем», в котором в общей сложности приняли участие 61 000 человек, из них 18 000 коричневых рубашек и членов СС, 3000 стальных шлемов и 40 000 гражданских лиц, по третьей оценке в более враждебно настроенном источнике, число маршировавших в униформе составляло не более 20 000. Толпы любопытных зевак высыпали на улицы, чтобы посмотреть марш. Многие из них приветствовали проходивших участников. Это зрелище было типичным для сценических постановок, которые Геббельс отточил до совершенства в последующие годы. Наблюдая за маршем на улице Берлина, молодой Ганс Иоахим Хельденбранд оказался в месте, где штурмовики останавливались, чтобы заменить гаснущие факелы на новые. Всматриваясь в их лица в течение вечера, он начал замечать одних и тех же людей, появляющихся рядом с ним снова и снова. «Ты, — сказал ему отец, — сейчас видишь мошенничество. Они постоянно ходят кругами, чтобы создавалось впечатление, что их сотни тысяч»[735].

Когда колонны в военных униформах проходили мимо, старый Гинденбург подошел к окну на первом этаже своей официальной резиденции, чтобы принять приветствие. Чтобы символизировать относительные позиции националистов и нацистов в новом правительстве, Геббельс поставил людей CA во главе парада, а за ними пустил стальных шлемов. Пока в течение нескольких часов Гинденбург чопорно стоял у окна, его внимание начало теряться, а в мыслях он возвращался к славным первым дням Первой мировой войны. Один из его помощников позже рассказывал английскому писателю Джону Уилеру-Беннету:

Коричневые рубашки шли неуклюжей походкой, а за ними серыми рядами шагали стальные шлемы с четкостью, рожденной дисциплиной. Старый маршал смотрел на них из своего окна, как во сне, потом поманил стоявших сзади него через плечо. «Людендорф, — сказал старик, — как хорошо маршируют ваши люди, и как много пленных они захватили!»[736]

Был Гинденбург сбит с толку или нет, нацистская пресса представила его центральной фигурой в этом ликовании, а парады были названы «данью Гинденбургу от его народа»[737]. Полиция сыграла свою роль, сопровождая и в конечном счете принимая участие в общем торжестве. Они направили прожектор на окно, где стоял президент, чтобы все могли видеть, как он принимает приветствия марширующих[738]. Повсюду были черно-бело-красные флаги. По радио Герман Геринг сравнивал эту толпу с массами людей, собравшихся праздновать начало Первой мировой войны. «Общее настроение, — заявил он, — можно сравнить только с августом 1914 г., когда нация так же поднялась на защиту того, что ей принадлежало». «Стыд и позор последних четырнадцати лет» были смыты. Дух 1914 г. был возрожден[739]. Эти чувства разделял любой националист. Германия, по заявлению одной националистической газеты, стала свидетелем «второго августовского чуда»[740]. Несколько дней спустя, наблюдая за маршировавшими на улицах среди толпы, Луиза Зольмиц пришла к такому же сравнению: «Это было как 1914 г., каждый мог броситься в объятия к другому во имя Гитлера. Опьянение без вина»[741]. Она могла не вспомнить в тот момент, что дух 1914 г. стал предзнаменованием войны: мобилизации всего народа с целью ведения вооруженной борьбы, подавления внутреннего инакомыслия для подготовки к международной агрессии. Но это было то, к чему теперь стремились нацисты, как подразумевалось в заявлении Геринга. С 30 января немецкое общество как можно быстрее переводилось на военное положение[742].

Геббельс ликовал от удавшегося торжества. Ему уже удалось организовать репортаж в прямом эфире на государственном радио, хотя пока у него не было официального поста в новом кабинете. Результаты более чем превзошли его ожидания.

Великий праздник. Там рокочет толпа людей… Пришли факелы. Все начинается в 7 часов. Без перерыва. До 10 часов. Возле «Кайзерхофа». Потом у рейхсканцелярии. Вплоть до послеполуночи. Непрерывно. Миллион человек в движении. Старик приветствует марширующих. Гитлер в соседнем доме. Пробуждение! Спонтанное ликование людей. Неописуемо. Все время новые массы. Гитлер в восторге. Его люди приветствуют его… с неистовым энтузиазмом. Это подготовка к избирательной кампании. Последней. Мы победим, не прилагая усилий[743].

Строки национального гимна чередовались с Песней Хорста Весселя, когда колонны людей в униформе маршировали через Бранденбургские ворота мимо правительственных зданий[744].

Многие люди оказались захваченными энтузиазмом демонстраций. Факельные шествия повторились во многих других городах на следующие дни[745]. В Берлине днем 31 января национал-социалистический Союз немецких студентов организовал собственный парад, который закончился напротив фондовой биржи («Мекки» немецкого еврейства, как ее называла правая пресса). Появлявшихся брокеров студенты встречали выкриками «умри Иуда»[746]. Наблюдая за еще одним факельным шествием в Гамбурге 6 февраля, Луиза Зольмиц была «опьянена энтузиазмом, ослеплена светом факелов, бившим прямо в глаза, и плыла в их дыму, как в сладком облаке ладана». Как и многие респектабельные буржуазные семьи, Зольмиц взяли своих детей, чтобы те увидели необычное представление. «До этого их впечатление о государстве, — отмечала Зольмиц, — было таким печальным, что сейчас они должны получить действительно сильное представление о своей нации, какое было у нас, и сохранить его в памяти. И так и произошло». С десяти и всю оставшуюся ночь, писала она,

20 000 штурмовиков следовали один за другим, как волны в море, их лица светились энтузиазмом в отблесках факелов. «За вождя, рейхсканцлера Адольфа Гитлера, троекратное „Хайль!“». Они пели «Республика — дрянь»… Рядом с нами маленький мальчик трех лет протягивал свою ручонку снова и снова: «Хайль Гитлер, Хайль Гитлер!» «Смерть евреям» иногда звучало в рядах, и они пели о крови евреев, которая потечет с их ножей.

«Кто тогда принимал это всерьез?» — добавляла она позже в дневнике[747].

Маленькую Мелиту Машман родители-консерваторы взяли с собой, чтобы посмотреть факельный парад 30 января, где она стала свидетельницей одной сцены, которую хорошо помнила долгие годы, — она напоминала ей не только об энтузиазме, но и об угрожающих признаках насилия и агрессии, которыми сопровождался парад,

включая грохот ног, мрачную помпезность красно-черных флагов, мерцающий свет факелов на лицах и песни с мелодиями, которые одновременно были воодушевляющими и сентиментальными.

Колонны маршировали многие часы. Снова и снова среди них мы видели группы мальчиков и девочек едва ли старше нас самих… В какой-то момент один человек вдруг вышел из рядов маршировавших и ударил мужчину, стоявшего всего в паре шагов от нас. Возможно, тот сделал какое-то враждебное замечание. Я увидела, как он упал на землю, по его лицу текла кровь и он кричал. Наши родители быстро увели нас от этой драки, но они не смогли помешать нам увидеть, как человек истекал кровью. Этот образ преследовал меня еще много дней.

Ужас, который он родил во мне, был практически незаметно разбавлен дурманящей радостью. «Мы хотим умереть за флаг», — пели факелоносцы… Меня переполняло жгучее желание быть среди этих людей, для которых это было делом жизни и смерти… Я хотела убежать от своей детской, маленькой жизни и стать частью чего-то большого и всеобъятного[748].

Для таких респектабельных людей среднего класса насилие, сопровождавшее марши, казалось случайным и не особо опасным. Однако для других назначение Гитлера стало предвестием катастрофы. Когда иностранные журналисты наблюдали за маршем из окна министерства печати, один журналист заметил, что они стали свидетелями захвата власти, эквивалентного захвату власти Муссолини в Италии одиннадцать лет назад — «марша на Рим в немецком варианте»[749].

В частности, коммунисты прекрасно понимали, что правительство Гитлера, скорее всего, будет принимать самые жесткие меры в отношении их деятельности. Уже вечером 30 января правая пресса призывала запретить партию после того, как колонну штурмовиков с факелами обстреляли из дома в Шарлоттенбурге, в результате чего погиб один полицейский и штурмовик[750]. Газета «Красный флаг» была запрещена, а ее экземпляры конфискованы. Полиция арестовала около шестидесяти человек после перестрелки между нацистами и коммунистами в Шпандау[751]. Были похожие, хотя и менее масштабные стычки в Дюссельдорфе, Галле, Гамбурге и Мангейме, а в других местах полиция немедленно запретила все демонстрации коммунистов. В Альтоне, Хемнице, Мюнхенберге, Мюнхене и Вормсе и разных рабочих районах Берлина коммунисты организовали массовые демонстрации против нового правительства. Сообщалось, что в Вайсенфельсе в марше против нового правительства участвовало пять тысяч рабочих, в других местах проходили схожие, но не такие многочисленные демонстрации[752]. В небольшом вюртембергском городке Мёссингене, где коммунисты получили примерно треть голосов на выборах 1932 г., была организована всеобщая забастовка. Из всего населения в 4000 человек почти 800 вышли на уличный марш против нового правительства, и жители небольшого промышленного центра скоро столкнулись с новыми реалиями, когда полиция начала арестовывать предполагаемых зачинщиков, задержав в конечном счете более 80 участников, 71 из которых позже был обвинен в государственной измене. Руководил полицейской операцией Ойген Больц, президент консервативного католического правительства земли Вюртемберг, который явно опасался масштабного коммунистического восстания. Вспоминая эти события много лет спустя, один из участников с гордостью сказал, что если бы все последовали примеру Мёссингена, то нацисты никогда не одержали бы верх. Для другого таким же предметом гордости было то, что, как он с простительным преувеличением говорил, «нигде ничего не случилось, кроме как здесь»[753].

В некоторых городах рядовые члены рабочих партий были вполне готовы объединить свои усилия перед лицом нацистской угрозы. Но ни коммунисты, ни социал-демократы не сделали ничего, чтобы скоординировать акции протеста в глобальном масштабе. Хотя коммунистическая партия немедленно призвала к всеобщей забастовке, там понимали, что ее перспективы равны нулю без поддержки профсоюзов и социал-демократов, которые не хотели, чтобы ими манипулировали таким образом. Для Коминтерна назначение правительства Гитлера означало, что монополистический капитал сумел заручиться сотрудничеством нацистов в своих планах по ликвидации пролетарского сопротивления созданию фашистской диктатуры. Таким образом, с этой точки зрения ключевой фигурой в кабинете был Хугенберг, представитель промышленников и крупных землевладельцев. Гитлер же был лишь средством[754]. Ряд социал-демократов, включая Курта Шумахера, одного из самых известных депутатов в рейхстаге от партии, разделяли это мнение. Коммунисты также боялись, что «фашистская диктатура» будет означать жестокое подавление рабочего движения, увеличение эксплуатации рабочих, безрассудное стремление к «империалистической войне»[755]. К 1 февраля 1933 г. в коммунистической прессе уже сообщалось о «волне запретительных приказов в рейхе» и «буре над Германией», в которой «нацистские террористические отряды» убивали рабочих и разносили помещения профсоюзов и офисы коммунистической партии. Впереди, безусловно, можно было ждать еще большего размаха насилия[756].

Другие были менее уверены в намерениях нового кабинета. Столько правительств, столько рейхсканцлеров приходило и уходило в последние несколько лет, что многие люди, очевидно, считали, что новое правительство не будет особенно от них отличаться и проживет не дольше своих предшественников. Даже полная энтузиазма Луиза Зольмиц писала в дневнике:

А что за правительство!!! В июле и мечтать о таком не смели. Гитлер, Хугенберг, Зельдте, Папен!!! С каждым из них связана большая часть моей немецкой надежды. Национал-социалистический напор, немецкий националистический разум, аполитичность стальных шлемов и Папена, которого мы не забыли. Это настолько непередаваемо прекрасно, что я пишу это очень быстро, пока на ум не пришло ничего плохого…[757]

Для многих читателей газет, сообщавших о назначении Гитлера, ликование коричневых рубашек должно было казаться преувеличенным. Ключевой особенностью нового правительства, о чем красноречиво свидетельствовало участие стальных шлемов в прошедших маршах, безусловно, было численное превосходство консерваторов. «И не националистическое, и не революционное правительство, хотя оно носит имя Гитлера, — писал в своем дневнике один чешский дипломат, живший в Берлине. — Это не Третий рейх, даже номер 2,5 не приписать»[758]. Более тревожное замечание было высказано французским послом, Андре Франсуа-Понсе. Проницательный дипломат отмечал, что консерваторы были правы, ожидая, что Гитлер согласится с их программой сокрушения левых, искоренения бюрократии, ассимиляции Пруссии и рейха, реорганизации армии и восстановления военной службы. По его мнению, они назначили Гитлера на пост канцлера, чтобы дискредитировать его, «они считали, что поступили крайне изобретательно, избавившись от волка, поместив его в овчарню»[759].

Самодовольное убеждение Франца фон Папена и его друзей, что они поместили Гитлера туда, куда им было надо, долго не продлилось. Нацисты заняли только три поста в правительстве. Однако в своей должности рейхсканцлера Гитлер имел значительные полномочия. Таким же важным фактом было то, что нацисты руководили министерством внутренних дел Пруссии и рейха. Это давало широкие возможности в плане закона и порядка. Пост Геринга в Пруссии, в частности, давал ему контроль над полицией на большей части территории рейха. Хотя Папен в роли рейхскомиссара и был его номинальным начальником, ему было нелегко вмешиваться в повседневные дела министерства по вопросам обеспечения порядка. Более того, новый министр обороны, генерал Вернер фон Бломберг, назначенный по распоряжению армии за день до вступления Гитлера в должность, симпатизировал нацистам гораздо больше, чем думали Папен или Гинденбург. Импульсивный и энергичный человек, Бломберг завоевал серьезное уважение в роли штабного стратега в Первой мировой войне, а позже стал начальником Генштаба. Он был своим человеком армии в правительстве. Однако на него также можно было легко влиять с помощью сильных впечатлений. Во время визита в Советский Союз с инспекцией военных сооружений он был так впечатлен Красной армией, что серьезно размышлял о вступлении в коммунистическую партию, совершенно игнорируя чудовищные политические последствия такого решения. Имея ограниченное военное мировоззрение и практически не интересуясь политикой, он был пластилином в руках такого человека, как Гитлер[760].

Бломберг запретил офицерам вступать в нацистскую партию и ревниво защищал независимость армии. Благодаря его верности Гитлеру нацисты не считали необходимым подрывать армию изнутри. Тем не менее они хотели быть уверены, что армия не станет вмешиваться в поток насилия, который они планировали обрушить на страну. Гитлер подчеркнул свое уважение к нейтралитету армии в обращении к старшим офицерам 3 февраля 1933 г. Он завоевал их одобрение, пообещав восстановить призыв, уничтожить марксизм и аннулировать Версальский мирный договор. Офицеры не высказали никаких возражений, когда он представил им пьянящие долговременные планы по захвату Восточной Европы и ее «германизации» за счет выселения миллионов исконных славянских жителей. Нейтралитет армии означал, разумеется, ее невмешательство, и Гитлер продолжил свою линию, убеждая офицеров в том, что «внутренняя борьба» была «не их делом». Он значительно облегчил себе осуществление планов по нейтрализации армии, назначив по совету Бломберга полковника Вальтера фон Рейхенау, энергичного, честолюбивого, имевшего множество наград штабного офицера, на должность главного помощника Бломберга. Рейхенау также почитал Гитлера и поддерживал с ним хорошие личные отношения. Вместе с Бломбергом он быстро начал добиваться изоляции главнокомандующего армией, генерала Курта фон Хаммерштайна, аристократа-консерватора, который никогда не пытался скрыть своего презрения к нацистам. В феврале 1933 г. Хаммерштейн запретил офицерам приглашать политиков на общественные мероприятия в попытке свести к минимуму отношения с ведущими нацистами, такими как Геринг, к которому всегда обращался высокомерно по его фактическому званию из донацистских времен, «капитан в отставке», кроме случаев, когда называл его прозвищем «свихнувшийся пилот». Хаммерштейн представлял реальную угрозу, потому что отчитывался непосредственно перед президентом. Тем не менее за короткое время Бломбергу удалось ограничить отношения Хаммерштейна с Гинденбургом исключительно военными вопросами. 4 апреля 1933 г. Бломберг стал членом вновь созданного Совета имперской обороны, политического образования, которое позволяло обходить армейское руководство и передавало военную политику в руки Гитлера, который был его председателем, и небольшой группы ведущих министров. Благодаря этим действиям Хаммерштейна и его сторонников удалось нейтрализовать. В любом случае Хаммерштейн был слишком величественным, слишком отстраненным, чтобы участвовать в серьезных политических интригах. Теперь, когда Шлейхер был отстранен от событий, в первой половине 1933 г. ни он, ни какой-либо другой армейский руководитель не мог мобилизовать оппозицию нацистам[761]. С Фриком и Герингом во главе и армией, отошедшей в сторону, перспективы сдержать насилие нацистов теперь казались как никогда сомнительными. Практически сразу нацисты воспользовались этой тщательно созданной ситуацией и запустили кампанию политического насилия и террора, по сравнению с которой все, что было раньше, казалось детскими играми. 30 и 31 января триумфальные парады и процессии CA и СС уже показали их новообретенную уверенность и силу всем остальным противникам на улицах. Они также сопровождались актами насилия и антисемитизма. А теперь их число стало быстро увеличиваться. Банды штурмовиков начали нападать на офисы профсоюзов и коммунистов и на дома видных левых деятелей. 4 февраля в помощь им был издан декрет, позволявший арестовывать на срок до трех месяцев тех, кто участвовал в вооруженных беспорядках или актах государственной измены, — декрет, который уж точно не стал бы применяться к гитлеровским штурмовикам[762].

Напор насилия ощутимо увеличился, когда Геринг на правах прусского министра иностранных дел приказал прусской полиции 15–17 февраля прекратить наблюдение за нацистами и связанными с ними военизированными организациями и по мере возможности поддержать их действия. 22 февраля он пошел еще дальше и сформировал «вспомогательную полицию», образованную из членов CA, СС и стальных шлемов, которые, несомненно, были младшими партнерами. Это дало штурмовикам зеленый свет для начала бесчинств без какого-либо серьезного вмешательства со стороны официальных государственных защитников закона и порядка. Пока полиция, очищенная от социал-демократов после переворота Папена, преследовала коммунистов и разгоняла их демонстрации, новая организация с одобрения полиции вламывалась в офисы профсоюзов и партий, уничтожала документы и силой выгоняла их обитателей. Основной удар этого насилия, бесспорно, пришелся по коммунистической партии и ее членам. Они уже находились под пристальным наблюдением полиции во времена Веймарской республики. Правительство социал-демократов в Пруссии в начале 1930-х гг., например, сообщало, что ему предоставляли конфиденциальные отчеты о тайных заседаниях центрального комитета коммунистической партии буквально через несколько часов после их проведения. У полиции были свои шпионы на всех уровнях партийной иерархии. Частые столкновения с Союзом бойцов красного фронта, в ходе которых полицейские получали ранения, а иногда и погибали, приводили к полицейским расследованиям, включая обыски на квартирах коммунистической партии. В документах, конфискованных в 1931–32 гг., были списки адресов партийных чиновников и активных членов. Поэтому полиция была прекрасно информирована о партии, после бессчетного числа стычек считала ее врагом и с 30 января предоставляла свои сведения в распоряжение нового правительства, которое не стеснялось их использовать[763].

Социал-демократы и профсоюзы испытывали практически такие же проблемы, что и коммунисты, в нараставшей волне нацистских репрессий второй половины февраля 1933 г. Правительству удалось заручиться широкой поддержкой среди избирателей среднего класса в отношении своего преследования коммунистов, которых всегда считали угрозой общественному порядку и частной собственности. Тот факт, что электоральная поддержка коммунистов постоянно увеличивалась до момента, когда в начале 1933 г. они получили 100 мест в рейхстаге, был крайне тревожным для многих, кто опасался, что если они когда-нибудь доберутся до власти в Германии, то возьмут на вооружение политику насилия, убийств и пыток, которая стала атрибутом «красного террора» в России в 1918–21 гг. Однако что касалось социал-демократов, все было совсем по-другому. В конечном счете они были политической силой, многие годы представлявшей собой оплот Веймарской республики. Они получили 121 место в рейхстаге, а нацисты — 196. Они играли ключевую роль во многих правительствах республики. Их члены становились рейхсканцлерами и прусскими министрами-президентами, из их рядов также происходил первый глава государства, Фридрих Эберт. Долгое время их поддерживали миллионы избирателей-рабочих, из которых лишь немногие перешли на сторону нацистов или коммунистов, и в разные времена их поддерживали или по крайней мере уважали (хоть и с некоторой неприязнью) многие немцы. В 1930 г. численность партии составляла миллион человек[764].

Некоторые отряды социал-демократов и их военизированного филиала, «Рейхсбаннера», были готовы действовать, немногие смогли собрать оружие и боеприпасы, а остальные устроили демонстрации 30 января и на следующий день. Руководители социал-демократов и профсоюзов собрались в Берлине 21 января, чтобы спланировать всеобщую национальную забастовку. Но пока местные организации ждали, национальное руководство находилось в замешательстве, осознавая сложности организации забастовки посередине самого серьезного кризиса безработицы, с которым когда-либо сталкивалась страна. Профсоюзы опасались, что нацистские штурмовики захватят заводы в такой ситуации. И как могла партия оправдать незаконные действия для защиты законности? «Социал-демократы и весь Железный фронт, — провозглашала партийная ежедневная газета „Вперед“ 30 января 1933 г., — твердо стоят на позициях конституционного права и законности в отношении данного правительства и его угрозы проведения путча. Мы не станем первыми, кто сойдет с этой позиции». В следующие недели произошло несколько не связанных друг с другом событий. Тысячи социалистов организовали съезд в берлинском парке 7 февраля, а 19 февраля собрание из 15 000 рабочих в Любеке приветствовало освобождение из-под стражи лидера местных социал-демократов Юлиуса Лебера после короткой всеобщей забастовки в городе. Но из центра не поступало никаких указаний относительно общей политики сопротивления[765].

С каждым днем поддерживаемый государством террор против социал-демократов становился все сильнее. К началу февраля 1933 г. местные и региональные власти под давлением Вильгельма Фрика, нацистского имперского министра внутренних дел в Берлине, и его прусского коллеги Германа Геринга уже начали по разным поводам налагать запреты на социал-демократические газеты. Что характерно, реакцией социал-демократов стало возбуждение судебных дел в имперском суде Лейпцига с целью заставить Фрика и Геринга разрешить публикацию газет, и эта тактика имела определенный успех[766]. Однако к концу месяца банды коричневых рубашек начали срывать социал-демократические митинги, избивать ораторов и их слушателей. 24 февраля Альберт Гржезински, социал-демократ, занимавший ранее пост прусского министра внутренних дел, жаловался, что «несколько моих митингов были сорваны, а многих из присутствовавших пришлось увозить с серьезными травмами». Исполнительный комитет партии отреагировал, резко сократив число митингов, чтобы избежать дальнейших жертв. Какой бы ни была защита полиции, предоставляемая на митингах до 30 января, по приказу министерства внутренних дел она была полностью отменена[767]. Теперь нацисты могли избивать и убивать коммунистов и социал-демократов безнаказанно. 5 февраля 1933 г. произошел особенно шокирующий случай, когда молодой нацист застрелил мэра Штасфурта, бывшего членом социал-демократической партии. Несколько дней спустя, когда официальный ежедневник социал-демократов «Вперед» осудил убийство одного коммуниста штурмовиками в ходе уличной драки в Айслебене, начальник полиции Берлина запретил газету на неделю.

В течение нескольких месяцев после переворота Папена 20 июля 1932 г. перспективы рабочего восстания стали гораздо менее вероятными. Неспособность сопротивляться политике Папена только усугубила ощущение бессилия в рабочем движении, порожденное пассивной поддержкой Брюнинга со стороны социал-демократов и активной поддержкой Гинденбурга. Полиция и армия больше не пытались сохранить нейтралитет между военизированными группировками правых и левых. Воодушевленные консерваторами вроде Гугенберга и Зельдте, они решительно обратились к поддержке правых. В такой ситуации вооруженное восстание рабочего движения оказалось бы самоубийственным. Более того, несмотря на разнообразие местных инициатив, договоренности между рядовыми членами, а также формальные и неформальные связи на всех уровнях, социал-демократы и коммунисты все еще не были готовы объединить усилия в отчаянной защите демократии. А даже если бы им это удалось, их объединенные силы никак не могли соперничать по численности, вооружению и оснащению с армией, коричневыми рубашками, стальными шлемами и СС. И даже если бы попытка восстания была предпринята, несомненно, ее бы ждала такая же участь, что и рабочее восстание, осуществленное в Вене годом позже и направленное против переворота, в результате которого установилась «клерикально-фашистская» диктатура Энгельберта Дольфуса, когда хорошо оснащенные и вооруженные социалисты были раздавлены австрийской армией за считанные дни[768]. Меньше всего руководство немецких социал-демократов хотело проливать кровь рабочих, тем более в сотрудничестве с коммунистами, которые, по их справедливому предположению, безжалостно бы воспользовались любой сложной ситуацией в своих интересах[769]. Поэтому первые месяцы 1933 г. они строго придерживались правового подхода и избегали любых действий, которые могли спровоцировать нацистов на еще более жестокие меры против них.

В феврале 1933 г. Германия снова оказалась в центре избирательной лихорадки. Накануне выборов в рейхстаг партии вели яростные избирательные кампании, что было одним из условий Гитлера при принятии должности рейхсканцлера 30 января. Голосование должно было пройти 5 марта. Гитлер при всяком случае в ходе кампании провозглашал, что главным врагом нацистского движения был марксизм. «Я никогда, никогда не откажусь от своей цели уничтожить марксизм… Может быть только один победитель: либо марксизм, либо немецкий народ! И победит Германия!» Он, разумеется, имел в виду коммунистов и социал-демократов. Воинственная риторика Гитлера в обстоятельствах начала 1933 г. поощряла штурмовиков брать закон в свои руки. Однако эта агрессия была обращена далеко не только на левых, но и на всех других бывших или действующих сторонников веймарской демократии. 10 февраля 1933 г. он сказал, что движение будет «нетерпимо к любому, кто согрешит против нации»[770]. «Я повторяю, — говорил Гитлер 15 февраля, — что наша борьба против марксизма будет безжалостной, и любое движение, ставшее союзником марксизма, будет уничтожено вместе с ним»[771].

Эта угроза была высказана в Штутгарте в речи, посвященной яростной критике президента земли Вюртемберг, Ойгена Больца, который заявил, что новое правительство рейха является врагом свободы. Больц, утверждал Гитлер, не предпринял никаких шагов, чтобы защитить свободу нацистской партии, когда та подвергалась гонениям в его земле в 1920-х. Он продолжал:

Те, кто ни разу не упоминал о нашей свободе за четырнадцать лет, не имеют права говорить о ней сегодня. Как канцлеру мне достаточно просто опираться на закон о защите государства, такой же, который в свое время они приняли для зашиты республики, и тогда они поймут, что не все, что они называли свободой, достойно носить это имя[772].

Центристская партия, как и коммунисты и социал-демократы, относительно не пострадала от выборных успехов нацистов, поэтому она стала еще одной главной мишенью для запугивания в избирательной кампании. В скором времени она начала испытывать влияние государственного террора так же, как и социал-демократы. Уже в середине февраля двадцать газет центристской партии были запрещены за критику нового правительства, в ряде областей властями были запрещены публичные собрания, а также прокатилась волна отставок и отстранений госслужащих и управляющих, которые были членами центристской партии, включая начальника полиции Оберхаузена и министериаль-директора в прусском министерстве внутренних дел. Речь Генриха Брюнинга с осуждением этих отставок породила яростные нападения штурмовиков на выборные собрания Центристской партии в Вестфалии. Бывший рейхсминистр Адам Штегервальд был избит коричневыми рубашками на митинге центристской партии в Крефельде 2 февраля. Одна местная партийная газета за другой попадали под запрет или лишались своих офисов, которые разносились бесчинствующими бандами штурмовиков. Совершались нападения на местные отделения партии, изымались запасы избирательных листовок, и делали это не только люди из CA, но и политическая полиция. Епископы молились о мире, пока партия взывала к конституции и в патетическом исступлении, ясно показывавшем ее политическое банкротство, призывала электорат голосовать за восстановление давно дискредитированного правительства Брюнинга[773].

Гитлер притворился, что обеспокоен этими инцидентами, и 22 февраля, после того как центристская партия выступила с протестом против этих событий, заявил: «Провокационные элементы под личиной партии пытаются дискредитировать национал-социалистическое движение, нарушая и громя, в частности, собрания центристской партии. Я жду, — строго говорил он, — что все национал-социалисты отвернутся от этих провокаций со всей присущей им дисциплиной. Враг, которого предстоит победить 5 марта, — это марксизм!» Однако вместе с этим прозвучала угроза «заняться центром», если он поддержит марксизм на выборах, так что, учитывая яростную критику Больца Гитлером менее двух недель назад, было понятно, что насилие продолжится[774]. И пока коричневые рубашки разворачивали эту кампанию насилия на местах, Гитлер с лидерами нацистов в своих оговорках давали понять, что предстоящие выборы станут последними и что независимо от того, что произойдет, Гитлер не уйдет с поста канцлера. «Если мы однажды придем к власти, — говорил он в публичном обращении 17 октября 1931 г., — мы будем за нее держаться, и да поможет нам Бог. Мы не позволим им снова забрать ее у нас»[775]. Результаты выборов, заявил он в феврале 1933 г., не окажут влияния на программу его правительства. «Нас не отпугнет, если немецкий народ оставит нас в этот час. Мы будем делать то, что должно, чтобы защитить Германию от падения»[776].

В других случаях он выражался более осторожно, но и менее правдоподобно, утверждая, что всего лишь хотел обеспечить себе четыре года для реализации своей программы и что в 1937 г., когда подойдет срок следующих выборов в рейхстаг, немецкий народ сможет решить, удалась ли эта программа. Он подчеркнул суть этой программы в длинной речи, которую произнес перед огромной аудиторией в Берлинском дворце спорта 10 февраля в атмосфере экстатического обожания. Имея теперь в своем распоряжении все государственные ресурсы, партия украсила зал флагами со свастикой и транспарантами с антимарксистскими лозунгами. Радио передавало слова Гитлера на всю страну. Национальный гимн, выкрики «Хайль!» и восторженные приветствия и возгласы предшествовали речи и звучали все громче, когда Гитлер выходил на арену. По обыкновению Гитлер начал медленно и тихо, чтобы завладеть сосредоточенным вниманием гигантской аудитории, вспомнил историю нацистской партии и мнимые преступления Веймарской республики с 1919 г. — инфляцию, обеднение крестьянства, повышение безработицы, крах нации. Что собиралось предпринять его правительство, чтобы изменить это тяжелое положение? В своем ответе на этот вопрос он избегал принимать на себя какие-либо конкретные обязательства. Он торжественно заявил, что не собирается давать «дешевых обещаний». Напротив, он объявил, что его программа состояла в возрождении немецкого государства без иностранной помощи «в соответствии с вечными законами, действительными в любое время» и что это возрождение будет связано с людьми и землей, а не в с классовым делением общества. Еще раз он нарисовал пьянящую перспективу объединенной Германии, нового общества, которое смогло преодолеть классовую и религиозную разобщенность последних четырнадцати лет. Рабочие, провозглашал он, будут освобождены от чуждой идеологии марксизма и вернутся к национальной общности со всей немецкой расой. Это была «программа национального возрождения во всех сферах жизни».

Он закончил почти религиозным призывом к своей аудитории во Дворце спорта и ко всему народу:

Четырнадцать лет партии дезинтеграции, ноябрьские революционеры, совращали и притесняли немецкий народ. Четырнадцать лет они несли разрушение, разложение и распад. Поэтому с моей стороны не будет дерзостью встать сегодня перед своим народом и воззвать к нему: народ Германии, дай нам четыре года времени, а потом суди нас. Народ Германии, дай нам четыре года, и я клянусь тебе, что как я занял этот пост, так я его и оставлю. Я добивался этого не ради денег, я сделал это ради тебя! Потому что я не могу лишиться веры в свой народ, не могу перестать верить, что эта нация возвысится однажды снова, не могу потерять свою любовь к своему народу, и я страстно верю, что этот час наконец наступит, когда миллионы тех, кто презирает нас сегодня, встанут рядом с нами и вместе с нами будут приветствовать новый, созданный нами вместе тяжелым трудом и болью Немецкий рейх, новое Германское королевство величия, власти, славы и справедливости. Аминь[777].

Таким образом, Гитлер обещал Германии в первую очередь подавление коммунизма и других веймарских партий, главным образом социал-демократов и центристской партии. Помимо этого ничего конкретного он предложить не мог. Но многие посчитали это достоинством. «Меня радует отсутствие программы у Гитлера, — писала Луиза Зольмиц в своем дневнике, — потому что программа — это ложь или слабость, либо она создается для одурачивания глупых пташек. Сильный человек действует исходя из требований серьезной ситуации и не может позволять себе быть связанным чем-либо». Одна из ее подруг, ранее равнодушно относившаяся к нацизму, сказала ей, что голосовала за Гитлера именно из-за того, что у него не было другой программы, кроме Германии[778]. Драматическое и эмоциональное заявление Гитлера о том, что ему требовалось только четыре года, было придумано, чтобы усилить у его слушателей чувство, что он отправляется в паломничество самопожертвования, как в свое время это сделал Христос. Эти сентиментальные фразы повторялись в дальнейших выступлениях на следующие дни перед такими же восторженными аудиториями.

В своей избирательной кампании Гитлер опирался на новые, беспрецедентные потоки финансирования со стороны промышленности. 11 февраля он открыл международную автомобильную выставку в Берлине и объявил амбициозную программу строительства дорог и введения налоговых льгот для производителей машин[779]. 20 февраля в официальной резиденции Геринга собралась большая группа ведущих промышленников, к которым присоединился Гитлер, еще раз объявивший о том, что демократия несовместима с интересами бизнеса, а марксизм необходимо уничтожить. В этой борьбе грядущие выборы имели ключевое значение. Если правительству не удастся победить, ему придется использовать силу для достижения своих целей, грозил он. А для бизнеса гражданская война была самым нежелательным вариантом. Таким образом, послание было ясным: присутствующим необходимо было предпринять все, что было в их силах, чтобы обеспечить победу коалиции, в которой, как, наверное, все еще думали некоторые ведущие бизнесмены, ключевыми игроками будут Папен и консерваторы. Когда Гитлер покинул собрание, Геринг напомнил слушателям, что предстоящие выборы должны были стать последними, не только наследующие четыре года, но и, наверное, на следующие сто лет. После этого Ялмар Шахт, финансист с хорошими политическими связями, который был архитектором постинфляционной программы стабилизации 1923–24 гг., объявил, что от бизнеса ожидается пожертвование в размере трех миллионов рейхсмарок в избирательный фонд правительства. Некоторые из присутствовавших все равно настаивали на том, что часть денег должна пойти к консервативным партнерам нацистов по коалиции. Однако свою долю средств они все равно предоставили[780]. Новые фонды дали нацистской партии серьезные преимущества в избирательной борьбе по сравнению с финансовыми проблемами предыдущего ноября, которые так затруднили эту борьбу. Они позволили Геббельсу организовать новую кампанию, в которой Гитлер изображался как человек, который перестраивал Германию и уничтожал марксистскую угрозу, что все могли видеть на улицах. Нацисты получили новые ресурсы, в особенности радио, а фонд средств, намного превосходивший предыдущие, позволил Геббельсу в этот раз начать полномасштабную обработку электората[781].

Тем не менее нацистская кампания не была триумфальным шествием к утверждению во власти. В партии прекрасно понимали, что ее популярность во второй половине 1932 г. снизилась, а у коммунистов повышалась. Из всех своих оппонентов нацисты боялись и ненавидели коммунистов больше всех. В бесчисленных уличных боях и столкновениях в залах собраний коммунисты показали, что они могли отвечать ударом на удар и обменивать выстрел на выстрел в отношении своих врагов из коричневых рубашек. Поэтому для нацистского руководства очень странным стал тот факт, что после первоначальных коммунистических демонстраций сразу после 30 января 1933 г. Союз бойцов красного фронта не выказывал намерений отвечать таким же образом на волну массового насилия, которая обрушилась на коммунистическую партию, и в особенности после того, как коричневые рубашки стали вспомогательной полицией 22 февраля, взяв ситуацию в свои руки и направив свою ранее сдерживаемую злобу на ненавистных врагов. Отдельные стычки и драки продолжали происходить, и Союз бойцов красного фронта не встретил это полномасштабное наступление совсем уж с опущенными руками, но явного увеличения насилия со стороны коммунистов не наблюдалось, не было никаких признаков того, что по приказу коммунистического политбюро организуется какой-либо согласованный ответ.

Относительное бездействие коммунистов отражало в первую очередь уверенность партийного руководства в том, что новое правительство — последний, яростный, смертельный выдох умирающего капитализма — не продержалось бы и нескольких месяцев. Понимая риск запрета партии, немецкие коммунисты развернули масштабные приготовления к длительному периоду нелегального или полулегального существования и, без сомнения, запасли столько оружия, сколько смогли. Они также понимали, что Союз бойцов красного фронта не получит никакой поддержки со стороны военизированных союзников социал-демократов, «Рейхсбаннера», с которыми они регулярно имели столкновения последние годы. Постоянные призывы к созданию «единого фронта» с социал-демократами не имели никаких шансов стать реальностью, потому что партия была готова пойти на это, только если бы «социал-фашисты», как их называли в партии, отказались бы от своей политической независимости и перешли бы под руководство коммунистов. Партия жестко придерживалась доктрины о том, что правительство Гитлера демонстрировало временный триумф большого бизнеса и «монополистического капитализма», и утверждала, что это предвещало неизбежное наступление «немецкого Октября». 1 апреля 1933 г. — достаточно символичная дата для такого заявления — исполнительный комитет Коминтерна даже выпустил следующую резолюцию:

Несмотря на фашистский террор, революционный подъем в Германии будет неуклонно продолжаться. Сопротивление масс фашизму будет неуклонно расти. Установление открыто фашистской диктатуры, которая разбила все демократические иллюзии у масс и освобождает массы от влияния социал-демократов, ускоряет движение Германии к пролетарской революции[782].

Уже в июне 1933 г. центральный комитет коммунистической партии объявлял, что правительство Гитлера скоро должно распасться под грузом внутренних противоречий, за чем немедленно последует победа большевизма в Германии[783]. Таким образом, бездействие коммунистов оказалось результатом их чрезмерной самоуверенности и фатальной иллюзии того, что новая ситуация не порождала никаких серьезных угроз для партии. Но для лидеров нацистов оно говорило о более мрачных перспективах: коммунисты тайно готовились к национальному восстанию. Страх гражданской войны, который наполнил немецкую политику в конце 1932 г. и начале 1933 г., не исчез за одну ночь. В конце концов, коммунисты постоянно твердили о том, что приход фашистского правительства был прелюдией к неизбежной, неодолимой пролетарской революции, которая заменит буржуазную демократию Советской Германией. И тем не менее коммунисты отказывались хоть как-то реагировать на очевидные провокации, такие как массированный полицейский рейд на штаб-квартиру партии в Карл-Либкнехт-хаус в Берлине 23 февраля и предполагаемое раскрытие планов революционного восстания. Чем дольше они ждали, тем больше нервничали нацистские лидеры. Действительно ли что-то должно скоро произойти?[784] Эстет Гарри Кесслер сообщал о слухах, ходивших среди его друзей с хорошими связями, что нацисты планировали Инсценировать попытку покушения на Гитлера, чтобы оправдать «кровавую баню», в которой они могли бы утопить своих врагов. Множество похожих слухов ходило в последнюю неделю февраля. Напряжение становилось невыносимым. Скоро оно нашло впечатляющий выход[785].

В феврале 1931 г. молодой рабочий-строитель из Голландии, Маринус ван дер Люббе, отправился в свой длинный путь через Центральную Европу, чтобы попытаться попасть в Советский Союз, страну, которой он восхищался. Он родился 13 января 1909 г. в Лейдене и вырос в условиях жуткой бедности. Его спившийся отец бросил семью вскоре после рождения Маринуса, а в возрасте 12 лет он потерял и свою мать. После ее смерти он выучился на каменщика, сошелся с рабочим движением и присоединился к молодежному коммунистическому движению. Но скоро ему разонравились строгая дисциплина и авторитарная структура партии, и он покинул ее в 1931 г., чтобы присоединиться к радикальной анархо-синдикалистской организации, основным принципом действий которой была «пропаганда делом». Он серьезно повредил зрение в результате несчастного случая на работе и испытывал большие трудности с поиском работы, поэтому на пути в Россию он в основном останавливался в ночлежках и амбарах. Однако ему удалось добраться только до Польши, после чего он повернул обратно, приехав в Берлин 18 февраля 1933 г. Здесь он увидел, что политическая ситуация становилась все более отчаянной при необъяснимой пассивности основных рабочих партий. И если нацистов ничто не сдерживало в их действиях, то активность левых безжалостно подавлялась. Он считал, что настало время безработным, которых все бросили, нанести удар ради своей свободы и пропитания. Уповая на прямое действие еще со времен своей анархо-синдикалистской юности, он решил протестовать против буржуазного государства и усиливающегося подавления рабочего движения. Сами безработные, как он обнаружил во время своих посещений бирж труда, погрязли в апатии и были неспособны самостоятельно организовать протест. Кто-то должен был сделать это за них[786].

В качестве своего метода он выбрал поджог. Он полагал, что, нанеся зримый ущерб государственным институтам или, скорее, зданиям, в которых они располагались, сможет продемонстрировать, что они далеко не так неуязвимы, как кажется, и подвигнуть безработных к самостоятельным спонтанным массовым акциям. Суд в Лейдене однажды уже признавал его виновным в порче собственности, и ему были знакомы импульсивные и незапланированные акты протеста. На самом деле именно его пристрастие к таким методам стало главной причиной его разрыва с голландскими коммунистами. Теперь ему предстояло осуществить то же самое в Германии. Он начал с символов государственного притеснения безработных и, как ему казалось, господства старого порядка. 25 февраля ван дер Люббе попытался поджечь офис службы соцобеспечения в берлинском районе Нойкёльне, потом выбрал более амбициозные цели — здание муниципалитета и бывший королевский дворец. Все эти три попытки были сорваны из-за оперативного обнаружения и практически не освещались в прессе. Очевидно, требовалось что-то более внушительное и более подготовленное. В поисках главного символа политического порядка, который, по его мнению, превратил жизнь его и огромного числа других безработных молодых людей в сплошные страдания, он решил сжечь рейхстаг[787].

Утром 27 февраля ван дер Люббе потратил последние деньги на спички и растопку. Осмотрев здание, чтобы определить лучший способ попасть внутрь, он подождал до наступления темноты, а потом проник в пустое и темное здание рейхстага примерно в 9 часов вечера. Его чувства обострялись в темноте в результате долгой практики из-за нарушенного зрения, сначала он попытался поджечь мебель в ресторане, потом в зале собраний, но без успеха, после этого он пробрался в зал обсуждений, шторы в котором, как оказалось, прекрасно загорались. Вскоре деревянные панели заполыхали и огонь набрал достаточную силу, чтобы купол над залом стал своего рода трубой, раздувая пламя за счет создания воздухотока вверх. Тем временем ван дер Люббе бегал по другим помещениям, стараясь начать другие пожары. В конечном счете его поймали и скрутили служащие рейхстага.

К тому моменту, когда его арестовали, здание было объято огнем, а пожарная бригада, хоть и быстро прибыла на место, не смогла ничего делать, кроме как заливать руины главной палаты и стараться спасти остальное.

Напротив горящего здания владелец дома разбудил близкого соратника Гитлера Путци Ханфштенгля, который временно жил в официальной резиденции Геринга, и указал ему на пожар. Ханфштенгль немедленно позвонил Геббельсу, который сначала решил, что известный своим легкомыслием светский лев так шутит. Но Путци утверждал, что он говорит серьезно. Геббельс проверил это и убедился в его правоте. Немедленно он оповестил Гитлера[788]. На месте пожара встретились нацистские лидеры: Гитлер, Геббельс и Геринг. Рудольф Дильс (не бывший нацистом), глава политической полиции Пруссии и один из первых больших чиновников, кто прибыл к рейхстагу, увидел, что его офицеры уже допрашивают ван дер Люббе:

Раздетый до пояса, вспотевший и измазанный в грязи, он сидел перед ними и тяжело дышал. Он хватал ртом воздух, как будто только что завершил сложнейшее дело. Горящие глаза на бледном, изможденном лице светились диким выражением триумфа. Я садился напротив него несколько раз в ту ночь в полицейском участке и слушал его сбивчивые истории. Я прочитал коммунистические листовки, которые он носил с собой в кармане штанов. Они открыто и повсеместно распространялись в те дни…

Искренние признания Маринуса ван дер Люббе не позволили мне усомниться в том, что этому маленькому поджигателю, прекрасно знавшему свое дело, не нужны были помощники. Разве не может одна-единственная спичка разжечь холодное, легковоспламеняющееся убранство палаты заседаний, старую обитую мебель и тяжелые шторы и пересохшие деревянные узорные панели? А у этого специалиста был с собой целый рюкзак со средствами для поджога[789].

Последующее расследование добыло массу документальных свидетельств, подтверждавших его историю о том, что он действовал в одиночку[790].

Вызванный для доклада к группе лидеров нацистов, собравшихся на балконе над палатой, Дильс стал свидетелем ужасного приступа истерики. Вспоминая эти драматические события после войны, он продолжал:

Гитлер схватился за каменный парапет балкона обеими руками и молча смотрел на красное море огня. Перед ним катились первые волны пламени. Когда я вошел, ко мне подскочил Геринг. В его голосе звучал весь зловещий накал того драматического часа: «Это начало коммунистического восстания! Теперь они выступят! Нельзя терять ни минуты!»

Геринг не смог продолжить. К собравшейся компании повернулся Гитлер. Теперь я видел, что его лицо раскраснелось от возбуждения и жара, который поднимался под купол. Он закричал, как будто был готов взорваться, не сдерживаясь, каким я его никогда раньше не видел: «Теперь не будет никакой пощады, любой, кто станет на нашем пути, будет уничтожен. Немецкий народ не будет знать снисхождения. Любой коммунистический деятель будет застрелен там, где его найдут. Депутаты от коммунистов должны быть повешены сегодня же ночью. Всех союзников коммунистов надо арестовать. Никакой пощады не будет и для социал-демократов и Рейхсбаннера!»

Я сообщил о результатах первого допроса Маринуса ван дер Люббе, что, по моему мнению, он был ненормальным. Однако Гитлеру это сообщать не следовало: он высмеял мою детскую доверчивость: «Это действительно остроумная, давно продуманная акция. Эти преступники разработали неплохой план, но они просчитались, правда, товарищи! Эти недочеловеки даже не подозревают, насколько народ поддерживает нас. В своих мышиных норах, из которых они теперь захотели вылезти, они не слышат, как торжествуют массы», и это продолжалось в том же духе.

Я попросил Геринга пройти, но он не позволил мне говорить. Все чрезвычайные полномочия для полиции, безжалостное применение оружия и любых других средств в соответствии с военным положением[791].

Дильс сказал одному подчиненному, что это был «сумасшедший дом». Однако, несмотря на это, время для действий против коммунистов пришло[792].

Через несколько часов после пожара рейхстага полицейские отряды начали извлекать списки коммунистов, подготовленные за несколько месяцев и даже лет до этого на сличай запрета партии, и ринулись на машинах и фургонах по домам, чтобы арестовать тех в их постелях. У коммунистов было сто депутатов в рейхстаге и тысячи представителей в других законодательных органах, чиновников, служащих, организаторов и активистов. Многие списки были неактуальны, и из-за спешного и незапланированного характера действий в руки полиции попало большое число людей, которые бы в противном случае сбежали, и точно так же многие избежали ареста, потому что их просто не смогли найти. Разом было арестовано четыре тысячи человек. Дильс и полиция проигнорировали указание Геринга о том, что их следовало расстрелять[793]. Пока осуществлялась эта массированная операция, появился советник Геринга Людвиг Грауэрт. Грауэрт раньше занимал пост главы ассоциации сталелитейных предприятий на северо-западе Германии и только что был назначен начальником департамента полиции прусского министерства внутренних дел. Будучи националистом по политическим убеждениям, теперь он предложил издать чрезвычайный декрет, чтобы обеспечить легальное прикрытие для арестов и справиться с любыми дальнейшими проявлениями насилия со стороны коммунистов. Такой закон уже был представлен правительству 27 февраля, до пожара, крайне консервативным министром юстиции Францем Гюртнером, который, как и другие консерваторы в кабинете, с энтузиазмом поддерживал драконовские меры по подавлению беспорядков, которые те относили исключительно на счет коммунистов и социал-демократов. Предложенные Гюртнером меры включали серьезные ограничения гражданских свобод с целью помешать коммунистам начать всеобщую забастовку. Публикация призывов к этому должна была считаться государственной изменой и караться смертной казнью[794]. Однако это предложение в новых условиях было изменено.

Нацистский рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик в черновике Грауэрта увидел возможность распространить свою власть на федеральные земли и предложил важнейший новый пункт 2, который позволял вмешиваться в дела правительству, а не президенту, почти так же, как это сделал Папен в Пруссии в 1932 г. Помимо этого черновик декрета, который основывался на внутренних обсуждениях чрезвычайного законодательства начала 1920-х гг., приостанавливал действие некоторых статей Веймарской конституции, в особенности касавшихся свободы самовыражения, свободы прессы и свободы собраний и союзов. Он разрешал полиции удерживать людей в предварительном заключении неопределенное время и без постановления суда, в отличие от предыдущих законов и декретов, которые устанавливали строгое ограничение по времени, после которого должны были начинаться судебные процедуры. Многие из этих мер рассматривались и ранее и имели большую поддержку среди госслужащих высшего ранга. Однако в этот раз эти меры шли гораздо дальше, чем раньше. Представляя декрет правительству в 11 часов утра 28 февраля, Гитлер напомнил своим коллегам-консерваторам, что коалиция с самого своего основания намеревалась покончить с коммунистами: «Теперь настал психологически подходящий момент для конфронтации. Нет никаких причин ждать дольше»[795].

Гитлер ясно дал понять о своем намерении действовать безжалостно и без оглядки на тонкости закона. Борьба против коммунистов, сказал он, «не должна зависеть от судебных решений». Он представил правительству заманчивую перспективу глобальной победы на предстоящих выборах, которая будет опираться на запрет коммунистов, третьей крупнейшей партии в Германии, и обеспокоенность народа, вызванную попыткой поджога[796]. После него выступил Геринг, который заявил, что ван дер Люббе видели с лидерами коммунистов, такими как Эрнст Торглер, незадолго до его проникновения в рейхстаг. Он сказал, что коммунисты планировали не только уничтожение общественных зданий, но и «отравление общественных кухонь» и взятие в заложники жен и детей министров правительства. Не откладывая на потом, он заявил, что располагает детальными доказательствами того, что коммунисты запасали взрывчатку, предназначенную для проведения ряда акций саботажа против систем электроснабжения, железных дорог, «а также против других важных факторов жизнеобеспечения»[797].

Отвергнув возражения Папена против пункта 2, правительство согласилось представить декрет Гинденбургу, который подписал его, несмотря на то что в соответствии с этим декретом ему пришлось уступить значительную часть своих полномочий правительству Гитлера. Декрет вступил в силу немедленно. В параграфе 1 приостанавливалось действие основных статей Веймарской конституции и говорилось:

Таким образом, ограничение личной свободы, права на свободу самовыражения, включая свободу прессы, права собраний и союзов, а также нарушение конфиденциальности переписки, телеграфной и телефонной связи, разрешение обысков в домах, выдача ордеров на конфискацию имущества и ограничение прав собственности являются допустимыми в обход законных ограничений, установленных в других документах.

Параграф 2 разрешал правительству брать на себя управление в федеральных землях, если там создавалась угроза общественному порядку. Эти два параграфа, действующие «до дальнейшего уведомления», обеспечили юридические основания для всего, что последовало в следующие несколько месяцев[798]. Захват нацистами власти теперь мог начаться по-настоящему.

Декрет после пожара рейхстага вышел в атмосфере яростной пропаганды, в которой Геринг и руководство нацистов рисовали яркую картину неизбежной «немецкой большевистской революции», за которой последуют зверства и насилие всех видов. Пропаганда имела свой успех. Обычные граждане среднего класса, такие как Луиза Зольмиц, вздрагивали при мысли о судьбе, которой Германия с таким трудом избежала, и легко верили «вагону» доказательств подлого коммунистического заговора, предоставленных Герингом[799]. В министерство юстиции пришло больше двух сотен телеграмм от местных нацистских групп по всей стране с требованием без всяких разговоров расстрелять этих «недолюдей», чьи «демонические планы разрушения» угрожали превратить «нашу Родину в залитые кровью мостовые», или прилюдно повесить их напротив здания рейхстага. «Уничтожение красной своры преступников до последнего человека» — такое требование слышалось со всех сторон, и многие местные нацистские власти заявляли, что если обвиняемых немедленно не казнить, то могут начаться общественные беспорядки[800]. Теперь пропаганда Геббельса развязала руки сдерживаемой ярости коричневых рубашек к коммунистическим врагам. Штурмовики, считавшие, что их статус вспомогательной полиции служит гарантией от любых преследований со стороны государства, уже выплеснули часть своей агрессии в массовых актах насилия, но теперь настал момент, которого они на самом деле ждали. Один штурмовик писал позже о последствиях 28 февраля 1933 г.:

Мы были готовы, мы знали намерения своих врагов. Я сколотил небольшой «мобильный отряд» из своих штурмовиков, из самых смелых и решительных. Мы ждали ночь за ночью. Кто нанесет первый удар? А потом это случилось. Сигнал из Берлина отозвался по всей стране. Наконец-то снятие барьеров: «Вперед!» И мы шли вперед! Это было не просто чисто человеческое «ты или я», «вы или мы», мы должны были стереть распутную ухмылку с мерзких, кровавых морд большевиков навсегда и защитить Германию от кровавого террора необузданных орд[801].

Тем не менее теперь по всей Германии именно коричневые рубашки обрушили «кровавый террор необузданных орд» на своих врагов. Их ярость была отражением долго взращиваемой ненависти, их действия были направлены против отдельных марксистов и коммунистов, которых те часто знали лично. Не было скоординированного плана, никаких дальнейших целей с их стороны, кроме жестокого физического насилия против мужчин и женщин, которых они боялись и ненавидели[802].

Коричневые рубашки и полиция, возможно, были готовы, но во многих важных отношениях их коммунистические противники готовы не были. Руководство коммунистической партии было застигнуто врасплох событиями 27–28 февраля. Оно полагало, что ситуация входит в еще один период относительно умеренных репрессий, который партии успешно удалось пережить в 1923–24 гг. Однако на этот раз все было по-другому. Полицию поддерживали свирепые штурмовики. Лидер партии и бывший кандидат в рейхспрезиденты Эрнст Тельман со своими помощниками были арестованы 3 марта на тайной квартире в Берлине-Шарлоттенбурге. Эрнст Торглер, руководитель фракции в рейхстаге, сдался полиции 28 февраля, чтобы опровергнуть обвинения правительства в том, что он и руководство партии приказали сжечь здание рейхстага. Из ведущих фигур в партии Вильгельм Пик уехал из Германии весной, Вальтер Ульбрихт, глава берлинского отделения партии, — осенью. Предпринимались усиленные попытки вывезти из страны других членов политбюро, но многих из них арестовали до того, как им удалось бежать. По всей стране организации коммунистической партии расформировывались, помещения захватывались, а активистов помещали под стражу. Зачастую штурмовики выносили любые ценности, на которые могли наложить руки, грабили дома членов коммунистической партии, забирая деньги и ценные вещи, при полном попустительстве полиции. Скоро волна арестов стала во много раз больше, чем можно было предположить изначально. К 15 марта в заключение попали десять тысяч коммунистов. По официальным данным, в районе Рейна и Рура было арестовано 8000 коммунистов только в марте и апреле. Партийные функционеры должны были признать, что их заставили отступить, однако те настаивали, что это было отступление в штатном порядке. На самом деле после ухода Пика со своего поста в течение нескольких месяцев большинство местных функционеров перестали действовать, а многие рядовые члены были напуганы террором и молчали[803].

Очевидно, Гитлер опасался, что, если бы он издал указ, полностью запрещавший коммунистическую партию, это вызвало бы яростную ответную реакцию. Вместо этого он предпочитал считать отдельных коммунистов преступниками, которые планировали незаконные акты и теперь должны были отвечать за последствия. Таким образом, можно было заставить большинство немцев отнестись терпимо или даже поддержать волну арестов, которые последовали за пожаром в рейхстаге, и не бояться, что за этим последует запрет других политических партий. Именно по этой причине коммунистическая партия смогла принять участие в выборах 5 марта 1933 г., несмотря на то что многие ее кандидаты были арестованы или бежали из страны и не было никаких шансов на то, что избранные депутаты (81 человек) смогли бы занять свои места. На самом деле их арестовывали, как только полиции удавалось определить их местоположение. Разрешив партии выставить своих кандидатов на выборах, Гитлер со своими министрами также надеялся ослабить социал-демократов. Если бы кандидатам от коммунистов не разрешили избираться, то многие избиратели, которые бы голосовали за них, могли отдать свои голоса за социал-демократов. Таким образом, социал-демократы оказались лишены этого потенциального источника поддержки. Даже ближе к концу марта правительство все еще чувствовало, что не готово официально запретить коммунистическую партию. Несмотря на то что их убивали, избивали или бросали в импровизированные пыточные центры и тюрьмы, устроенные коричневыми рубашками, многие коммунистические функционеры, особенно если их арестовывала полиция, попадали в обычные уголовные суды.

Членство в партии само по себе не было незаконным. Однако полицейские чиновники, государственные прокуроры и судьи в подавляющем числе были консервативными людьми. Долгое время они считали коммунистическую партию опасной, предательской и революционной организацией, особенно в свете событий первых лет Веймарской республики, от восстания спартакистов в Берлине до «красного террора» и убийств заложников в Мюнхене. Это убеждение в полной мере подтверждалось уличным насилием Союза бойцов красного фронта, а теперь, как многие считали, и пожаром рейхстага. Коммунисты подожгли рейхстаг, поэтому все они виновны в государственной измене. Иногда применялась еще более запутанная аргументация. В некоторых случаях, например, в судах утверждалось, что, поскольку коммунистическая партия больше не способна добиться своих целей по изменению конституции Германии парламентскими способами, она должна пытаться достичь этого силой, а значит, все, кто принадлежит партии, должны были действовать точно так же.

Поэтому суды все чаще рассматривали членство в партии после 30 января, а иногда и до этого, как предательскую деятельность. Де-факто коммунистическая партия была поставлена вне закона с 28 февраля 1933 г. и полностью запрещена 6 марта, день спустя после выборов[804].

Вытеснив коммунистов с улиц за считанные дни после 28 февраля, штурмовики Гитлера теперь правили городами, демонстрируя завоеванное превосходство самым очевидным и пугающим способом. Как позже отмечал начальник политической полиции Пруссии Рудольф Дильс, CA, в отличие от партии, были готовы к захвату власти.

Им не требовалось единое руководство, их «Объединенный штаб» давал пример, по не приказы. Штурмовые отряды CA, однако, имели строгие планы операций в коммунистических кварталах города. В те мартовские дни каждый член CA «гнался за врагом по пятам», каждый знал, что он должен делать. Штурмовые отряды зачищали районы. Он знали не только где жили их враги, они также задолго до этого выявили их укрытия и явки… Опасности подвергались не только коммунисты, но и все, кто когда-либо высказывался против гитлеровского движения[805].

Отряды коричневых рубашек угоняли машины и фургоны у евреев, социал-демократов и профсоюзов, либо их дарили им обеспокоенные бизнесмены в надежде на защиту. Они грохотали по главным улицам Берлина с оружием напоказ и развевающимися флагами, которые демонстрировали, кто теперь хозяин. Похожие сцены можно было наблюдать в разных городах по всей стране. Гитлер, Геббельс, Геринг и другие лидеры нацистов не имели прямого контроля над этими событиями. Но они дали им ход, приняв нацистских штурмовиков вместе с СС и стальными шлемами на роль вспомогательной полиции 22 февраля и показав им свое более чем очевидное одобрение постоянными яростными словесными нападками на марксистов всех видов.

И снова действовал диалектический процесс, отработанный в дни, когда нацисты часто сталкивались с враждебностью полиции и уголовным преследованием за свои акты насилия: руководство в очень резких, но неопределенных выражениях заявляло о необходимости действовать, а нижние эшелоны партии и ее военизированные отряды претворяли их слова в конкретные, жестокие действия. Как отмечалось в одном внутреннем документе нацистской партии позже, такой способ негласной связи стал обычным уже в 1920-е гг. К этому времени рядовые члены отрядов привыкли вкладывать в приказы своих лидеров несколько больше, чем содержалось в их фактических призывах. «В интересах партии, — продолжалось в документе, — во многих случаях человек, отдающий команду, особенно когда это касается незаконных политических демонстраций, не говорит всего, а лишь намекает на то, чего он ожидает добиться этим приказом»[806]. Теперь разница состояла в том, что у руководства в распоряжении были все ресурсы государства. Оно могло в целом убедить государственных служащих, управляющих тюрьмами и судебных чиновников, которые практически все были консервативными националистами, в том, что силовое подавление рабочего движения было оправданно. Поэтому оно заставило их поверить, что они не должны просто стоять в стороне, когда за дело принимались штурмовики, но должны активно помогать им в их деле разрушения. Такая модель принятия решений и их реализации в будущем использовалась очень часто, особенно в связи с нацистской политикой в отношении евреев.

Нацистская кампания на выборах в рейхстаг 5 марта 1933 г. смогла охватить всю Германию[807]. Теперь усилия нацистов подкреплялись ресурсами крупного бизнеса и государства, и в результате сама суть выборов изменилась. В небольшом северогерманском городке Нортхейме, например, как и практически во всех остальных округах, выборы проводились в атмосфере практически осязаемого страха. Местная полиция выставила посты на железнодорожной станции, мостах и других ключевых участках в соответствии с заявлениями режима о том, что такие места были уязвимы для террористических атак коммунистов. Местным штурмовикам разрешили носить заряженное оружие 28 февраля и приняли их во вспомогательную полицию 1 марта, после чего они стали напоказ организовывать патрули на улицах и совершать налеты на дома местных социал-демократов и коммунистов, обвиняя тех в подготовке массовых убийств честных граждан. Нацистская газета сообщала, что одного рабочего арестовали за распространение социал-демократических избирательных листовок. Такие действия для социал-демократов и коммунистов были запрещены. Заткнув рот оппозиции, нацисты установили радиодинамики на рыночной площади и на главной улице, и каждый вечер с 1 по 4 марта по всему центру города раздавались речи Гитлера. Накануне выборов шестьсот штурмовиков, эсэсовцев, стальных шлемов и гитлерюгендовцев организовали факельный парад по городу, который закончился в городском парке, где они слушали радиопередачу речи Гитлера, которая одновременно гремела в четырех других главных публичных местах городского центра. Главные улицы были убраны черно-бело-красными флагами и знаменами со свастикой, которые также были вывешены в магазинах и лавках. Пропаганды со стороны оппозиции не было. В день выборов, в воскресенье, коричневые рубашки и СС патрулировали улицы, в то время как партия и стальные шлемы организовали доставку людей на избирательные участки. Такая комбинация террора, репрессий и пропаганды использовалась во всех остальных населенных пунктах по всей стране[808]. Когда были получены результаты выборов в рейхстаг, стало понятно, что такая тактика принесла свои плоды. Коалиционные партии, нацисты и националисты, взяли 51,9 % голосов. «Невероятные цифры, — ликующе писал Геббельс в своем дневнике 5 марта 1933 г., — как будто нам это грезится»[809]. В некоторых избирательных округах в центральной Франконии нацисты набрали 80 % голосов, а в ряде районов Шлезвиг-Гольштейна партия получила голоса практически всех избирателей. Вместе с тем ликование партийных боссов было неуместно. Несмотря на массовое насилие и угрозы, сами нацисты смогли набрать только 43,9 процента всех голосов. Коммунисты, не имевшие возможности участвовать в кампании, кандидаты которых либо скрывались, либо находились под арестом, все равно смогли набрать 12,3 процента, потеряв совсем не так много по сравнению с прошлыми выборами, как этого можно было ожидать. А социал-демократы, которые также пострадали от массового террора, выступили лишь немногим хуже, чем в ноябре 1932 г., набрав 18,3 % голосов. Центристская партия осталась при своих с 11,2 %, несмотря на проигрыш нацистам в некоторых регионах на юге, а остальные, теперь второстепенные, партии повторили свои результаты от предыдущего ноября с небольшими вариациями[810].

17 млн человек проголосовали за нацистов и еще 3 млн — за националистов. Однако общее число избирателей было почти 45 млн. Примерно 5 млн голосов коммунистов, более 7 млн голосов социал-демократов и 5,5 млн голосов центристской партии указывали на полный провал нацистов, даже в условиях полудиктатуры, в попытке получить большинство[811]. В самом деле с их первых серьезных избирательных успехов в конце 1920-х гг. им ни разу не удавалось получить абсолютное большинство на национальном уровне или в какой-либо из федеральных земель. Более того, большинство, которое они получили вместе со своими партнерами по коалиции, националистами, в марте 1933 г., было далеко от двух третей, необходимых для проведения изменений конституции в рейхстаге. Тем не менее эти выборы четко показали, что примерно две трети избирателей отдали свои голоса партиям нацистов, националистов и коммунистов, которые были открытыми врагами веймарской демократии. Многие другие проголосовали за партии, в основном за центристскую и ее южного союзника, Баварскую народную партию, чья поддержка республики практически исчезла и чье влияние в своих округах теперь серьезно снижалось. В 1919 г. три четверти избирателей поддерживали коалиционные партии Веймарской республики. Потребовалось всего четырнадцать коротких лет, чтобы эта ситуация изменилась на противоположную[812].

После выборов 5 марта насилие поднялось на новый уровень. Например, в Кенигсберге в Восточной Пруссии в ночь выборов люди CA ворвались в штаб-квартиру местных социал-демократов, уничтожили все, что там находилось, и превратили помещение в импровизированную камеру пыток, где избивали пленников с такой жестокостью, что депутат рейхстага от коммунистов Вальтер Шульц умер от полученных там побоев. Они обыскивали офисы профсоюзов, крали пишущие машинки, ломали мебель, воровали деньги и жгли документы[813]. В Вуппертале отряд коричневых рубашек вытащил рабочего Генриха Б., бывшего коммуниста, прямо из дома, его тело нашли на следующий день на пустыре. 1 апреля в том же районе восемь штурмовиков подкараулили шестидесятидвухлетнего рабочего Августа К., бывшего руководителя местного музыкального коммунистического ансамбля, на пути домой и застрелили[814]. Социал-демократам тоже изрядно доставалось. 9 марта на депутата рейхстага от социал-демократов и лидера партии в Кельне, Вильгельма Зольмана, в его же доме напали коричневые рубашки и эсэсовцы, избили, отвезли в местную штаб-квартиру нацистской партии, два часа измывались над ним, заставляя пить касторовое масло и мочу, прежде чем прибыла полиция и забрала его в тюремную больницу, чтобы залечить раны. 13 марта штурмовики в Брауншвейге начали заставлять членов городского совета и депутатов местного парламента от социал-демократов «добровольно» отказываться от своих мест, избив одного из них до смерти, когда он отказался сделать это. В этот же момент нацисты начали нападать на офисы социал-демократической партии в поисках денег и другой добычи. Глава социал-демократической прессы в Хемнице, Георг Ландграф, был застрелен 13 марта, после того как отказался рассказать банде коричневых рубашек, где находятся партийные фонды. Протестовать против таких действий было сложно, если вообще возможно, потому что социал-демократические газеты были запрещены на четырнадцать дней с начала марта, этот приказ по истечении срока действия был продлен еще раз, а потом еще, пока не стал постоянным[815].

Грабежи не избежали внимания более честных офицеров в полиции. Например, 19 апреля 1933 г. полицейский уполномоченный в Гессене распространил по полицейским участкам и местным администрациям циркуляр с осуждением незаконной конфискации собственности марксистских организаций во время налетов, включая изъятие музыкальных инструментов, спортивного оборудования и даже кроватей, которые явно были бы использованы грабителями в личных целях[816]. Впоследствии предпринимались усилия по урегулированию ситуации и формированию соответствующих учреждений, которые бы управляли ресурсами запрещенных партий и объединений, не в последнюю очередь потому, что там были и фонды, использовавшиеся для поддержки бывших безработных членов. Однако к тому времени, когда это было сделано, много денег и имущества исчезло в руках отдельных штурмовиков. В конечном счете 26 мая 1933 г. был принят закон, по которому собственность коммунистической партии (все еще формально легальной) передавалась федеральным землям[817]. В этой неразберихе многие штурмовики воспользовались возможностью для сведения старых счетов. Например, в Вуппертале группа штурмовиков под командованием начальника отряда Пуппе в четыре часа утра вытащила Фридриха Д. из кровати и увела в неизвестном направлении. Его тело нашли два дня спустя. Его убили за то, что у него были романтические отношения с сестрой Пуппе, которые тот некоторое время пытался прекратить. Пуппе остался безнаказанным. Даже сами коричневые рубашки не были в полной безопасности: один нацист, долгое время состоявший в партии, был арестован, избит и помещен в тюрьму, когда обвинил руководителя штурмовиков в Вуппертале в хищениях и коррупции. И это был не единственный эпизод, о которых сообщалось в то время. То, что происходило в Вуппертале, повторялось многие сотни раз снова и снова в других частях страны[818].

Эта кампания насилия, запущенная организацией коричневых рубашек, численность которой росла каждым день и летом 1933 г. составляла более двух миллионов человек, обеспечила необходимый контекст для согласования работы федеральных земель с принципами, введенными в практику Папеном в его захвате Пруссии предыдущим летом[819]. Государственный суд объявил этот захват частично незаконным, и правительство социал-демократов, смещенное Папеном, имело некоторый успех, используя Федеральный совет, представляющий земли, для блокирования мер правительства рейха. Кабинет Гитлера 6 февраля 1933 г. издал чрезвычайный декрет, который положил конец этой ситуации, однако новые нацистские представители Пруссии в Федеральном совете столкнулись с тем, что совет отвергает их полномочия, когда тот собрался 16 февраля в ожидании решения Государственного суда. Тогда совет решил прекратить заседание до прояснения юридической ситуации, и в последовавший период бездействия региональные организации штурмовиков и нацистской партии сами стали координировать работу правительств земель снизу. Большинство федеральных земель управлялись правительствами меньшинства, что отражало практически тотальную блокаду законодательных органов в то время, и у них не было возможностей предложить что-либо, кроме номинального сопротивления. В период между 6 и 15 марта 1933 г. нацистские полицейские и отряды «вспомогательной полиции» из числа CA и СС подняли флаг со свастикой над официальными зданиями по всей стране. Этот очень символичный жест был одобрен или не вызвал сопротивления со стороны большинства министров правительства, которые с опасением наблюдали за демонстрацией многочисленных колонн штурмовиков перед правительственными зданиями. Те министры, которые были против, либо ушли в отставку, либо были помещены под домашний арест отрядами коричневых рубашек. Тогда министр внутренних дел рейха назначил рейхскомиссаров, которые продолжили смещать действовавших начальников полиции и назначать вместо них нацистов, а также заменять министров выбранного правительства собственными назначенцами. Только в Гамбурге, Вюртемберге и Гессене парламенты земель в отсутствие депутатов от коммунистов и при воздержавшихся социал-демократах назначили новые коалиционные правительства, в которых все министерские портфели попали в руки нацистов и националистов. В таких условиях выборы в землях, проведенные в начале марта (самыми важными из которых были выборы 12 марта в Пруссии), в большой степени оказались бессмысленными[820].

Военизированная союзническая организация социал-демократического Железного фронта, «Рейхсбаннер», уже была покалечена полицейскими захватами многих ее офисов в феврале. А в начале марта сразу после выборов правительства земель начали издавать запреты и арестовывать основных чиновников, так что один филиал за другим стали самораспускаться, чтобы избежать дальнейших преследований. В этой атмосфере ряд лидеров социал-демократов, таких как Отто Браун и Альберт Гржезински, покинули страну, чтобы избежать ареста или еще более печальной участи[821]. Руководитель «Рейхсбаннера» Карл Хёльтерман уехал уже 2 мая. Попытка лидеров социал-демократов убедить Геринга снять запрет на их партийные газеты натолкнулась на ответ, что запрет продолжится до тех пор, пока иностранные социалистические газеты не прекратят свою «кампанию» против правительства рейха. Насколько плохо они до сих пор понимали методы нацистов, показал тот факт, что лидеры социал-демократов действительно проехали по другим европейским странам, чтобы попытаться там объяснить свою ситуацию. Социалистический интернационал отреагировал жесткой публичной критикой нацистского террора («невыразимые и гнусные злодеяния, совершаемые немецкими деспотами каждый день»). Они добавили призыв к совместным действиям с коммунистами. В тщетной попытке умиротворить Геринга лидер немецких социал-демократов Отто Вельс немедленно подал в отставку с поста главы Интернационала[822]. Такие тактические уступки, что неудивительно, ничем не помогли остановить стремление режима уничтожить левых[823]. Коммунисты и социал — демократы в совокупности составляли примерно треть электората. И вместе с тем они разваливались практически без сопротивления. Правительство могло выступать против них в национальном масштабе, потому что декрет о пожаре рейхстага позволял отменять суверенитет федеральных земель, чтобы проводить соответствующие действия, используя прецедент с папеновским устранением социал-демократического правительства меньшинства в Пруссии предыдущим летом. А еще раньше рейхспрезидент Эберт проделал то же самое с левыми правительствами земель в Саксонии и Тюрингии в 1923 г. Предполагаемая коммунистическая угроза, которая оправдывала эти действия, не была особенно серьезной ни в 1923 г., ни десять лет спустя. В 1933 г. общественные волнения, которые стали причиной объявления в стране чрезвычайного положения, в подавляющем большинстве были спровоцированы самими нацистами. Целью такого спешного согласования позиций федеральных земель не в последнюю очередь было преодоление колебаний предыдущих местных правительств в использовании чрезвычайных полномочий для уничтожения левых партий с тщательностью, которой требовало руководство нацистов в Берлине.

Эта цепь событий имела особенно страшные последствия в Баварии. Здесь консервативное правительство земли 28 февраля вместе с правительством рейха запретило коммунистические собрания и закрыло коммунистическую прессу. Оно также арестовало тех, кого считало ведущими фигурами в региональной коммунистической партии. Но нацистам этого было мало, и 9 марта 1933 г. Фрик назначил Адольфа Вагнера, регионального нацистского лидера в Верхней Баварии, государственным уполномоченным в баварском министерстве внутренних дел. Еще более угрожающим стало немедленное назначение Генриха Гиммлера, проживавшего в Мюнхене лидера СС, временным президентом полиции. Он приказал провести полномасштабную облаву на членов оппозиции, к которым вскоре стали относить не только коммунистов, но и других врагов режима. Размах репрессий был таким, что местных тюрем и полицейских камер оказалось совершенно недостаточно, чтобы вместить всех заключенных. Необходимо было придумать новый способ размещения политических оппонентов нацистов в Баварии. Поэтому 20 марта Гиммлер объявил в прессе, что прямо за границей Мюнхена, в Дахау, будет открыт «концентрационный лагерь для политических заключенных». Это был первый концентрационный лагерь в Германии, и он стал страшным прецедентом для будущего.

Лагерь был предназначен для «предварительного заключения всех коммунистов и при необходимости чиновников „Рейхсбаннера“ и социал-демократов», как на следующий день сообщала нацистская пресса. 22 марта 1933 г. из местных тюрем в Штадельхайме и Ландсберге четыре грузовика доставили примерно две сотни заключенных на место лагеря, построенного вокруг заброшенного завода в предместьях города. Жители Дахау собрались на улицах и снаружи заводских ворот, чтобы посмотреть на заключенных. Изначально лагерь управлялся полицейским отделением, а потом в начале апреля был передан в руки СС, комендантом стал печально известный своей жестокостью лидер СС Хильмар Векерле. По распоряжению Гиммлера Вакерле установил режим насилия и террора. 11 апреля новые охранники СС вывели четырех еврейских заключенных за ворота и застрелили их, объявив, что те пытались бежать. Один из них выжил, и его отвезли в больницу в Мюнхене, где он умер, но сначала он рассказал медицинскому персоналу такие ужасающие подробности о жестокостях, которые творились в лагере, что те вызвали прокурора. К концу мая двенадцать заключенных были убиты или замучены до смерти. Среди охраны была распространена коррупция, вымогательство и хищения, а пленники подвергались случайным актам жестокости или садизма в обстановке, где отсутствовали правила и нормы[824].

Решение Гиммлера имело множество подражаний. Скоро концентрационные лагеря стали открываться по всей стране, дополняя импровизированные тюрьмы и пыточные камеры, организованные коричневыми рубашками в подвалах недавно захваченных профсоюзных офисов. Их открытие широко освещалось, чтобы все знали о том, что случится с теми, кто посмеет противостоять «национальной революции». Идея организации лагерей для размещения реальных или подозреваемых врагов государства сама по себе, разумеется, была не нова. Британцы использовали такие лагеря для гражданских с противоборствующей стороны в Бурской войне. Условия там были крайне плохими, а уровень смертности пленников очень высоким. Вскоре после этого немецкая армия «сконцентрировала» 14 000 повстанцев гереро в лагерях Юго-Западной Африки во время войны 1904–07 гг., обращаясь с ними так жестоко, что, по некоторым сведениям, каждый месяц в лагерях в Свакопмунде и Людерице погибало 500 человек. Фактический уровень смертности в этих лагерях составлял 45 %. Немецкая администрация оправдывала его тем, что таким образом происходило уничтожение «непродуктивных элементов» среди туземного населения[825]. Эти прецеденты были знакомы нацистам, в 1921 г. Гитлер уже заявлял, что они поместят немецких евреев в «концентрационных лагерях» так же, как это делали британцы. В параграфе 16 конституции, которую нацисты намеревались провозгласить, если бы им удалось захватить власть в ноябре 1923 г., говорилось, что «лица, угрожающие безопасности, и бесполезные иждивенцы» будут помещаться в «сборные лагеря», где их будут заставлять работать, а сопротивляющиеся будут казнены. В августе 1932 г. в нацистской прессе появилась статья, провозглашавшая, что при получении власти нацисты «немедленно арестуют и приговорят всех функционеров коммунистов и социал-демократов… [и] разместят всех подозреваемых и идейных зачинщиков в концентрационных лагерях». Эта угроза была открыто повторена министром внутренних дел рейха Фриком 8 марта 1933 г.[826] Таким образом, Дахау был не импровизированным решением для решения неожиданной проблемы переполненности тюрем, а задолго до этого запланированной мерой, которую нацисты имели в виду практически с самого начала. Концентрационные лагеря широко обсуждались в местной, региональной и национальной прессе и служили серьезным предупреждением всем, кто размышлял о сопротивлении нацистскому режиму[827].

Условия в концентрационных лагерях и центрах содержания правонарушителей СС и CA в марте и апреле точно описывались как «самодельная садистская анархия»[828]. Жестокость CA и СС редко подразумевала утонченные и изобретательные пытки, которые позже практиковались тайной полицией при режимах вроде военных диктатур в Аргентине, Чили или Греции в 1970-х. На своих заключенных они часто обрушивали едва сдерживаемую ярость. В истязаниях не использовалось что-либо более изощренное, чем кулаки, ботинки и резиновые дубинки. Иногда полиция, теперь освободившаяся от ограничений, которые могли ощущаться при Веймарской республике, присоединялась к пыткам, закрывала на них глаза или привлекала своих помощников из коричневых рубашек для выбивания признаний из заключенных. Рабочий-коммунист Фридрих Шлоттербек, арестованный в 1933 г., позже рассказывал, как его допрашивала в полицейском участке группа эсэсовцев. Они били его по лицу, били резиновыми дубинками, связывали, били по голове деревянной палкой, пинали ногами, когда он падал на пол, и отливали водой, когда он терял сознание. В более спокойные моменты полицейский офицер задавал ему вопросы и вмешался только тогда, когда один из эсэсовцев, взбешенный решительным сопротивлением Шлоттербека, вытащил револьвер, чтобы застрелить пленника. Так и не добившись от него признания, его отвели обратно в камеру, израненного, покрытого порезами и синяками, с кровью, стекающей по лицу, едва способного ходить. Надзиратели обращались со Шлоттербеком по-человечески, хотя и сообщили ему, что должны оставить включенным свет в его камере и следить, чтобы он не покончил с собой. Ему предстояло провести следующие десять лет в тюрьмах и концентрационных лагерях[829]. Его судьба оказалась схожей с судьбой верных коммунистов, которые отказались отречься от своих убеждений.

С социал-демократами штурмовики обходились не лучше и не делали различий по половому признаку в своих яростных нападках на представителей левых. Одной из многих женщин социал-демократов, которые подверглись нападению, была Мария Янковски, член городского совета в районе Кёпеник в Берлине, которую арестовали, избили резиновыми дубинками, били по лицу и заставили подписать документ с обещанием больше не заниматься политикой[830]. Отсутствие какой-либо четкой координации таких действий, которые были неравномерно распределены по Германии, делает невозможной сколько-нибудь точную оценку их размаха. Однако доступные цифры по официально зарегистрированным арестам не оставляют сомнений, что это было насилие огромных и беспрецедентных масштабов. В официальных отчетах упоминается по крайней мере 25 000 арестов только в Пруссии за март и апрель, не считая арестов, проведенных в Берлине, и «диких» арестов штурмовиков, о которых не сообщалось властям. В Баварии в конце апреля было проведено уже около 10 000 арестов, и эта цифра удвоилась к концу июня. Более того, многие из арестованных помещались в заключение только на несколько дней или недель до того, как их отпускали: например, в лагере Ораниенбург 35 % заключенных содержались там от одной до четырех недель и менее 0,4 % оставались там больше года[831]. Таким образом, 27 000 человек, зарегистрированных в предварительном заключении по всей Германии на конец июля 1933 г., в общем были не теми же людьми, что три или четыре месяца назад, поэтому общее число людей, прошедших через лагеря, было намного больше этого[832]. Кроме того, все социал-демократические и особенно коммунистические оппоненты нацистов вовсе не обязательно направлялись в лагеря, многие тысячи помещались в местные тюрьмы и полицейские изоляторы по всему рейху.

Абсолютный масштаб репрессий можно оценить по тому факту, что, по сообщению руководства коммунистической партии, к концу 1933 г. было арестовано и заключено в тюрьму 130 000 членов партии, а 2500 было убито. Эти цифры, вероятно, были преувеличены, однако они не обманывали, когда дело касалось оценки влияния репрессий на партийную организацию. В Рурской области, например, примерно половина всех членов партии попала в заключение. Уже в конце марта прусская полиция сообщала, что примерно 10 000 коммунистов были схвачены и помещены в тюрьму[833]. Даже по самым консервативным полуофициальным подсчетам общее число политических арестов в Германии в 1933 г. превысило 100 000, а число смертей в заключении составило около 600[834]. Это была вакханалия насилия и убийств ошеломляющего масштаба, невиданная в Германии с первых дней Веймарской республики.

Такое массированное, жестокое и смертоносное наступление на нацистских оппонентов формально было санкционировано декретом о пожаре рейхстага, который тем не менее основывался на том, что коммунисты пытались осуществить революционное восстание, и ничего не упоминал о социал-демократах. Идея о том, что социал-демократы симпатизировали или поддерживали коммунистические приготовления к восстанию, была еще более абсурдной, чем утверждение, что коммунисты действительно его планировали. Вместе с тем средний класс Германии, казалось, согласился с тем, что режим имел основания для жестокого подавления марксизма любых видов. Годы драк, столкновений и убийств на улицах приучили людей к политическому насилию и притупили их чувства. Те, кто имел сомнения, не могли не заметить, что полиция и ее помощники из нацистских штурмовиков делали с противниками нацистов в эти недели. Многие из них, вероятно, остановились подумать, прежде чем выражать свою тревогу. Все, кто был обеспокоен масштабом беспорядков, вполне могли удовлетвориться тем, что 10 марта 1933 г. Гитлер выступил с публичным порицанием нападений на иностранцев, которые он относил на счет коммунистических шпионов в рядах CA, и призвал штурмовиков прекратить «агрессию против отдельных лиц, ограничения для проезда автомобилей и помехи для бизнеса».

Тем не менее Гитлер продолжал говорить коричневым рубашкам, что они «никогда не должны позволять себе отвлечься ни на секунду от своего предназначения, которое состоит в уничтожении марксизма». «Национальное восстание будет продолжаться методически и под контролем сверху», — говорил он, — и, только «когда эти приказы встретят сопротивление», следует начать действовать, чтобы гарантировать, что «это сопротивление будет немедленно и полностью сломлено». Последнего замечания, разумеется, было достаточно, чтобы не ослаблять насилие, а, наоборот, чтобы увеличивать его и дальше[835]. Когда один из лидеров националистов 10 марта обратился к Гитлеру с протестом по поводу нарушения правопорядка, после чего 19 марта последовал телефонный звонок Папена, высказавшего те же претензии, Гитлер гневно обвинил их в попытке «остановить националистическую революцию». «Ноябрьские преступники» 1918 г. и те, кто пытался запретить нацистскую партию в годы Веймарской республики, были намного хуже, сказал он. Прославляя «феноменальную дисциплину» штурмовиков, он в то же время критиковал «слабость и трусость нашего буржуазного мира, который надевал лайковые перчатки, вместо того чтобы действовать железным кулаком» и предупреждал, что никому не позволит помешать ему «полностью ликвидировать марксизм»[836].

Германия находилась на пути превращения в диктатуру еще до декрета о пожаре рейхстага и выборов 5 марта 1933 г. Однако эти два события, несомненно, ускорили этот переход и обеспечили ему видимость, как бы банально это ни звучало, законности и политической легитимности. После своей победы на выборах 7 марта Гитлер сообщил правительству, что будет изыскивать новые юридические возможности в виде дополнения к конституции, которые позволят кабинету обходить рейхстаг и президента и издавать собственные законы. Такие меры имели место в чрезвычайном законодательстве при Веймарской республике. Тем не менее очевидно, что на этот раз они бы распространялись гораздо дальше, чем раньше. Гитлер давно мечтал устроить это[837]. Такой акт о чрезвычайных полномочиях поставил бы крест на ненавистной демократии Веймарской республики и позволил бы завершить работу, которую нацисты начали 30 января 1933 г., за счет создания «правительства националистической концентрации». Вскоре Геббельс и другие лидеры нацистов переименовали его в «правительство националистического восстания». В начале марта стали говорить просто о «националистической революции», подчеркивая тот факт, что дело касалось далеко не только действий одного правительства. А вскоре она превратилась в «национал-социалистическую революцию», что окончательно обрекло ненацистских партнеров Гитлера по коалиции на политическое забвение[838].

Революционная риторика и необузданное насилие на улицах были не совсем тем, чего ждали Папен и другие союзники Гитлера в правительстве, когда они соглашались на назначение Гитлера рейхсканцлером два месяца назад, при всем их одобрении жесткого полицейского преследования левых. Они скорее ожидали, что введение нацистов в правительство положит этому конец. Для обеспокоенных консерваторов и традиционалистов, включая рейхспрезидента Гинденбурга, который в конечном счете все еще имел по крайней мере формальную власть отстранить Гитлера и заменить его другим человеком, нацисты устроили обнадеживающую церемонию с целью отметить начало работы нового избранного рейхстага. Учитывая недоступность разрушенного здания рейхстага, церемонию следовало провести в другом месте. Гитлер и его консервативные союзники согласились организовать ее в гарнизонной церкви в Потсдаме, символическом центре прусской монархии, 21 марта 1933 г., в день годовщины первого собрания рейхстага после объявления Бисмарком Второго рейха. Церемония, тщательно продуманная до последней мелочи Геббельсом, стала пропагандистской демонстрацией единства старого рейха и нового. Гинденбург стоял рядом с пустующим троном кайзера, одетый в униформу прусского фельдмаршала, принимая почести от одетого в сюртук Гитлера, который поклонился и пожал ему руку. Рейхсканцлер произнес речь, примечательную своей продуманной сдержанностью, в которой прославлял Гинденбурга и его историческую роль в передаче судьбы Германии новому поколению. На могилы прусских королей были возложены венки, а потом в честь Гинденбурга был организован массовый парад военизированных отрядов и армии. Этот ритуал был более важен представленными в нем образами, чем с точки зрения произносимых речей. Вот Гитлер, одетый в обычную одежду государственного политика, с почтением признает верховенство прусской военной традиции. Вот флаги имперских цветов, черного, белого и красного, которые 11 марта уже официально заменили черно-красно-золотые флаги Веймарской республики. Вот прусские военные чины в своих иногда диковинных униформах, напоминавших о монархической традиции. Вот протестантская церковь, неявно снова утверждавшая свое превосходство вместе с армией и троном. Вот возрождение старой Германии, очищение истории от порочной памяти веймарской демократии[839]. Неудивительно, что социал-демократы отклонили приглашение участвовать в этом мероприятии. Другим символическим моментом было то, что Гитлер отказался присутствовать на службе в католической приходской церкви в Потсдаме, мотивируя это тем, что католические священники, все еще лояльные центристской партии и критиковавшие безбожие нацистов (как они это называли), отказали некоторым лидерам нацистов в исполнении церковных таинств. Это было ясным предупреждением церкви о том, что настало время встать в строй[840].

Два дня спустя в опере Кроль-опере, которая стала временной резиденцией рейхстага, Гитлер, теперь одетый, как и другие нацистские депутаты, в военную форму коричневых рубашек, выступал перед рейхстагом совсем в другой атмосфере. Стоя под огромным знаменем со свастикой, он представил давно запланированные меры, которые бы позволили рейхсканцлеру выдвигать законы, противоречащие конституции, без одобрения рейхстага и без участия президента. Такой «акт о чрезвычайных полномочиях» должен был быть обновлен через четыре года, а существование самого рейхстага, его верхней палаты, представлявшей федеральные земли, и пост рейхспрезидента не затрагивались. На самом деле это означало, что Веймарская конституция становилась мертвым законом, а рейхстаг полностью исключался из законодательного процесса. Однако принятие акта было совсем не гарантировано: 94 из 120 депутатов от социал-демократов все еще могли голосовать, из отсутствовавших кто-то был в тюрьме, кто-то болел, а некоторые отстранились от этого, потому что боялись за свои жизни. Гитлер знал, что в любом случае не получит поддержки социал-демократов. Изменение Веймарской конституции требовало и кворума (две трети всех депутатов), и большинства (две трети присутствующих). Герман Геринг как председатель рейхстага сократил кворум с 431 до 378 человек, не посчитав депутатов-коммунистов, хотя все они были законно избраны. Это было самовольное решение, не имевшее никакой законной силы[841]. Вместе с тем даже после этого незаконної о маневра нацистам все еще требовались голоса центристской партии, чтобы протолкнуть это решение.

К этому моменту центристы уже давно перестали быть партией, поддерживающей демократию. Следуя общей тенденции политического католицизма в Европе между двумя мировыми войнами, они стали придерживаться принципов авторитаризма и диктатуры из страха перед большевиками и революцией. Верно то, что происходившее в Германии было не совсем похоже на «клерикально-фашистский» режим, который скоро стали поддерживать католические политики в Австрии и Испании. Однако в 1929 г. католическая церковь обезопасила свои позиции в Италии, подписав конкордат с Муссолини, а теперь перспективы подобного договора появились и в Германии. Нарастание террора, направленного против католиков и их политических представителей, газет, ораторов и местных чиновников с середины февраля, заставило центристскую партию с беспокойством искать гарантий выживания церкви. Теперь при более сильном, чем когда-либо, влиянии со стороны церкви руководимая католическим священником, прелатом Людвигом Каасом, партия после двух дней переговоров с Гитлером получила заверения в том, что права церкви не будут затронуты актом о чрезвычайных полномочиях. Сомнения Генриха Брюнинга и его близких советников были успокоены. Федеральные земли, оплот католицизма на юге, оставались нетронутыми, несмотря на то что руководить ими назначались рейхскомиссары из Берлина, и судебная система оставалась независимой. Этих обещаний вместе с сильным давлением Ватикана оказалось достаточно, чтобы депутаты центристской партии согласились поддержать решение, которое в долгосрочной перспективе для партии неизбежно означало политическое самоубийство[842].

В Кроль-опере депутатов окружала атмосфера насилия и страха. Социал-демократ Вильгельм Хёгнер вспоминал:

Нас приветствовали дикие распевы: «Мы хотим чрезвычайный акт!» Молодые парни со свастиками на груди нагло осматривали нас с ног до головы, практически заграждая путь внутрь. Нам пришлось пробираться сквозь их строй, а они выкрикивали оскорбления вроде «центристская свинья» или «марксистская сволочь». Внутри Кроль-оперы везде сновали вооруженные штурмовики и эсэсовцы… Палата обсуждений была украшена свастиками и похожими орнаментами… Когда мы, социал-демократы, заняли свои места с левого края, штурмовики и эсэсовцы встали у выходов и вдоль стен позади нас полукругом. Их поведение ничего хорошего для нас не сулило[843].

Гитлер начал свою речь с обычных диатриб против «ноябрьских преступников» 1918 г. и хвалился тем, что уничтожил угрозу коммунизма. Он повторил свое обещание защищать интересы церквей, особенно в школах, основное яблоко раздора при Веймарской республике. Однако напоследок он прямо пригрозил жестокими репрессиями всем, кто отвергнет предлагаемую меру. «Правительство националистического восстания, — объявил он, — готово и полно решимости действовать, если будет объявлено об отклонении акта и вместе с этим о начале сопротивления. Поэтому, господа, сделайте свой выбор, быть миру или войне». Это оказало влияние на колеблющихся депутатов центристской партии вроде Генриха Брюнинга, который решил голосовать за акт. «Они боятся, — говорил в личной беседе с социал-демократами Йозеф Вирт, один из ведущих политиков партии и сам бывший рейхсканцлер, — что, если акт будет отвергнут, то нацистская революция вырвется из-под контроля и настанет кровавая анархия»[844].

Перед лицом такой угрозы социал-демократы решили, что их председатель Отто Вельс должен принять умеренный и даже примирительный тон в своей речи перед оппозицией, опасаясь, что в противном случае штурмовики, которые угрожающе стояли вдоль стен зала, могут его застрелить, избить или арестовать на выходе. Однако его речь оказалось достаточно яркой. Он защищал достижения Веймарской республики по реализации равенства возможностей, социального обеспечения и возвращения Германии в международное сообщество. «У нас можно забрать свободу и жизнь, но не нашу честь». Вельс не преувеличивал: несколько видных социал-демократов уже были убиты нацистами, а сам он нес с собой ампулу с цианидом в кармане, готовый проглотить ее, если бы штурмовики его арестовали и стали пытать после выступления. Задыхаясь от эмоций, он закончил призывом к будущему:

В этот исторический час, мы, немецкие социал-демократы, торжественно заявляем о своей приверженности базовым принципам гуманизма и правосудия, свободы и социализма. Никакой чрезвычайный закон не дает вам права уничтожить идеи вечные и неразрушимые. Антисоциалистический закон не уничтожил социал-демократов. Из новых гонений социал-демократия может почерпнуть свою новую силу. Мы приветствуем преследуемых и угнетаемых. Их упорство и верность заслуживают восхищения. Смелость их убеждений, их несломленная уверенность обещают светлое будущее.

Выступление Вельса палата встретила громогласным гулом, издевательским хохотом нацистских депутатов, заглушавшим аплодисменты с мест его однопартийцев.

Ответ Гитлера был презрительным. Социал-демократы направили речь в прессу до заседания, и штаб Гитлера получил ее копию, чтобы канцлер мог по ней подготовить ответ. Он знал, что ему не нужны их голоса. «Вы думаете, — говорил он под громоподобные аплодисменты нацистских депутатов в униформе, — что ваша звезда сможет взойти снова! Господа, взойдет звезда Германии, а ваша закатится… Германия будет свободной, но без вашей помощи!» После коротких выступлений лидеров других партий депутаты высказались 444 голосами за и 94 голосами против. Когда-то гордые немецкие либералы, теперь представленные Народной партией Германии, были среди поддержавших закон. Против проголосовали только социал-демократы. Большинство было таким подавляющим, что этот закон прошел бы, даже если бы присутствовали все 120 депутатов от социал-демократов и 81 от коммунистов, что сделало бы общее число голосов равным 647 вместо 566, и все бы они сказали «нет»[845].

Теперь, когда акт о чрезвычайных полномочиях был в силе, можно было вполне обойтись без рейхстага. С этого момента Гитлер и его правительство управляли на основе чрезвычайных полномочий, обращаясь к президенту Гинденбургу лишь за подписью либо вообще игнорируя его, что позволял делать акт. Никто не верил, что по истечении четырех лет действия акта рейхстаг сможет возразить против его продления, что и произошло. Как и в случае с декретом о пожаре в рейхстаге, временная часть чрезвычайного законодательства с некоторыми прежними положениями веймарского периода теперь стала легальной или псевдолегальной основой для окончательного уничтожения гражданских прав и демократических свобод. Обновленный в 1937 г. и снова в 1939 г. декрет получил постоянное действие в 1943 г. Террор коричневых рубашек на улицах был уже достаточно всеобъемлющим, чтобы всем было понятно, что может произойти. Вельс был прав, предсказывая, что Германия скоро станет однопартийным государством[846].

Успешно убрав с дороги коммунистов 28 февраля и имея действующий акт о чрезвычайных полномочиях, режим теперь обратил свое внимание на социал-демократов и профсоюзных деятелей. Они и прежде уже подвергались массовым арестам, избиениям, угрозам и даже убийствам, также происходили захваты помещений и запреты их газет. Теперь же вся ненависть нацистов повернулась в их сторону. Они были не в состоянии сопротивляться. Способность сотрудничать с профсоюзами стала важнейшим элементом в подавлении социал-демократами Капповского путча в 1920 г. Однако ее больше не было весной 1933 г. Оба крыла рабочего движения были едины в осуждении назначения Гитлера канцлером в январе 1933 г. И оба страдали от сходных актов насилия и репрессий в последовавшие два месяца, все чаще банды штурмовиков захватывали и громили помещения профсоюзов. До 25 марта, по данным самих профсоюзов, их офисы были захвачены коричневыми рубашками, эсэсовцами или отрядами полиции в 45 разных городах страны. Такое давление было самой непосредственной угрозой дальнейшему существованию профсоюзов в качестве официальных представителей рабочих в переговорах по заработной плате и условиям работы с работодателями. Оно также приводило к быстрому усилению раскола между профсоюзами, с одной стороны, и социал-демократами — с другой.

Когда политические репрессии и маргинализация социал-демократов стали очевидными, профсоюзы под началом Теодора Лейпарта предприняли попытки спасти свое существование за счет дистанцирования от социал-демократической партии и поиска компромисса с новым режимом. 21 марта руководство отвергло любые намерения играть какую-либо роль в политике и объявило, что оно готово выполнять социальную функцию профсоюзов «независимо от действующего государственного режима»[847]. Нацисты, конечно, знали, что имеют очень слабую поддержку у профсоюзов, нацистская Организация фабричных ячеек[848] не пользовалась популярностью и получала ничтожный процент голосов на подавляющем большинстве выборов в рабочие советы в первые месяцы 1933 г. Ее дела были значительно лучше только на очень немногих предприятиях, вроде заводов Круппа, химических и некоторых сталелитейных заводов и угольных шахт в Руре, что служило подтверждением того, что некоторые рабочие в некоторых ключевых отраслях промышленности начинали приспосабливаться к новому режиму[849]. Однако обеспокоенные общими результатами нацисты ввели на неопределенный срок отсрочку на проведение оставшихся выборов в рабочие советы.

Несмотря на раздражение из-за такого произвольного попрания их демократических прав, лидер ассоциации профсоюзов Теодор Лейпарт и его назначенный преемник Вильгельм Лёйшнер усилили попытки обеспечить выживание своего движения. В этом усилиях их поддерживало убеждение, что нацисты серьезно говорили о введении схем создания рабочих мест, чего они безуспешно добивались многие годы. 28 апреля они заключили соглашение с христианскими и либеральными профсоюзами, которое должно было стать первым шагом к полному объединению всех профсоюзов в единой национальной организации. «Националистическая революция, — начиналось в документе об объединении, — создала новое государство. Оно стремится объединить весь немецкий народ и доказывает свою силу». Профсоюзы, очевидно, считали, что могли играть свою роль в этом процессе, и хотели играть ее независимо. В знак того, что они готовы на это, они согласились поддержать публичное объявление Геббельса о том, что Первое мая, традиционный день для проведения массовых рабочих демонстраций, впервые станет общественным праздником. Это было давним желанием рабочего движения. Профсоюзы согласились с названием «День национального труда». Этот акт еще раз продемонстрировал, что новый режим сочетает в себе внешне разные традиции национализма и социализма[850].

В сам этот день здания профсоюзов вопреки традиции рабочего движения, которую многие старшие рабочие считали скандальной и тягостной, были украшены старыми национальными цветами — черным, белым и красным. Карл Шрадер, президент профсоюза текстильных рабочих, маршировал в составе процессии в Берлине под флагом со свастикой, и он был не единственным профсоюзным деятелем, который сделал это. Некоторые действительно приняли участие в «летучих» контрдемонстрациях, организованных с молниеносной скоростью в разных местах коммунистами, или в тихих поминках этого дня, которые социал-демократы справляли в своих тайных местах сборов. А сотни тысяч, может, даже миллионы людей маршировали по улицам, ведомые духовыми оркестрами штурмовиков, игравших Песню Хорста Весселя и патриотические марши. Они стекались к просторным открытым площадям, где слушали речи и стихотворения националистических «рабочих поэтов». Вечером голос Гитлера раздавался из радио, уверяя всех немецких рабочих, что скоро безработица уйдет в прошлое[851].

На берлинском аэродроме «Темпельхоф» собралась огромная толпа — более миллиона человек, построившихся по-военному в виде двенадцати гигантских квадратов, их окружало море нацистских флагов и три огромных нацистских знамени, освещенных прожекторами. После наступления темноты были фейерверки, которые завершились появлением из мрака больших светящихся свастик, освещавших небо. СМИ трубили о том, что новый режим завоевал сердца рабочих. Это было пролетарской версией церемонии, проведенной для высших классов в Потсдаме десятью днями раньше[852]. Однако массы появились на церемониях не совсем по своей воле, и атмосфера была далека от жгучего энтузиазма. Многим рабочим, особенно на государственных местах, угрожали увольнением, если бы они не показались на демонстрации, а у тысяч заводских рабочих в Берлине по приходе на работу отобрали карточки учета с обещанием вернуть их только на аэродроме «Темпельхоф». Общая атмосфера усиливающегося насилия и запугивания также сыграла свою роль в формальном согласии лидеров профсоюзов на участие в этом мероприятии[853].

Однако если лидеры профсоюзов считали, что такими компромиссами им удастся сохранить свои организации, то их ждало жестокое разочарование. Уже в начале апреля нацисты начали тайные приготовления к захвату власти во всем профсоюзном движении. 17 апреля Геббельс писал в своем дневнике:

1 мая мы организуем празднование в виде грандиозной демонстрации воли немецкого народа. 2 мая будут захвачены офисы профсоюзов. Здесь тоже нужна координация. Несколько дней может стоять шум, но потом они станут принадлежать нам. Мы больше не должны соглашаться на уступки. Мы лишь оказываем рабочим услугу, освобождая их от паразитирующего руководства, которое до этого момента только усложняло им жизнь. Когда профсоюзы окажутся у нас в руках, другие партии и организации больше не смогут долго продержаться[854].

2 мая 1933 г. коричневые рубашки и эсэсовцы вломились во все офисы профсоюзов социал-демократической направленности, захватили все профсоюзные газеты и журналы и все филиалы профсоюзного банка. Лейпарт и другие высшие чиновники были арестованы и помещены в «предварительное заключение» в концентрационных лагерях, где многих из них избивали и жестоко унижали, прежде чем через одну-две недели отпустить. Был один особенно жуткий случай, когда 2 мая штурмовики забили четырех профсоюзных чиновников до смерти в подвале профсоюзного здания в Дуйсбурге. Все управление движением и его активами попало в руки нацистской Организации фабричных ячеек. 4 мая христианские профсоюзы и все детальные профсоюзные организации без каких-либо условий перешли под руководство Гитлера. «Шум», предсказываемый Геббельсом, так и не материализовался. Когда-то могущественное движение немецких профсоюзов исчезло без следа практически за одну ночь[855]. «Революция продолжается», — возвещал Геббельс в своем дневнике 3 мая. С удовлетворением он отмечал волну арестов «шишек». «Мы — властители Германии», — хвалился он в своем дневнике[856].

В полной уверенности, что социал-демократическая партия больше не могла заручиться поддержкой профсоюзов в последнем акте сопротивления, если бы такой был задуман, режим приступил к реализации финальной части программы по закрытию партии. 10 мая правительство наложило арест на активы и имущество партии по судебному ордеру, запрошенному генеральным государственным прокурором в Берлине со ссылкой на предполагаемую растрату профсоюзных фондов Лейпартом и другими. Это обвинение на самом деле не имело никаких оснований. Вельс организовал вывод партийных фондов и архивов за пределы страны, однако добыча нацистов все равно оказалась крупной. Эта мера лишила партию фундамента, который можно было использовать для возрождения организации или ее газет, журналов и других изданий. Как политическое движение она была окончательно уничтожена[857]. Однако, что удивительно, ничто из этого не помешало социал-демократам оказать поддержку правительству в рейхстаге 17 мая, когда Гитлер представил законодательному собранию нейтральную резолюцию с согласием Германии на равноправное участие в международных переговорах по разоружению. Эта декларация не имела никакого смысла за исключением утверждения прав Германии и никакой цели помимо завоевания определенного доверия для режима за границей после многих месяцев жесткой критики по всему миру. Правительство не имело никаких намерений участвовать в каких-либо процессах разоружения. Тем не менее депутаты социал-демократов, возглавляемые Паулем Лёбе, считали, что их могут выставить непатриотами, если они станут бойкотировать заседание поэтому те, кто мог это сделать, появились и присоединились к единогласному утверждению резолюции рейхстагом, за которым последовала лицемерно умеренная и нейтральная речь Гитлера, музыка национального гимна, выкрики нацистов «Хайль!» и явное удовлетворение Германа Геринга, который в роли председателя рейхстага объявил, что мир стал свидетелем единения немецкого народа, когда на международной арене решалась его судьба. Это решение депутатов вызвало ярость в партии, в первую очередь у лидеров в изгнании: они осудили этот поступок как нечто прямо противоположное гордому голосованию против акта о чрезвычайных полномочиях от 23 марта. Отто Вельс, который возглавлял оппозицию на голосовании, отозвал свое заявление о выходе из Социалистического интернационала. Изгнанное руководство перенесло штаб-квартиру партии в Прагу. Сгорая от стыда и отчаяния из-за неспособности депутатов рейхстага осознать, что их использовали как инструмент в нацистской пропагандистской операции, самый страстный оппонент этого решения, Тони Пфюльф, одна из самых видных представительниц социал-демократов в рейхстаге, бойкотировала заседание и совершила самоубийство 10 июня 1933 г. Сам Лёбе был арестован, а Вельс бежал из страны[858].

Пропасть между новым руководством партии в Праге и теми чиновниками и депутатами, кто остался в Германии, стремительно расширялась. Однако режим объявил, что не видит разницы между двумя крыльями партии. Те, кто бежал в Прагу, были предателями, порочившими Германию из эмиграции, а те, кто остался, были предателями, потому что помогали и содействовали тем. 21 июня 1933 г. министр внутренних дел Вильгельм Фрик приказал правительствам земель по всей Германии запретить социал-демократическую партию на основании декрета о пожаре рейхстага. С этого момента всем депутатам от социал-демократов больше не разрешалось занимать свои места в рейхстаге. Все социал-демократические собрания, все социал-демократические публикации были запрещены. Членство в партии было объявлено несовместимым с занятием каких-либо государственных должностей или постов. 23 июня 1933 г. Геббельс с триумфом писал в дневнике, что социал-демократическая партия была «распущена. Браво! Теперь долго ждать тотального государства не придется»[859].

Социал-демократам также не пришлось долго ждать, чтобы узнать, что означало «тотальное государство». Когда был издан указ Фрика от 21 июня, по всей Германии были арестованы более трех тысяч функционеров из социал-демократов, их жестоко избивали, пытали и бросали в тюрьмы и концентрационные лагеря. В пригороде Берлина Кёпенике, натолкнувшись на вооруженное сопротивление в одном доме, штурмовики согнали 500 социал-демократов и избивали и пытали их в течение нескольких дней, убив 91 человека. Эта согласованная акция, дикая даже по стандартам коричневых рубашек, быстро получила известность как «Кровавая неделя в Кёпенике». Особенно жестоко мстили тем, кто был связан с левыми в Мюнхене в революционные дни 1918–19 гг. Бывший секретарь Курта Эйснера, Феликс Фехенбах, теперь редактор местной социал-демократической газеты в Детмольде, был арестован 11 марта и помещен под стражу вместе с большинством лидеров социал-демократов в провинции Липпе. 8 августа отделение штурмовиков повезло его на машине в местную тюрьму, якобы для дальнейшего перевода в Дахау. Но по дороге они выкинули сопровождавшего полицейского из машины. Потом они заехали в лес, где вывели Фехенбаха из машины и застрелили. Нацистская пресса позже сообщала, что тот был «застрелен при попытке к бегству»[860]. Под прицел попадали и менее одиозные фигуры. Бывшего министра-президента Мекленбург-Шверина Йоханеса Штеллинга, социал-демократа, отвели в казармы коричневых рубашек, избили и в полубессознательном состоянии бросили на улице, где его подобрала другая банда штурмовиков и запытала до смерти. Его тело зашили в мешок с камнями и утопили в реке. Позже его выловили вместе с телами еще двенадцати функционеров социал-демократов и «Рейхсбаннера», которых убили в ту же ночь[861].

Схожие жестокие акты репрессий против социал-демократов проводились по всей Германии. Особенно известен был импровизированный концентрационный лагерь, открытый 28 апреля в Дюрргое, в южных пригородах Бреслау, местным штурмовиком Эдмундом Хейнесом. Комендантом лагеря был бывший лидер одной из добровольческих бригад и член крайне правого отряда убийц, которого при Веймарской республике осудили за убийство.) Его заключенными были Герман Людеман, бывший социал-демократический администратор района Бреслау, бывший социал-демократический мэр города и бывший редактор городской социал-демократической ежедневной газеты. Пленники подвергались постоянным избиениям и пыткам. Комендант лагеря проводил регулярные пожарные учения ночью, и заключенных избивали, когда они возвращались в бараки. Хейнес водил Людемана по улицам Бреслау в одежде арлекина под аккомпанемент насмешек и оскорблений со стороны наблюдавших штурмовиков. Он также похитил бывшего лидера социал-демократической парламентской фракции Пауля Лёбе, к которому испытывал личную ненависть со времен тюрьмы в Шпандау. Под давлением его жены и друзей скоро удалось получить приказ о его освобождении, однако он отказывался выходить на свободу в знак солидарности с другими заключенными социал-демократами[862].

При таких репрессиях партия фактически была развалена задолго до того, как попала под такой же запрет, как и коммунисты 14 июля. Оглядываясь назад, можно сказать, что ее шансы на выживание стремительно сокращались в течение примерно года. Решающим в этом отношении был ее провал в создании сколько-нибудь эффективной оппозиции перевороту Папена 20 июля 1932 г. Если ей когда-либо и представлялась возможность выступить в защиту демократии, это было именно тогда. Однако легко осуждать ее бездействие в ретроспективе. Очень немногие летом 1932 г. могли понять, что любительское и во многих отношениях нелепое правительство Франца фон Папена создаст фундамент для прихода к власти через шесть месяцев с небольшим режима, чью экстремальную жестокость и полное неуважение к закону порядочные и законопослушные демократы с трудом могли осознать. Во многих отношениях желание лидеров рабочего движения избежать насилия в июле 1932 г. было крайне похвально, однако они не могли знать, что последствием их бездействия станет еще более яростное насилие.

С уничтожением рабочего движения нацисты при поддержке государственных организаций обеспечения правопорядка и при симпатизирующем бездействии вооруженных сил устранили самое серьезное препятствие для провозглашения однопартийного государства. Рабочее движение было подчинено, профсоюзы растоптаны, партии социал-демократов и коммунистов, чьи голоса в целом заметно превосходили голоса нацистов на последних свободных выборах в рейхстаг в ноябре 1932 г., были уничтожены в оргии насилия. Оставалась, однако, еще одна политическая партия, члены и избиратели которой в целом были верны своим прежним, времен Веймарской республики, принципам и представителям, — центристская партия. Она черпала свою силу не только из политических традиций и культурного наследия, но в первую очередь из своей близости с католической церковью и ее сторонниками. Ее нельзя было подвергнуть такой же дискриминации и необузданной жестокости, которые смели с политической сцены коммунистов и социал-демократов. Здесь требовались более тонкие меры. В мае 1933 г. Гитлер и нацистское руководство приступили к их реализации.

Граф Клеменс Август фон Гален был католическим священником традиционного толка. Он родился в 1878 г. в благородной семье в Вестфалии, вырос в атмосфере аристократической набожности, поддерживаемой родственными связями с такими людьми, как его знаменитый дядя, епископ фон Кеттелер, один из основателей социал-католицизма. Одиннадцатому из тринадцати детей, Клеменсу Августу, казалось, было предначертано пойти в священники. Его родители, чья политическая сознательность была разбужена попытками Бисмарка обуздать католическую церковь в 1870-х, научили его тому, что совесть, в особенности религиозная совесть, рождается из подчинения власти. Но они также научили его скромности и простоте, потому что им не хватало денег и приходилось жить в спартанских условиях в замке, в котором не было воды, оборудованных туалетов и отопления в большинстве комнат. Гален учился частично дома, частично в иезуитской академии и сдавал экзамены в университет в государственной школе. В 1904 г. он стал священником, окончив факультет теологии в Инсбрукском университете. С 1906 по 1929 год он служил приходским священником в Берлине, в протестантском городе с сильным и по большей части атеистичным рабочим классом. Под два метра ростом, Гален имел во многом командирскую внешность и пользовался уважением за личный аскетизм и умение общаться с бедняками. В его отношении к жизни серьезную роль играли обязательства, накладываемые его положением[863].

Неудивительно, что, имея такое прошлое, Гален придерживался правых политических взглядов. Он поддерживал войну Германии в 1914–18 гг. и пытался пойти добровольцем (неуспешно) на фронт. Он ненавидел революцию 1918 г., потому что она опрокинула государственный порядок, дарованный свыше. Он твердо верил в миф об «ударе в спину», ставшем причиной поражения Германии в войне, был против изначальной приверженности центристской партии веймарской демократии и принимал участие, хотя и в качестве сторонника умеренных взглядов, в неудавшихся обсуждениях, посвященных образованию нового католического политического движения с более правой позицией. Гален критиковал Веймарскую конституцию как «безбожную», повторяя слова кардинала Михаэля Фаульхабера, называвшего ее светские основы «богохульством». Фаульхабер вместе со многими другими священниками приветствовал обещание руководства нацистов восстановить крепкие христианские основы государственности в 1933 г. И действительно, Гитлер и большинство из его первых помощников прекрасно знали о глубоких религиозных чувствах большинства населения и не желали задевать их в процессе борьбы с партиями вроде центристской. Поэтому в первые месяцы 1933 г. они осторожно и регулярно подчеркивали приверженность нового правительства христианской вере.

Они объявили, что «националистическая революция» должна была положить конец материалистическому атеизму веймарских левых и распространить вместо него «положительное христианство» независимо от течений и в соответствии с немецким духом[864].

Католические священники вроде Галена в целом были обеспокоены положением католической церкви в стране, где главной угрозой казался атеистический коммунизм. Но у них были и более приземленные заботы. В Веймарской республике католическое сообщество добилось беспрецедентного представительства в государственных органах, правительстве и на государственной службе. В стремлении подписать предложенный конкордат, который, как их заверяли, позволит сохранить эти достижения, немецкие епископы вышли из оппозиции к нацизму и в мае издали коллективную декларацию о поддержке режима. Они стали оказывать давление на местных священников, которые настаивали на продолжении критики нацистского движения. Штурмовики и члены нацистской партии, бывшие католиками, не имели возможности посещать мессы, поскольку епископы запретили ношение униформы в церкви, поэтому их стали видеть на протестантских службах, где такого запрета не было, что оказалось тревожной демонстрацией массового бегства в религиозную оппозицию. Кардинал Бертрам убедил епископов снять запрет[865]. Вскоре пассивная терпимость превратилась в активную поддержку. Многие священники приняли участие в общественных церемониях, проводимых при отмечании Дня национального труда 1 мая. На съезде епископов в Фульде 1 июня 1933 г. было издано пастырское послание с приветствием «национального пробуждения» и поддержкой сильной государственной власти, хотя в нем также выражалось беспокойство по поводу одержимости нацистов расовым вопросом и растущей угрозы мирским католическим институтам. Генеральный викарий Штайнман был сфотографирован протягивающим руку в нацистском приветствии. Он объявил, что Гитлер был дан немецкому народу Богом, чтобы повести его за собой[866]. Организации католических студентов опубликовали декларацию верности новому режиму («единственному способу восстановить христианскую сущность нашей культуры… Хайль нашему лидеру, Адольфу Гитлеру»). Католические газеты перестали выходить или превратились в некое подобие нацистских органов пропаганды[867].

В то время как эта ситуация продолжала усугубляться, лидер центристской партии прелат Каас посетил Ватикан с продолжительным визитом с целью форсировать принятие конкордата. Скоро стало понятно, что он был готов пожертвовать партией ради того, чтобы режим принял условия конкордата. В начале мая он подал в отставку с поста руководителя партии, ссылаясь на плохое здоровье. Его сменил бывший рейхсканцлер Генрих Брюнинг, который сразу же стал объектом бледного подобия культа вождя, который окружал персону Гитлера. Теперь в газетах центристской партии Брюнинга называли Вождем и заявляли, что его католическая свита покорится его решениям[868]. Все депутаты и чиновники партии подали в отставку, предоставив Брюнингу возможность восстановить их или подыскать им замену. Сюда входили и депутаты рейхстага, которые своим избранием были обязаны месту в партийном списке кандидатов и, таким образом, действительно могли быть заменены по желанию Брюнинга другими, находившимися в списке ниже. Таким образом, теперь в центристской партии отказались от идеи выборного рейхстага в пользу идеи назначаемого рейхстага. Брюнинг объявил о глубокой реформе партийной структуры, а тем временем еще больше сблизился с нацистским режимом, убедив своих депутатов голосовать за декларацию о внешней политике правительства 17 мая 1933 г. и лично помогая Гитлеру в составлении черновика необычайно взвешенной речи, в которой тот представил эту декларацию на законодательном собрании. Готовность Брюнинга на компромисс не мешала политической полиции прослушивать его телефон и вскрывать почту, как он сообщал британскому послу сэру Хорасу Рамболду в середине июня. По словам Рамболда, Брюнинг теперь считал, что только восстановление монархии могло спасти ситуацию, и этого мнения он придерживался в течение нескольких лет.

Бывший канцлер, казалось, не имеет представления о размахах репрессий, навалившихся теперь на членов его партии. Ее газеты запрещались или изымались. Ее местные и региональные организации закрывались одна за другой. Ее министры во всех землях выводились из правительств. Состоящие в ней госслужащие, несмотря на постоянные заверения Германа Геринга, ходили под постоянной угрозой увольнения. 200 000 членов партии покидали ее все более быстрыми темпами. Начиная с мая также велись аресты ведущих католических политиков, юристов, активистов светских организаций, журналистов и писателей, особенно если они публиковали критические статьи о нацистах или правительстве. 26 июня 1933 г. Гиммлер в роли шефа полиции Баварии издал приказ, согласно которому в «предварительное заключение» попадали не только все члены рейхстага и депутаты местного законодательного собрания из Баварской народной партии, тесно связанной с центристами, но и те, «кто играл особенно активную роль в политике партии»[869]. 19 июня президент земли Вюртемберг Ойген Больц, один из ведущих консерваторов в центристской партии, был арестован и жестоко избит, старшие госслужащие, такие как Елена Вебер, являвшаяся также депутатом рейхстага от центристской партии, были отстранены от должностей, а организации католических профсоюзов приказали самораспуститься. Это были лишь самые заметные и получившие широкую огласку случаи в целой веренице новых арестов, избиений и увольнений. На местном уровне одну мирскую католическую организацию за другой заставляли закрываться или присоединяться к нацистской партии, что вызывало серьезную обеспокоенность среди церковной иерархии. Пока Папен и Геббельс на публике со все большей страстью требовали роспуска центристской партии, на переговорах в Риме, к которым ближе к концу месяца присоединился сам Папен, было достигнуто соглашение о том, что партия должна была прекратить свое существование после подписания конкордата[870].

Финальный текст конкордата, принятый 1 июля, одобренный Папеном и Каасом и подписанный неделей позже, включал запрет для священников заниматься политической деятельностью. Национальные и местные законодатели из центристской партии начали покидать свои места или передавать их нацистам, как сделали некоторые члены совета в Берлине, Франкфурте и других городах. Даже Брюнинг наконец увидел зловещее предзнаменование. Формально партия самораспустилась 5 июля, рекомендовав депутатам рейхстага, местным законодателям и представителям власти перейти под знамена своих нацистских коллег. Как объявило руководство, члены партии теперь имели возможность «без ограничений» вступать в национальный фронт под руководством Гитлера. Остатки партийной прессы представляли этот финал не как результат внешнего давления, а как неизбежное следствие внутреннего развития, которое поставило католическое сообщество на задний план в новой Германии в условиях исторической трансформации национальной государственности. Администрация партии не только приказала всем партийным организациям самораспуститься, но и предупредила, что процедура роспуска проводится при участии политической полиции. Что было вполне предсказуемо, нацисты предпочли убедить членов центристской парламентской фракции оставить свои места в рейхстаге и не искать пристанища в рядах нацистской партии, на что те изначально рассчитывали[871].

За исключением рабочего движения центристская партия была единственной организацией, которая оказывала эффективное сопротивление электоральному нашествию нацистов в начале 1930-х гг. Сплоченность и дисциплина этих двух политических течений были помимо прочего результатом преследований, которым они подвергались при Бисмарке. Однако когда социал-демократов, а потом и коммунистов поставили в положение перманентной оппозиции и изоляции в результате репрессий, реакцией католиков стало желание в первую очередь восстановить внутреннее единство национального сообщества. Лидерам католических политиков, таким как Папен и в меньшей степени Брюнинг и Больц, не хватало приверженности демократии, которая характеризовала таких людей, как Вильгельм Маркс или Маттиас Эрцбергер в первые дни республики. Перед лицом большевистской угрозы церковь в целом поворачивалась против парламентской демократии по всей Европе. В этой ситуации практически всем ведущим фигурам роспуск партии казался малой жертвой, принесенной ради того, чтобы получить от нового режима твердые гарантии сохранения автономии католической церкви и полноправного участия католиков в новом немецком обществе. Скоро католикам предстояло узнать, насколько твердыми были эти гарантии.

Тем временем 28 октября 1933 г. граф Клеменс Август фон Гален был посвящен в католические епископы Мюнстера — первое подобное повышение после подписания конкордата. В своем обращении к пастве Гален заявил, что он считал своим долгом говорить правду, «указывать на разницу между справедливостью и несправедливостью, хорошими и плохими делами». Перед своим вступлением в должность он посетил Германа Геринга, министра-президента Пруссии, которому в соответствии с условиями конкордата принес клятву верности государству. В символическом акте взаимного одобрения местные чиновники нацистов и штурмовиков, начиная с регионального лидера и дальше, собравшиеся перед ним на церемонии принятия сана в Мюнстере, приветствовали его вскинутой рукой в «немецком приветствии». Для епископской процессии на улицы вышли колонны штурмовиков и эсэсовцев со свастиками. В тот же вечер они устроили факельное шествие, прошагав мимо дворца Галена. Примирение нацизма и католицизма, по крайней мере на тот момент, казалось завершенным[872].

Уничтожение коммунистов, социал-демократов и центристской партии стало самой сложной частью в плане нацистов по созданию однопартийного государства. Вместе эти три партии представляли гораздо больше избирателей, чем нацисты когда-либо получали голосов на свободных выборах. По сравнению с проблемами, которые представляли эти партии, устранение других движений было простым делом. Большинство из них потеряли практически все голоса и места в рейхстаге, которые они когда-либо имели. Они созрели для того, чтобы их устранили одну за другой. К началу 1933 г. единственная из них, которая принадлежала коалиции партий, с самого начала поддерживавших Веймарскую республику, Государственная партия (бывшие демократы), беспомощно дрейфовала по волнам событий, сократив свое представительство в рейхстаге до двух мест и издавая патетические призывы к другим партиям взять ее депутатов под свое крыло. Он продолжала заявлять о своей оппозиции нацистам, но в то же время она также выступала за изменение конституции в более авторитарном направлении. Она не смогла укрепить свои позиции на выборах в марте 1933 г., хотя и включила своих кандидатов в список социал-демократической партии, которая имела гораздо большую поддержку, и увеличила число мест в рейхстаге с двух до пяти. С большой неохотой, но единогласно депутаты партии, включая будущего президента ФРГ Теодора Хейса, проголосовали за Закон о чрезвычайных полномочиях 23 марта 1933 г., устрашенные угрозами Гитлера о кровавой резне, которая произойдет, если голосование провалится. На деле их голоса не имели значения, о чем они, наверное, знали сами. Руководитель партийной фракции в парламенте Отто Нушке начал подписывать официальные письма «немецким приветствием свободы» и требовать признания законности правительства. Тем временем госслужащие, составлявшие основную часть партии, стали массово ее покидать и присоединяться к нацистам, стремясь сохранить свою работу. Начиная с момента, когда партия оказалась в замыкающем положении на выборах 1930 г., велись постоянные дискуссии по поводу того, стоило ли продолжать борьбу. Коричневые рубашки начали новую кампанию террора против немногих оставшихся депутатов, госслужащих и членов местных советов, которые открыто объявляли о своей верности партии. Потом правительство лишило депутатов партии их мест в рейхстаге на основании того, что они избирались по спискам социал-демократов на мартовских выборах, а следовательно, были социал-демократами. После этого руководство партии окончательно сдалось и 28 июня 1933 г. объявило об официальном роспуске Государственной партии[873].

Народная партия, резко повернувшая вправо после смерти в 1929 г. Густава Штреземана, возглавлявшего ее на протяжении большей части периода существования Веймарской республики, в 1931 г. начала избавляться от своего либерального крыла — в то время «либеральность» определялась как поддержка правительства Брюнинга, что было еще одним указанием на то, насколько политический спектр сместился вправо, — и агитировать за создание общей коалиции всех националистических сил, включая нацистов. Однако чем больше партия теряла поддержку избирателей, тем больше она сваливалась в хаос враждующих фракций. Сохранив только семь мест в рейхстаге после июля 1932 г., Народная партия оказалась отброшенной на периферию политической борьбы. Ее лидер в то время, адвокат Эдуард Дингельдай, считал хорошей идеей объединить силы с националистами в общем избирательном списке в ноябре 1932 г. После этого остававшиеся либералы отвернулись от партии, однако такой шаг не принес никаких дивидендов. Обеспокоенный этим признаком дальнейшего распада, Дингельдай отказался от соглашения с националистами на следующих выборах, в результате чего Народная партия смогла взять только два места в марте 1933 г. Это было все, что осталось от славных традиций Национал-либеральной партии Германии, которая доминировала в рейхстаге в 1870-х и столько сделала для смягчения жестких законов бисмарковского государства широким набором либеральных решений. Когда Дингельдай ушел из политики на пару месяцев из-за серьезной болезни, остававшиеся члены партии, и в особенности госслужащие, опасавшиеся за свои места, в больших количествах начали ее покидать, тогда как остальные под руководством заместителя призывали партию самораспуститься и формально слиться с нацистами. Когда Дингельдаю удалось предотвратить это, правое крыло партии ушло в отставку. Его попытки попасть на аудиенцию к Гитлеру или Герингу получали решительный отказ. Опасаясь за безопасность остававшихся служащих и депутатов партии в общей атмосфере запугивания, 4 июля Дингельдай объявил о роспуске Народной партии. В качестве награды три дня спустя он получил аудиенцию у Гитлера и заверение нацистского вождя в том, что бывшие члены партии не будут подвергаться дискриминации из-за их политического прошлого. Не нужно говорить, что это не помешало нацистам заставить уйти в отставку бывших депутатов Народной партии во всех законодательных органах Германии и уволить госслужащих на основании их оппозиции национал-социалистическому движению. От протестов Дингельдая по поводу таких действий презрительно отмахивались[874].

Националистическая партия под руководством Альфреда Гугенберга выступила на выборах не более успешно, чем две либеральные партии. Нацисты отобрали у нее почти все голоса в начале 1930-х. Вместе с тем она считала себя основным партнером по коалиции с нацистами, к которым она всегда относилась с некоторым снисхождением. Ведущие националисты приветствовали тот факт, что правительство Гитлера решительно объявило о ликвидации парламентской системы и начале диктатуры. Гугенберг вел активную кампанию на выборах 5 марта 1933 г. для получения абсолютного большинства с нацистами, которое бы обеспечило народную поддержку такого преобразования. Вместе с тем ведущие националисты с тревогой понимали, что это делает их крайне уязвимыми. Они предостерегали против «социализма» нацистов и выступали за «беспартийное» правительство. Разумеется, нацисты тщательно поддерживали иллюзию настоящей коалиции во время кампании. Никакие националистические газеты не были запрещены, митинги националистов не разгонялись, а политики не арестовывались. Однако массовые репрессии и насилие в кампании целиком использовались в пользу нацистов. 5 марта нацисты получили свою награду, увеличив свое представительство в рейхстаге с 196 мест до 288. Напротив, националистам не удалось серьезно улучшить свое положение — они получили 52 места вместо 51. Этих мест и 8 % голосов, которые они представляли, оказалось достаточно, чтобы протолкнуть коалицию через пятидесятипроцентный рубеж. Однако результаты выборов наглядно демонстрировали, насколько неравными были партнеры по коалиции. На улицах военизированные «бойцовские союзы», ассоциировавшиеся с националистами, никоим образом не могли конкурировать с мощью коричневых рубашек и СС. Кроме того, националистам не удалось получить безусловную поддержку «Стального шлема», единственной крупной военизированной группировки, которая, казалось, разделяет их политические взгляды.

Результаты мартовских выборов кардинально изменили отношения между двумя партиями. Устранив коммунистов из законодательной власти, нацисты больше не нуждались в националистах для формирования общего большинства, хотя они до сих пор немного не добирали до двух третей, необходимых для изменения конституции. Гитлер и Геринг стали с жестокой ясностью демонстрировать Гугенбергу, что теперь главными были они. Принятие акта о чрезвычайных полномочиях при поддержке националистов стало приятным событием для более консервативных членов партии из-за предшествующего формального открытия парламента в Потсдаме с его очевидной похожестью на бисмарковские традиции, которые они так стремились возродить. Но после того как акт о чрезвычайных полномочиях был принят, Гитлер не терял времени и сразу объявил, что не может быть и речи о восстановлении того, что он считал испорченным институтом монархии. Именно в этот момент нацисты наконец стали применять к националистам такие же меры давления, от которых другие партии страдали уже с середины февраля. 29 марта был проведен обыск в кабинете руководителя партийной фракции в рейхстаге Эрнста Оберфорена, а на следующий день был совершен налет на его дом. Найденные там документы, по заявлению нацистов, свидетельствовали о том, что Оберфорен был автором анонимных писем с угрозами Гугенбергу. Этого было достаточно, чтобы убедить лидера партии оставить свои намерения жаловаться. Оберфорен также выказывал подозрительно живой интерес к обстоятельствам пожара в рейхстаге, что позволяло предположить, что он разделял мнение коммунистов о том, что поджог был организован нацистами. Испуганный облавой на свой дом, Оберфорен немедленно оставил свой пост. Тем временем под давление начали попадать другие старшие националисты. Гюнтер Герекке, уполномоченный рейха по созданию рабочих мест, был обвинен в растрате средств. Глава Земельного союза рейха, организации, традиционно близкой националистам, был уволен за незаконные спекуляции на рынке зерна. Также стали поступать сообщения об увольнениях госслужащих, которые открыто признавали свое членство в националистической партии[875].

Националисты вступили в коалицию 30 января, ощущая себя старшими партнерами в альянсе с незрелым и неопытным политическим движением, которое они легко смогут поставить под контроль. Два месяца спустя все это изменилось. Среди выражаемых в частных беседах опасениях о разрушительных последствиях распространившейся нацистской революции они теперь беспомощно признавали невозможность заблокировать незаконные действия против своих собственных членов со стороны правительства, в котором они все еще формально состояли. В этой ситуации им показалось, что разумно будет приспособиться к новому постдемократическому порядку. Гугенберг добился реструктуризации партийной организации, которая сделала «принцип Вождя» основным на каждом уровне. После этого националисты изменили свое официальное название с Германской националистической народной партии на Германский националистический фронт, чтобы подчеркнуть свою убежденность в том, что политические партии были делом прошлого. Однако эти изменения только лишили Гугенберга последних признаков демократической легитимности и сделали его положение еще более шатким, чем раньше. Один за другим нацисты в Берлине и по всей стране на публике критиковали институты и организации, которые Гугенберг считал находящимися под его покровительством, среди тихих слухов о том, что он замедлял «национальную революцию».

Региональные органы нацистской партии теперь начали утверждать, что Гугенберг в качестве министра сельского хозяйства Пруссии больше не пользовался доверием крестьянства. Ходили слухи, что он был готов уйти со своих прусских постов. Ответом Гугенберга на эти попытки подорвать его положение стали угрозы покинуть правительство. Он полагал, что этим он сделает акт о чрезвычайных полномочиях недействительным, поскольку тот применялся только к «настоящему правительству». Однако специалист по конституционным вопросам Карл Шмидт, влиятельный сторонник нацистов, объявил, что «настоящим правительством» в акте называлась не конкретная группа министров на момент принятия этого акта, а «совершенно другой тип правительства», которое образовалось вместе с ликвидацией партийной политической системы. Таким образом, «настоящее правительство» и вместе с ним действительность акта о чрезвычайных полномочиях не затрагивались бы при уходе с поста какого-либо министра, а его природа определялась Вождем[876]. Угроза Гугенберга оказалась пустой — еще один пример тщетности законных обоснований перед лицом нацистского давления. Тем временем угроза нацистского насилия для его сторонников становилась все более очевидной. 7 мая Эрнст Оберфорен, уже выжитый со своего места нацистами, был найден мертвым. В окружавшей атмосфере безжалостного запугивания со стороны нацистов многие справедливо отказывались верить официальной версии о том, что он застрелился. Были сообщения об арестах местных чиновников-националистов и запрете некоторых националистических митингов. Националисты попали под усиливавшееся давление, направленное на роспуск их военизированных «бойцовских групп». К тому времени эти группы, состоявшие в основном из студентов и молодежных организаций, в результате «национального восстания» достигли численности в 100 000 человек и поэтому были достаточно сильны, чтобы вызывать у нацистов некоторое беспокойство.

30 мая 1933 г. некоторые лидеры националистов встретились с Гитлером, чтобы пожаловаться на растущее давление со стороны нацистов и отказаться от своей автономии. Они столкнулись с «истерическим приступом ярости»: нацистский лидер кричал, что разрешит своим «штурмовикам открыть огонь и устроить трехдневную бойню, пока не останется ничего», если националистические военизированные группы не прекратят свое существование. Этого было достаточно, чтобы поколебать и без того слабое желание националистов сопротивляться. Поэтому в середине июня Гитлер лично приказал распустить националистические студенческие и молодежные организации и конфисковать их активы. Лидеры националистов, связанные с этими группами, включая Герберта фон Бисмарка, который также был госсекретарем в прусской администрации, были арестованы и допрошены. Когда Бисмарку предъявили сомнительные доказательства того, что в его группу внедрились марксистские элементы, он признался, что не имел понятия о том, как плохо обстояли дела.

К этому времени лидеры националистов, такие как ультраправый католический историк Мартин Шпан, объявили, что не могут служить двум лидерам, и начали переходить на сторону нацистов. Ежедневные унижения, которые приходилось терпеть «вождю» националистов Гугенбергу в правительстве, получали все большую огласку. Когда на международной экономической конференции он публично потребовал возврата африканских колоний Германии, не посоветовавшись заранее с кабинетом, правительство так же публично отказалось от этого заявления, поставив его в неловкое положение перед лицом всего мирового сообщества. 23 июня его консервативные коллеги по кабинету не из нацистов, Папен, Нойрат, Шверин фон Крозиг и Шахт, присоединились к Гитлеру в осуждении его поведения. Запланированная речь Гугенберга перед политическим собранием националистов 26 июня была запрещена полицией. Выражая недовольство тем, что ему постоянно не дают выполнять его министерские обязанности и публично оскорбляют в нацистской прессе, он в тот же день демонстративно направил заявление о своей отставке Гинденбургу.

Гугенберг, конечно, не собирался на самом деле уходить из правительства. Однако старый президент полностью опроверг его ожидания и вместо того, чтобы отклонить его заявление и вмешаться в конфликт с Гитлером, не сделал ничего. Встреча с Гитлером с целью попытаться разрешить ситуацию миром только спровоцировала того потребовать роспуска Германского националистического фронта в случае отклонения отставки Гугенберга. Он сказал, что если этого не произойдет, то тысячи госслужащих и чиновников-националистов будут уволены. Однако эта альтернатива была выдуманной, Гитлер никогда не позволил бы Гугенбергу, последнему из остававшихся независимых членов кабинета, отозвать свое заявление об отставке. Когда Гитлер триумфально рапортовал об уходе Гугенберга из кабинета, другие ведущие фигуры Германского националистического фронта встретились с ним, чтобы заключить «дружественное соглашение», в котором они соглашались на «самороспуск партии»[877]. Условия, которые приняли националисты, формальные партнеры Гитлера по коалиции, были внешне менее тяжелыми, чем принятые другими партиями, но на практике нацисты принудили всех депутатов или избранных законодателей, взгляды которых им не нравились, вроде Герберта фон Бисмарка, уйти со своих постов и оставили только тех, в чьей лояльности не сомневались. Гарантии того, что госслужащие из националистов не пострадают из-за своего партийного прошлого, режим не считал неизменными. «Дружественное соглашение» было не более чем малодушной капитуляцией.

Распустив партии, усмирив Церковь, упразднив профсоюзы и нейтрализовав армию, нацисты остались лицом к лицу с единственным крупным политическим игроком: «Стальным шлемом», ультранационалистической военизированной ветеранской организацией. 26 апреля 1933 г. после долгих переговоров Франц Зельдте, лидер «Стального шлема», вступил в нацистскую партию и перевел своих людей под политическое руководство Гитлера с гарантией того, что они продолжат существовать в качестве автономной организации ветеранов войны. Те, кто попытался сопротивляться такому решению, например единый лидер организации Теодор Дюстерберг, были уволены. Из-за резкого увеличения численности организации до почти миллиона человек за счет ветеранов войны, пришедших из разных недавно запрещенных организаций, включая «Рейхсбаннер», политическая позиция «Стального шлема» стала еще больше неопределенной, что делало ее крайне уязвимой для критики со стороны нацистов. В качестве вспомогательной полиции «Стальной шлем» оказывал помощь нацистским штурмовикам в предыдущие месяцы, с одной стороны не принимая полного участия в проводимых акциях, а с другой не препятствуя им. Это было похоже на позицию армии, чьим вооруженным, опытным и обученным резервом считала себя организация. Ее лидер Франц Зельдте был членом правительства и показал себя совершенно неспособным противостоять запугиванию Гитлера и Геринга. К маю «Стальной шлем» оказался полностью нейтрализованным как политическая сила[878].

В конце мая Гитлер сделал следующий шаг, обвинив «Стальной шлем» с определенной правдоподобностью в том, что в его ряды внедрилось изрядное число бывших коммунистов и социал-демократов, которые искали замены своим теперь запрещенным военизированным организациям. Их принудительно ввели в состав CA, хотя они все еще сохраняли достаточные признаки своей прошлой автономии. Присутствие лидера «Стального шлема» Франца Зельдте в кабинете казалось большинству членов организации гарантией того, что их влияние и их роль резерва армии и ассоциации социальной поддержки ветеранов сохранятся. Даже в 1935 г., после переименования в Национал-социалистический германский союз фронтовиков, организация по-прежнему насчитывала около полумиллиона человек. Цель «Стального шлема» — уничтожение веймарской демократии и возвращение авторитарного националистического режима, — очевидно, была достигнута: какие причины могли быть у ветеранов, чтобы возражать против своего включения в состав коричневых рубашек Эрнста Рёма? Слияние на некоторое время вызвало организационный хаос, но в конечном счете лишило националистов последней возможности при случае сформировать на улицах оппозицию бушующим штурмовикам CA[879].

Таким образом, военизированные группы были ликвидированы так же эффективно, как и политические партии. К лету 1933 г. создание однопартийного государства было практически завершено. Только Гинденбург оставался потенциальным препятствием к достижению абсолютной власти, дряхлый старик, не имевший собственной воли, чья власть была нейтрализована актом о чрезвычайных полномочиях. Армия согласилась оставаться в стороне. Бизнес был подчинен. 28 июня 1933 г. Геббельс уже праздновал уничтожение партий, профсоюзов и военизированных группировок, на смену которым пришла обладающая монополией на власть нацистская партия со своими дочерними организациями: «Дорога к тотальному государству. Наша революция обладает сверхъестественным динамизмом»[880].

Утром 6 мая 1933 г. у Института сексуальных наук д-ра Магнуса Хиршфельда в изысканном берлинском районе Тиргартен остановилась группа фургонов. Из них выскочили студенты Берлинской школы физического воспитания, члены Национал-социалистической лиги немецких студентов. Они выстроились в военном порядке, и пока некоторые из них, достав свои трубы и тубы, начали играть патриотическую музыку, остальные промаршировали внутрь здания. Их намерения были явно недружелюбными. Институт Хиршфельда был хорошо известен в Берлине не только благодаря своей борьбе за такие цели, как легализация гомосексуализма и абортов, а также за открытые семинары по сексуальному образованию, но и благодаря своей обширной библиотеке книг и манускриптов по сексуальным темам, которую директор собирал еще с конца прошлого века. В 1933 г. в ней было от 12 до 20 тысяч книг (оценки различаются). Кроме библиотеки имелась еще более многочисленная коллекция фотографий на темы секса[881]. Нацистские студенты, ворвавшиеся в институт 6 мая 1933 г., начали заливать красными чернилами книги и манускрипты, играли в футбол фотографиями в рамках, оставив весь пол усыпанным осколками стекла, и вытряхивали из сервантов и комодов их содержимое. Через четыре дня туда приехало еще больше фургонов со штурмовиками, которые несли с собой корзины, куда напихали столько книг и манускриптов, сколько удалось, и отвезли их на Оперную площадь. Здесь они сложили их в гигантскую кучу и подожгли. Говорят, что в том пламени погибло около 10 000 книг. В сполохах вечернего костра студенты привезли на площадь бюст директора института и бросили его в огонь. Когда штурмовикам сказали, что шестидесятипятилетний Хиршфельд был за границей, где восстанавливался после болезни, те заявили: «Тогда пусть надеется, что сдохнет без нас, тогда нам не придется его вешать или забивать до смерти»[882].

Хиршфельд поступил мудро и не вернулся в Германию. Когда нацистская пресса триумфально рапортовала об «энергичных действиях против магазина отравы» и о том, как «немецкие студенты дезинфицировали Институт сексуальных наук» под управлением еврея Магнуса Хиршфельда, почтенный сексуальный реформатор и борец за права меньшинств оставался во Франции, где неожиданно умер в свой шестьдесят седьмой день рождения 14 мая 1935 г.[883] Уничтожение его института стало только частью, хотя и наиболее зрелищной, намного более широкого наступления на то, что нацисты называли еврейским движением по подрыву устоев немецкой семьи. Секс и рождение потомства, по крайней мере в рамках допустимых расовых отношений, должны были быть неразрывно связаны. С одобрения консерваторов и католиков нацисты двинулись уничтожать в Веймарской Германии все отделения активных и глубоко связанных между собой инициативных групп за сексуальную свободу, реформу законодательства об абортах, легализацию гомосексуализма, публичное распространение информации о контрацепции и любые другие цели, которые нацисты считали причинами продолжавшегося снижения рождаемости в Германии. Сексуальных реформаторов, таких как фрейдист Вильгельм Рейх или давняя активистка за разрешение абортов Елена Штёккер, вынудили покинуть страну, их организации и клиники были закрыты или захвачены нацистами. Тем временем полиция устраивала налеты на известные места встреч гомосексуалистов, которых ранее молчаливо терпели, а в Гамбурге они арестовали сотни женщин-проституток в районе гавани, действуя, что довольно странно, на основании декрета о пожаре рейхстага «во имя защиты народа и государства». Как ничто другое, эти налеты показали, как можно использовать этот декрет для придания вида законности практически любым репрессивным мерам со стороны властей. Сомнительная законность таких действий была утверждена 26 мая 1933 г., когда правительство ввело поправки к либеральному закону против заболеваний, передающихся половым путем, принятого в 1927 г. Эти поправки не только опять поставили вне закона проституцию, которая была легализована в 1927 г., но и снова наложили законодательный запрет на сексуальное образование и распространение знаний об абортах и средствах контрацепции[884]. За короткое время нацисты развалили все движение за сексуальные реформы и распространили на многие другие виды сексуальной активности законодательные ограничения на сексуальную жизнь из существовавших уголовных законов против однополых связей, которые не были напрямую направлены на повышение рождаемости.

Наступление на сексуальные свободы предсказывалось уже в последние годы Веймарской республики. В 1929–32 гг. наблюдалась широкая общественная дискуссия по поводу реформы закона об абортах, возбужденная коммунистами, которая отражала стремление многих пар избегать рождения детей в ситуации жуткой нищеты и безработицы. Многочисленные демонстрации, съезды, петиции, фильмы, кампании в газетах и подобные мероприятия привлекали внимание к проблемам незаконных абортов и невежества в области контрацепции, а полиция запретила ряд митингов, проводившихся сексуальными реформаторами. 1 марта 1933 г. новый декрет о медицинском страховании узаконил повсеместное закрытие финансируемых государством клиник медицинской консультации, что было проведено в следующие недели бандами коричневых рубашек. Врачей и персонал вышвыривали на улицы, многие, особенно евреи, покидали страну. Нацисты заявляли, что вся система социальной медицины, сложившаяся в Веймарской республике, была, с одной стороны, направлена на создание помех для репродукции сильных и, с другой, помогала семьям слабых. Социальную гигиену следовало выбросить прочь, а вместо нее ввести гигиену расовую[885]. Это означало, как утверждали некоторые евгеники с конца XIX в., значительное сокращение бремени, которым слабые были для общества, за счет введения программы, которая бы запрещала им иметь детей.

Эти идеи быстро получили широкое распространение среди врачей, социальных работников и администрации соцобеспечения во время депрессии. Задолго до распада Веймарской республики эксперты ухватились за предложенную финансовым кризисом возможность утверждать, что самый лучший способ снизить невыносимое бремя социального обеспечения на экономику состоит в том, чтобы запретить низшим классам воспроизводство за счет принудительной стерилизации. Таким образом, через недолгое время станет меньше нищих семей, которые нужно поддерживать. Также довольно скоро число алкоголиков, тунеядцев, умственно отсталых, физически неполноценных и преступников в Германии будет значительно сокращено — на основании сомнительного предположения, конечно, что все эти качества в основном передаются по наследству, — и система соцобеспечения государства сможет использовать свои скромные ресурсы для поддержки действительно нуждающихся бедных. Протестантские благотворительные организации, в которых сильно было влияние доктрин предопределенности и первородного греха, широко приветствовали такие идеи. Католики, опиравшиеся на строгое предупреждение из папской энклитики 1930 г. о том, что брак и половые отношения предназначены исключительно для рождения потомства и что все человеческие существа наделены бессмертной душой, были решительно против. Привлекательность евгенического подхода даже среди либеральных реформаторов повышалась из-за того, что с 1930 г. стали быстро заполняться психические лечебницы, когда семьи теряли возможность ухаживать за больными или недееспособными родственниками, при том что в то же время бюджеты лечебниц были серьезно урезаны местными и региональными властями. В 1932 г. Прусский медицинский совет провел совещание, посвященное обсуждению нового закона, позволявшего проводить добровольную евгеническую стерилизацию. Предложенный евгеником Фрицем Ленцем, который выступал за такую политику еще до Первой мировой войны, закон возлагал ответственность за консультации и реализацию на сотрудников службы соцобеспечения и медицинских учреждений, с мнением которых бедняки, заключенные и инвалиды вряд ли бы смогли спорить[886].

Это было только частью гораздо более широкого преследования того, что респектабельные члены общества считали различными формами социального отклонения. В разгар экономического кризиса не менее 10 млн человек в том или ином виде получали социальную помощь. Когда демократические партии были закрыты, муниципальные и земельные законодательные собрания захвачены и превращены в клубы поддержки местных нацистских боссов, а газеты были лишены возможности свободно писать о социальных и политических проблемах, организации, занимавшиеся соцобеспечением, например полиция, оказались освобождены от какого-либо внимания и контроля со стороны общества. Социальные работники и управляющие уже давно были склонны считать получающих пособие хапугами и тунеядцами. А теперь, подбадриваемые новыми старшими чиновниками, назначенными местными и региональными нацистскими администраторами, они могли дать волю своим предубеждениям. Правила, принятые в 1924 г., позволяли властям распределять льготы в зависимости от согласия получателей «в приемлемых случаях» участвовать в общественных работах. В ограниченном масштабе такие работы были введены еще до 1933 г. Три с половиной тысячи людей были заняты на принудительных работах в Дуйсбурге в 1930 г., а в Бремене такая занятость с предыдущего года стала условием получения субсидий. Но в ужасной экономической ситуации начала 1930-х эти программы покрывали только небольшую часть безработных — например, 6000 из 200 000 человек на соцобеспечении в Гамбурге в 1932 г. Однако с первых месяцев 1933 г. и дальше это число росло. Такая работа не была занятостью в полном смысле слова: например, она не включала медицинскую страховку или пенсионные отчисления. Она даже не оплачивалась: все, что получали участвовавшие в таких программах, — это социальные льготы и иногда карманные деньги на проезд или бесплатный обед[887].

Работа была в принципе добровольной, и эта схема реализовывалась по собственной инициативе благотворительных организаций, таких как церковные социальные службы, однако добровольный элемент после марта 1933 г. быстро сошел на нет. Острая проблема массовой безработицы стала решаться в первую очередь принуждением. Типичным примером стала программа «помощи селу» в марте 1933 г., которая продолжала инициативы, запущенные еще при Веймарской республике, по помощи сельской экономике за счет привлечения молодых безработных людей из городов к работам в поле за еду и жилье плюс номинальную плату. Опять же это не была занятость в нормальном понимании, однако к августу 1933 г. эта программа позволила вычеркнуть 145 000 человек, из них 33 000 женщин, из списка безработных. Местные управленцы, отвечавшие за бездомных в Гамбурге, с 1931 г. говорили, что те ухудшали условия жизни для бедных слоев, и заставляли их искать поддержки в других местах. Такое отношение быстро получило широкое распространение в 1933 г. Число ночевок в приюте полиции Гамбурга сократилось с 403 000 в 1930 г. до 299 000 в 1933 г. в большой степени из-за такой политики воспрепятствования. Чиновники начали говорить о том, что бродяги и тунеядцы должны направляться в концентрационные лагеря. 1 июня 1933 г. прусское министерство внутренних дел выпустило декрет с запретом публичного попрошайничества. Бедность и нищета, поражавшие общество со времен до 1933 г., теперь стали криминализироваться[888].

Сама полиция, освобожденная от ограничений демократического контроля, провела ряд масштабиых рейдов по берлинским клубам и местам встреч ассоциаций бывших заключенных, которые представляли собой объединения организованной преступности, в мае и июне 1933 г. в рамках кампании борьбы с профессиональными уголовниками. Районы, считавшиеся местами скопления преступных банд, также были центрами поддержки коммунистов и их сторонников. Такое преследование стало возможным только после уничтожения Союза бойцов красного фронта, это также стало продолжением запугивания местного населения. Поскольку нацисты считали, что в преступности, и особенно организованной преступности, доминировали евреи, оказалось неудивительным, что полиция также провела налеты почти на пятьдесят жилых домов в берлинском «районе трущоб» 9 июня 1933 г., известном не только своей бедностью, но и высоким процентом еврейского населения. Нет смысла говорить, что такая связь существовала практически полностью только в воображении самих нацистов[889]. Организации бывших преступников были жестоко уничтожены, их члены помещены в предварительное заключение без суда, а их клубы и бары были закрыты[890].

В пенитенциарной системе, где бы в конечном счете оказались многие из этих людей, быстро растущая проблема мелких преступлений уже привела к необходимости введения более жестких мер в государственных тюрьмах. В последние годы Веймарской республики администраторы и эксперты от системы наказаний выступали за бессрочное заключение или ограничение свободы рецидивистов, чья наследственность (как предполагалось) делала их неспособными к исправлению. Ограничение свободы все чаще считалось долгосрочным ответом на проблемы, которые такие преступники создавали для общества. В конце 1920-х гг. в зависимости от криминалиста или начальника тюрьмы, который проводил подобную оценку, в эту категорию попадали от одного из тринадцати до каждого второго заключенного. Ограничение свободы было включено в последние редакции нового уголовного кодекса, который готовился во второй половине 1920-х гг. Хотя этот проект попал под критику постоянно враждующих политических партий Веймара, эти предложения получили большое одобрение в уголовной и судебной системе и, разумеется, вряд ли бы куда-то исчезли[891]. Не было недостатка в специалистах, которые считали, что стерилизация генетически неполноценных людей должна стать обязательной[892]. Социальное веймарское государство стало обращаться к авторитарным решениям этого кризиса, что наносило серьезный удар по правам граждан. Вскоре эту инициативу подхватил Третий рейх, действуя с такой драконовской жестокостью, о которой мало кто мог помыслить во время Веймарской республики. Сокращение финансирования в любом случае заставляло управляющих исправительными учреждениями и организациями соцобеспечения проводить еще более жесткое разделение между заслуживающими и не заслуживающими помощи, поскольку условия в государственных организациях любого типа ухудшились настолько, что им становилось все труднее сохранять здоровье и жизнь своих подопечных[893].

Эти жесткие меры затронули не только политических подозреваемых, лиц с отклонениями и маргиналов. Они коснулись всех частей немецкого общества. Весь процесс подпитывался массовым всплеском насилия со стороны штурмовиков, эсэсовцев и полиции в первой половине 1933 г. В прессе постоянно появлялись репортажи, где в приемлемой и скорректированной форме говорилось о жестоких избиениях, пытках и ритуальном унижении заключенных всех общественных положений и любых политических взглядов, кроме нацистов. Этот террор совсем не был направлен против конкретных широко непопулярных меньшинств, а был общим и затрагивал всех, кто осмеливался выражать несогласие на публике, любых лиц с отклонениями, бродяг и нонконформистов[894]. Масштабное запугивание населения стало необходимым условием процесса, запущенного по всей Германии в период с февраля по июль 1933 г., — процесса, который нацисты называли координацией или, если использовать более емкое немецкое слово, Gleichschaltung — понятие из области электричества, означающее ситуацию, когда все переключатели размещаются в одной цепи, чтобы их можно было активировать с помощью одного главного переключателя в центре. Затронуты были практически все стороны политической, общественной и организационной жизни, на всех уровнях — от государства до деревни.

Захват нацистами федеративных земель стал ключевым элементом этого процесса. Такой же важной была координация в государственной службе, проведение которой с февраля 1933 г. создало такое мощное давление на центристскую партию, что та не смогла ему противостоять. В течение пары недель после вступления Гитлера в должность в ряде министерств были назначены новые статс-секретари (высший пост на государственной службе), включая Ганса Генриха Ламмерса в Имперской канцелярии. В Пруссии, продолжив предыдущую чистку, проведенную Папеном после июля 1932 г., к середине февраля Герман Геринг заменил двенадцать начальников полиции. Начиная с марта насилие штурмовиков быстро заставило политически неугодных городских чиновников и мэров городов покинуть свои должности — 500 старших муниципальных служащих и семьдесят лорд-мэров к концу мая. Законы, устранявшие автономию федеральных земель и учреждавшие для управления каждой из них рейхскомиссара, назначаемого из Берлина (за исключением одного все они были региональными лидерами нацистов), означали, что после первой недели апреля практически не оставалось препятствий для координации, другими словами, для нацификации государственной службы на всех уровнях. В то время, когда смещались правительства земель, местные нацисты с помощью отрядов вооруженных штурмовиков и эсэсовцев занимали здания городских советов, заставляли собрания и мэров уходить со своих постов и заменяли их своими назначенцами. Так же поступали с отделами медицинского страхования, центрами занятости, сельскими советами, больницами, судами и остальными государственными и общественными организациями. Чиновников заставляли уходить со своих постов или вступать в нацистскую партию. Если они отказывались, их избивали и бросали в тюрьму[895].

Эта волна чисток получила законное обоснование после обнародования 7 апреля одного из центральных декретов нового режима, так называемого Закона о восстановлении профессиональной государственной службы. Его название было обращено к корпоративному духу консервативных госслужащих и содержало далеко не только подразумеваемую критику попыток веймарских правительств (особенно в Пруссии) привлечь на ведущие государственные посты сторонников демократии со стороны. Главной целью нового декрета была попытка упорядочить и централизовать действия региональных штурмовиков и местных партийных функционеров, которые силой лишали госслужащих и чиновников занимаемых должностей. Закон предусматривал увольнение непрофессиональных служащих, назначенных после 9 ноября 1918 г., госслужащих-«неарийцев». Согласно определению от 11 апреля такими считались граждане, у которых дедушка или бабушка (или оба) были «неарийцами», другими словами, евреями, а по определению от 30 июня к таким относились любые служащие, состоявшие в браке с неарийским супругом. Кроме того, увольнению подлежали любые лица, чья предыдущая политическая деятельность не гарантировала их надежности или действий в интересах националистического государства, как это формулировалось в законе. Исключение составляли только те, кто участвовал в войне 1914–18 гг.[896]

Обосновывая закон, 25 апреля Герман Геринг критиковал «временщиков» на государственной службе.

Его раздражало и разочаровывало, что в его министерстве, штат которого на 69 % состоял из приверженцев Северинга, наплечные повязки со свастикой начинали вылезать как грибы из-под земли уже через несколько дней и что уже через четыре дня щелчок каблуками и вытягивание вверх рук стали обычными явлениями в коридорах[897].

Многие госслужащие действительно лезли из кожи вон, чтобы сохранить свою работу, вступая в ряды нацистской партии, присоединяясь к армии тех, кто быстро получил насмешливое прозвище «мартовских пораженцев» по названию демократов, которые погибли в мартовских столкновениях революции 1848 г. Между 30 января и 1 мая 1933 г. 1,6 млн человек стали членами нацистской партии, что намного превышало численность партии до этого, — безумный наплыв, который наряду с некоторыми другими вещами отчетливо демонстрировал степень оппортунизма и паники, которые охватили население Германии. До 80 % членов партии в католических областях вроде Кобленца-Трира и Кельна-Ахена к лету 1933 г. вступили в партию всего лишь в течение предыдущих нескольких месяцев. Действительно, Гитлера также беспокоило, что такой массовый наплыв менял характер самой партии, делая ее более буржуазной. Однако по крайней мере в краткосрочной перспективе это означало лояльность подавляющего большинства госслужащих новому режиму[898]. На самом деле по данному закону было уволено примерно 12,5 % старших чиновников в Пруссии и примерно 4,5 % в остальных областях. Другие положения закона позволяли понижать чиновников в должности или принудительно отправлять на пенсию в интересах упрощения управленческого аппарата — и число людей, попавших под такое сокращение, было примерно тем же. Всего закон затронул от 1 до 2 % всех профессиональных госслужащих. Увольнения и понижения в должности имели побочный и планируемый эффект сокращения государственных расходов, а также установления расового и политического конформизма.

Тем временем 17 июля 1933 г. Геринг издал декрет, который давал ему право назначать высших чиновников, университетских профессоров и чиновников судебной власти[899].

Особенно важными в обширной и разнообразной когорте государственных служащих были работники судов и прокуратуры. Существовала явная угроза, что насилие нацистов, запугивания и убийства могут натолкнуться на противодействие закона. Действительно, адвокаты, которые не разделяли представление нового режима о правосудии как о политическом инструменте, выдвигали большое число обвинений. Однако стало уже понятно, что большинство судей и адвокатов не собирались чинить каких-либо препятствий. Примерно из 45 000 судей, государственных обвинителей и других судебных чиновников в Пруссии в 1933 г. только около 300 человек были уволены или переведены на другие посты по политическим причинам, несмотря на то что очень небольшое число государственных адвокатов входили в нацистскую партию во время назначения Гитлера рейхсканцлером 30 января. Если учитывать еврейских адвокатов и судей, уволенных (независимо от политических взглядов) на основании расовой принадлежности, общее число получалось равным 586. Примерно такая же небольшая часть служащих правовой сферы была уволена и в других немецких землях. Серьезных возражений со стороны представителей этих профессий не поступало. Коллективные протесты стали в любом случае практически невозможными, когда профессиональные ассоциации судей, адвокатов и нотариусов были принудительно объединены вместе с Союзом национал-социалистических адвокатов во Фронт германского права под руководством Ганса Франка, который 22 апреля был назначен уполномоченным рейха по «координации правовой системы в землях и обновлению правового порядка». Уже удалось преодолеть настороженность Немецкого союза судей, после того как Гитлер объявил о «несмещаемости судей» в своей речи от 23 марта, а министерство юстиции пообещало увеличить оплату труда и повысить престиж судейской профессии. Скоро адвокаты уже из кожи вон лезли, чтобы присоединиться к нацистской партии, когда министры юстиции в землях стали напрямую говорить о том, что в противном случае тем не следовало ожидать повышения и карьерного роста[900]. С этого момента и до начала 1934 г. было приостановлено или закрыто 2250 уголовных дел против членов CA и 420 против членов СС, не в последнюю очередь под давлением со стороны местных банд штурмовиков[901].

Эти меры были частью массированной и широкомасштабной чистки социальных институтов Германии весной и в начале лета 1933 г. Экономические группы давления и ассоциации всех видов быстро были приручены. Несмотря на то что сельское хозяйство номинально было в руках партнера Гитлера по коалиции, Альфреда Гугенберга, здесь заправлял лидер крестьянской партийной организации Вальтер Дарре, который заставил разные сельскохозяйственные группы по интересам объединиться в одну нацистскую организацию задолго до того, как Гугенберга обязали покинуть свой пост в правительстве. Многие группы и институты отреагировали на это, попытавшись предупредить такую принудительную координацию. В бизнесе союзы работников и группы давления, такие как Имперская ассоциация германской промышленности, включили нацистов в свои комитеты, объявили о своей лояльности режиму и объединились с другими промышленными группами давления, сформировав унитарную Имперскую корпорацию германской промышленности. Пойдя на такой шаг без давления со стороны власти, промышленники стремились избежать наиболее агрессивных попыток вмешательства нового режима. В какой-то момент нацистский функционер Отто Вагенер силой захватил штаб-квартиру Имперской ассоциации германской промышленности с явным намерением закрыть ее. Когда за этим последовала добровольная самостоятельная координация ассоциации, на посту уполномоченного Гитлера по экономическим вопросам Вагенера заменил Вильгельм Кепплер, который долгое время был посредником между крупным бизнесом и нацистами и в отличие от своего предшественника пользовался доверием обеих сторон.

1 июня 1933 г. бизнес предпринял еще один шаг в попытке обезопасить свои позиции. Ведущие бизнесмены и корпорации основали Дотационный фонд немецкой экономики имени Адольфа Гитлера. Это должно было положить конец частым и агрессивным вымогательствам, которым подвергались компании со стороны местных партийных групп и штурмовиков, за счет учреждения регулярной и пропорциональной системы платежей от промышленников в фонды нацистской партии. Этот фонд в следующие двенадцать месяцев переправил 30 млн рейхсмарок в казну партии. Однако ему не удалось добиться своей основной цели, потому что мелкие партийные начальники и руководители CA с тем же успехом продолжили вымогать у компаний мелкие суммы на местном уровне. Тем не менее крупные предприятия были не слишком обеспокоены. 23 марта Гитлер заверил представителей крупного бизнеса, что он не собирался посягать на их собственность и доходы или пускаться в эксцентричные эксперименты с валютой, которые предпринимала партия под влиянием Готфрида Федера в начале 1920-х гг.[902] Профсоюзы были уничтожены, социализм в любой форме был снят с повестки дня, а на горизонте маячили новые контракты на оружие и военное снаряжение, поэтому большой бизнес был удовлетворен тем, что уступки, на которые он пошел для нового режима, полностью того стоили.

Добровольное сотрудничество стало удобным вариантом для большого числа ассоциаций и институтов при условии, что им удавалось объединить свои усилия достаточно быстро. Однако очень часто организации, которые вели относительно уверенное и спокойное существование в течение десятилетий, оказывались в смятении, разрозненные и закрученные вихрем событий. Характерным примером стала Федерация ассоциаций немецких женщин, зонтичная организация умеренных немецких феминисток и немецкий эквивалент национальных женских советов, которые многие годы существовали в других странах. Основанная около сорока лет назад, она была масштабным и сложным объединением множества различных женских обществ, включая профессиональные союзы, как, например, союз женщин-учителей. В основе своей представлявшая средний класс, федерация оказалась глубоко расколота после возвышения нацистов — партии, за которую в 1932 г., скорее всего, голосовало большинство членов федерации. Некоторые руководители желали бороться с «мужской сущностью, опьяненной победой», которая праздновала свой триумф в нацистском движении, а другие настаивали на сохранении традиционного политического нейтралитета федерации. И пока велись эти дискуссии, нацисты решили вопрос сами.

27 апреля 1933 г. в баденское отделение федерации пришло письмо от руководителя нацистской женской организации в провинции Гертруды Шольц-Клинк, в котором сообщалось о роспуске федерации. Центральное руководство федерации в некотором замешательстве направило запрос министру внутренних дел рейха о юридическом основании такого безапелляционного решения, заверяя его, что баденское отделение не представляло собой никакой угрозы для общественной безопасности. Национальный руководитель Нацистского женского фронта Лидия Готтшевская не задумываясь заявила, что баденское отделение было распущено на основании закона революции и приложила документ для подписи президентом федерации, в котором предлагалось безусловно передать управление федерацией в руки Адольфа Гитлера, исключить всех еврейских членов, поставить на ключевые посты женщин из нацистской партии и присоединиться к Нацистскому женскому фронту до 16 мая. Федерация тщетно пыталась указать Готтшевской, что она поддерживала «националистическую революцию», приветствовала евгенические меры, предлагаемые режимом, и стремилась играть свою роль в Третьем рейхе. 15 мая, столкнувшись с тем, что многие входившие в нее ассоциации уже были переведены в состав тех или иных нацистских институтов, Федерация официально проголосовала за самороспуск, поскольку согласно своему уставу она не могла входить в состав другой организации[903].

Нацистская координация немецкого общества не ограничивалась политическими партиями, государственными институтами, местными и региональными органами власти и экономическими группами давления. Ее охват, возможно, лучше всего показывает пример небольшого северогерманского городка Нортхайма, в котором долгое время доминировала коалиция либералов и консерваторов, где также было сильное социал-демократическое движение и гораздо более малочисленный филиал коммунистической партии в оппозиции. Местным нацистам уже удалось удачно организовать муниципальные выборы 12 марта, выступив по «Списку национального единства» и исключив из участия остальные партии. Нацистский лидер в городе, Эрнст Гирман, пообещал покончить с коррупцией социал-демократов и упразднить парламентаризм. Несмотря на это, социал-демократы взяли свое на местных и региональных выборах, а нацистам не удалось выступить лучше, чем в июле 1932 г., хотя они и взяли под свой контроль городской совет. Новый совет собирался на открытых собраниях со штурмовиками в униформах, выстроившимися вдоль стен, эсэсовцами, помогавшими полиции, и под крики «Хайль Гитлер!», расстраивавшие заседания — местная версия спектакля, который сопровождал принятие акта о чрезвычайных полномочиях в рейхстаге. Четырем советникам из социал-демократов запретили входить в состав каких-либо комитетов и не позволяли говорить. Когда они покидали совещание, штурмовики выстраивались так, чтобы суметь плюнуть на них. Вскоре двое из них ушли в отставку, оставшиеся двое ушли в июне.

После ухода последнего социал-демократа городской совет Нортхайма использовался исключительно для оповещения о действиях, предпринимаемых Гирманом, никаких обсуждений не велось, а все члены слушали в абсолютной тишине. К этому времени примерно 45 сотрудников совета, в основном социал-демократы, были уволены из газовой службы, пивоварни, бассейна, отделения медицинского страхования и других местных предприятий по закону о государственной службе от 7 апреля 1933 г. Включая бухгалтеров и администраторов, они составили примерно четверть сотрудников совета. Выжить городского мэра, консерватора, занимавшего этот пост с 1903 г., оказалось сложнее, поскольку тот отвергал любые попытки уговорить его уйти и был при этом весьма агрессивен. В конце концов, когда он уехал в отпуск, нацифицированный городской совет вынес ему вотум недоверия и вместо него объявил мэром города местного лидера нацистов Эрнста Гирмана.

К этому времени лидеры коммунистов в Нортхайме были арестованы вместе с несколькими социал-демократами, а главная региональная газета, которую читали в городе, начала публиковать рассказы не только о концентрационном лагере в Дахау, но и о другом лагере, расположенном гораздо ближе к Нортхайму, в Морингене, где к концу апреля содержалось более 300 заключенных, многие из которых, помимо основного контингента из коммунистов, были из других политических группировок. По крайней мере два десятка эсэсовцев из лагерной охраны были местными жителями с окраин Нортхайма, и многих заключенных отпустили после непродолжительного пребывания в лагере, поэтому о происходивших там событиях горожанам должно было быть хорошо известно. Местная городская газета, ранее либеральных взглядов, теперь часто сообщала об арестах и тюремных заключениях горожан, которым предъявлялись мелкие обвинения, например в распространении слухов и оскорбительных высказываний о национал-социализме. Люди знали, что более серьезное противодействие приведет и к более серьезным репрессиям. С противниками режима также поступали по-другому, активных социал-демократов увольняли с работы, обыскивали их дома или избивали, если они отказывались произносить гитлеровское приветствие. На их домовладельцев оказывали давление, чтобы те отказывали им от квартир. Штурмовики объявили магазину местного руководителя социал-демократической партии бойкот. С этого времени его судьбой стали постоянные мелкие нападки. Та же участь постигла других бывших важных участников местного рабочего движения, даже если те воздерживались от любой политической активности.

Таковы были скрытые, а иногда и явные угрозы, которые таило в себе движение координации в маленьком городке Нортхайм и в тысячах других небольших городах, деревнях и селах. Этот процесс начался в марте и быстро набрал скорость в апреле и мае 1533 г. Как и практически во всех небольших городах, в Нортхайме было много различных общественных объединений, большинство из которых не имело отношения к политике. Местная нацистская партия тем или иным способом взяла их все под свой контроль. Некоторые клубы и общества были закрыты или объединены в более крупные организации, другие были захвачены. Железнодорожные рабочие в Нортхайме, важном центре в национальной сети железных дорог, уже испытывали давление со стороны старших служащих-нацистов на сортировочных станциях, которые принуждали их вступить в нацистскую организацию фабричных ячеек еще до того, как Гитлер стал канцлером, однако нацисты не добились особого прогресса в обработке других рабочих до 4 мая, когда коричневые рубашки захватили отделения профсоюзов и разом их упразднили. К этому времени Гирман настаивал на том, что в исполнительном комитете любого клуба и ассоциации большинство должны составлять нацисты или стальные шлемы. Профессиональные ассоциации были объединены в новообразованный Национал-социалистический союз врачей, Национал-социалистический союз учителей и схожие организации, в которые должны были вступить все люди соответствующих профессий, если они хотели сохранить работу. Популярный и хорошо финансировавшийся местный потребительский кооператив попал под контроль нацистов, однако оказался слишком важным для местной экономики, чтобы его закрывать, несмотря на то что раньше нацисты нападали на него как на «красную» организацию, которая подрывала деятельность независимых местных компаний. Общества инвалидов войны были объединены в Национал-социалистическую ассоциацию жертв войны, а бойскауты и Орден немецкой молодежи — в Гитлерюгенд.

Реакция на неумолимое давление с целью нацификации добровольных городских организаций была различна. Песенные клубы Нортхайма в основном самораспустились, хотя рабочий хор попытался приспособиться заранее, оборвав свои связи с Песенным союзом немецких рабочих. Песенный клуб высшего общества выжил благодаря смене своего исполнительного комитета и консультации с местным отделением нацистской партии перед изменением состава своих членов. Стрелковые общества, являвшиеся важной частью местной жизни во многих уголках Германии, избрали Гирмана своим капитаном, который заявил им, что они должны укреплять военный дух в своих рядах, а не существовать исключительно в развлекательных целях, как это было прежде. Они выжили, потому что приняли свастику, стали петь Песню Хорста Весселя, а также потому, что сделали открытыми для публики некоторые соревнования по стрельбе в ответ на критику Гирмана о социальной закрытости их общества. Все местные спортивные клубы, от союза плавания до футбольного клуба и гимнастических обществ, заставили вступить в единое Спортивное общество Нортхейма под руководством нацистов. Некоторые местные общественные руководители предприняли упреждающие меры, чтобы не допустить конфискации своих фондов нацистами. «Клуб благоустройства», обеспеченная организация, занимавшаяся улучшением городских парков и лесов, вложила все свои средства в строительство охотничьего домика сразу за городской чертой, перед тем как самораспуститься. А некоторые местные гильдии, получив уведомление о необходимости избрать новые руководящие комитеты до 2 мая, организовали массовые попойки и дорогие банкеты, чтобы истратить средства, которые, по их убеждению, скоро уплыли бы в руки нацистов[904].

Этот процесс координации проходил весной и летом 1933 г. на всех уровнях, во всех городах, деревнях и селах по всей Германии. Общественная жизнь оставалась только в местных гостиницах и за закрытыми дверями домов. Отдельные люди оказались изолированы друг от друга за исключением моментов, когда они собирались в том или ином нацистском обществе. Общество было сведено к анонимной неразличимой массе, после чего оно было воссоздано в новом качестве — как система, где все должно было делаться во имя нацизма. Открытое недовольство и сопротивление стали невозможными, даже обсуждение и планирование подобных акций стало чем-то неосуществимым. Конечно, на практике такая ситуация оставалась скорее целью, а не реальностью. Процесс координации проходил далеко не идеально, а формальная приверженность новому порядку, например за счет присоединения слов «национал-социалистический» к названию клуба, общества или профессиональной организации, совсем не подразумевала настоящей идеологической лояльности со стороны участников. Тем не менее масштабы координации немецкого общества поражали. И ее задачей было не просто уничтожение любого пространства, где могла бы развиваться оппозиция. Подчинив Германию, новый режим хотел сделать ее податливой к принятию новой доктрины и к переобучению в соответствии с принципами национал-социализма.

Размышляя об этом процессе несколько лет спустя, адвокат Раймунд Претцель спрашивал себя, что случилось с 56 % немцев, которые голосовали против нацистов на выборах 5 марта 1933 г. Как получилось, что это большинство сдалось так быстро? Почему практически все общественные, политические и экономические институты в Германии попали в руки нацистов с такой легкостью? «Самой простой и, если копнуть глубже, практически всегда самой главной причиной, — заключал он, — был страх. Чтобы тебя не избили, присоединись к самим разбойникам. Менее очевидным было определенное воодушевление, опьянение единством, магнетизм масс». Он также полагал, что многие чувствовали себя преданными из-за слабости своих политических лидеров, от Брауна и Зеверинга до Гугенберга и Гинденбурга, и присоединились к нацистам в извращенном акте мести. Некоторых впечатлял тот факт, что все предсказывавшееся нацистами, казалось, сбывается. «Также существовало убеждение (особенно среди интеллектуалов), что им удастся изменить лицо нацистской партии, став ее членами, и даже изменить направление ее движения. И многие, конечно, запрыгнули на подножку, желая стать частью зримого успеха». В условиях депрессии, в сложные времена безработицы люди цеплялись за механистическую рутину повседневной жизни как за единственную форму надежности: не идти в ногу с нацистами — значило рисковать заработком и перспективами, сопротивление могло означать риск для жизни[905].

Примечания:

7

Ian Kershaw, Hitler, I: 1889–1936: Hubris (London, 1998); idem Hitler, II: 1936–1945: Nemesis (London, 2000).

8

Michael Burleigh, The Third Reich: A New History (London, 2000).

9

Здесь приходят на ум работы вроде Orlando Figes, A People's Tragedy: The Russian Revolution 1891–1924 (London, 1996) или Margaret Macmillan, Peacemakers: The Paris Conference of 1919 and its Attempt to End War (London, 2001).

73

Evans (ed.), Kneipengesprache, 361-83.

74

Volker R. Berghahn, Der Tirpitz — Plan: Genesis und Verfall einer innenpolitischen Krisenstrategie unter Wilhelm II. (Dusseldorf, 1971).

75

Взвешенная оценка личности кайзера и его влияния есть в работе Christopher Clark, Kaiser Wilhelm II (London, 2000).

76

Geoffrey Hosking, Russia: People and Empire 1552–1917 (London, 1997).

77

George L. Mosse, The Nationalization of the Masses: Political Symbolism and Mass Movements in Germany from the Napoleonic Wars through the Third Reich (New York, 1975).

78

Alan Milward, Samuel B. Saul, The Development of the Economies of Continental Europe 1850–1914 (London, 1977), 19–20.

79

См.: Hubert Kiesewetter, Industrielle Revolution in Deutschland 1815–1914 (Frankfurt am Main, 1989).

80

Volker Ullrich, Die nervose Grossmacht 1871–1918: Aufstieg und Untergang des deutschen Kaiserreichs (Frankfurt am Main, 1997); Joachim Radkau, Das Zeitalter der Nervositat: Deutschland zwischen Bismarck und Hitler (Munich, 1998).

81

August Nitschke et al. (eds.), Jahrhundertwende: Der Aufbruch in die Moderne 1880–1930 (2 vols., Reinbek, 1990).

82

См.: Blackbourn and Eley, The Peculiarities.

83

Peter Pulzer, The Rise of Political Anti-Semitism in Germany and Austria (New York, 1964), 112-13; Rosemarie Leuschen-Seppel, Sozialdemokratie und Antisemitismus im Kaiserreich: Die Auseinandersetzung der Partei mit den konservativen und volkischen Stromungen des Antisemitismus 1871–1914 (Bonn, 1978), 140-42; Richard S. Levy, The Downfall of the Anti-Semitic Political Parties in Imperial Germany (New Haven, 1975). См. также новаторскую работу: Paul W. Massing, Rehearsal for Destruction (New York, 1949).

84

Здесь я разделяю точку зрения Мэрион Каплан, которая считает необходимым проводить различие между ассимиляцией, подразумевающей полную потерю культурного своеобразия идентичности, и культурной адаптацией, которая подразумевает формирование двойного мировоззрения в многокультурной среде. См.: Marion A. Kaplan, The Acculturation, Assimilation, and Integration of Jews in Imperial Germany', Year Book of the Leo Baeck Institute, 27 (1982), 3-35.

85

Till van Rahden, Juden und andere Breslauer: Die Beziehungen zwischen Juden, Protestanten und Katholiken in einer deutschen Grossstadt von I860 bis 1925 (Gottingen, 2000), 147-9; Peter J.G. Pulzer, Jews and the German State: The Political History of a Minority, 1848–1933 (Oxford, 1992), 6–7; Shulamit Volkov, Die Juden in Deutschland 1780–1918 (Munich, 1994); Usiel O. Schmelz, ‘Die demographische Entwicklung der Juden in Deutschland von der Mitte des 19. Jahrhunderts bis 1933’, Bulletin des Leo Baeck Instituts, 83(1989), 15–62, c. 39–41; Jacob Toury, Soziale und politische Geschichte der Juden in Deutschland 1847–1871: Zwischen Revolution, Reaktion und Emanzipation (Dusseldorf, 1977), 60; Monika Richarz, Judisches Leben in Deutschland, II: Selbstzeugnisse zur Sozialgeschichte im Kaiserreich (Stuttgart, 1979), 16–17; Anthony Kauders, German Politics and the Jews: Dusseldorf and Nuremberg 1910–1933 (Oxford, 1996), 26; Kerstin Meiring, Die christlich judische Mischehe in Deutschland, 1840–1933 (Hamburg, 1998).

86

Pulzer, Jews, 106-20.

87

Dietz Bering, The Stigma of Names: Antisemitism in German Daily Life, 1812–1933 (Cambridge, 1992 [1987]).

88

Pulzer, Jews, 5, 11.

89

Niall Ferguson, The World's Banker: The History of the House of Rothschild (London, 1998); Fritz Stern, Gold and Iron: Bismarck, Bleichroder and the Building of the German Empire (New York, 1977).

90

Robert Gellately, The Politics of Economic Despair: Shopkeepers and German Politics, 1890–1914 (London, 1974), 42-3; Richarz, Judisches Leben, П. 17,23–35.

734

Deutsche Zeitung, 27а (утр. изд., 1 фев. 1933, с. 1, стб. 2). Подборку репортажей в прессе см. в Wieland Eschenhagen (ed.), Die ‘Machtergreifung’: Tagebuch einer Wende nach Presseberichten vom I. Januar bis 6. Marz 1933 (Darmstadt, 1982).

735

Berliner Illustrierte Nachtausgabe, 26 (31 янв. 1933), 2, стб. 4; В. Z. am Mittag 26 (Erste Beilage, 31 янв. 1933), 3, заголовок рисунка, стб. 3; Peter Fritzsche, Germans into Nazis (Cambridge, Mass., 1998), 139–43; Hans-Joachim Hildenbrand, ‘Der Betrug mit dem Fackelzug’ в Rolf Italiander (ed.), Wir erlebten das Ende der Weimarer Republik: Zeitgenossen berichten (Dusseldorf, 1982), 165.

736

Wheeler-Bennett, Hindenburg, 435. Не нужно и говорить, что Людендорфа там вообще не было.

737

Deutsche Allgemeine Zeitung, 51 (утр. изд., 31 янв. 1933), с. 1.

738

Berliner Borsen-Zeitung, 51 (утр. изд., 31 янв. 1933), с. 1, стб. 2.

739

Deutsche Allgemeine Zeitung, 51 (утр. изд., 31 янв. 1933), с. 1, стб. 3.

740

Deutsche Zeitung, 273 (утр. изд., 31 февр. 1933), заголовок на с. 1.

741

Цитируется в Jochmann (ed.), Nationalsozialismus und Revolution, 429; Fritzsche, Germans, 141.

742

Herbst, Das nationalsozialistische Deutschland, 59–60.

743

Frohlich (ed.), Die Tagebucher, I/II. 357 (31 янв. 1933).

744

Deutsche Zeitung, 273 (утр. изд., 31 янв. 1933), с. 1, стб. 1–2.

745

Два примера см. в Bernd Burkhardt, Eine Stadt wird braun: Die nationalsozialistische Machtergreifung in der Provinz. Eine Fallstudie (Hamburg, 1980) — о швабском городке Мюлакер; Allen, The Nazi Seizure of Power, 153-4 — о северонемецком городке Нортхайм.

746

Deutsche Zeitung, 26b (веч. изд., 31 янв. 1933), с. 1; Vossische Zeitung 52 (веч. изд., 31 янв. 1933), 3.

747

Jochmann, Nationalsozialismus und Revolution, 423.

748

Maschmann, Account Rendered, 11–12, (дополн. пер.).

749

Цитируется в Deutsche Zeitung, 27а (утр. изд., 1 фев. 1933), с. 1, стб. 1.

750

Deutsche Zeitung, 26b (веч. изд., 31 янв. 1933), 3, стб. 2: ‘Wieder zwei Todesopfer der roten Mordbestien’.

751

Berliner Borsen-Zeitung, 52 (веч. изд., 31 янв. 1933), 2, кол. 2–3.

752

Welt am Abend, 26 (31 янв. 1933), 1–2.

753

Hans-Joachim Althaus et al., ‘Da ist nirgends nichts gewesen ausser hier’: Das ‘rote Mossingen’ im Generalstreik gegen Hitler. Geschichte eines schwabischen Arbeiterdorfes (Berlin, 1982.).

754

Allan Merson, Communist Resistance in Nazi Germany (London, 1985), 25-8; Winkler, Der Weg, 867-75.

755

Josef and Ruth Becker (eds.), Hitlers Machtergreifung: Dokumente vom Machtantritt Hitlers 30. Januar 1933 bis zur Besiegelung des Einparteienstaates 14. Juli 1933 (2nd edn., Munich, 1992 [1983]), 45.

756

Die Welt am Abend, 27 (1 фев. 1933), заголовок на титульной странице; Die Rote Fahne, 27 (1 фев. 1933), заголовок на с. 1.

757

Jochmann, Nationalsozialismus und Revolution, 421.

758

Запись из дневника Камила Хоффмана от 30 января 1933 г., цитируется в Johann Wilhelm Bragel and Norbert Frei (eds.), ‘Berliner Tagebuch, 1932–1934: Aufzeichnungen des tschechoslowakischen Diplomaten Camill Hoffmann’, FvZ 36 (1988), 131-83, c. 159.

759

Ministere des affaires etrangeres (ed.), Documents Diplomatiques Francais, 1932–1939, ser. 1, vol. II (Paris, 1966), p. 552, Франсуа-Понсе Бонкуру, 1 февраля 1933 г. Это центральная тема исследования Gotthard Jasper, Die gescheiterte Zahmung: Wege zur Machtergreifung Hitlers 1930–1934 (Frankfurt am Main, 1986), 126-71. Часто цитируемое в то время «пророчество» генерала Людендорфа, сказавшего, что Гитлер загонит Германию в пропасть (см., например: Kershaw, Hitler I. 427), было поздним изобретением Ханса Франка, см. Fritz Tobias, ‘Ludendorff, Hindenburg, Hitler: Das Phantasieprodukt des Ludendorff-Briefes vom 30. Januar 1933’ в Uwe Backes et а і (eds.), Die Schatten der Vergangenheit: Impulse zur Historisierung des Nationalsozialismus (Frankfurt am Main, 1990), 319-43 и Lothar Gruchmann, ‘Ludendorffs “prophetischer” Brief an Hindenburg vom Januar/Februar 1933’, VfZ 47 (1999), 559-62.

760

Robert J. O'Neill, The German Army and the Nazi Party 1933–1939 (London, 1966), 34-5.

761

Klaus-Jurgen Muller, The Army, Politics and Society in Germany 19331945: Studies in the Army's Relation to Nazism (Manchester, 1987), 29–44. O'Neill, The German Army, 35–45; Wolfgang Sauer, Die Mobilmachung der Gewalt (vol. III of Bracher et al., Die nationalsozialistische Machtergreifung), 41–84; Andreas Wirsching, ‘“Man kann nur Boden germanisieren”: Eine neue Quelle zu Hitlers Rede vor den Spitzen der Reichswehram 3. Februar 1933’, VfZ 49 (2001), 516-50. Полная версия обращения Гитлера к армейским офицерам 3 февраля 1933 г., представленная в этой статье, недавно была обнаружена в бывшем архиве КГБ в Москве и, вероятно, была предоставлена дочерью Хаммерштайна, которая симпатизировала коммунистам. Другой немного более ранний набор обещаний Гитлера в схожем ключе см. в Thilo Vogelsang, ‘Hitlers Brief an Reichenau vom 4. Dezember 1932’, VfZ 1 (1959), 429-37.

762

Martin Broszat, ‘The Concentration Camps 1933–1945’ in Helmut Krausnick et al., Anatomy of the SS State (London, 1968 [1965]), 397504, at 400–401; Bessel, Political Violence, 98-9.

763

Siegfried Bahne, ‘Die Kommunistische Partei Deutschlands’ in Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 655–739, at 690; Berghahn, Der Stahlhelm, 252.

764

Matthias, ‘Die Sozialdemokratische Partei Deutschlands’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 101–278, at 101-50.

765

Winkler, Der Weg, 867–875. Там же цитируется Vorwarts, 867.

766

Broszat, Der Staat Hitlers, 94.

767

Гржезински Клупшу и др., 24 февраля 1933 г., документ 25 в Matthias, ‘Die Sozialdemokratische Partei Deutschlands’ in Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 234-5.

768

Martin Kitchen, The Coming of Austrian Fascism (London, 1980), 20281; Francis L. Carsten, Fascist Movements in Austria: From Schtinerer to Hitler (London, 1977), 249-70.

769

Winkler, Der Weg, 868.

770

Domarus, Hitler, 1. 147.

771

Ibid., 254.

772

Ibid., 253.

773

Morsey, ‘Die Deutsche Zentrumspartei’ in Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 339-54; Broszat, Der Staat Hitlers, 95.

774

Domarus, Hitler, I. 156; Broszat, Der Staat Hitlers, 249.

775

Domarus, Hitler, I. 170.

776

Ibid., 249 (10 фев. 1933).

777

Ibid., 247-50.

778

Jochmann (ed.), Nationalsozialismus und Revolution, 431.

779

Domarus, Hitler, I. 150-51.

780

Turner, German Big Business, 330-32.

781

Paul. Aufstand, 111-13.

782

Напечатано в Bahne, ‘Die Kommunistische Partei Deutschlands’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, document 3, 728-31, at 731.

783

Ibid., 686–696.

784

Hans Mommsen, ‘Van der Lubbes Weg in den Reichstag — der Ablauf der Ereignisse’ in Uwe Backes et al., Reichstagsbrand: Aufklarung einer historischen Legende (Munich, 1986), 33–57, at 42-7.

785

Harry Graf Kessler, Tagebucher 1918–1937 (ed. Wolfgang Pfeiffer-Belli, Frankfurt am Main, 1961), 707-9.

786

Horst Karasek, Der Brandstifter: Lehr- und Wanderjahre des Maurergesellen Marinus van der Lubbe, der 1933 auszog, den Reichstag anzuzunden (Berlin, 1980); Martin Schouten, Marinus van der Lubbe (1909–1934): Eine Biographie (Frankfurt, 1999 [1986]); и Fritz Tobias, The Reichstag Fire: Legend and Truth (London, 1962).

787

Mommsen, ‘Van der Lubbes Weg’, 33–42.

788

Frohlich (ed.), Die Tagebucher, part I, vol. II, p. 383.

789

Rudolf Diels, Lucifer ante Portas: Es spricht der erste Chef der Gestapo (Stuttgart, 1950), 192-3.

790

Mommsen, ‘Van der Lubbes Weg’; Karasek, Der Brandstifter; Tobias, The Reichstag Fire. Впоследствии коммунисты попытались доказать, что за попыткой поджога стояли нацисты, однако подлинность заявлений ван дер Люббе и сопутствующих документов оказалась вне сомнений. Более того, среди документальных свидетельств, которые должны были доказать участие нацистов, было обнаружено огромное число сфальсифицированных и сфабрикованных материалов. Попытки доказать вину нацистов см. в World Committee for the Victims of German Fascism (President Einstein) (ed.), The Brown Book of the Hitler Terror and the Burning of the Reichstag (London, 1933), 54-142; Walther Hofer and Alexander Bahar (eds.), Der Reichstagsbrand: Eine wissenschaftliche Dokumentation (Freiburg im Breisgau, 1992. [1972, 1978]); доказательство неадекватности этой работы см. в Backes et al., Reichstagsbrand; KarlHeinz Janssen, ‘Geschichte aus der Dunkelkammer: Kabalen um dem Reichstagsbrand. Eine unvermeidliche Enthullung’, Die Zeit, 38 (14 сент. 1979), 45-8; 39 (21 сент. 1979), 20–24; 40 (28 сент. 1979), 4952; 41 (5 окт. 1979), 57–60; Tobias, The Reichstag Fire, 59–78 и Hans Mommsen, ‘Der Reichstagsbrand und seine politischen Folgen’, VfZ 12 (1964), 351–413. Недавнее предположение о том, что нацисты планировали поджог, основывается на преувеличенном сходстве между ранними записками с обсуждениями чрезвычайных мер и Декретом о пожаре Рейхстага, см. Alexander Вапаг and Wilfried Kugel, ‘Der Reichstagsbrand: Neue Aktenfunde entlarven die NS-Tater’, Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft, 43 (1995), 823-32, и Jurgen Schmadeke et al., ‘Der Reichstagsbrand im neuen Licht’, Historische Zeitschrift, 269 (1999), 603-51. До сих пор вывод Тобиаса и Моммзена о том, что ван дер Люббе действовал в одиночку, не был опровергнут.

791

Diels, Lucifer, 193-5.

792

Ibid., 180-2. Геббельс, по — видимому, уничтожил оригиналы своих дневников в последние дни февраля, этот факт вызвал подозрения сторонников точки зрения о том, что пожар устроили именно нацисты. В исправленной версии, опубликованной под названием Vom Kaiserhof zur Reichskanzlei, он говорит о событиях той ночи: «Вождь не теряет спокойствия ни на минуту: потрясающе» (Frohlich (ed.), Die Tagebucher, I/II. 383).

793

Diels, Lucifer, 193-5.

794

Karl-Heinz Minuth (ed.), Akten der Reichskanzlei: Die Regierung Hitler; I: 1933–1934 (2. vols., Boppard, 1983), I. 123; Ulrich Kolbe, ‘Zum Urteil uber die “Reichstagsbrand-Notverordnung” vom 28.2.1933’, Geschichte in Wissenschaft und Unterricht, 16 (1965), 359-70; Broszat, Der Staat Hitlers, 92. О Гюртнере см.: Lothar Gruchmann, im Dritten Reich 1933–1940: Anpassung und Unterwerfungin der Ara Gurtner (Munich, 1988), 70–83.

795

Minuth (ed.), Die Regierung Hitler 1933–1934, 1. 128-31; Kolbe, ‘Zum Urteil’, 359-70.

796

Minuth (ed.), Die Regierung Hitler 1933–1934,1. 128-31; Broszat, ‘The Concentration Camps’, 400–402.

797

Minuth (ed.), Die Regierung Hitler 1933–1934, 1.131.

798

Цитируется в Noakes and Pridham (eds.), Nazism, I. 142. Недавний анализ см. в Thomas Reithel and Irene Strenge, ‘Die Reichstagsbrandverordnung: Grundlegung der Diktatur mit den Instrumenten des Weimarer Ausnahmezustandes’, VfZ 48 (2000), 413-60.

799

Jochmann (ed.), Nationalsozialismus und Revolution, 427.

800

Evans, Rituals, 618–24.

801

AT 31, in Merkl, Political Violence, 545 (повторный перевод). Основной организационной единицей штурмовиков был «штурмовой отряд».

802

Mason, Social Policy, 73–87.

803

Bahne, ‘Die Kommunistische Partei’, in Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 693-4, 699–700; Winkler, Der Weg, 876-89; Weber, Die Wandlung, 246; World Committee (ed.), The Brown Book, 184; Broszat, Der Staat Hitlers, 101-2.

804

Merson, Communist Resistance, 57; Detlev J. K. Peukert, Die KPD im Widerstand: Verfolgung und Untergrundarbeit an Rhein und Ruhr, 1933 bis 1945 (Wuppertal, 1980), 75-8. См. также Horst Duhnke, Die KPD von 1933 bis 1945 (Cologne, 1972.), 101-9; ibid. Die KPD und das Ende von Weimar: Das Scheitern einer Politik 1932–1935 (Frankfurt am Main, 1976), 34–42.

805

Diels, Lucifer, 222. См. также: Hans Bernd Gisevius, To the Bitter End (London, 1948).

806

‘Bericht des Obersten Parteigerichts an den Ministerprsidenten Generalfeldmarschall Goring, 13.2.1939’, документ ND 3063-PS in Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militargerichtshof, Nurnberg (Nuremberg, 1949), XXIII. 20–29, at 26.

807

Paul. Aufstand, 111-13.

808

Allen, The Nazi Seizure of Power, 156-61.

809

Frohlich (ed.), Die Tagebucher, I/II. 387 (5 марта 1933).

810

См.: Allen, The Nazi Seizure of Power, 160.

811

Falter et al., Wahlen, 41, 44; Falter, Hitlers Wahler, 38-9.

812

Ibid., 40; о католиках см.: Oded Heilbronner, Catholicism, Political Culture and the Countryside: A Social History of the Nazi Party in South Germany (Ann Arbor, 1998), 139.

813

Bessel, Political Violence, 101-2.

814

Ulrich Klein, ‘SA-Terror und Bevolkerung in Wuppertal 1933/34’ in Detlev Peukert and Jurgen Reulecke (eds.), Die Reihen fast geschlossen: Beitrage zur Geschichte des Alltags unterm Nationalsozialismus (Wuppertal, 1981), 45–64, at 51.

815

Winkler, Der Weg, 890-91; World Committee (ed.), The Brown Book, 204–5; Schneider, Unterm Hakenkreuz, 56–73.

816

Dieter Rebentisch and Angelika Raab (eds.), Neu-Isenburg zwischen Anpassung und Widerstand; Dokumente uber Lebensbedingungen und politisches Verhalten 1933–1934 (Neu-Isenburg, 1978), 79.

817

Gerlinde Grahn, ‘Die EnteignungdesVermogensder Arbeiterbewegung und der politischen Emigration 1933 bis 1945’, 1999: Zeitschrift fur Sozialgeschichte des 20. und 21. Jahrhunderts, 12 (1997), 13–38; Broszat, Der Staat Hitlers, 118.

818

Klein, ‘SA-Terror’, 51–3.

819

Broszat, Der Staat Hitlers, 256.

820

Ibid., 136-8.

821

Winkler, Der Weg, 888-93, 898–900.

822

Ibid., 916-18.

823

Ibid., 929-32; Broszat, Der Staat Hitlers, 118-19.

824

Harold Marcuse, Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933–2001 (Cambridge, 2001), 21-3; Hans-Gunter Richardi, Schule der Gewalt: Das Konzentrationslager Dachau, 1933–1934 (Munich, 1983), 48–87; Johannes Tuchel, Organisationsgeschichte und Funktion der ‘Inspektion der Konzentrationslager’ 1933–1938 (Boppard, 1991), 121-58.

825

Bley, Namibia under German Rule, 151, 198; Kruger, Kriegsbewaltigung, 138-44; Joachim Zeller, ‘“Wie Vieh wurden Hunderte zu Getriebenen und wie Vieh begraben”: Fotodokumente aus dem deutschen Konzentrationslager in Swakopmund/Namibia 1904–1908’, Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft, 49 (2001), 226–43.

826

Marcuse, Legacies of Dachau, 21–2; Tuchel, Organisationsgeschichte, 35–7; Andrej Kaminski, Konzentrationslager 1896 bis heute: Eine Analyse (Stuttgart, 1982), 34–38. Нет убедительных свидетельств того, что Гитлер или Гиммлер использовали советскую модель трудовых лагерей (см.: Evans, In Hitler's Shadow, 24–46).

827

Доводы в пользу того, что это было импровизацией, см. в Broszat, ‘The Concentration Camps’, 400–406.

828

Bessel, Political Violence, 117.

829

Friedrich Schlotterbeck, The Darker the Night, the Brighter the Stars: A German Worker Remembers (1933–1945) (London, 1947), 22–36. Дальнейшее рассмотрение нацистского насилия см. в Linden- berger and Ludtke (eds.), Physische Gewalt и в Bernd Weisbrod, ‘Gewalt in der Politik: Zur politischen Kultur in Deutschland zwischen den beiden Weltkriegen’, Geschichte in Wissenschaft und Unterricht, 43 (1992), 391–404.

830

Огромное число дел подробно рассмотрено в World Committee (ed.), The Brown Book, 216-18; for Jankowski, 210-11. См. также: Diels, Lucifer, 222.

831

Gunter Morsch, ‘Oranienburg — Sachsenhausen, Sachsenhausen — Oranienburg’ in Ulrich Herbert etal. (eds.), Die nationalsozialistischen Konzentrationslager: Entwicklung und Struktur (2 vols., Gttingen, 1998), 111-34, at 119.

832

Tuchel, Organisationsgeschichte, 103; Karin Orth, Das System der nationalsozialistischen Konzentrationslager (Hamburg, 1999), 23–6.

833

Bahne, ‘Die Kommunistische Partei Deutschlands’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 693-4, 699–700; Winkler, Der Weg, 87689; Broszat, ‘The Concentration Camps’, 406-7; Broszat etal. (eds.), Bayern, I. 240-41.

834

Fieberg (ed.), Im Namen, 68; World Committee (ed.), The Brown Book, 332.

835

Domarus, Hitler, I. 263; в Mason, Social Policy, 76 беспокойство Гитлера о беспорядках представляется как настоящее, он также отмечает, что нацистское руководство постоянно информировалось о природе и размахе насилия.

836

Broszat, Der Staat Hitlers, 111.

837

Rudolf Morsey (ed.), Das ‘Ermachtigungsgesetz’ vom 24. Marz 1933: Quellen zur Geschichte und Interpretation des ‘Gesetzes zur Behebung der Not von Volk und Reich’ (Dusseldorf, 1992) и Michael Frehse, Ermachti-gungsgesetzgebungim Deutschen Reich 1914–1933 (Pfaffenweiler, 1985), 145.

838

Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, xiii.

839

Klaus-Jurgen Muller, ‘Der Tag von Potsdam und das Verhaltnis der preussisch-deutschen Militar-Elite zum Nationalsozialismus’ в Bernhard Kroner (ed.), Potsdam — Stadt, Armee, Residenz in der preussischdeutschen Militargeschichte (Frankfurt am Main, 1993), 435-49; Frohlich (ed.), Die Tagebucher; II. 395-7 (22 марта 1933); Werner Freitag, ‘Nationale Mythen und kirchliches Heil: Der “Tag von Potsdam”’, Westfalische Forschungen, 41 (1991), 379–430. Речь Гитлера см. в Domains, Hitler; I. 272-4.

840

Ibid., 270.

841

Bracher, Stufen, 213-36; а также Hans Schneider, ‘Das Ermachtigungs-gesetz vom 24. Marz 1933’, VfZ 1 (1953), 197–221, at 207-8.

842

Junker, Die Deutsche Zentrumspartei, 171-89; Morsey, ‘Die Deutsche Zentrumspartei’ in Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 281–453; Josef Becker, ‘Zentrum und Ermachtigungsgesetz 1933: Dokumentation’ VfZ 9 (1961), 195–210; Rudolf Morsey, ‘Hitlers Verhandlungen mit der Zentrumsfuhrung am 31. Januar 1933’, VfZ 9 (1961), 182-94.

843

Wilhelm Hoegner, Der schwierige Aussenseiter: Erinnerungen eines Abgeordneten, Emigranten und Ministerprasidenten (Munich, 1959), 92.

844

Becker, ‘Zentrum und Ermachtigungsgesetz 1933’; Konrad Repgen, ‘Zur vatikanischen Strategie beim Reichskonkordat’, VfZ 31 (1983), 506-35; Bruning, Memoiren, 655-57; Domarus, Hitler; I. 275-85.

845

Winkler, Der Weg, 901-6; Hans J. L. Adolph, Otto Wels und die Politik der deutschen Sozialdemokratie 1934–1939: Eine politische Biographie (Berlin, 1971), 262-4; Willy Brandt, Erinnerungen (Frankfurt am Main, 1989), 96; Hoegner, Der Schwierige Aussenseiter, 93.

846

Broszat, Der Staat Hitlers, 117 and п. Об Акте о чрезвычайных полномочиях в контексте чрезвычайного законодательства в Веймарской республике см. в Jorg Biesemann, Das Ermachtigungsgesetz als Grundlage der Gesetzgebung im nationalsozialistischen Deutschland: Ein Beitrag zur Stellung des Gesetzes in der Verfassungsgeschichte 1919–1945; (Munster, 1992 [1985]).

847

Matthias, ‘Die Sozialdemokratische Partei Deutschlands’ in Matthias and Morsey (eds.) Das Ende, 176-80; Winkler, Der Weg, 867-98; Schumann, Nationalsozialismus und Gewerkschaftsbewegung; Hannes Heer, Burgfrieden oder Klassenkampf: Zur Politik der sozialdemokratischen Gewerkschaften 1930–1933 (Neuwied, 1971) — критический обзор профсоюзных лидеров; Bernd Martin, ‘Die deutschen Gewerkschaften und die nationalsozialistische Machtubernahme’, Geschichte in Wissenschaft und Unterricht, 36 (1985), 605-31; Henryk Skzrypczak, ‘Das Ende der Gewerkschaften’ в Wolfgang Michalka (ed.), Die nationalsozialistische Machtergreifung (Paderborn, 1984), 97-110.

848

Nationalsozialistische Betriebszellenorganisation, или Национал-социалистическая организация рабочих ячеек.

849

Winkler, Der Weg, 898–909; Gunther Mai, ‘Die Nationalsozialistische Betriebszellen-Organisation: Zum Verhaltnis von Arbeiterschaft und Nationalsozialismus’, VfZ 31 (1983), 573–613.

850

Schneider, Unterm Hakenkreuz, 76-106, 89; Winkler, Der Weg, 898909; Herbst, Das nationalsozialistische Deutschland, 68–70.

851

Wieland Elfferding, ‘Von der proletarischen Masse zum Kriegsvolk: Massen aufmarsch und Offentlichkeit im deutschen Faschismus am Beispiel des 1. Mai 1933’ в Neue Gesellschaft fur bildende Kunst (ed.), Inszenierung der Macht: Asthetische Faszination im Faschismus (Berlin, 1987), 17–50.

852

Peter Jahn (ed.), Die Gewerkschaften in der Endphase der Republik 1930–1933 (Cologne, 1988), 888-92, 897-8, 916.

853

Dieter Fricke, Kleine Geschichte des Ersten Mai: Die Maifeier in der deutschen und internationalen Arbeiterbewegung (Berlin, 1980), 224-9; Fritzsche, Germans, 215-35.

854

Goebbels, Vom Kaiserhof 299 и Frohlich (ed.), Die Tagebucher, I/II. 408 (17 anp. 1933).

855

Winkler, Der Weg, 909-29; Michael Schneider, A Brief History of the German Trade Unions (Bonn, 1991 [1989]), 204-10.

856

Frohlich (ed.), Die Tagebucher, I/II. 416 (3 мая 1933).

857

Winkler, Der Weg, 929-32; Grahn, ‘Die Enteignung’; Beate Dapper and Hans-Peter Rouette, ‘Zum Ermittelungsverfahren gegen Leipart und Genossen wegen Untreue vom 9. Mai 1933’, Internationale Wissenschaftliche Korrespondenz zur Geschichte der deutschen Arbeiterbewegung, 20 (1984), 509-35; Schneider, Unterm Hakenkreuz, 107-17.

858

Winkler, Der Weg, 932-40; Matthias, ‘Die Sozialdemokratische Partei Deutschlands’ in Matthias and Morsey (eds.), Die Ende, 168–75, 166–75; о самоубийстве Пфюльф см.: 254 п. 6; Broszat, Der Staat Hitlers, 120.

859

Frohlich (ed.), Die Tagebucher, 1/11. 437 (23 июня 1933).

860

Schuler, Auf der Flucht erschossen, 241-8.

861

Подробнее см.: Max Clinger (Kurt Geyer), Volk in Ketten (Karlsbad, 1934), 96-7; Winkler, Der Weg, 943-7; Franz Osterroth and Dieter Schuster, Chronik der deutschen Sozialdemokratie (Hanover, 1963), 381; документы в Erich Matthias, ‘Der Untergang der Sozialdemokratie 1933’, VfZ 4 (1956), 179–226 и комментарии на с. 250–86; о Берлине и его пригородах см.: Reinhard Rurup (ed.), Topographie des Terrors: Gestapo, SS und Reichssicherheitshauptamt auf dem ‘Prinz — Albert — Gelande’: Eine Dokumentation (Berlin, 1987) и в Hans-Norbert Burkert etal., ‘Machtergreifung’ Berlin 1933: Statten der Geschichte Berlins in Zusammen-arbeitmitdem PadagogischenZentrum Berlin (Berlin, 1981), 20–94.

862

Bessel, Political Violence, 42, 117-18; Paul Lube, Der Wegwar lang: Lebenserinnerungen von Paul Lobe (Berlin, 1954 [1950]), 221-9.

863

Beth A. Griech-Polelle, Bishop von Galen: German Catholicism and National Socialism (New Haven, 2002), 9-18.

864

Ibid., 31-2; Richard Steigmann-Gall, The Holy Reich: Nazi Conceptions of Christianity, 1919–1945 (New York, 2003), 51–85.

865

Hans Muller (ed.), Katholische Kirche und Nationalsozialismus: Dokumente 1930–1935 (Munich, 1963), 79.

866

Thomas Fandel, ‘Konfessionalismus und Nationalsozialismus’ в Olaf Blaschke (ed.), Konfessionen im Konflikt: Deutschland zwischen 1800 und 1970: Ein zweites konfessionelles Zeitalter (Gottingen, 2002), 299–334, c. 314-15; Gunther Lewy, The Catholic Church and Nazi Germany (New York, 1964), 94-112.

867

Muller, Katholische Kirche, 168; более общее описание см. в Scholder, The Churches.

868

Morsey, ‘Die Deutsche Zentrumspartei’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 383-6, цитируется Kolnische Volkszeitung от 12 мая 1933 г.

869

Broszat, ‘The Concentration Camps’, 409-11.

870

Lewy, The Catholic Church, 45–79.

871

Morsey, ‘Die Deutsche Zentrumspartei’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 387–411; Lewy, The Catholic Church, 7-93.

872

Griech-Polelle, Bishop von Galen, 45-6, 137-9.

873

Morsey, ‘Die Deutsche Staatspartei’ in Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 55–72; Jones, German Liberalism, 462-75 (также о Народной партии).

874

Hans Booms, ‘Die Deutsche Volkspartei’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 521-39.

875

Hillervon Gaertringen, ‘Die Deutschnationale Volkspartei’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 576-99; Larry Eugene Jones, ‘“The Greatest Stupidity of My Life”: Alfred Hugenberg and the Formation of the Hitler Cabinet’, Journal of Contemporary History, 27 (1992), 63–87; копию письма Хугенберга с заявлением об отставке и другие документы см. в Anton Ritthaler, ‘Eine Etappe auf Hitlers Weg zur ungeteilten Macht: Hugenbergs Rucktritt als Reichsminister’, VfZ 8 (1960), 193–219.

876

Hiller von Gaertringen, ‘Die Deutschnationale Volkspartei’ in Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 599–603.

877

Ibid., 607-15.

878

Berghahn, Der Stahlhelm, 253-70; Broszat, Der Staat Hitlers, 121.

879

Hiller von Gaertringen, ‘Die Deutschnationale Volkspartei’ в Matthias and Morsey (eds.), Das Ende, 603-7; Bessel, Political Violence, 12021; Berghahn, Der Stahlhelm, 268-74, 286.

880

Frohlich (ed.), Die Tagebucher, I/II. 440 (18 июня 1933).

881

Hans-Georg Stumke, Homosexuelle in Deutschland: Eine politische Geschichte (Munich, 1989).

882

Свидетельское описание в Hans-Georg Stumke and Rudi Finkler, Rosa Winkel, Rosa Listen: Homosexuelle und ‘Gesundes Volksempfinden’ von Auschwitz bis heute (Hamburg, 1981), 163-66, цитируется в англ. пер. в Burleigh and Wippermann, The Racial State, 189-90. См. также: Burkhard Jellonek, Homosexuelle unter dem Hakenkreuz: Verfolgung von Homosexuellen im Dritten Reich (Paderborn, 1990). Личные показания в Richard Plant, The Pink Triangle: The Nazi War against Homosexuals (Edinburgh, 1987).

883

Wolff, Magnus Hirschfeld, 414.

884

Grossmann, Reforming Sex, 149-50; Gaby Zurn, ‘“Von der Herbertstrasse nach Auschwitz”’ в Angelika Ebbinghaus (ed.), Opfer und Taterinnen: Frauenbiographien des Nationalsozialismus (Nordlingen, 1987), 91-101, c. 93; Annette F. Timm, The Ambivalent Outsider: Prostitution, Promiscuity, and VD Control in Nazi Berlin' в Gellately and Stoltzfus (eds.), Social Outsiders, 192–211; Christi Wickert, Helene Stocker 1869–1943: Frauenrechtlerin,Sexualreformerin und Pazifistin. Eine Biographie (Bonn, 1991), 135-40; более общее описание в Gabriele Czarnowski, Das kontrollierte Paar: Ehe- und Sexualpolitik im Nationalsozialismus (Weinheim, 1991).

885

Grossmann, Reforming Sex, 136-61.

886

Hong, Weifare, 261-5; Burleigh, Death and Deliverance, 11–42; Jochen-Christoph Kaiser etal. (eds.), Eugenik, Sterilisation, ‘Euthanasie’: Politische Biologie in Deutschland 1893–1945 (Berlin, 1992.), 100–102; idem, Sozialer Protestantismus im 20. Jahrhundert: Beitrage zur Geschichte der Inneren Mission 1914–1945 (Munich, 1989).

887

Ayass, ‘Asoziale’ im Nationalsozialismus, 57–60.

888

Elizabeth Harvey, Youth Welfare and the State in Weimar Germany (Oxford, 1993), 174-8; Ayass, ‘Asoziale’ in Nazionalsozialismus, 1323, ibid. ‘Vagrants and Beggars’, 211-17; см. также: Marcus Gr scr, Der blockierte Wohlfahrtsstaat: Unterschichtjugend und Jugendfursorge in der Weimarer Republik (Gottingen, 1995), 216-30.

889

Wagner, Volksgemeinschaft, 193–113.

890

Patrick Wagner, Hitlers Kriminalisten: Die deutsche Kriminalpolizei und der Nationalsozialismus (Munich, 2002), 57–8.

891

Nikolaus Wachsmann, ‘From Indefinite Confinement to Extermination: “Habitual Criminals” in the Third Reich’ в Gellately and Stoltzfus (eds.), Social Outsiders, 165-91; Wachsmann, Hitler's Prisons, глава 2.

892

Robert N. Proctor, Racial Hygiene: Medicine under the Nazis (Cambridge, Mass., 1988), 101.

893

Crew, Germans on Welfare, 208-12.

894

Broszat, ‘The Concentration Camps’, 409-11.

895

Caplan, Government, 139-41.

896

Noakes and Pridham (eds.), Nazism, II. 26–31.

897

Цитируется в Hans Mommsen, Beamtentum im Dritten Reich: Mit ausgewahlten Quellen zur nationalsozialistischen Beamtenpolitik (Stuttgart, 1966), 162.

898

Broszat, Der Staat Hitlers, 254; Jurgen W. Falter, ‘“Die Marzgefallenen” von 1933: Neue Forschungsergebnisse zum sozialen Wandel innerhalb der NSDAP-Mitgliedschaft wahrend der Machtergreifungsphase’, Geschichte und Gesellschaft, 24 (1998), 595–616, at 616.

899

Caplan, Government, 143-7; Bracher, Stufen, 244.

900

Bracher, Stufen, 245-6; Fieberg (ed.), Im Namen, 87–94; Lothar Gruchmann, ‘Die Uberleitung der Justizverwaltung auf das Reich 1933–1935’ in Vom Reichsjustizamt zum Bundesministerium der Justiz; Festschrift zum hundertjahrigen Grundungstag des Reichsjustizamts (Cologne, 1977); Horst Goppinger, Juristen judischer Abstammung im ‘Dritten Reich’: Entrechtung und Verfolgung (Шток, 1990 [1963]), 183–373.

901

Fieberg (ed.), Im Namen, 76-9, 272; Lothar Gruchmann, ‘Die Uberleitung’ в Vom Reichsjustizamt zum Bundesministerium der Justiz, 119-60.

902

Bracher, Stufen, 264-7; Hayes, Industry and Ideology, 85-9.

903

Evans, The Feminist Movement 255-60.

904

Allen, The Nazi Seizure of Power, 218-32.

905

Haffner, Defying Hitler, 111, 114.