Зарубежные исследователи уделяют много внимания анализу мировоззрения, менталитета и мотивов генералов, офицеров и солдат, издававших и исполнявших преступные приказы, а зачастую и превышавших свои полномочия. Решение этой задачи тесно переплетено с анализом проблемы виновности немцев в преступлениях германского фашизма. Историки активно обсуждают вопрос о том, «как стало возможным то, что немцы, считавшие себя высокоразвитой культурной нацией, могли стать сообщниками в войне на уничтожение, в которой попирались нормы гуманности и международного права».[389]

Этот же вопрос применим и к вермахту, который, достигнув в годы войны численности 9 миллионов человек, стал «вооруженным народом». «Вермахт был принужден к повиновению режиму не только террором и запугиванием, он не был совращен на путь коллаборационизма махинациями меньшинства оппортунистов и национал-социалистически мыслящих офицеров, он поддерживал режим не потому, что не осознавал настоящую сущность и настоящие цели национал-социализма. Все эти объяснения покажутся нам недостаточными, как только мы поймем, что армия как учреждение была интегральной составной частью системы Третьего рейха, а не отделенной от нее структурой. В то же время она, как социальная организация, состояла из быстро возраставшего числа бывших штатских и вследствие этого отражала общественную жизнь в большей мере, чем прежде. Более, чем все его предшественники, вермахт был армией народа и добровольным инструментом государственного руководства», — пишет американский историк Омер Бартов.[390]

Другой американский ученый, Кристофер Браунинг, назвал свое исследование об убийцах из 101-го полицейского батальона «Вполне нормальные мужчины». Тщательный анализ документов позволил ему сделать вывод о том, что исполнители преступных приказов были «среднестатистическими немцами» — гамбургскими рабочими и служащими, не прошедшими никакой специальной идеологической и психологической подготовки и превратившимися в палачей евреев и поляков только за неимением «лучших» исполнителей кровавого заказа германского фашизма.[391]

Одна из новейших гипотез, также появившаяся в США, объявляет всех немцев «добровольными исполнителями Гитлера», которые руководствовались «злонамеренным, демоническим, расово обоснованным антисемитизмом», направленным не просто на преследование, а на физическое уничтожение евреев.[392]

Большинство зарубежных историков сходятся на том, что нацистский режим высвободил криминальную и разрушительную энергию, вознаграждая честолюбие политически несамостоятельных граждан «орденами, должностями, звездами и галунами». Он пропагандировал вторичные добродетели — порядок, чистоту, прилежание, повиновение, пунктуальность, выполнение долга, которые использовались для уничтожения жизни, а не для ее сохранения. В них черпали свои силы те функционеры и технократы, которые использовали свои таланты и честолюбие, чтобы как можно лучше выполнить поставленную задачу, и не задумывались о ее нравственной стороне. В случае успеха их ожидали профессиональная карьера и выдающиеся позиции в дифференцированной властной иерархии Третьего рейха, связанные с благосклонностью фюрера. Во-вторых, совершение массовых убийств облегчалось наличием двойной морали. В-третьих, традиционный государственный аппарат был нацифицирован, коррумпирован и частично заменен конкурирующими партийными учреждениями и специальными уполномоченными. Каждый чиновник или партийный функционер хотел защитить и расширить свои компетенции за счет повиновения и перевыполнения любых задач. Далее, целенаправленный процесс обособления, лишения прав и изоляции евреев разрывал традиционную сеть их общественных, дружеских и семейных связей. Мало кто обладал гражданским мужеством для неповиновения в условиях постоянного страха перед репрессиями. «Окончательное решение» было раздроблено на множество отдельных акций, компетенций и шагов на различных административных уровнях. Многие исполнители Холокоста были убеждены в своем расовом превосходстве, другие не видели конечного результата своих действий или не хотели его видеть. К тому же для немцев были традиционными повиновение власти и дух подданства, а «окончательное решение» было государственной политикой. Повседневные заботы во время войны, боязнь за собственное существование и беспокойство о судьбе членов семьи в бомбоубежище или на фронте, общее отупение и огрубение из-за военных событий, слухи, тайны, неполная информация и то, что убийства происходили «далеко на Востоке», отодвигали размышления о них далеко на задний план. Большинству немцев успехи Третьего рейха в первые годы войны позволяли не замечать его негативных сторон. Наконец, с 1943 года возрастал страх перед расплатой за сообщничество в преступлениях, крепла вера в месть «мирового еврейства».[393]

Несомненно, в геноциде евреев и других преступлениях вермахта виновно прежде всего военно-политическое руководство Третьего рейха. Историки доказали наличие тесной причинно-следственной связи между подготовкой плана «Барбаросса» как расовой и мировоззренческой войны и началом «физического окончательного решения». Гитлер идеологически обосновал массовое уничтожение, лично объявив войну «еврейско-большевистскому врагу» во всемирном масштабе. Высшее военное командование Германии еще до начала войны разработало директивы, узаконившие физическое уничтожение еврейского населения. «Эти директивы выявляют высокую долю ответственности, причастности и участия руководства вермахта и сухопутных войск в этой войне на уничтожение. Оба командных штаба сотрудничали в разработке преступных приказов или разрабатывали их в собственной сфере компетенции», — пишет немецкий военный историк Герд Юбершер.[394]

После войны генерал-майор ваффен-СС Эрнст Роде показал под присягой, что руководство вермахта и командующие одобряли задачи и методы опергрупп, «так как они никогда не совершались на виду у фронта. Следовательно, то, что переданные СД пленные, евреи, агенты, комиссары предавались жестокой смерти как жертвы так называемых «акций чистки», является доказательством того, что эти экзекуции происходили с их согласия… Эти методы… часто обсуждались на совещаниях в ОКВ и ОКХ в моем присутствии. В таких случаях я всегда указывал на то, что было в сфере власти командующих группами армий протестовать против них. Я твердо убежден, что совместный энергичный протест всех фельдмаршалов вызвал бы изменение этих задач и методов».[395]

Почему же генералы и высшие офицеры вермахта, воспитанные на «старопрусских добродетелях», одобрили Холокост и обеспечили планам Гитлера поддержку многомиллионной армии?

Ответить на этот вопрос можно, только скрупулезно изучив имеющиеся источники, важное место среди которых занимают мемуары самих германских военачальников. Элиту германского военного командования составляли командиры соединений, способных выполнять самостоятельные боевые задачи, — дивизий, корпусов, армий, групп армий. Автор изучал главным образом изданные в 1949–1956 гг. мемуары тех генералов, которые командовали крупными соединениями или занимали важные посты в руководстве вермахта: Хайнца Гудериана, Эриха фон Манштейна, Ганса Фриснера и других. Они лично не убивали, не брали противника в плен, не получали ранений и в меньшей мере, чем нижестоящие офицеры и солдаты, испытывали страх смерти. Эти генералы планировали войну, управляли ею и наблюдали за ней. В период подготовки мемуаров им было по 60–70 лет, что-то они успели полностью или частично забыть, что-то было добавлено, придумано, о многом они преднамеренно умолчали, сознательно или подсознательно включив психологические защитные механизмы. Генерал-полковник Гудериан, к примеру, назвал свою книгу «Воспоминания солдата», а генерал-фельдмаршал фон Манштейн характеризует свои мемуары как «записки солдата», сознательно отказываясь «от рассмотрения в них политических проблем и событий, которые не связаны непосредственно с военными действиями». Разумеется, о своем приказе от 20 ноября 1941 года он не вспоминает. Зарубежные ученые полагают, что такое отделение военных функций от политических и представляет собой защитный механизм, снимающий «неудобные» вопросы о легитимности и мотивах действий.[396]

Среди «неудобных» для германских военачальников тем — не только жестокое обращение с военнопленными, противоправные действия по отношению к политическим комиссарам РККА, грабеж мирного населения, казни заложников, принудительные работы, но и судьба евреев в оккупированных странах. Однако современные исследователи уверены: не только для генералов, но и для солдат возможность остаться в неведении относительно судьбы евреев была лишь теоретической. На практике военнослужащих привлекали для создания гетто, оцеплений при казнях и для проведения расстрелов, они участвовали в селекции в лагерях военнопленных, сжигали деревни в рамках партизанской войны и расстреливали местных жителей. Видимо, поэтому не всем гитлеровским генералам удалось полностью избежать обращения к этой проблематике. Так, Гудериан, рассуждая о героическом сопротивлении оккупантам Красной Армии и советского населения, пишет, что «одной из причин этого являлось неуважение других рас и народов. Ведь еще до войны оно проявлялось в Германии в роковой близорукости и безответственной жестокости при обращении с евреями. Теперь эта ошибка принимала худшие формы. Если уж говорить о том, что погубило дело национал-социализма и вообще Германию, то это — расовое сумасбродство».[397]

Генерал-полковник Фриснер утверждает, что «слышал» о том, что немцы жестоко обходились с военнопленными и сжигали живьем евреев. Но сам не замечает, как при анализе причин поражения вермахта в результате Ясско-Кишиневской операции советских войск летом 1944 года он, подчеркивая ненадежность немецкого тыла, указывает: «Еще одним узким местом нашего фронта был город Яссы с его 300-тысячным населением, большой процент которого составляли евреи».[398]

Однако источниковая база исследования роли вермахта в Холокосте не исчерпывается лишь мемуарами немецких военачальников. Весь комплекс документов позволяет утверждать, что, во-первых, в 1941 году война с СССР, оплотом «еврейского большевизма», была популярной. Военные победы Гитлера, особенно разгром Франции, подняли его престиж в глазах офицеров и генералов. Казалось, вся Европа была у ног «немецких сверхчеловеков». Благодаря этому «миф о фюрере», «воля фюрера» и «приказ фюрера» приобрели почти магическую силу. Действенное сопротивление «приказу фюрера» казалось все более безнадежным и вряд ли могло рассчитывать на широкую поддержку.[399]

Во-вторых, традиционные элиты Германии, а военные — больше, чем кто бы то ни было, одобряли военно-политические и территориальные цели нацистской экспансии на Востоке. Гитлер, как им казалось, продолжал традиционную политику «дранг нах Остен».[400]

В ходе процессов над немецкими генералами американские органы обвинения старались доказать, что расовые воззрения нацистской верхушки находили у высших офицеров вермахта полное понимание. Эта версия, позднее попавшая и в научную литературу, превращала германский генералитет либо в идеологического сообщника, либо в безвольный инструмент в руках Гитлера. Действительно, старшие офицеры и генералы возлагали на евреев ответственность за Ноябрьскую революцию, хаос послевоенного времени, нынешнюю войну, партизан и т. д. Например, начальник штаба 11-й армии генерал Отто Вёлер обосновывал убийство десятков тысяч евреев в Крыму тем, что он «достаточно узнал еврейско-большевистскую систему в первые годы после Первой мировой войны». В действительности далеко не все генералы мыслили так же, как Вёлер и Рейхенау, и считали евреев главным врагом. Лееб, Кюхлер и другие военачальники не разделяли идеологических мотивов геноцида, но и на них лежит вина за совершенные вермахтом преступления по отношению к евреям.[401]

В-третьих, мышление и поведение двух старших групп офицеров вермахта, 1880–1890 и 1890–1900 годов рождения, ставших во время Второй мировой войны генералами и полковниками, определялись не только восстановлением на активной службе, которое улучшило их материальное положение. На их менталитет наложили отпечаток прусское происхождение и воспитание, опыт штабной работы в 1914–1918 гг. Эти генералы, впервые встретившиеся с «русской опасностью» еще в годы Первой мировой войны, теперь, в 1941 году, вспомнили свои представления о храбрых, но «примитивных» русских, об отсталости славянской культуры и о необжитой стране. Командующий XLIII армейским корпусом генерал-полковник Готтгард Хейнрици вспоминал, что он и его подчиненные были до глубины души поражены «культурой», которую они встретили на советской территории: «Евреи в кафтанах с локонами, низкие дома, лавки, деревянные прилавки которых были примитивно украшены рисунками предлагаемых товаров (потому что продавцы были неграмотны), никаких тротуаров, короче говоря, мы не так представляли себе Россию».[402]

Офицеры второй группы, сражавшиеся на фронтах Первой мировой войны, разделяли социал-дарвинистские представления нацистов о борьбе как форме бытия, о принципах отбора в жизни отдельного человека и государства. Это сближало их с руководителями НСДАП, которые в минувшей войне также были фронтовыми офицерами. Военное поражение Германской империи в 1918 году и Ноябрьская революция разрушили их мир и объяснялись ими как результат распада тыла, как следствие нанесенного «еврейско-большевистскими разрушителями» удара кинжалом в спину немецкого народа. Тот же Хейнрици 15 октября 1918 года писал о боязни революции по российскому образцу и жаловался, что «за несколько дней, в течение которых мы сражались, ни о чем не зная и не ведая, все наше старое отечество рухнуло. Что это даст? Теперь нами правит клика евреев и социалистов, людей, для которых Интернационал превыше всего».[403]

Одним из мотивов неприятия геноцида евреев было просто добросовестное отношение воинских начальников к выполнению своих обязанностей, к поддержанию элементарного порядка на оккупированной территории, как в случае первого офицера генерального штаба в 454-й охранной дивизии, который в сентябре 1941 года распространил «Памятку о неотложных задачах полевых комендатур», в одном из пунктов которой значилось: «Препятствовать всеми средствами линчеванию евреев и другим актам террора (пожалуй, в первую очередь со стороны украинцев и охотно используемой опергруппами украинской милиции). Вермахт не потерпит замены одного террора другим».[404]

Молодые офицеры пытались отомстить «красному отребью» в добровольческих корпусах и организовать путчи против «Системы». Их старшие коллеги, оставшиеся в рейхсвере, готовили военную ревизию Версаля. Во время Восточного похода они были командующими или штабными офицерами. Получив задачу «обеспечения безопасности и умиротворения» оккупированных областей в тылу, эти офицеры отбросили сословные и идеологические оговорки в отношении национал-социализма. «Еврей и партизан взяли на себя роль спартаковцев, во всех их вероломных метаморфозах. Гетто, созданные генералами, все больше и больше казались им рассадниками конспирации и восстаний: бежавший от резни еврей переносил яд разрушения в русские деревни, следовательно, каждая женщина на рынке, каждый крестьянин с повозкой были не только потенциальными партизанами, но и разносчиками инфекции», — пишет Ханнес Геер.[405]

Немецкий историк Ганс Генрих Вильгельм доказал, что с 1943 года у нацистской верхушки укрепилось убеждение в том, что, уничтожая евреев, национал-социалисты устраняют последний очаг внутреннего беспокойства. Очевидно, в этом же были убеждены и высшие офицеры вермахта. 26 мая 1944 года они приветствовали бурными продолжительными аплодисментами речь Гитлера в Платтерхофе, в которой фюрер похвалялся тем, что «безжалостно вытеснил» евреев из самой Германии: «Удалив евреев, я в зародыше устранил возможность появления какого-либо революционного ядра в Германии. Конечно, мне могут сказать: «Нельзя ли было решить все это проще или не проще, а более гуманно?» Господа офицеры, мы сражаемся не на жизнь, а на смерть. Если в этой борьбе победят наши противники, немецкий народ будет искоренен. Большевики уничтожат миллионы и миллионы наших интеллектуалов. А тех, кто не умрет от выстрела в затылок, вывезут. Дети высших слоев пропадут и будут устранены. Все эти зверства будут организованы евреями».[406]

Наконец, предпосылкой жестокости, сформировавшейся задолго до войны, была традиция пренебрежения нормами международного права, характерная как для немецкого гражданского общества, так и для военных. В издании приказов, грубо попиравших международно-правовые нормы, были признаны виновными генералы Кейтель, Йодль, фон Браухич, Гальдер, фон Рейхенау, Гот, фон Рундштедт, Буш, фон Манштейн и другие. Говоря словами немецкого историка Вольфрама Ветте, «в войне против Советского Союза в 1941 году склонность немецких военных отдавать приоритет так называемой «необходимости войны» перед международным правом и расовая идеология национал-социализма соединились в фатальную смесь, которая способствовала безграничному насилию».

Третья группа — офицеры 1901–1913 гг. рождения — занимали в вермахте средние командные должности. Немецкий историк Бернгард Крёнер называет две причины их преданности нацистскому режиму: во-первых, они были обязаны своей «блицкарьерой» в армии проведенному Гитлером вооружению, во-вторых, их объединяла с национал-социализмом вера в такие категории, как власть, жестокость, народ, государство, народное сообщество. Они были сторонниками учения о борьбе рас и поэтому служили нацизму не за страх, а за совесть. Наконец, самые молодые офицеры — 1914–1927 гг. рождения — оказались в армии только с началом Второй мировой войны, они испытывали нараставшее психологическое и физическое напряжение военных действий, располагали весьма ограниченной информацией о военном и политическом положении, были воспитаны уже в период нацистского господства. Образцом для них являлись фронтовые командиры Первой мировой войны. Молодые офицеры вермахта полностью разделяли национал-социалистическое видение мира: на основе своего опыта Первой мировой войны и послевоенного времени они симпатизировали социал-дарвинистским представлениям о борьбе и жизненном пространстве, о сохранении более сильных в расовом отношении, были сторонниками народного сообщества и харизматического вождя.[407]

Именно офицеры этой группы демонстрировали полную поддержку антисемитских мероприятий оккупационных властей не по прагматическим, а по идеологическим мотивам. Например, в конце февраля 1942 года лейтенант одной из артиллерийских частей писал домой, что нынешняя война в корне отличается от войн прошлого, когда «кавалеры» вели сражения за некие территории. Для немцев «речь идет о приобретении Европы… о мировом еврейском влиянии, которое противопоставляет нашему решению еврейского вопроса уничтожение немецкого народа». Это придает нынешней войне характер религиозной войны, войны за веру, результатом которой будет не компромисс, а «только полное уничтожение». А несколько месяцев спустя капитан другой артиллерийской части, находившейся во Франции, удивлялся «непросвещенности» французов, которые не стесняются общаться с евреями, носящими желтую звезду. Он выражал надежду на то, что «однажды Франция прозреет».[408]

Другой офицер, капитан медицинской службы, писал в июне 1941 года из Польши, что «множество евреев, которые носят нарукавные повязки, копошатся в грязи вокруг… По лицам их можно безошибочно узнать и без нарукавных повязок». Несколько иные наблюдения сделал в это же время лейтенант 714-й пехотной дивизии в Банате. Однако и здесь преобладает полное одобрение оккупационной политики, пренебрежение нормами морали и международного права: «Иногда евреи могут вызвать жалость. Они еще суетятся здесь во множестве. Удивительно, что я до сих пор не встретил ни одного еврея по расе. Внешне их здесь нельзя отличить от арийцев. В деревнях этот сброд привлекается к земляным работам. По утрам этот балласт должен вставать в строй и в один голос твердить изречение: «Мы не имеем никакого понятия о могуществе и силе Германии!» Как полагается, не правда ли? Мы еще воспитаем в этой банде дисциплину… Впрочем, мы пользуемся авторитетом и любимы всеми, будь то немцы, венгры, сербы или румыны». Капитан одной из охранных дивизий, расположенных в Польше, рассказывал в июле 1941 года в письме домой, что город «кишит евреями». Евреи не только ремонтируют воинские автомобили, но и заняты ремонтом его квартиры. При этом он не стеснялся упоминать о том, что был готов применить к ним оружие и считал этих людей «злой помесью, грязной и бесцеремонной, как кошачье дерьмо».[409]

В это же время один немецкий лейтенант удивлялся, что в Венгрии «вокруг нас, немцев», «крутится» множество евреев. Называя их сбродом, он убежденно воспроизводил стереотипы нацистской пропаганды: «А в Венгрии (дела обстоят) совершенно наоборот.

Здесь этот народ в известной мере все еще является представителем нации. Они задают тон, потому что у них все деньги. Хотя создали два закона, подобные Нюрнбергским, но все это еще не приносит никакой пользы. Это показалось мне чуждым вчера, когда я в плавательном бассейне обнаружил многих этих еврейских дельцов. Но и Венгрия однажды будет освобождена от них. Как говорят в народе, невестка Хорти — еврейка». А инженер миссии германских сухопутных войск в Румынии, тоже удивлявшийся, что евреи чувствуют себя в этой стране довольно свободно, предлагал научить румын правильно обращаться с евреями, способными «на всякое свинство».[410]

Офицеры и военные чиновники не стеснялись употреблять в своих письмах такие эпитеты, как «еврейские свиньи», «висельники», «всемирная зараза», «подонки», «бич человечества». Им приписывались такие качества, как лень и умение работать только под строжайшим надзором. Некоторые офицеры и военные чиновники хвалились тем, что под своим командованием «поучили» евреев работать «против плутократии и, по иронии судьбы, против мирового еврейства». Евреям (особенно врачам, хирургам) вкупе с большевиками приписывались массовые убийства людей, казни немецких военнопленных, разрушение целых городов. Желтые звезды, нашитые у евреев на груди и спине, офицеры с издевкой называли «Пур ле семит», намекая на одну из высших наград Германии — орден «Пур ле мерит» («За мужество»). Нередко офицеры указывали на сходство внешнего облика и поведения евреев с образами, созданными антисемитской газетой «Der Sturmer». Закономерно, что под влиянием антисемитской пропаганды врач из штаба XVIII горнострелкового корпуса с удивлением писал в октябре 1941 года из Белграда, что в Сербии евреи «выглядят вовсе не по-еврейски, а так же, как и остальные люди».[411]

Так как массовое уничтожение евреев совершалось в условиях группового консенсуса, то любой офицер, который отважился бы критиковать официальную политику в отношении евреев, оказался бы под психологическим давлением своих веривших в фюрера коллег, многие из которых одобряли радикальный антисемитизм нацистов. Такой критик не мог не чувствовать и страха перед возможными последствиями, которыми угрожали карательные органы режима всем «диссидентам». Поэтому несколько искаженной представляется оценка настроений в офицерском корпусе, данная майором Р.-К. фон Герсдорфом из штаба группы армий «Центр» по итогам поездки на фронт в декабре 1941 года: «У меня сложилось впечатление, что расстрелы евреев, пленных и комиссаров почти повсеместно отвергаются офицерским корпусом, расстрелы комиссаров — прежде всего потому, что из-за этого особенно крепнет сопротивление врага. Расстрелы рассматриваются как нарушение чести немецкой армии, в особенности германского офицерского корпуса. В зависимости от темперамента и склонностей собеседников высказывался в более или менее острой форме вопрос об ответственности за это… Во фронтовом офицерском корпусе об этом говорят гораздо больше, чем можно было бы предположить».[412]

Несомненно, среди офицеров были и противники бесчинств. Вспомним, к примеру, майора Рёслера, выступившего с резкой критикой расстрелов евреев в Житомире. Другой офицер писал 5–6 июля 1941 года из Лемберга: «Длительные расстрелы местных жителей (евреев) полицией в одном ближнем лесочке мешают миру и пробуждают отвращение, во-первых, по человеческим причинам, во-вторых, из-за политических последствий».[413]

Поскольку исследователи не располагают подобными документами, исходящими от генералов вермахта, следует признать достоверными показания бывшего фюрера СС и полиции «Россия-Центр» Бах-Зелевского, заявившего, что наибольшее противодействие участию военных в спонтанных убийствах евреев оказывали офицеры среднего звена, а генералитет почти ничего не предпринимал против.[414]

Некоторые офицеры рассматривали «окончательное решение еврейского вопроса» как один из просчетов оккупационной политики, которые привели к затягиванию войны на Востоке. Так, 30 января 1943 года ротмистр одной из германских частей называл истребление евреев такой же ошибкой, как и уничтожение советских военнопленных, пренебрежение интересами русских крестьян и экономическое ограбление завоеванных территорий. Если бы эти ошибки не были допущены, писал он, война закончилась бы еще в 1942 году. Другой командир, прочитавший в сентябре 1944 года советскую листовку со знаменитым стихотворением Ильи Эренбурга, был потрясен и напуган призывом «еврея Эренбурга» к мести.[415]

Гораздо реже можно было встретить моральное возмущение, такое как у генерал-майора Гельмута Штифа: «Ограничения движения железнодорожного транспорта не имеют с нами ничего общего, а только с плачевным состоянием железных дорог дома… Но железных дорог еще хватает для того, чтобы каждые два дня отправлять поезд с евреями из рейха в Минск и там бросать их на произвол судьбы. Это, как и еврейская звезда в Берлине, которую я видел там в сентябре, бесчестит якобы культурный народ! Когда-нибудь все это отомстит нам — и правильно! Цинично, что некоторые мерзавцы хотят довести до беды такой бравый народ. Все стало еще хуже, чем два года назад в Польше».[416]

Пожалуй, еще труднее найти мотивы поведения рядовых исполнителей преступных приказов, без которых участие вермахта в Холокосте было бы немыслимым. В то же время их повседневный, бытовой расизм доказывают многочисленные фотографии, письма, материалы послевоенных судебных процессов. Как, например, объяснить такие свидетельские показания? «Наши вернувшиеся товарищи рассказали, что они в дальних окрестностях монастыря в маленьких деревнях должны были расстрелять несколько еврейских семей — мужчин, женщин и детей… Один из солдат роты… сказал буквально следующее: «Мозг еврея — это вкусно». Он сказал далее, что они недавно расстреляли еврея, мозги которого брызнули ему прямо в лицо».[417]

Солдаты гитлеровской армии смотрели на мир именно так, как этого добивалась нацистская пропаганда. С первых дней войны они были уверены, что «мировое еврейство» финансирует войну против Германии и наживается на ней. «Эти подлецы устраивают все, что направлено против Германии. Типичный пример — покушение на нашего фюрера, — писал один унтер-офицер, имея в виду неудачное покушение на Гитлера Георга Эльзера, совершенное в Мюнхене 8 ноября 1939 года. — На этот раз нашему противнику больше не удастся вызвать распад внутри страны».

В письме немецкого ефрейтора из Голландии, отправленном в августе 1940 года, содержится целая нацистская философия истории в популярном пересказе. Кроме того, оно показывает, что разработанные в это время верхушкой Третьего рейха планы выселения евреев из Европы были известны многим обычным немцам и получили их одобрение: «Еврей, сколько его помнит человечество, всегда был несчастьем для европейской земли. Исторически документально установлено, что с первого проникновения еврея и его религии в Европу европейские народы воюют друг с другом… Им удалось нарушить мир во всем мире, и — сегодня, только через 2000 лет после этого, — существует действительное противодействие, которое опять сделает Европу Европой, а Германию — империей всех немцев германского происхождения. Хотелось бы, чтобы они, евреи… почтили своим визитом другую часть Земли. В Европе с этим покончено, Азия открыта для них, ведь это их настоящая родина, там нечего больше добиваться жульничеством, то есть еще остаются Африка, Австралия и Америка. Африка будет для них слишком «варварской», Австралия — слишком маленькой, следовательно, остается Америка. Если они действительно выберут путь туда, мы можем счастливо похвалить себя и с нами всех европейцев, что избавились от них. Напротив, в Америке скоро поймут, что за счастье пришло в страну с этим народом. Может, это продлится еще 2000 лет, может, меньше, но, вероятно, больше. Во всяком случае, они в Америке могут делать политику столько, сколько они хотят, а миру в Европе они никогда больше не помешают».

Соответственным было и отношение массы захватчиков к еврейскому населению в Польше и странах Западной Европы. Это отношение определялось не поведением граждан оккупированных стран, а воспитанием и идеологической обработкой военнослужащих. С первых дней войны фигуры евреев, «замотанные в лохмотья, грязные, засаленные», «удивленные и назойливые субъекты» в кафтанах, с бородами, «подлым взглядом, хитрыми вопросами и ужимками», улицы и жилища польских городов, «такие же грязные и неопрятные, как и эти евреи», квартиры, напоминающие норы, создавали соответствующее настроение. Солдаты писали об увиденном ими «отвратительном зрелище», о том, что евреи («сволочи», «вонючие евреи», «преступный сброд», «преступные рожи») в Польше являются «преобладающим элементом». В еврейских магазинах все неаппетитное и нечистое, безумно дорогое. Одним словом, «настоящие евреи» оказались, по мнению солдат, «еще хуже, чем их описывают в «Штюрмере». Неприязнь и отвращение переносились с евреев на все польское население, которое «заражено и сплошь грязное».

Этими стереотипами определялось и поведение немецких солдат по отношению к евреям. Крайне редко в письмах можно встретить человеческое сочувствие или осознание несправедливости происходящего. Напротив, солдаты Третьего рейха были готовы, не дожидаясь приказа, пустить в ход оружие, «схватиться за пистолеты», чтобы «напомнить евреям о реальности». В письме от 21 сентября 1939 года говорилось: «Мы во вражеской стране, и я не верю ни одному человеку! Пусть лучше говорит пистолет, прежде чем я об этом подумаю, ведь у нас достаточно боеприпасов».

Разумеется, солдаты одобряли антисемитскую политику оккупационных властей. Это показывает, например, отношение немецкого унтер-офицера к созданию Варшавского гетто: «Все евреи теперь набиты битком в один квартал и окружены стеной. Теперь они могут там работать кое-как, как они хотят». Другой солдат, тоже без всякого чувства стыда или сомнения, рассказывает, что, несмотря на создание гетто, «кажется, что евреи чувствуют себя хорошо, бойко продолжают нелегальную торговлю, так как из-за введенной карточной системы для этого им предоставлены небывалые возможности. Недавно этому был положен конец, что очень чувствительно затронуло евреев. Они должны работать! Это крупными буквами написано во всех объявлениях на немецком и польском языках.

После этого их собрали в колонны и зачислили на строительство, приказали им поливать и мыть улицы. С огорченными лицами или скорбными минами, когда речь шла о тяжелой работе, они стояли там, на потеху зрителям. Это зрелище было смешным… Когда евреи замечали, что их не жалеют, к ним вскоре возвращалось их обычное нахальство, работа шла еще медленнее, и если бы сегодня показали фильм об этом, определенно каждый поверил бы, что это была скоростная киносъемка».

Многим солдатам было «крайне интересно» наблюдать, как евреи убирают улицы, а то, что евреи, «выдрессированные» эсэсовцами, должны были приветствовать каждого немца, кланяясь и снимая шапку, вызывало веселье и смех. Увиденное в Польше создавало впечатление, что евреи «действительно вообще не имеют права жить на свете».

Даже сочувствие и моральные сомнения в тех редких случаях, когда они проявлялись, были извращены нацистским мировоззрением массы военнослужащих.

Солдатам казалось, что созданный оккупантами мир в гетто, непереносимый для немецкого зрения, обоняния и осязания, вполне терпим для евреев, что евреи «не особенно страдают» от грязи, нищеты и голода. Условия жизни обитателей гетто могли бы вызвать сочувствие, «если бы это не были евреи».

В июньские дни 1941 года один унтер-офицер рассказывал об увиденном в Варшавском гетто — «ограниченном проволокой квартале эпидемий и евреев»: «Многие сотни (людей) стоят в очередях у продуктовых, табачных и винных лавок. Наш передовой отряд рассказывает нам о сказочных ценах. Стакан пива — 2,50, порция мороженого — 3, фунт земляники — 8,50, одна булка — 5 марок и т. д. Во время поездки мы видели, как один мужчина упал без видимых причин, наверно, это был голод, который его сбил с ног, ведь ежедневно погибает от голода некоторое число этого сброда. Некоторые еще одеты в хорошую довоенную одежду, большинство закутано в мешки и лохмотья, страшная картина голода и нищеты. Дети и женщины бегут за нами и орут: «Хлеба, хлеба».

Постепенно, к июню 1941 года, под воздействием пропаганды менялись взгляды военнослужащих на «еврейский вопрос» и пути его решения. Теперь солдатам представлялось, что евреи делают одно дело с англичанами и русскими, что «еврейство объявило нам войну по всей линии, от одного края до другого, от лондонских и нью-йоркских плутократов до большевиков. Против нас сплотилось в едином фронте все, что послушно евреям». Отсюда вытекало, что, когда евреи будут «обезврежены», весь мир будет выглядеть по-иному. Многие солдаты полагали, что «евреи должны полностью исчезнуть с лица земли».[418]

«Богохульную» Россию они считали главным врагом. Здесь господствует «безбожная» власть», а солдаты разбитых частей стреляют из засады. Впрочем, все покушения и саботаж, виновники которых не были найдены, с готовностью приписывались «проклятым евреям», отождествляемым с «окаянными большевиками». Некоторые военнослужащие прямо пишут о «еврейской, большевистской жестокости», приписывают евреям зверства, совершенные советскими властями над немецкими военнопленными, местными этническими немцами и украинцами. Евреи, проживающие в «вонючих разбойничьих логовах», рассадниках эпидемий, сравнивались с ведьмами и колдунами. Этим «бестиям», «нахальным парням», «наглым рожам», «отродью», «отребью», «сброду», «мерзавцам», «сволочам», «ужасным тварям», «гиенам», «выродкам» и т. п. приписывались отвращение к труду и стремление к мировому господству. «Искоренение всех евреев» представлялось многим солдатам главной задачей, с решением которой связывались скорое окончание войны и возвращение домой. Такой взгляд на мир позволял солдатам без стеснения, подробно, со злостью и иногда с иронией описывать сцены расправ над евреями и подчеркивать свое участие в них: «У нас, немцев, нет оснований гуманно обходиться с этими креатурами. Поэтому сейчас они стоят не больше, чем у нас собака. Нам, солдатам, это понятно». Собственная жестокость обосновывалась опасением за судьбу Германии, а также настроениями местных жителей, которые ждут «освобождения». К издевательствам над евреями они призывали и своих близких на родине. Некоторые были настолько проникнуты нацистской пропагандой, что в своих письмах наизусть цитировали «пророчество» Гитлера о судьбе еврейства в Европе в случае начала мировой войны. Солдаты были убеждены не только в том, что война против Советского Союза — война двух непримиримых мировоззрений, но и в том, что это противостояние непременно будет выиграно Германией. Большинство считало, что боевые действия будут закончены уже летом 1941 года.

Письма 1942 года уже не проникнуты тем оптимизмом, который был характерен для солдат в начале Восточной кампании. Однако оценки еврейского народа, его роли в советском государстве и обществе не отличаются от высказываний предыдущего года. Солдаты пишут, что евреи рассматривали русский народ как рабочий скот, низкий уровень жизни населения приписывался еврейскому гнету. В противоположность этому «еврейский сброд и его приспешники жили в больших многоэтажных домах со всем комфортом», а теперь еврейские комиссары буквально гонят советские войска на борьбу с вермахтом. Солдаты видели свою главную задачу в «освобождении» мира от «этой еврейской заразы» и считали сталинский режим центром «еврейского большевизма», а СССР — корнем зла, который надо непременно вырвать. «Искоренение и уничтожение (евреев) единственно уместны, и мы надеемся, что недалек тот час, когда последний выроет себе свою собственную могилу», — писал один унтер-офицер в сентябре 1942 года. Фельдфебель маршевого батальона, прибывшего в декабре 1942 года на Украину, обратил внимание не только на прекрасных украинских девушек, но и на разорение церквей и отсутствие эстетических форм у построек советского периода. Он делал вывод о том, что «для еврейства есть только одно — уничтожение… Я уверен, что всеми руководителями всех учреждений были евреи. Их вина настолько огромна, вызванное ими страдание безмерно, а их убийства — дьявольские. Они могут быть отмщены только их уничтожением. Раньше я отвергал такой способ как аморальный. Но после увиденного мной советского рая я сам больше не знаю другого решения. В этом восточном еврействе живут отбросы любого преступного мира, и неповторимость нашей миссии мне понятна».[419]

Антисемитизмом проникнуты и настроения немецких солдат в 1943–1945 гг. Они по-прежнему полагали, что идет «война еврейства против арийского человека, против всего, что является чище, прилежнее и трудолюбивее, чем еврей». В лице Германии еврей якобы встретил своего самого опасного противника, которого он хочет уничтожить с помощью других арийцев. Сам он не выступает как боец, а действует за кулисами, держит в своих руках все нити. Собственная ненависть к евреям и большевикам экстраполировалась на местное население и приписывалась самим русским. Но в это время солдаты все чаще вспоминали Первую мировую войну и опасались мести, но не мести всех порабощенных ими народов, а только евреев. Они повторяли миф об «ударе кинжалом в спину», якобы нанесенном германской армии в 1918 году вражеской пропагандой и евреями, и считали, что нынешнюю войну ни в коем случае проигрывать нельзя: «Недопустимо, чтобы еврей победил и господствовал», ведь произойдет нечто страшное, если «над нами восторжествует дьявольская гримаса еврея». «Наше поражение в войне невозможно, ведь тогда мы, немцы, останемся беззащитными. Тогда евреи обрушатся на нас и искоренят все немецкое, это было бы страшное и ужасное убийство». Боязнь мести со стороны евреев вызывала у некоторых солдат желание изменить оккупационную политику, отказаться от чувства превосходства над другими народами (но не над евреями!).

В письмах встречаются призывы напрячь все силы, чтобы «жид» не достиг того, к чему он стремится. «Война движется к концу, но, я думаю, не для нас. Ты знаешь, еврей будет кроваво мстить, главным образом членам партии. К сожалению, я носил партийную униформу. Я уже пожалел об этом. Я пропгу тебя убрать эту униформу, все равно куда, и даже если ты сожжешь все эти вещи. Из-за этого я уже не могу спать ночами».[420]

Лишь отдельные солдаты понимали, что совершили несправедливость, в том числе по отношению к евреям, и со страхом ждали военного поражения Германии. Так, в июне 1943 года один немецкий солдат из Даугавпилса, знавший о расстреле 30 тысяч евреев, жителей города, писал, что «давно потерял веру в хороший конец» и что многим его товарищам «приходят мрачные мысли об очень темном будущем». Еще более четко высказался другой солдат в конце сентября 1944 года: «Евреи, определенно, будут мстить. Но я считаю, что они узнают своих врагов. В целом кажется, что суд Божий не закончился». Надвигающаяся военная катастрофа и неотвратимое возмездие заставляли некоторых солдат переосмыслить недавние события и дать им здравые моральные оценки. Один унтер-офицер писал в октябре 1944 года, что обращение с поляками и евреями (с ними — еще до войны) «было не только роковой политической ошибкой, но и по-человечески несправедливым. Это все больше обременяет совесть немецкого народа. Из этого источника происходит глубоко скрытое недоверие, которое испытывает простой человек с остатками здорового рассудка к нашему тезису о «справедливой войне» и «святом деле».[421]

В последние месяцы существования Третьего рейха нацистское военное руководство стремилось поставить антисемитские стереотипы и страх перед неминуемым возмездием на службу боевому духу войск и так замедлить военный крах нацистской Германии. Так, в обращении верховного главнокомандующего Гитлера к солдатам на Восточном фронте, подписанном 15 апреля 1945 года, говорилось: «В последний раз смертельный враг в лице большевиков и евреев переходит в наступление. Он пытается разгромить Германию и уничтожить наш народ… В то время как старики и дети будут убиты, женщины и девушки будут низведены до казарменных проституток. Остальные попадут в Сибирь».[422]

Следовательно, письма немецких солдат с самого начала войны отражали все разновидности антисемитских предрассудков и стереотипов. Они развивались синхронно нацистской пропаганде и антисемитской политике гитлеровского режима, начиная от требования изгнать всех евреев из Европы и кончая их полным истреблением. Образ врага — партизан, азиат, комиссар, большевик, еврей — был задан заранее. В то же время немецкий историк Мартин Хумбург, изучивший более двух тысяч писем немецкой полевой почты, выяснил, что около 90 % корреспонденции солдат было посвящено любви и партнерству и только 10 % были в той или иной мере связаны с противником. Половина из них содержала критику собственного лагеря, 13 % — выражала презрение к врагу, а 10 % — чувство ненависти и желание убивать. Конечно, солдаты конструировали себе мир, противоположный окружавшей их реальности. Тем не менее бесспорно, что мысли о населении оккупированных территорий и солдатах противника занимали подчиненное место.

Евреи упоминаются только в 2 % случаев и чаще всего — в первые недели войны.[423]

Безусловно, поведение солдат и младших офицеров определялось привычкой беспрекословно повиноваться приказам старших командиров, страхом перед наказанием в случае отказа от участия в преступлениях, позицией католической и протестантской церквей Германии, одобрявших войну против «безбожного большевизма», карьеризмом, антисемитской пропагандой в вермахте, начатой сразу после прихода Гитлера к власти и не прекращавшейся до конца войны. Эта пропаганда изображала победу Германии в войне как победу «добра над злом, порядка над хаосом, воли к созиданию над разрушительным элементом еврейства». Война преподносилась как «всемирная борьба еврейства против освобождения арийского человечества от еврейской духовной и материальной неволи, в то время как со стороны Германии она стала борьбой за освобождение и сохранение человечества против всех попыток еврейского мирового господства». «Сатанинские планы» войны были разработаны главным образом «евреями и еврейскими кнехтами», «за сражающимися в войне народами стоит еврей», вербующий своих наемников в Лондоне, Вашингтоне и Кремле. Цель еврейства в России и Америке одинакова — обесчеловечивание человека, отличаются только методы ее достижения. «Еврейство в Америке, которое владеет биржами и банками, представляет крайнее капиталистическое мировое господство… на пути капитализма еврейство готовит провозглашение человека производящей машиной, которое является сломом всех расовых перегородок и тем самым — концом европейской культуры», — убеждала немецких солдат одна из армейских газет.

В конце января 1941 года ежедневная армейская газета «Soldat im Westen» поместила статью, в которой говорилось, что «еврейство с его ненавистью также виновно в мировой войне». В традициях гитлеровского биологического расового антисемитизма избавление Европы от евреев представлялось как «дезинфекция», «еврейский вопрос» был назван «вопросом не религии, а расы и крови», евреям приписывались самые отрицательные, по мнению нацистов, качества — алчность, ростовщичество, обман, использование влияния для эксплуатации и подавления народов, разрушения их духа, нанесения расового вреда. «С развязыванием этой войны, которая идет не только в английских, но и в еврейских интересах, пробил последний час еврейства на континенте», — пророчествовала газета.

После провала плана молниеносной войны против Советского Союза, когда некоторые офицеры и генералы вермахта задумались о целесообразности сотрудничества с отдельными народами СССР, скрытые формы приобрела пропаганда против восточных народов, но антисемитизм по-прежнему оставался ее основой и даже приобрел еще большее значение. Так, «Сообщения для войск» за май 1943 года внушали солдатам, что война — «борьба расового характера» — ведется именно против «большевистский-еврейской системы Сталина» с целью освобождения Европы и народов Советского Союза от евреев.[424]

Военная пресса утверждала, что за двумя главными врагами Германии — плутократией и большевизмом — стоит «третий, настоящий враг. И имя этого врага — еврей». «Главари плутократии» Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль изображались как «инструменты в руках мирового еврейства», а результаты Тегеранской конференции (28 ноября — 1 декабря 1943 года) преподносились как сговор с целью достижения большевизмом мирового господства. Поэтому «есть только две возможности в борьбе против врага всего мира — еврея: победа или смерть». Как победа «еврейских эксплуататоров» трактовалось и восстание в Софии 9 сентября 1944 года, за которым якобы последует гибель болгарского народа. Так еврей использовался как пугало для агитации солдат за «безжалостную борьбу до самого конца».

Печатная продукция вермахта не только снова и снова истолковывала содержание расовых законов Третьего рейха: о защите немецкой крови и немецкой чести, о гражданстве рейха, «арийском параграфе», но и знакомила солдат и офицеров с новыми мерами дискриминации евреев в самой Германии, совершавшейся якобы «по законам справедливости».

Наконец, поражения германских войск и наступление стран антигитлеровской коалиции изображались как приближение победы «мирового еврейства», угрожающего Германии. Возвращение евреям в Италии гражданских прав правительством Бономи, очевидно, должно было показать то, что может случиться и в рейхе: «Евреи получили средство продемонстрировать еврейское влияние во всех областях политической, экономической и социальной жизни… Уже сегодня важные отрасли торговли и финансов перешли в руки евреев. Еврейское влияние ясно проявляется и в коммунистическом движении».[425]

Среди обилия печатного пропагандистского материала, распространявшегося в Восточной армии, необходимо упомянуть брошюру главного управления СС под названием «Недочеловек», предназначавшуюся специально для немецких войск в СССР и вышедшую в свет в 1942 году. Одной из центральных идей этого «сочинения» был тезис о «еврее-комиссаре»: «На этот раз еврей… сделал самого себя офицером, комиссаром, главным руководителем недочеловеков… Евреи — олицетворение дьявола». Соответственно этому русские являлись только «инструментом в руках вечного жида», а народы Востока — «грязными, монголоидными, скотскими ублюдками». Брошюра получила широкое распространение и в Германии, ее свободная продажа в рейхе сократилась благодаря стараниям Геббельса только в 1943 году.[426]

Юстиция вермахта, отмечает Манфред Мессершмидт, не наказывала преступления, если они не подвергали опасности дисциплину войск. Убийство квалифицировалось как нарушение порядка только тогда, когда оно совершалось самовольно. «В атмосфере, созданной общими приказами, собственными воззрениями и настроем юстиции вермахта, убийцы могли чувствовать себя «невиновными», потому что они действовали в согласии с желаемой целью». Следовательно, «между официальной линией руководства вермахта и сухопутных войск, которая часто преподносилась солдатам в виде клише о необходимости экзекуций большевистских элементов, прежде всего евреев, и сознанием того, что убийство евреев практически не подвергалось уголовному преследованию, существовала тесная связь». Один из военнослужащих оправдывался перед судом 187-й дивизии тем, что право расстрелять «этого еврея» он вывел «из того, что все евреи на Востоке, насколько мне известно, уничтожены. В более крупных городах было убито по 10 тысяч и более евреев. Если человек трижды заявлял, что он еврей, то он должен был исчезнуть. Если бы я довел его до компетентного учреждения, он был бы убит там».[427]

Но, думается, не только и, может быть, не столько эти факторы превращали солдат в «добровольных исполнителей Гитлера». Немецкий исследователь Ханнес Геер различает категории «диспозиции» и «ситуации», считая диспозицией прежний опыт, настроения и влияния, которые офицеры и солдаты принесли с собой на войну из мирного времени. Диспозиция меняется под воздействием ситуации — познаваемой опытным путем действительности войны, — макромира войны, а также микромира фронтовой повседневности в войне на уничтожение. Эта ситуация активизирует и актуализирует принесенный с собой диспозиционный материал, превращая его в решающие для действий образцы поведения.[428]

Нельзя не согласиться с мнением Геера о том, что приказы командиров лишь дали солдатам возможность использовать уже имевшийся деструктивный потенциал: «Жажду убийства и садизм, бесчувственность и сексуальные извращения нельзя было сформировать по приказу, большая часть войск принесла их с собой». Этот способ ведения войны миллионы немцев в предвоенное время не только выбрали как политическую программу, но и коллективно создали его. Революционные действия и воинствующие стачки левых в сочетании с путчами и политическими убийствами, совершавшимися правыми силами, определили и узаконили насилие как средство политики. «Особый вклад вермахта в эту историю насилия состоял в том, что он развивал в доктрине тотальной войны модель решения внешних кризисов и подготовил ее применение».[429]

Другая причина жестокости солдат и офицеров — внутренняя динамика войны на уничтожение, которая способствовала формированию такого менталитета и которой не нужно было внешнее вмешательство. Министр вооружения и боеприпасов Альберт Шпеер свидетельствует, что Гитлер «неоднократно с издевкой отзывался о «ложных рыцарских традициях прусского офицерского корпуса» и утверждал, что жестокость, с которой обе стороны сражаются друг с другом на Восточном фронте, создает у солдата ощущение безысходности и тем самым укрепляет его боевой дух — ведь в таких трудных условиях ему даже в голову не придет руководствоваться мало-мальски гуманными соображениями».[430]

Действительно, война на Востоке, которая с самого начала велась по импровизированным планам, быстро распалась на отдельные оперативные передвижения на фронтах и партизанскую войну в тылу. «В первую очередь в войне с партизанами надо изучать общий феномен войны на уничтожение»: она не определялась никакой военной логикой, а следовала политическим импульсам. «Солдат смог вести все эти войны, которые он всегда хотел вести, — против женщин, против евреев, против детей и стариков, против собственного страха и собственной совести. Представленные пропагандой как «солдаты в юбке», «еврейские партизаны», «информаторы», «подлое нутро», теперь они были в его власти». В облавах на партизан победитель был известен заранее. В отличие от равных шансов убивать и быть убитым на фронте у солдата в тылу возникала уверенность, что он будет только убивать, отменялся внутренний принцип войны — состязательность. Поэтому эта форма убийства без риска быть убитым самому очень скоро стала неотъемлемой частью обучения новобранцев. Война на уничтожение имела тенденцию к формированию и увековечению этой асимметрии. Одновременно такая практика многократно усиливала сопротивление противника и разрушала вермахт изнутри.[431]

По мнению Геера, расизм, социал-дарвинистские идеи, идеология народного сообщества, вера в харизматического фюрера, чувство абсолютной власти объединялись в совокупность мотивов. Облеченный в форму военных приказов, культ насилия служил преодолению последних препон цивилизации и способствовал культивированию «боевой морали, соответствующей расовой войне, — морали уничтожения».

Иной подход к изучению менталитета исполнителей Холокоста предлагает американский историк Кристофер Браунинг. Его исследование показало, что в 101-м батальоне образовалось три группы полицейских. Одна, самая небольшая, состояла из людей, отказывавшихся выполнять приказы об убийствах. Они не были противниками режима и его политики, не порицали своих сослуживцев и не отказывались выполнять приказы, которые объективно способствовали осуществлению казней. Другая, также немногочисленная группа, добровольно участвовала в экзекуциях, именно для ее членов была характерна ненависть по отношению к евреям. Однако самой значительной была третья группа. Большинство полицейских беспрекословно выполняли все приказы, не рискуя вступать в конфликт со своими начальниками или показывать слабость. Они проводили «чистки» гетто, охраняли места экзекуций, конвоировали пленных, отправлявшихся в лагеря смерти, участвовали в расстрелах. По мере продолжения войны их жестокость и бесчувственность возрастали, они испытывали больше жалости к себе, чем к своим жертвам. Большинство не задумывалось о том, не являются ли их действия неверными или аморальными. Война была санкционирована уполномоченными на это людьми, жертвы были лишены человеческого облика. Наконец, эти полицейские считали, что поддерживают Германию в войне против ее врагов.[432]

Немецкий исследователь Вольфганг Зофский для объяснения неоправданной жестокости солдат использует понятие «шайка». И, как представляется, его концепция во многом объясняет поведение военнослужащих германского вермахта во время первых погромов на советской территории, жестокое уничтожение мирного населения в Советском Союзе и Сербии. Шайка, утверждает он, является коллективом людей, который обретает свое единство благодаря преследованию, ограблению, издевательствам и убийствам других людей. Шайка может существовать только в движении, действии, преследовании. Когда объект охоты пойман и уничтожен, а добыча поделена, она распадается. Автор обращает внимание и на то, что действия шайки хотя и целенаправленны, но отнюдь не всегда рациональны. С целью самосохранения шайка должна все время действовать, поэтому выбор жертв осуществляется не всегда или проводится поверхностно. Если же все жертвы пойманы, то начинаются пытки или даже глумление над трупами врагов. «Перенос агрессии на материальные или символические объекты, на здания, памятники или произведения искусства является лишь неполноценной заменой отсутствующих человеческих жертв», — замечает Зофский.

В шайке отсутствуют стабильная ролевая структура и иерархия, поэтому присоединиться к ней могут совершенно незнакомые люди. Все участники группы соревнуются в быстроте, смелости, жестокости, и часто в составе шайки преступления совершают люди, которые при иных обстоятельствах на них никогда не отважились бы. Но «у шайки нет совести, и она освобождает индивида от принуждения морали. Она является социальным движением, которое позволяет убивать без чувства вины». Примеры еврейских погромов, приведенные выше, позволяют согласиться и с утверждением автора о том, что симпатии зрителей всегда относятся к преступникам и никогда — к жертвам насилия. Преступники в этой ситуации являются господами, которых зрители внутренне боятся. Сочувствие и сострадание к жертвам исчезают, как и чувства стыда и вины, как угрызения совести. «Преступник действует как представитель зрителей. Он выполняет только то, что они хотят».

Насилие, творимое шайкой, отличается от других форм коллективного насилия. У него нет цели, и оно не является средством достижения какой-либо цели. Жестокость — насилие ради него самого, насилие как таковое. Кроме того, «в процессе резни изменяется структура шайки. Действие становится самоцелью. Наступление оканчивается, жертвы окружены и больше не могут спастись… Некоторые размышляют, как можно найти новые жертвы или продлить мучения. Зрители доносят на других жертв, предают спрятавшихся, требуют еще более ужасных пыток». Охота на людей может быть начата под влиянием образов врага, слухов или ненависти, но для течения самой резни такие эмоции не являются необходимым условием. Жертвы являются только телами, объектами пыток, и каждое новое злодеяние, каждый новый убитый повышают возвышенное чувство собственного отсутствия границ, безграничной свободы.

Наконец, Вольфганг Зофский считает, что шайка обладает очень большой притягательной силой. Ведь в шайке самый малодушный человек внезапно обретает вседозволенность, путем насилия удовлетворяет все свои желания, и она становится для него олицетворением личной целостности, социального равенства, абсолютной свободы.[433]

Наверное, части вермахта на Восточном фронте действительно превратились в шайку убийц, насильников и мародеров. Война на Востоке породила у всех военнослужащих — от генерала до рядового — чувство тотальной власти, доля которой доставалась каждому: любой солдат мог ограбить дом еврея, издеваться над ним, безнаказанно убить его. Это могло использоваться для улучшения настроения, снабжения или оснащения и в конечном счете для повышения шансов на собственное выживание. Письма и дневники немецких солдат показывают, что некоторые из них с первых дней войны против Советского Союза осознавали, как извращается их мораль. Один немецкий военнослужащий писал из Лемберга 19 июля 1941 года: «Они больше не люди, они носят белые повязки, они — евреи… они — дичь, с которой следует разделаться без разрешения на охоту. Эти люди — даже меньше, чем дичь. А дичь надо убивать, как положено на охоте. Здесь больше нет закона, больше нет права. И нет больше права человека, человеческого права».[434]

Американский историк Омер Бартов пришел к выводу о том, что большинство немецких солдат зимой 1941/42 года были вынуждены вести позиционную войну, которая напоминала Западный фронт во время Первой мировой войны. Будучи не в состоянии продолжать тактику блицкрига, руководство вермахта согласилось с Гитлером в том, что армия ведет борьбу за выживание, «мировоззренческую войну», которая требует полной внутренней отдачи, чтобы бороться с потерей технического превосходства путем более сильной политической индоктринации войск. Тем самым военное командование готовило почву для возрастающего ожесточения солдат. «Внутреннее противоречие между техникой и мифологией, организацией и идеологией, расчетом и фанатизмом представляло собой важную связь между вермахтом, режимом и обществом Третьего рейха и освободило в армии огромную, хотя и разрушительную энергию».

Кроме того, считает Бартов, из-за огромных невосполнимых боевых потерь и быстрых перегруппировок боевых подразделений распалась «первичная группа» — гарант внутренней сплоченности германской армии. В самосознании солдат общество делилось на две враждебные категории: «мы» и «они». Идентификация с одной группой и ненависть к другой покоились на идеологической абстракции. Доверительные личные отношения могли только ослабить убежденность солдата, так как они открывали ему несовершенство людей собственной группы и человеческое лицо противника.[435]

Вермахт смог сплотить свои фронтовые подразделения только с помощью строжайшей дисциплины, которая, в свою очередь, покоилась на извращении морали и военного права. Извращение дисциплины в «Восточном пространстве» проявлялось на трех взаимосвязанных уровнях: 1) нарушение дисциплины солдатами на поле боя каралось с беспримерной жестокостью; 2) солдаты получали приказы участвовать в «официальных» и «организованных» убийствах гражданских лиц и военнопленных и в уничтожении вражеской собственности; 3) вследствие этой легализации преступлений войска скоро перешли к самовольным реквизициям и расстрелам без разбора, которые категорически запрещались их начальниками. Эти преступления редко наказывались строго, во-первых, потому, что командиры в принципе благосклонно относились к таким акциям, во-вторых, потому, что они были желанной отдушиной для злобы и фрустрации. Так возникал замкнутый круг: извращение дисциплины создавало почву для варварства, которое, в свою очередь, влекло за собой дальнейшее ужесточение дисциплины.[436]

Итак, главная ответственность за ведение вермахтом расовой и мировоззренческой войны против «еврейского большевизма» лежит на военном и политическом руководстве Третьего рейха, которое было проникнуто идеологией расового превосходства, антисемитизма, антибольшевизма. Глубинные истоки безжалостности генералов, офицеров и солдат в «Восточном пространстве» следует искать в опыте политической и общественной жизни Германской империи и Веймарской республики, в опыте, извлеченном современниками из событий Первой мировой войны и революции 1918–1919 гг. Наконец, немаловажное значение имела сама военная действительность на фронте и в тылу, формировавшая у солдат, офицеров и генералов стереотипы преступного поведения на вражеской территории.

Примечания:

3

Wheeler-Bennett J. W. Die Nemesis der Macht. Die deutsche Armee in der Politik 1918–1945. Dusseldorf, 1954\ReitlingerG. Die Endlosung. Hitlers Versuch der Ausrottung der Juden Europas 1939–1945. Berlin, I960; Reitlinger G. Ein Haus auf Sand gebaut. Hitlers Gewaltpolitik in Ru?land 1941–1944. Hamburg, 1962.

4

Krannhals H. Die Judenvernichtung in Polen und die «Wehrmacht» //Wehrwissenschaftliche Rundschau. 1965. Jg. 15.S. 570–581.

38

Манштейн Э. Утерянные победы. Смоленск, 1999,ГудерианГ. Воспоминания солдата. Смоленск, 1999\ФриснерГ. Проигранные сражения. М., 1966; WedelН. Die Propagandatruppen der Deutschen Wehrmacht. Neckargemund, 1962-Шпеер А Воспоминания. M., 1997.

39

Goldhagen D. Op. cit. S. 9.

40

Wendt B.J. Deutschland 1933–1945: Das «Dritte Reich». Handbuch zur Geschichte. Hannover, 1995. S. 160,161.

41

Neumann F. Behemoth. Struktur und Praxis des Nationalsozialismus 1933–1944. Frankfurt am Main, 1984. S. 143–146.

42

Munchen Т. Op. cit. S. 79–81.

43

См.: Messerschmidt М. Die Wehrmacht im NS-Staat // Deutschland 1933–1945. Neue Studien zur nationalsozialistischen Herrschaft. Hrsg. von K.-D. Bracher, M. Funke, H.-A. Jacobsen. Bonn, 1993. S. 384; Armee und Drittes Reich 1933–1939. S. 189\PetterW. Op.cit.S. 163.

389

Wette W. Erobern, zerstoren, auslosen// Gehorsam bis zum Mord? Der verschwiegene Krieg der deutschen Wehrmacht — Fakten, Analysen, Debatte. Zeit-Punkte. 1995. № 3. S. 17.

390

Bartow О. Op. cit. S.25.

391

См.: Browning Chr. R. Ganz normale Manner. S. 208,197–242.

392

GoldhagenD.J. Op. cit. S. 8,198,200.

393

WendtB.J. Op. cit. S. 587–589.

394

Ueberschar G. R. Der Mord an den Juden und der Ostkrieg. S. 50.

395

Das Dritte Reich und seine Diener. S. 514.

396

См.: Гудериан Г. Указ. соч.; Манштейн Э. Указ. соч. С. 15; GerstenbergerF. Strategische Erinnerungen. Die Memorien deutscher Offiziere // Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941–1944. Hrsg. von H. Heer und K. Naumann. Hamburg, 1995. S. 620–629; Schneider Chr. Denkmal Manstein. Psychogramm eines Befehlshabers // Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941–1944. S. 402–417.

397

Гудериан Г. Указ. соч. С. 610.

398

Фриснер Г. Указ. соч. С. 57.

399

Wendt B.J. Op. cit. S. 574,575.

400

Wette W Erobern, zerstoren, auslosen. S. 17.

401

См.: HeerН. Bittere Pflicht. Der Rassenkrieg der Wehrmacht und seine Voraussetzungen // Die Wehrmacht im Rassenkrieg. Der Vernichtungskrieg hinter der Front. Hg. von W. Manoschek. Wien, 1996. S. 126; Friedrich]. Das Gesetz des Krieges. S. 437,445.

402

Hurter J. Op. cit. S. 336,337.

403

HurterJ. Op. cit. S. 337.

404

KrausnickH. Op. cit. S. 202.

405

Heer Н. Killing Fields. S. 68,69.

406

Wilhelm Н. Н. Hitlers Ansprache vor Generalen und Offizieren am 26. Mai 1944. S. 167,156.

407

Krimer В. R. Strukturelle Veranderungen in der militarischren Gesellschaft des Dritten Reiches // Nationalsozialismus und Modernisierung. Hrsg. von R. Zitelmann und M. Prinz. Darmstadt, 1994.S. 274–279.

408

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 52,61.

409

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 26,27,34,36.

410

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 35,38.

411

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 38,48,50,62.

412

Die Ermordung der europaischen Juden. S. 142,143.

413

Pohl D. Op. cit. S. 72.

414

Gerlach Chr. Kalkulierte Morde. S. 539.

415

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 66,78.

416

Das Dritte Reich und seine Diener. S. 530.

417

Heer H. Killing Fields. S. 63,64.

418

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 9,10,12–15, 17–21,25,27,28,30.

419

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 60,61,62,65.

420

«Es gibt nur eines fur das Judentum: Vernichtung». S. 67, 68, 69,

421

71–75.

422

Русский архив: Великая Отечественная: Битва за Берлин (Красная Армия в поверженной Германии). М., 1995. Т. 15. С. 259.

423

См..Humburg M. Op.cit. S. 173–193.

424

Wette W. «Rassenfeind». Antisemitismus und Antislawismus in der Wehrmachtpropaganda // Die Wehrmacht im Rassenkrieg. Der Vernichtungskrieg hinter der Front. Hg. von W. Manoschek. Wien, 1996.

425

Все приводимые выдержки взяты из фронтовых, армейских и гарнизонных газет «Der Durchbruch», «Marine», «Deutsche Inselzeitung», «Adler im Suden», «Die Sudfront», «Raupe und Rad», «Die Front», «Wacht im Westen» за период с июля 1941 по декабрь 1944 года. См.: Das Dritte Reich und seine Diener. S. 412–416, 397,401,405, 406,409–412.

426

Krausnick Н. Op. cit. S. 106.

427

Messerschmidt М. Das Heer als Faktor der arbeitsteiligen Tater

428

HeerH. Tote Zonen

429

HeerН. Killing Fields. S. 64,75.

430

Шпеер А Указ. соч. С. 532, 533.

431

Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941–1944.

432

См..Browning Chr. Die Debatte uber die Tater des Holocaust // NS-Vernichtungspolitik 1939–1945. S. 148–169.

433

Sofsky W. Die Meute. Zur Antropologie der Menschenjagd // Neue Rundschau. 1994. № 4. S. 9–21.

434

Rundschau. 1994. № 4. S. 9–21.

435

Bartow О. Op. cit. S. 16–22.

436

Bartow О. Op. cit. S. 96.