Гитлер на посту канцлера. – Ответственность власти. – Кабинет-однодневка. – Никакого заговора не было. – Социальная политика. – Причины притягательности Гитлера. – Программа его партии. – Проблемы в коалиции. – Моя основная ошибка. – Особые способности Гитлера. – Его личность. – Его влияние на Гинденбурга

Когда 30 января 1933 года Гитлер стал канцлером, он получил власть в результате обычного взаимодействия демократических процессов. Необходимо понять, что в тот момент ни он сам, ни его движение не приобрели еще той репутации и не совершили тех преступлений, за которые они будут прокляты пятнадцать лет спустя. Без сомнения, его характеру изначально были присущи всем ныне хорошо известные черты, но они еще не успели развиться в те формы, которые нам знакомы. Его отношение к событиям в Потемпе могло бы послужить предупреждением, но тогда еще было возможно допустить, что ответственность главы правительства заставит его усвоить нормы поведения, отличные от тех, которые мог себе позволить безответственный партийный вождь.

В окончательном формировании его характера сыграли свою роль события и окружающие люди. Первая стадия этого процесса продолжалась примерно девятнадцать месяцев и была связана почти исключительно с событиями внутри Германии. Его вехами стали назначение его канцлером в коалиционном правительстве, принятие закона об особых полномочиях, роспуск политических партий, все большее срастание государства с нацистской партией, принятие им на себя полномочий и обязанностей президента и главнокомандующего вооруженными силами и наконец – установление тотальной диктатуры.

Я постараюсь дать описание поразительного процесса формирования характера Гитлера на фоне моих собственных впечатлений и моего участия в работе правительства. Ни один рассказ такого рода не может претендовать на законченность, поскольку никому не дано описать с достаточной точностью внутреннее развитие личности Гитлера. Другую трудность представляет необходимость снова окунуться в атмосферу тех времен после всего, что произошло с той поры. Назначение Гитлера канцлером было встречено с энтузиазмом или скептически, с безразличием или с отвращением, смотря по тому, каких взглядов придерживался свидетель этого события. Те люди, которые сегодня заявляют, что с самого начала знали, во что в конце концов все это выльется, просто сильны «задним умом». Если бы они на самом деле были в то время столь прозорливы, то события, которые я сейчас описываю, могли бы принять совсем другой оборот.

На всем протяжении насыщенного событиями января 1933 года вопрос об одобрении президентом или мной правительства Гитлера не возникал. Обстановка предшествовавших месяцев лишила всякого смысла – в основном по причине потрясающей безответственности политических партий – наши усилия, направленные на предотвращение развития этих событий. По выражению известного социалистического лидера Носке, «люди, считавшие себя выразителями общественного мнения, продемонстрировали такую степень слепого фанатизма, аналога которой невозможно найти в истории политических партий. Они сопротивлялись любым мерам, направленным на сохранение тех самых институтов власти, представителями которых сами же и являлись». Неспособность уловить требования ситуации привела к тому, что правительство Брюнинга начиная с 1930 года было вынуждено управлять страной при помощи чрезвычайных декретов. Кабинеты, составленные мной и Шлейхером, а затем и правительство Гитлера являлись просто частью логически обусловленной цепочки событий. Тем не менее, настаивая на ответственности политических партий за происшедшее, я нисколько не стремлюсь преуменьшить или вовсе отрицать свою собственную ответственность. Эта книга представляет собой в такой же мере хронику совершенных мной ошибок, как и описание обстоятельств, в которых мне приходилось действовать.

Было совершенно ясно, что далее невозможно игнорировать политическое движение, располагающее поддержкой почти сорока процентов населения. Оно показало полную готовность из тактических соображений, чтобы иметь перевес в голосах, отказаться от сотрудничества со всеми буржуазными партиями заодно с социал-демократами. Я всегда доказывал, что единственная возможность обуздать нацистов заключается в том, чтобы пригласить их к участию в управлении и заставить нести подобающую долю ответственности перед обществом. Наши попытки привлечь их на второстепенные роли в правительстве провалились, в результате чего занятие ими доминирующего положения в правительстве стало неизбежным. Громадный всплеск массового энтузиазма, вызванный назначением Гитлера, показал, каким нелегким делом будет направить эти силы в нормальное русло. Большинство лидеров остальных политических партий по-прежнему считали, что произошла обыкновенная смена правительства и что новый кабинет– однодневка ничем не отличается от всех предыдущих – очередной эксперимент, обреченный на провал. Сам Брюнинг 30 января отметил, что доволен принятым наконец решением и уверен, что эксперимент закончится неудачей. И он, и доктор Каас, так же как и другие политические фигуры, вновь появившиеся на сцене после войны, голосовали за принятие закона об особых полномочиях. Даже Шлейхер, который, вероятно, знал нацистское движение лучше всех, был убежден, что Гитлер скоро порвет с консерваторами и следующее правительство будет сформировано с участием его самого, Гитлера и Брюнинга.

Совершенно иначе думали фанатичные революционеры внутри нацистской партии. Они рассматривали законный приход к власти как первый шаг на пути к своей конечной цели. «Ночь длинных ножей» не была отменена, ее только отсрочили. Легенда о том, что Гитлер пришел к власти с помощью маленькой группы юнкеров, генералов и промышленников, является чистейшей фантазией. Его движущей силой были разнородные массы сторонников, объединенных общими целями. Они не имели представления о том, каким образом эти цели могут быть достигнуты, но у них было простое, инстинктивное понимание того, что «что-то должно измениться. Дальше так продолжаться не может».

Некоторые промышленники, такие, как Тиссен, Кирдорф и Шредер, видимо совместно с некоторыми деятелями из-за границы, предоставили в распоряжение нацистов значительные средства, поскольку видели в них союзников в своей борьбе с угрозой большевизма. Но отношение основной части промышленных кругов оставалось прохладным, что проявилось во время первого выступления Гитлера в «Индустриальном клубе» в Дюссельдорфе. Следует также помнить, что в то время, как и в наши дни, все вообще партии – за исключением коммунистов – получали от промышленности те или иные субсидии.

Еще одной определяющей силой в этой ситуации являлась армия. Она по-прежнему была организована в духе и традициях имперской Германии. Армия рассматривала Веймарскую республику как нечто чужое ей по своей природе, как временную форму государственной организации, с которой военные не имеют никаких глубинных связей. Тем не менее армия присягала на верность республике и ее конституции, и этот подсознательный конфликт лояльностей приводил к возрастанию внутренней напряженности. Представление военных о государственной власти, так долго пестовавшееся в прусской армии, находилось в естественном противоречии с веймарской системой правления, а потому едва ли удивительно, что молодое офицерство стало рассматривать нацистское движение с известной долей одобрения. Осенью 1930 года в Лейпциге на процессе по обвинению в государственной измене открылись масштабы распространения в армии нацистских партийных ячеек. Три молодых офицера обвинялись в создании в своем полку четырнадцати таких групп. Процесс вызвал в то время значительный переполох, и Гитлеру, привлеченному в качестве свидетеля, был задан вопрос, насколько совместимы партийные установки нацистов с применением нелегальных методов, направленных на свержение институтов власти Веймарской республики. Он ответил в том смысле, что его партия намерена использовать исключительно законные и не противоречащие конституции средства для достижения своей цели, которая состоит, действительно, в ликвидации веймарской демократии. Людин, один из обвиняемых, впоследствии вошел в число руководителей СА и стал представителем Гитлера в Братиславе. Многие из офицеров более старшего возраста, такие, как адъютант Шлейхера в Генеральном штабе майор Отт, также считали, что рейхсвер может с успехом использовать штурмовиков из СА на востоке в составе сил пограничной охраны. Это мнение было еще одним проявлением противоречий между политикой правительства и представлениями вооруженных сил о нуждах обороны. Вопрос заключался не в «нескольких генералах», отчасти способствовавших событиям 30 января, а в настойчивом желании всего офицерского корпуса иметь твердую власть и сильное правительство. В любом случае армия являлась только частью общества, психологическое состояние которого в тот период дает реальное объяснение тогдашним событиям.

Возможно, что иностранцам, привыкшим рассуждать в терминах парламентских процедур, трудно понять, как могла вся нация принять Гитлера с такой готовностью. Но даже это соображение не оправдывает существование представленной в обвинительном заключении Нюрнбергского трибунала теории коллективной уголовной ответственности, которая объясняет появление Гитлера обширным заговором в среде германского народа. Эта теория полностью игнорирует изменения в менталитете целой нации, произошедшие в социальных и политических условиях, обеспечивших питательную среду для идеологии национал-социализма. Демократия веймарского толка оказалась не в состоянии решить проблемы послевоенного мира. Очень много людей перестали верить политическим партиям, которые проявляли склонность оценивать любые события с точки зрения обеспечения их собственных политических выгод, а не исходя из интересов страны. Военное поражение, инфляция, крах экономики в начале тридцатых годов, рост безработицы, пролетаризация среднего класса и отсутствие всяких перспектив для молодежи – все эти факторы способствовали созданию положения, как по заказу подходящего для распространения в обществе коммунистических взглядов. Радикальные идеи и поведение начали вытеснять старый порядок. Марксистские материалистические концепции сломили моральную устойчивость целых слоев населения. Христианские идеалы, которые одни были бы в состоянии послужить противовесом этой угрозе, потеряли свою привлекательность. Молодое поколение, лишившись опоры в христианстве, искало и находило замену ему в Гитлере и его программе. Вакуум заполнялся смесью социалистических и националистических лозунгов. Не следует забывать, что основная поддержка нацистов исходила именно от этого поколения, влияние на которое остальных политических партий постепенно сошло на нет. Немцев обвинили в неспособности понять, куда заведут их идеи Гитлера. Сейчас можно с легкостью забыть, что в то время основным врагом представлялся коммунизм, наилучшую, если вообще не единственную защиту от которого многие люди видели в гитлеровском движении. Народ постепенно потерял веру в способность веймарского парламента и безответственных политических партий бороться против возраставшего общественного неравенства и бедственного положения населения.

Все современные страны пережили в свое время период борьбы трудящихся за признание и равное положение в обществе. В Германии их борьба приняла особенно острые формы после того, как инфляция обрекла средние классы и зажиточных рабочих на пролетарское существование. Эта социальная катастрофа, которая особенно сильно задела старое чиновничество, сыграла решающую роль в распаде буржуазной системы ценностей. Главным достижением Гитлера должно считаться не столько то, что он обратил внимание на последствия такого распада – многие другие люди тоже их заметили, – а скорее тот факт, что ему удалось создать демагогическую идеологию, пропаганда которой давала выход инстинктивным стремлениям и негодованию неорганизованных масс.

Он требовал, чтобы рабочий считался равноправным членом общества и каждый человек был обязан трудиться на общее благо. За всю историю классовой борьбы это был первый случай, когда партия, пришедшая к власти конституционным путем, провозгласила принципиально новый подход к решению социальных проблем своего времени. Со времени издания папой Львом XIII энциклики «Rerum Novarum» папский престол указывал пути мирного разрешения противоречий, возникающих между трудом и капиталом. Несмотря на это, народные массы стремились к таким методам их решения, которые требовали бы в первую очередь разрушения государства. Мы, в буржуазном лагере, в тысячах своих выступлений и статей заявляли о необходимости социального согласия, но эти призывы не получали почти никакого отклика. Но когда те же самые принципы были провозглашены выходцем из трудящегося класса, человеком, знавшим не понаслышке тяжесть каждодневной борьбы за пропитание, а теперь вставшим во главе мощного политического движения, сомневающиеся обрели настоящую веру.

Гитлер добавил к этому еще националистические и патриотические призывы, которые упали на плодородную почву. Наши бывшие противники отказывались пойти даже на постепенное смягчение ограничений, наложенных Версальским договором. Они предпочитали навсегда перевести Германию в разряд ущемленных в своих правах второстепенных государств и нетерпимо относились к ее шагам по постепенному восстановлению равноправия. Но материальные последствия выплаты репараций, инфляции и территориальных потерь были еще не самой тяжкой ношей, которую приходилось нести немцам. Состояние духовной подавленности, в котором они оказались, явилось более важным фактором изменения их политических настроений, и чем дольше оно продолжалось, тем сильнее становилась реакция. Несмотря на значительно более серьезные идеологические противоречия, возникшие в ходе Второй мировой войны, Германия уже сейчас находится значительно ближе к равноправному сотрудничеству с Западом, чем она была спустя пятнадцать лет после окончания первой войны. Утверждая это, я вовсе не забываю о прогрессе, достигнутом в результате заключения договора в Локарно. Но мой собственный опыт в Лозанне доказал органическую неспособность западных держав согласиться на рассмотрение любых соглашений о постепенном ослаблении пут, наложенных Версальским договором. Хотя материальное положение в Германии было тогда столь отчаянным, что очень многие молодые люди соглашались надеть коричневую рубашку не потому, что она была формой нацистов, а потому, что это была хотя бы какая-то рубашка, влияние морального фактора было все же значительно важнее.

Веймарские партии, включая консерваторов, в момент национального бедствия не смогли найти ничего, что помогло бы им объединиться, как это произошло бы в любой другой стране. Яркий и желанный контраст их поведению составили демагогические обращения Гитлера к национальным чувствам. Одной этой психологической подоплеки событий хватает, чтобы понять, почему многие из предпринятых Гитлером мер, такие, как упразднение демократических институтов и роспуск партий, вкупе с все более усиливавшимся авторитарным характером его правления, встретили так мало практического сопротивления. Исторические события нельзя спланировать за столом конференций. Они рождаются и протекают в обстановке, вызванной взаимодействием самых разнообразных факторов. Я сам, подобно миллионам своих соотечественников, не мог избежать влияния этой стихии национального возрождения и неких безличных сил, возбуждавших в то время народные массы. Систематическая деятельность партии, а позднее и полицейские отряды Геринга играли, конечно, свою роль, но тогдашняя вспышка энтузиазма захватила и огромные массы людей, никоим образом не подверженных непосредственному влиянию нацистов. Я был поражен, узнав, какой большой процент народа, причем далеко не худших его элементов, считал 1933 год временем национального возрождения. Нет необходимости изыскивать этому факту других причин, нежели та, которую я называл на переговорах в Лозанне: начинала брать свое серьезно ущемленная национальная гордость. Ни Эррио, ни Макдональд, ни любой другой государственный деятель с обеих сторон Атлантики не смогли понять, что это был куда более тревожный фактор, чем все материальные тяготы жизни.

Гитлер в 1920 году изложил программу своей партии, состоявшую из 25 пунктов, а в 1926 году была подтверждена ее неизменность. Подобно многим другим, я привык смотреть на партийные программы как на что-то, имеющее весьма условное значение. Большинство из этих документов трактовали только о средствах достижения неких целей и не слишком занимались фундаментальными вопросами. Многое из записанного в программе Гитлера высказывалось и до него, причем куда лучшим образом. Более того, большинство партий, обретя власть, выясняли, что для удовлетворения неотложных нужд практической политики их принципы нуждаются в пересмотре. Казалось более чем вероятным, что и программу нацистов постигнет такая же участь. Многие из ее положений, вызывавших самые серьезные сомнения – к примеру, неприязнь Гитлера к евреям, – имели, как тогда казалось, мало шансов на реализацию, и, вне всякого сомнения, не существовало никакой возможности предвидеть, к совершению каких зверств эти принципы в результате приведут. В программе говорилось о придании евреям статуса иностранцев, не имеющих гражданства. Предсказать, что на практике это будет означать их физическое уничтожение, было возможно не более, чем увидеть в требовании Гитлера о пересмотре Версальского договора причину развязывания агрессивной войны.

При формировании коалиционного правительства Гитлера мы отлично сознавали необходимость противостояния его программным требованиям. Нам было ясно, как нелегко будет привести Гитлера и его партию к пониманию ответственности за управление государством. Тем не менее мы надеялись при помощи христианских принципов преодолеть их радикальные устремления. Я уже писал о том, какие старания были приложены, чтобы влияние нацистов в правительстве не было бы слишком сильным. Гитлер был канцлером, но в кабинет вошли еще только два других нациста против восьми консервативных министров. Я попробую ответить на вопрос, как же при таких условиях могло случиться, что влияние нацистов возрастало до тех пор, пока они полностью не подчинили себе правительство.

Причина была в нас – и в Гитлере. Я могу попробовать описать происходившие события, но не могу найти им оправдания. Моей главнейшей ошибкой стала недооценка той мощной силы, которая пробудила национальные и общественные инстинкты народных масс. Мое представление о государственной власти и ее назначении как о механизме, гарантирующем законность, основывалось на идеалах кайзеровской эпохи, которые многими из нас признавались как имеющие абсолютную ценность. Такое отношение к законности и порядку спасло молодую республику в 1918-м и 1923 годах от волны большевистских восстаний. Солдаты сами объединялись в добровольческие отряды, а представители старого государственного аппарата предоставляли себя в распоряжение нового государства. Мне, профессиональному военному, следовало бы понять, что даже в области политики при массированном нападении оборонительная тактика не может принести успеха. С гибкостью и динамизмом массового движения можно было бороться, только обладая не меньшим собственным динамизмом, и уж ни в коем случае не с помощью доктринерских идей тонкого слоя либералов и интеллектуалов.

В практическом смысле ошибка заключалась в том, что мы считали государственный аппарат достаточно единой и независимой силой, способной под консервативным руководством защитить себя от воздействия мощной пропагандистской машины нацистского движения. Многие годы партийных распрей подорвали единство управленческого аппарата, хотя никто из нас даже не подозревал, сколь далеко зашел этот процесс. Германский средний класс в той его части, которая не подпала еще под влияние нацистов, также недооценивал революционный порыв Гитлера и его партии. Его представители твердо держались старых представлений о морали и законности и верили в торжество порядка, права человека и размеренность бытия. Беспринципность и аморализм нацистов рассматривались ими как временные проявления, которые должны были, как предполагалось, исчезнуть по мере потери революционными силами их порыва. Мы верили Гитлеру, когда он заверял нас, что, заняв ответственное и влиятельное положение, он немедленно направит свое движение в более спокойное русло. Массы были чрезвычайно возбуждены, и мы ясно понимали, что положение невозможно нормализовать в одночасье и некоторые временные эксцессы неизбежны. Мы были убежждены – возможно, с нашей стороны это и не было слишком умно, – что здоровые элементы общества в конце концов восторжествуют. Партнерские отношения со столь революционной и тоталитарной организацией были для нас внове, и у нас отсутствовал необходимый в подобной ситуации опыт. В конце сороковых годов мир стал свидетелем похожих процессов, происходивших в коалициях социалистов с коммунистами в странах Восточной Европы. В каждом таком случае власть захватывал меньший по численности и более радикально настроенный партнер. В коалиционном кабинете Гитлера численно преобладали консерваторы, но страна в целом оказывала поддержку нацистам.

Кроме того, мы недооценили ненасытную жажду Гитлера к власти как таковой и не смогли понять, что бороться с ней можно, только используя его собственные методы. И еще: все наше воспитание и образ мыслей лишали нас способности предвидеть, к чему может привести использование таких методов. В сравнении с мощной позицией Гитлера, обладавшего миллионами приверженцев, наше собственное положение было чрезвычайно слабым. Неподконтрольными Гитлеру оставались два важных фактора: престиж президента и влияние армии. Но события показали, что они были использованы либо не вовремя, либо неудачно. Назначение в правительство не партийных политиков, а независимых экспертов также на поверку оказалось ошибкой. Действительно, министры, получившие свои посты благодаря своей преданности их партиям, слишком часто оказывались плохими администраторами. Но назначение способных управленцев вне зависимости от их партийной принадлежности, хотя и призванное обеспечить эффективную работу кабинета, на деле лишало их внешней поддержки в их борьбе внутри коалиции. Гугенберг оказался единственным членом правительства, имевшим за собой поддержку партии. Прочие министры сконцентрировали свое внимание на административной работе в своих ведомствах и не проявили ни способности, ни желания конфликтовать с Гитлером по чисто политическим вопросам. Сам я не имел министерского портфеля, а потому зависел в своих действиях от того влияния, которое мог оказывать на Гитлера и Гинденбурга, который сохранял все свои прерогативы вплоть до принятия закона об особых полномочиях.

В начальный период существования правительства важнейшее значение приобрела неспособность армии сохранить свою независимость, что имело в дальнейшем самые гибельные последствия. Бломберг почти сразу же проявил себя преданным сторонником Гитлера, и, несмотря на то что его не поддерживало в этом огромное большинство старшего офицерства, вековая прусская традиция дисциплины и повиновения делала мнение министра обороны решающим. Президент очень быстро старился и постепенно переставал оказывать влияние на текущие политические события, хотя я должен вновь подчеркнуть, что в тот момент еще невозможно было в полной мере оценить вероятные последствия происходящего. Оглядываясь назад, я понимаю, что упустил много моментов, когда мне следовало призвать на помощь авторитет президента. Я могу объяснить свое поведение, только признав ошибочность нашего предположения о том, что радикальные настроения среди нацистов будут ослабляться, а не усиливаться.

В своем месте я опишу провал наших попыток создать перед выборами 5 марта 1933 года сильный консервативный блок в противовес нацистам. Средние слои населения, в особенности те, кто не имел своего партийного представительства в кабинете, не смогли правильно оценить потребности момента. Было ясно, что о возврате к некомпетентности и нестабильности веймарской системы правления не может быть и речи, в связи с чем возникала необходимость полной перестройки всего государственного аппарата. По моему мнению, как я уже пытался это показать, была необходима основательная реформа конституционного строя и всей политической системы, результатом которой должно было стать создание более авторитарной формы правления, при которой было бы возможно решение социальных и политических проблем того времени.

Когда через несколько месяцев политические партии под давлением Гитлера объявили о самороспуске, правительство столкнулось с новой ситуацией. В странах Запада сложилось мнение, что формирование правительства партиями есть наилучший способ управления государством в интересах всего общества. Пока в Германии существовала партийная система, задача каждого из нас состояла в исправлении, насколько было возможно, ее дефектов. Коль скоро партии прекратили существование, возникла необходимость организации демократической системы на новой основе, а именно – на базе производственных и профессиональных групп населения, составлявших становой хребет нации. Представление о таком «корпоративном государстве», которое во многих отношениях превосходило партийную систему, уже давно являлось элементом социальной философии католицизма. Я был убежден, что в рамках этой концепции мы имели возможность создать ответственные за свою деятельность правящие и оппозиционные группы, которые, поочередно меняясь ролями, могли бы обеспечивать функционирование демократической политической системы. Я не предвидел только, что существующие общественные организации и партии, да и сам средний класс в целом, уступят свои позиции без борьбы. Нельзя забывать, что в январе 1933 года деятели профессиональных союзов и социал-демократы предполагали, что гитлеровский эксперимент окажется недолговечным. Возможно, именно поэтому они решили не прибегать к такому средству борьбы, как всеобщая забастовка, которую они, если бы захотели, наверняка могли организовать. Тем не менее всеобщее ощущение того, что «так больше продолжаться не может», было настолько сильным, что значительные массы рабочего класса вполне могли бы проигнорировать призыв к забастовке.

Вторым и, вероятно, решающим фактором в тех обстоятельствах оказалась личность самого Гитлера. До своего прихода к власти он представлял собой крайне противоречивую фигуру. Было широко распространено мнение, что он является только фасадом, за которым скрываются настоящие вожди нацистской партии. Такое предположение оказалось на поверку совершенно ложным. Я не думаю, что в тот момент, когда Гитлер стал канцлером, его личность уже полностью сформировалась. Она изменялась и принимала окончательные формы на протяжении длительного времени. Однако нет никакого сомнения, что с самого начала главной движущей силой нацистского движения являлся он сам.

Мощь его личности трудно поддается описанию. В его манерах и внешности отсутствовали даже намеки на доминирующий характер или гениальность, но он обладал колоссальной силой внушения и исключительной способностью подчинять своей воле не только отдельных людей, но, что самое главное, большие массы народа. Он умел подавить и убедить в своей правоте всякого, кто находился с ним в постоянном контакте. Даже люди, взгляды которых радикально отличались от его собственных, начинали верить по крайней мере в его искренность. Я сам не менее остальных был его жертвой и верил всем его заявлениям до тех пор, пока события, приведшие к ремовскому путчу 1934 года, не открыли мне в полной мере его двуличие.

В первые недели своего пребывания на посту канцлера он, без сомнения, чувствовал себя неуверенно, в особенности когда ему приходилось появляться во фраке и цилиндре. Вскоре партийные товарищи убедили его отказаться от этих буржуазных нарядов в пользу партийной униформы. Со мной он был неизменно вежлив, даже скромен – по крайней мере до тех пор, пока продолжали сказываться результаты его первой победы на выборах. Мне понадобилось много времени, чтобы разобраться в его истинной сущности. Поначалу у меня складывалось впечатление, что, несмотря на трудность общения с ним, все же будет возможно привлечь его к исповедуемым мной политическим идеям. В этом мне пришлось самым прискорбным образом разочароваться.

На первых порах Гитлер давал нам некоторые основания надеяться, что он пресечет беспардонные выходки своих «коричневых рубашек» и прочих радикальных элементов в партии. Определить, входило ли это на самом деле в его намерения, было невозможно. Когда на заседаниях кабинета мы протестовали против начинавшихся тогда нападений на евреев или на ограничение свободы его политических противников, он часто впадал в ярость из-за отсутствия дисциплины среди штурмовиков и их руководителей и издавал гневные приказы о восстановлении порядка. Вспоминаю один эпизод, когда я очень резко выступил против антисемитских выступлений его партии. Гитлер внезапно вскочил с места, ударил кулаком по столу и заорал на Гесса, своего заместителя по партийным вопросам: «Проследи, чтобы эти Schweinereien[114] прекратили безобразничать! С меня хватит их самовольства». Независимо от того, были ли эти вспышки искренними, нас они вводили в заблуждение. Он просил нас набраться терпения и дать ему время навести порядок среди отбившейся от рук части партии. Мне часто приходилось обсуждать с Гюртнером и Эльтцем, чья честность и преданность не вызывали сомнений, как можно согласовать заверения Гитлера с реальным положением вещей. Мы сходились на том, что нет оснований сомневаться в искренности его намерений, и к тому же надеялись, что работа в правительстве окажет на него благотворное влияние.

Когда я обращал внимание Гитлера на пренебрежение, с которым его гаулейтеры относились к его же собственным строгим приказам, он отвечал, что ценит внутрипартийные противоречия как гарантию от самодовольства. Мои попытки пробудить в нем более ответственное, государственное отношение к своим обязанностям ни к чему не приводили. Я очень долго надеялся, имея в виду его необыкновенные способности и силу воли, что из партийного политикана он превратится в настоящего государственного деятеля. Конечно же реальных оснований для таких надежд не существовало. Я чересчур поздно понял, что в его характере имелось слишком много изъянов. Он не имел ни малейшего представления об основах христианской этики и был уверен, что может применять методы обмана и лжи, обыкновенные в партийных баталиях, к отношениям между государствами.

У меня складывалось впечатление, что в очень многих вопросах, в особенности в его отношении к традиционной церкви, он постепенно уступал влиянию радикальных элементов партии и в первую очередь – влиянию Геббельса. В наших ранних беседах о Розенберге и его новом «мифе» он позволял себе такие издевательские замечания, что я не мог допустить и мысли, что эти плоды помрачения ума могут представлять хоть какую-то опасность. Он с энтузиазмом поддерживал мои усилия по закреплению прав церквей особыми соглашениями, хотя и понимал, что предоставление конфессиям подобных привилегий столкнется с яростным сопротивлением многих его сторонников. К тому же он должен был понимать, что приток под его знамена бывших социалистов и коммунистов только усилит эту оппозицию. Первое время я ошибочно верил, что в вопросе о церквях будет возможно отлучить его от радикального крыла партии и заставить принять нашу точку зрения.

Я уже упоминал, что важнейшими чертами характера Гитлера были почти патологический инстинкт власти и стремление достичь ее любой ценой. Эти свойства еще более усиливались его безоговорочной верой в собственную непогрешимость. В результате он весьма подозрительно относился ко всякой оппозиции. В правительстве он использовал все мыслимые средства, чтобы не оказаться в меньшинстве. Если какой-нибудь конкретный вопрос вызывал неодобрение большинства министров, он всегда откладывал его решение из опасения проиграть при голосовании. Уже по одной этой причине наилучшим средством повлиять на него была частная беседа, а не обсуждение в комитете, почему я с самого начала старался создать в отношениях с ним атмосферу взаимного доверия и избегал создавать впечатление, что он имеет дело с противником. Среди людей, которые не были связаны с ним партийными узами и не зависели от него как-то иначе, я, по всей вероятности, чаще всех вступал с ним в прения. По большей части мы обсуждали не действительные политические проблемы, а наши идеологические расхождения, и в этих разговорах он казался мне совершенно нормальным. Действительно, он был склонен к произнесению длинных монологов, однако всегда был готов выслушать возражения и не оскорблялся, когда его прерывали. Не могу сказать, что мне удавалось убедить его переменить свои мнения, но повлиять на него казалось возможным, и я видел в этом луч надежды.

Его влияние на людей распространялось даже на президента, который сменил свою первоначальную подозрительность по отношению к нему на доверие. В апреле Гинденбург попросил меня отказаться от нашей январской договоренности, в соответствии с которой я всегда присутствовал при его встречах с канцлером, что рассматривалось Гитлером как вызов его достоинству. Гинденбург дал согласие на включение в закон об особых полномочиях статьи, которая лишала его одной из основных прерогатив – права законодательной инициативы, которое переходило к правительству. Следствием всего этого стало значительное сокращение влияния президента, а следовательно – и моего собственного влияния, поскольку Гитлер получал теперь к Гинденбургу непосредственный доступ.

Изменения, которые я попробовал обрисовать, продолжались годами, но их основа была заложена в начальные девятнадцать месяцев. Первым толчком для них послужили результаты выборов в рейхстаг, которые состоялись 5 марта 1933 года. О важности этих изменений можно судить по тому факту, что начиная с 1937 года заседаний правительства не проводилось вовсе. Важнейшие решения, касавшиеся вопросов войны и мира, принимались зачастую без ведома отдельных министров. Но до этого оставалось еще четыре года.

Если бы Гитлер попробовал устроить открытый переворот наподобие учиненного Лениным, то столкнулся бы с непреодолимым сопротивлением всего народа, который сохранял еще сильную привязанность к законности и не потерпел бы внезапного упразднения основ правопорядка. История Германии полна свидетельствами о навязанных извне тираниях, но ее народ никогда не оказывался под гнетом деспотии внутренней, ориентированной на подрыв самых основ существования общества. Идея государственной власти, относящейся враждебно к установившимся законоположениям и традициям, совершенно чужда немцам. Они не способны постигнуть ее смысл. Эта особенность может объяснить отсутствие сопротивления проводившимся Гитлером мероприятиям, которое так изумило весь заграничный мир. Напоследок я еще обязан отметить заблуждение тех историков, которые допускают, что подробности этого процесса обретения неограниченной власти были спланированы заранее. Действительно, многие из предпосылок уже существовали в сознании Гитлера, но с течением времени они усиливались и укреплялись под действием самых разнообразных факторов. Среди них были и казавшийся безграничным энтузиазм масс его приверженцев, и обожествление его персоны, и неумеренная склонность к интригам его окружения, и его собственная ненасытная жажда власти. Важную роль сыграло отсутствие оппозиции со стороны буржуазных сил, недостаточное противодействие консервативно настроенных членов его первого кабинета и, наконец, губительные последствия начатой им войны, не вызванной никакой разумной необходимостью. Возможно, этот обзор позднейшего развития ситуации может послужить фоном для моего отчета о событиях, происшедших между 30 января 1933 года и июлем 1934-го, когда я был выведен из правительства рейха.

Программа коалиции. – Блок «черно-бело-красных». – Моя предвыборная политика. – Пожар Рейхстага. – Приобретения нацистов на выборах. – Бессилие партии центра. – Закон об особых полномочиях. – На посту вице-канцлера

В тот вечер, когда был сформирован новый кабинет, я находился на балконе новой рейхсканцелярии. Мы смотрели на бесконечное шествие сотен тысяч исступленных людей из всех слоев общества, маршировавших с зажженными факелами перед Гинденбургом и канцлером. Ночь была ясная и звездная, и длинные колонны облаченных в свои мундиры штурмовиков, отрядов СС и «Стального шлема» представляли незабываемую картину. Когда они приближались к окну, в котором показывался толпе престарелый рейхспрезидент, раздавались почтительные приветствия. Но примерно в ста метрах от этого места на маленьком балконе новой рейхсканцелярии стоял Гитлер. Едва завидев его, участники марша разражались неистовыми аплодисментами. Контраст был очень заметен и, казалось, подчеркивал переход власти от близящегося к своему концу режима к новым, революционным силам. Я предпочитал не высовываться вперед и тихо стоял позади балкона, предоставляя Гитлеру и Герингу принимать приветствия. Тем не менее Гитлер время от времени поворачивался и жестом просил меня присоединиться к ним. Фантастические рукоплескания привели даже этих закаленных партийных вождей в состояние экстаза. Ощущения были совершенно необыкновенные, а бесконечно повторяемые восторженные крики «Heil, Heil, Sieg Heil!» звенели у меня в ушах как набатный колокол. Когда Гитлер поворачивался ко мне, чтобы что-то сказать, в его голосе слышались подавленные рыдания. «Какую грандиозную задачу мы себе поставили, герр фон Папен, мы должны до конца выполнить нашу работу». Я был только рад с ним согласиться. В этот момент он совершенно не походил на диктатора. Он производил впечатление человека, охваченного смирением при виде осуществления своих желаний, искавшего теперь только помощи и поддержки для выполнения задачи, которую он сам перед собой поставил. Мы расстались далеко за полночь, договорившись встретиться на следующий день пораньше, чтобы выработать политическую декларацию нового правительства.

Сформулировать программу коалиции оказалось для меня намного проще, чем я ожидал. По мнению Гитлера, наша основная задача состояла в моральном возрождении нации. Он предложил, чтобы восстановление экономики было достигнуто в результате выполнения двух четырехлетних планов, и в связи с этим впервые упомянул о необходимости принятия для этого закона об особых полномочиях. Мне казалось, что «четырехлетний план» звучит чересчур по-советски, но согласился, что определенная программа действительно необходима. Со своей стороны я представил формулировки тех консервативных принципов, которые должны были бы составить основу нашей деятельности, и предложил такие фразы: «Государство признает христианские корни общественной морали и рассматривает семью как основную ячейку нации, нуждающуюся в особой защите со стороны государства власти». Мы сошлись на необходимости укрепления федеральных основ государства путем создания крепких земельных и муниципальных правительств при сохранении твердого центрального управления. В области международных отношений правительство намеревалось добиваться для страны равноправия в сообществе народов, при этом «в полной мере сознавая ответственность великой и свободной нации в деле поддержания и укрепления мира – задачи, которая приобрела в настоящее время невиданную никогда прежде важность». Гитлер полностью одобрил эти положения, добавив к ним предложение об общем сокращении вооруженных сил, которое сделало бы излишним наше собственное перевооружение.

После этого разговор коснулся новых выборов, которые мы договорились провести 5 марта. Я сказал Гитлеру, что намерен постараться объединить все силы, не входящие в его движение, в единый предвыборный блок, обязующийся оказывать поддержку политике правительства. Он спросил, не могли бы мы выступить на выборах с общей программой, на что я ответил, что об этом не может быть и речи. Он отстаивает свои идеи, мы – свои, но я надеюсь, что мы все будем подчеркивать стремление добиваться своих целей в тесном сотрудничестве. Мне кажется, мой ответ не слишком ему понравился, но он не стал муссировать этот вопрос.

Чтобы создать хоть какой-то противовес активности нацистов, было совершенно необходимо убедить остальные партии и группы в том, что мы стали участниками чего-то большего, нежели обыкновенная смена правительства. Прежде раздробленность политических сил на тридцать две партии делала невозможным практическое применение некоторых принципов, которые мы теперь как раз и собирались попытаться использовать. Задача состояла в формировании оппозиционной группы, но таким образом, чтобы это не стало бы тотчас же очевидным. Однако я строил свои планы без учета косности существовавших тогда партийных структур. Я старался убедить Гинденбурга и руководителей некоторых небольших правых и центристских партий в том, что пришла пора старейшим депутатам рейхстага уступить дорогу представителям нового поколения. Мы должны каким-то образом привлечь к себе молодежь, в противном случае она продолжит толпами стекаться к нацистам, и тогда наше положение станет совершенно безнадежным. Но все мои усилия были бесполезны, партийные машины оказались слишком сильны, а старые команды крепко держались друг за друга.

Некоторые из партий признавали необходимость объединения всех ненацистских сил, но не проявили готовности поступиться хоть чем-нибудь ради этого. Мне удалось только добиться согласия отдельных группировок поддержать некую декларацию о наших будущих намерениях, которая и составила основу «черно– бело-красного»[115] предвыборного блока. Впоследствии результаты голосования показали, что этой вялой и нерешительной инициативы оказалось совершенно недостаточно. В предыдущей главе я высказал некоторые соображения относительно причин, по которым оказалось невозможным доказать германскому среднему классу, что остановить энергично рвущееся вперед нацистское движение можно только с помощью единого фронта, объединяющего все консервативные и христиански ориентированные элементы общества. Они не смогли своевременно оценить возможные последствия [победы нацистов]. Лучшим доказательством этого может служить голосование членов «Стального шлема», на чью поддержку мы очень сильно рассчитывали. Большинство из них перешло к национал-социалистам. Наши усилия были с самого начала обречены на провал.

Я изложил нашу программу в своих речах, произнесенных в различных частях страны. Наше основное политическое заявление было обнародовано 21 февраля на митинге в Берлинском университете, собравшем студентов со всех концов Германии, по своим убеждениям принадлежавших ко всем частям политического спектра. Я долго говорил тогда о насущных проблемах момента:

«Наша задача состоит в борьбе против тех, кто, прикрываясь лозунгами правды и свободы, в последние годы попирал религиозные принципы, объединяющие людей, и привел наше общество на грань хаоса. Ежедневное противоборство политических сил нельзя отделять от важнейших проблем нашего существования. В прежние века человеческое общество было организовано на основе веры в Бога и Жизнь вечную. Сегодня мы наблюдаем процесс все большего ослабления влияния церкви. Наука заменила религию, а правила хорошего тона заняли место веры и вытекающих из нее моральных принципов. Только подлинное духовное возрождение способно противостоять подобной механизации сознания и осмеянию настоящей истины и свободы.

Государство одно не в состоянии решить социальные проблемы, хотя оно и имеет возможность оказывать поддержку трудящимся классам, поощрять развитие личности и препятствовать нынешнему стремлению к всеобщей уравниловке. Ключевое положение, занимаемое нами в самом сердце Европы, обязывает нас соединить преимущества демократии с созданием истинной аристократии. Демократия нуждается для наилучшего ведения своих дел в людях ума и чести. Мы хотим построить на развалинах управлявшегося политическими партиями государства новую, лучшую Германию и должны потому отказаться ради общего блага от своих партийных пристрастий».

Это была постоянная тема моих выступлений. Нашей подлинной задачей была перестройка общества на основе принципов христианской морали. Решение этой проблемы могло бы уберечь нас от любых опасностей, вызванных тем, что в неоднородной разношерстной среде сторонников Гитлера многие этих принципов не признавали вовсе. Обезличиванию и унификации нашего общества можно было противопоставить только восстановление традиционных отношений между человеком и его Творцом.

Новому правительству, в особенности его консервативной части, было необходимо заняться эффективным решением социальных проблем. Попытки достижения благосостояния и счастья для трудящихся классов путем разжигания классовой ненависти и классовой вражды представлялись равнозначными самоубийству. Капитал и труд должны были соединиться в истинном партнерстве для обеспечения каждому работнику достойного существования. Это требовало обеспечения рабочему справедливого вознаграждения за его труд. В обязанности государства не входило осуществление непосредственного контроля за индустрией, более того, мы намеревались бороться со всеми формами социализации промышленности. Государство должно было выступать исключительно в роли арбитра, действующего в общих интересах. Дефекты капиталистической системы следовало компенсировать, оказывая поддержку рабочим, как более слабой стороне трудовых конфликтов, добиваясь тем самым утверждения социальной справедливости.

Многие из нас инстинктивно опасались угрозы основополагающим принципам справедливости и свободы, неотделимой от любого революционного движения. Эти явления уже начинали давать о себе знать. Наш предвыборный блок объявил о принципиальной недопустимости создания любой формы государства, не основанной на верховенстве закона. Государство имеет возможность ограничивать личную свободу граждан, но эти действия могут быть оправданы только при условии, что они проводятся в рамках закона и в интересах общества. Подобные ограничения могут носить исключительно временный характер, и у каждого гражданина должно сохраняться право на апелляцию.

В связи с этим мы ясно высказали свое отношение к злоупотреблениям властью, уже практиковавшимся полицией Геринга. Мы также осудили положения программы Гитлера, касавшиеся расового вопроса, указывая, что, хотя и не может быть никаких возражений против воспитания в народе гордости за его расовую чистоту, нельзя допустить перерастания этого чувства в ненависть к другим нациям. Христианство сделало из германских племен единый народ, и нет никакой нужды искать для поддержания его существования новую религию. В то время еще не было никаких признаков возможности такого развития событий, которое позднее привело к принятию нюрнбергских законов о чистоте расы и закончилось трагедией газовых камер.

В области внешней политики мы стремились только к полному восстановлению государственного суверенитета и к поддержанию мира при помощи международного сотрудничества. Во внутренних делах мы считали необходимым покончить с двойственностью в отношениях между Пруссией и рейхом и наделить центральное правительство достаточной властью, сохранив при этом культурную автономию отдельных федеральных земель.

В этом коротком обзоре невозможно воспроизвести все детали нашей предвыборной программы, но и приведенное здесь показывает, что мы стремились ясно показать свои расхождения с нацистами. Слабость нашего положения заключалась в том, что мы не имели возможности открыто критиковать своего партнера по коалиции. Я мог только пытаться убедить избирателей в положительных сторонах нашей программы, надеясь, что они сами сравнят их с негативными аспектами нацистской доктрины. Однако то ли по недостатку интеллекта, то ли из-за лености ума нашего электората надежды на это не оправдались. Многие люди, считая, как видно, что Гитлер провозглашает те же самые консервативные принципы, что и мы, отдали свои голоса нацистам.

Вечером 27 февраля я устраивал в нашем клубе на Фоссштрассе обед в честь президента. Неожиданно мы заметили в окнах красное зарево и услыхали на улицах стрельбу. Один из служащих клуба торопливо подошел ко мне и прошептал на ухо: «Горит Рейхстаг», а я, в свою очередь, повторил это президенту. Он встал из-за стола, и мы через окна увидели купол Рейхстага, выглядевший так, будто его освещали прожекторами. Временами его очертания закрывали языки пламени и клубы дыма. Я предложил президенту вернуться в его резиденцию и сам отвез его на своей машине. После этого я направился прямиком к горящему зданию, которое было окружено кордонами полиции. Когда мне удалось наконец проникнуть вовнутрь, я встретил там в одном из сильно поврежденных коридоров Геринга, который, по своей должности прусского министра внутренних дел, распоряжался работой пожарных. С ним была его свита; все были возбужденные и злые. «Это преступление коммунистов направлено против нового правительства!» – крикнул мне Геринг.

После того как основные очаги пожара удалось ликвидировать, я покинул здание, совершенно уверенный, что причина пожара не могла быть случайной. Казалось очевидным, что это некая политическая демонстрация, поскольку в ходе обыска здания был арестован иностранный коммунист. Поэтому в тот момент у меня не было никаких причин сомневаться в необходимости принятия строгих мер против преступных элементов из коммунистической партии. Мне казалось, что допрос Ван дер Люббе и обыск в штаб-квартире коммунистов только подтвердили это впечатление.

На одном из следующих заседаний кабинета Геринг продемонстрировал некоторые из документов, якобы найденные во время рейда на штаб-квартиру коммунистов, находившуюся в доме Карла Либкнехта. Помнится, среди них были планы убийства некоторых политических лидеров, включая большинство министров правительства и меня самого. Должен признаться, я не мог и помыслить, что нацисты, превратившиеся теперь в ответственную правительственную партию, сочтут необходимым пойти в целях еще большего укрепления своего положения на подделку таких документов. Мы все были убеждены в том, что коммунисты готовили вооруженное восстание и потому представляют опасность для государства.

Даже сегодня нельзя с уверенностью сказать, каким образом начался пожар. После войны, содержась под стражей в трудовом лагере в Регенсбурге, я оказался в компании с бывшим полицейским офицером по фамилии Хайзиг. В ночь пожара он был старшим полицейским чином на дежурстве в прусском министерстве внутренних дел и оказался первым, кто вошел в горящий Рейхстаг. Позднее он руководил допросами Ван дер Люббе и наводил справки о его предыдущей жизни в Голландии. По утверждению Хайзига, Люббе был коммунистом-фанатиком, который ненавидел общество и вдобавок несколько раз судился за поджоги. Без сомнения, именно он поджег здание, но сделал это по собственной инициативе, а не по наущению коммунистов или нацистов. Прежде он уже пытался устроить пожары в министерстве труда, в ратуше Шёнеберга и в императорском дворце.

Из этого чисто уголовного деяния нацисты раздули громадный политический скандал, направленный на подрыв влияния коммунистов. С этой целью они пошли на фальсификацию доказательств. Так, некий отставной майор по фамилии Веберштедт, работавший в отделе печати нацистской партии, утверждал, что вечером перед пожаром видел Ван дер Люббе в обществе коммунистического лидера Торглера, а еще до этого – в рейхстаге. Однако Хайзигу удалось установить, что во время первой из двух предполагаемых встреч Ван дер Люббе отбывал тюремный срок в Голландии. Но это не помешало Герингу и Геббельсу действовать так, как если бы неминуемо приближалась коммунистическая контрреволюция. Они нашли себе полезного союзника в лице государственного прокурора по фамилии Фогт, который более всего хотел обеспечить себе важное положение в нацистской партии.

Рудольф Дильс, шеф полиции в министерстве Геринга, здравствующий и поныне, сообщил, что во время полицейских рейдов, последовавших за пожаром, было арестовано около четырех тысяч функционеров коммунистической партии. Однако многим из их лидеров, таким, как Пик и Ульбрихт, удалось бежать в Москву, где они остались дожидаться лучших для себя дней. Нацисты, убедив Гинденбурга в том, что поджог должен был послужить сигналом к началу коммунистического восстания, уговорили его подписать чрезвычайный декрет, укрепляющий безопасность государства. Для того чтобы оправдать временную отмену некоторых основных прав и свобод, вводимую этим декретом, пришлось представить коммунистическую угрозу чрезвычайно серьезной. Гитлер вообще хотел запретить коммунистическую партию, но я решительно возражал против совершения такого шага прямо накануне выборов. К тому же я был уверен, что запрещенные политические партии всегда перерождаются в подпольные организации сопротивления. Когда в апреле следующего года коммунистическая партия была запрещена, многие из ее членов внешне изменили своим убеждениям и вступили в штурмовые отряды, что явилось отнюдь не первым случаем использования Москвой тактики пятой колонны.

Нацистам удалось убедить своих партнеров консерваторов в реальности коммунистической угрозы. Независимо от того, несли они сами ответственность за поджог или нет, им, без сомнения, удалось добиться весьма значительной тактической победы как над своими политическими противниками, так и над союзниками. Откровенно говоря, у меня по сию пору нет определенного мнения относительно истинной причины пожара, хотя я и признаю, что один человек ни в коем случае не мог за столь короткое время зажечь огонь в таком большом числе помещений. В Нюрнберге было предложено провести окончательное расследование вопроса об ответственности за поджог Рейхстага, пока Геринг и его коллеги еще доступны для следствия, но из этой идеи нечего не вышло. Все, чем мы располагаем, ограничивается только фразой, сказанной Герингом генералу Доновану, руководителю Управления стратегических служб Соединенных Штатов[116]: «Вы, по крайней мере, можете быть уверены, что мне, уже глядевшему в лицо смерти, нет никакой нужды прибегать ко лжи. Даю вам слово, что не имел ни малейшего касательства к поджогу Рейхстага». Рудольф Дильс, которому подноготная первых лет нацизма известна не хуже, чем кому бы то ни было, добавляет: «Начиная с первых недель после пожара и кончая 1945 годом я был убежден, что его устроили нацисты. Теперь я изменил свое мнение».

Когда были подведены итоги жизненно важных выборов, прошедших 5 марта, выяснилось, что нацисты получили вместо 11,7 миллиона голосов (цифра на ноябрь предыдущего года) 17,2 миллиона. Их 195 голосов в палате превратились в 288. У левых партий оказалось почти столько же мест, что и на прошлых выборах. Социалисты потеряли 2 места, обретя 119 мандатов, коммунисты потеряли 8 мест и имели теперь 81 депутата, а партия центра даже приобрела на 3 места больше прежнего. Увеличение числа голосов, поданных за нацистов, произошло почти исключительно за счет правых партий и отколовшихся группировок.

Высказывались предположения, что нацисты добились такого результата если не благодаря прямым подтасовкам, то, во всяком случае, путем запугивания избирателей. Это попросту не соответствует действительности. 5 февраля был подписан указ, в соответствии с которым для проведения политических собраний отныне требовалось получать разрешение. Действительно, в Пруссии Геринг использовал это положение для ограничения избирательной активности оппозиционных партий. Но в остальных землях министры внутренних дел оставались на своих постах со времен Веймарской республики. Кроме того, важно заметить, что 5 марта еще сохранялась тайна голосования, а чиновники избирательных комиссий отбирались поровну от всех партий. Давление, которое оказывалось на избирателей в последующих выборах, было эффективным в основном потому, что никто более не верил в сохранение тайны голосования. Даже если при проведении выборов 5 марта и можно усмотреть намеки на запугивание избирателей, это никоим образом не отменяет того факта, что две важнейшие партии, социал-демократы и центр, получили примерно столько же голосов, что и в предыдущие тринадцать лет.

Мой собственный предвыборный блок собрал 1,3 миллиона голосов и получил 52 места в палате, но нацисты, с их 47 процентами мест, едва не добились абсолютного большинства. Нация в целом недвусмысленно вручила Гитлеру мандат на управление страной. Я старался уравновесить его влияние, но никто больше не видел в этом необходимости. Приверженцы социалистов и партии центра, по-прежнему одержимые своими партийными догматами, не пожелали с нами объединиться, хотя мы совершенно недвусмысленно показали, что наш блок не является сателлитом Гитлера.

Центристские партии – центр и Баварская народная – предпочли с удовлетворением почивать на лаврах. Они считали себя спасителями Германии от революции 1919 года и людьми, которые с успехом предотвратили социалистические эксперименты и поставили страну на ноги после ужасного краха, вызванного войной. За период с 13 февраля 1919 года по 2 июня 1932-го в сменявших друг друга девятнадцати правительствах рейха представители партии центра занимали ни много ни мало восемьдесят три министерских поста. За восемь лет ее члены девять раз становились рейхсканцлерами. Даже наилучшие результаты, достигнутые социалистами, не могут сравниться с этими достижениями. За длительное время пребывания у власти буржуазный центр потерял чувство реальности.

Нет ничего удивительного в том, что нацисты приветствовали полученную ими неожиданно высокую поддержку населения как триумф революции. Достигнутый результат придавал новый импульс будущим революционным переменам, которых добивались представители радикального крыла партии и которые, несмотря на первоначальное сдерживание руководства, ими внутренне одобрялись.

Я не знаю, что привело Гитлера к мысли перенести церемонию открытия нового Рейхстага в гарнизонную церковь Потсдама. Возможно, этому способствовал его извращенный романтизм в соединении с пониманием пропагандистской ценности старинных традиций. Когда он выдвинул свое предложение, я не стал возражать. Во времена прусских королей и германских императоров открытие парламента всегда сопровождалось религиозными церемониями. Возврат к этой традиции, да к тому же в церкви, хранившей останки Фридриха Великого и считавшейся символом всех суровых добродетелей старой Пруссии, показался мне полезным контрастом материализму нацистов. К моему изумлению, Гитлер предпочел не участвовать в религиозной части церемонии. Я сказал ему, что ему следует пренебречь возможной критикой внутри партии, поскольку теперь он является представителем всего народа, но это не произвело на него никакого впечатления. Это был первый отказ, полученный мной за время наших отношений, и мне оставалось только предположить, что решающим фактором при принятии этого решения оказались его опасения вызвать недовольство в рядах собственной партии.

Когда выборы прошли, я стал видеться с ним чаще. Его восхищение их итогами казалось безграничным, а главным поводом для досады служил отказ нашего блока сформулировать с его партией общую программу. Он пытался уговорить меня отказаться от той независимой роли, которую я выбрал для себя в коалиционном правительстве. «Ведь вы же старый солдат, герр фон Папен, – говорил он мне, – и знаете старую поговорку о сильнейших батальонах. Если мы двинемся вместе, то наверняка получим большинство, и победа будет за нами».

Учитывая, что наши консервативные принципы получили отражение в политической декларации правительства, составленной 1 февраля Гитлером и мной, казалось резонным на первом после выборов заседании правительства проявить терпимость в отношении предложенных Гитлером планов экономических реформ. Он настаивал на том, что для их проведения потребуются специальные полномочия. В действительности он не делал секрета из этого требования с того момента, когда возможность его участия в правительстве еще только обсуждалась. По крайней мере, начиная с прошлого ноября партиям было известно, что от них потребуют принятия некоего закона о расширении прав правительства. В своих дискуссиях я и мои коллеги сходились на том, что Гитлеру придется, чтобы получить необходимое для этого большинство в две трети палаты, дать стране твердые гарантии наподобие тех, которые мы включили в правительственную декларацию.

В своей речи, произнесенной им в рейхстаге 21 марта, Гитлер выполнил эти требования с буквальной точностью. Всякий, кто сегодня снова прочтет ее текст, должен будет признать, что у оппозиционных партий имелись все основания надеяться на то, что он выполнит свои обещания. Протокол заседания правительства, состоявшегося за день до этого, также показывает, что я повторил свои требования реформы конституции и получил от Гитлера заверения в том, что статус и права президента ни в коем случае не подвергнутся каким бы то ни было изменениям. Когда по прошествии времени выяснилось, к каким катастрофическим последствиям привел закон об особых полномочиях, все оппозиционные депутаты, проголосовавшие за его принятие, пустились в бесконечные поиски для оправдания своих действий. Достаточно сказать, что Гитлер пообещал никогда не злоупотреблять властью, которой наделял его новый закон, и охранять культурную и экономическую независимость отдельных земель. Он заявил, что мы будем обязаны способствовать «возрождению религиозного сознания» и что правительство рассматривает две основные религиозные конфессии как «самый значительный фактор поддержания существования нации». Христианство он назвал прочной основой жизни страны и ее моральных устоев, пообещал правительственную поддержку независимому судопроизводству и объявил стремление к миру основой нашей внешней политики.

«…После заявления канцлера доктор Каас (партия центра), Риттер фон Лекс (Баварская народная партия), Майер (Государственная партия) и Зимпфендорфер (Христианско-социалистическая партия) от имени своих партий дали обязательство поддержать закон об особых полномочиях. После речи президента рейхстага Геринга закон был принят в третьем чтении 441 голосом против 94, то есть необходимым большинством в две трети палаты. На этом заседание рейхстага было закрыто и сессия прервана впредь до особого распоряжения…» Так было сказано в официальном сообщении.

О том, каким образом закон об особых полномочиях помог Гитлеру на его пути к тотальной диктатуре, была написана целая библиотека, причем большинство этих книг принадлежит перу людей, которые добросовестно голосовали за его принятие, а теперь ищут для своего поступка какого-то оправдания. Нет сомнения, что этот момент стал отправной точкой и для установления диктатуры Гитлера, и для самороспуска парламента. Но все те, кто голосовал за злополучный закон, несут равную ответственность с министрами, которые внесли его на утверждение.

Я уже упоминал статью Брюнинга в «Deutsche Rundschau» за июль 1947 года. В ней он замечает, что коммунистам следовало уступить свое 81 депутатское место социалистам, чтобы те, получив благодаря этому 201 голос, смогли бы играть более важную роль в палате. Предложение это совершенно нереалистично. Если бы компартия призвала своих последователей голосовать на выборах 5 марта за социалистов, то социал-демократы получили бы «в наследство» от нее еще и бешеную кампанию подавления, которой подвергались коммунисты. Брюнинг жонглирует цифрами, пытаясь доказать, что получения Гитлером большинства в две трети возможно было избежать. Но в рейхстаге было 647 мест, две трети из которых составляют 431 место. Гитлер собрал в поддержку своего закона 441 голос, что ближе к трем четвертям от общего количества. Коммунисты были тогда исключены из рейхстага, а несколько социалистических депутатов арестованы (хотя мне удалось добиться освобождения Зеверинга и некоторых других), но даже их присутствие не могло бы воспрепятствовать принятию закона необходимым большинством.

Брюнинг утверждает, что Гитлер собирался продолжать аресты оппозиционных депутатов до тех пор, пока не получил бы большинства. Доказательств этому не существует. К тому же оппозиционные партии, объединившись, и так всегда имели возможность не дать Гитлеру необходимого числа голосов. Без сомнения, было не слишком приятно видеть в тот день здание рейхстага, битком набитое штурмовиками, однако Брюнинг отнюдь не принадлежал к числу людей, лишенных мужества. Он поступил бы правильнее, признав, что оппозиция голосовала за закон вовсе не под давлением, а исходя из собственных убеждений.

Я не могу согласиться с утверждением, что отказ вотировать закон об особых полномочиях не принес бы никакой пользы, поскольку в этом случае нацисты распустили бы все оппозиционные партии на основании декрета от 28 февраля. Брюнинг забывает, что в тот момент Гитлер был не в состоянии принять подобные меры. Вплоть до конца апреля я по просьбе президента участвовал во всех его встречах с Гитлером. Президент и консервативные члены кабинета были тогда в состоянии заблокировать любые столь радикальные меры. Совершенно нелепо предполагать, что в случае если бы нацисты вздумали назначить на место президента Гитлера, то конституционный суд мог бы возбудить против Гинденбурга дело. Подобный шаг был бы неисполним, а потому и не планировался, следовательно, вероятность такого развития событий не может быть использована в качестве оправдания людьми, вотировавшими закон об особых полномочиях.

На Нюрнбергском процессе я дал полный отчет о своих собственных попытках воспрепятствовать диктаторским нарушениям закона. Лучшим оружием в этой борьбе всегда оставалось президентское право вето, и, учитывая мое влияние на Гинденбурга, я надеялся эффективно им воспользоваться. Однако президент вскоре устранился от участия в выработке решений кабинета и мероприятий, проводимых Гитлером, что сделало недействительным мое влияние на него. Критикам сейчас очень удобно утверждать, будто бы с самого начало было очевидно, что Гитлер не намерен выполнять взятые на себя обязательства. Но они тем самым опровергают сами себя, поскольку из этого предположения логически следовала бы необходимость голосовать против закона об особых полномочиях, и всякий, кто не сделал этого, автоматически лишается права объявлять себя героем Сопротивления.

Этот закон явился единственным правовым оправданием превращения Гитлера в диктатора. Всякий, кого обвиняли, как меня, в поддержке нацистского деспотизма, имеет право указывать на это. Никому не дано было предвидеть, какой оборот на самом деле примут события, и всякому, кто силен теперь задним умом, стоило бы поразмыслить о своей собственной доле ответственности. Тот факт, что все партии, за исключением социал-демократов, голосовали в поддержку закона об особых полномочиях, имел более важное значение, нежели возросшая электоральная поддержка нацистов. Если бы закон не прошел, то упразднение конституционных гарантий стало бы значительно более сложным делом, а борьба с диктатурой, напротив, очень сильно бы облегчилась.

Положение вице-канцлера стало совершенно неестественным. Этот пост был создан, а я согласился его занять единственно с целью противодействия влиянию на правительство нацистских министров. С другой стороны, я не имел министерского портфеля, а потому не контролировал ни одного министерства. Мой штат состоял из нескольких лиц, которых я тщательно отбирал, руководствуясь их выраженным осуждением нацистского вероучения. Мой управляющий делами, советник доктор Забат, являлся одним из лучших представителей довоенной породы государственных служащих. Моим советником по юридическим вопросам, в чьи обязанности входила также разработка законопроектов, предложенных различными министерствами, был фон Савиньи, ревностный католик, имевший обширные связи в различных церковных организациях. Фон Бозе, мой советник по вопросам прессы, 30 июня 1934 года за свою оппозицию режиму поплатился жизнью. Его заместитель, фанатичный противник нацизма Вильгельм фон Кеттелер, погиб в 1938 году в Вене от рук гестапо. Мой личный помощник фон Чиршки, спасая свою жизнь от гестапо, в 1935 году эмигрировал из Вены в Англию. Его заместителем и преемником был граф Кагенек. Героическая, самоотверженная деятельность этих людей у меня на службе приводила к постоянным трениям с режимом, и я буду часто упоминать о них в дальнейшем.

Политические взгляды этой небольшой группы были ясны всем в стране. Через некоторое время мы стали известны как Рейхскомиссия по разбору претензий, и очень скоро нам пришлось иметь дело с целым потоком приходивших со всех концов страны жалоб на беззакония и самоуправство нацистов. Когда было возможно, я ходатайствовал перед Гитлером, Герингом, Фриком или другими ответственными лицами об исправлении различных несправедливостей. Во многих случаях нам удавалось помочь, но часто, не могу не признаться, у нас ничего не получалось.

Мне следовало бы привести подробный отчет о нашей деятельности, но весь мой архив сгорел, а память на детали стала уже не та, что прежде. Все же мой chef de cabinet Забат привел на заседании суда по денацификации, разбиравшего мое дело, много примеров этой работы. Он, к примеру, вспомнил, что гаулейтер Вагнер и Геббельс потребовали увольнения моего главного помощника по делам Саарской области доктора Вингена за пренебрежительные отзывы о партии. Это был один из случаев, когда мне удалось успешно ходатайствовать перед Гитлером. В результате я даже получил от Геббельса письмо с извинениями. Кроме того, нам удалось спасти от увольнения многих других государственных служащих и во многих случаях оказать помощь подвергавшимся гонениям евреям. В частности, я помню письмо с выражением благодарности, пришедшее от некоего герра Фельдхайма, жителя моего родного города, которого мне удалось освободить из концентрационного лагеря. Кроме того, нам приходилось вести почти ежедневную битву против вмешательства нацистов в церковные дела.

По мере усиления контроля нацистов над прессой становилось все труднее критиковать их мероприятия и оповещать общество о допущенных ими случаях злоупотребления властью. Поэтому мы передавали сведения о наиболее вопиющих случаях иностранным корреспондентам, поскольку выяснили, что даже простая угроза их публикации за границей могла служить полезным оружием в отношениях с Гитлером. В основном этой частью нашей работы ведали Бозе и Кеттелер, чем и заработали себе особую ненависть нацистов. Негативное отношение к некрасивым аспектам деятельности нацистской партии было для моих сотрудников настолько естественным, что им теперь не приходит в голову похваляться своей работой в Сопротивлении. Этим они отличаются от тех людей, которые ныне настаивают на своем оппозиционном отношении к режиму, а в то время в действительности предпочитали держать язык за зубами.

Я посещаю Рим. – Встреча с папой Пием XI. – Радикальная оппозиция. – Социальные проблемы. – Упразднение классовой борьбы. – Еврейский вопрос. – Флаг со свастикой. – Политические пристрастия Бломберга. – Геббельс входит в состав правительства. – Пруссия. – Моя отставка с поста рейхскомиссара. – Концентрационные лагеря. – Внешняя политика. – Выход Германии из Лиги Наций. – Австрия. – Проблема Саара

Моей самой большой заботой было проведение каких-либо практических мер для воплощения в жизнь основных христианских принципов, которые по настоянию консервативных членов кабинета были включены в политическую декларацию правительства. Добившись чего-то в этом роде, мы получили бы прочную основу для будущих действий. Меня больше не удовлетворяли пустые обещания Гитлера. Мне хотелось подвести под права христианских церквей в Германии юридическую базу. Бешеный антиклерикализм экстремистского крыла национал-социалистической партии делал эту проблему все более насущной. На Пасху я решил нанести визит в Рим, чтобы изучить возможность заключения какого-нибудь определенного соглашения.

Конкордата между Ватиканом и рейхом не существовало со времен Реформации[117]. Отдельные земли, в частности преимущественно католическая Бавария, подписали свои конкордаты. Исключительно протестантская Пруссия, несмотря на все усилия папского нунция, достигла только совершенно неудовлетворительного modus vivend[118]. На протяжении всего веймарского периода партия центра, католическая по определению, неоднократно предпринимала попытки достичь с Римом общего соглашения, но так и не смогла преодолеть разногласий с социал-демократами по поводу разрешения конфессиональных школ. Благодаря возникновению в Германии новой ситуации появилась удобная возможность вновь двинуться в этом направлении, причем в мои намерения входило установить отношения не только с Ватиканом, но также и с евангелической церковью.

С момента пересечения итальянской границы меня встречали с подобающими государственными почестями. Хотя мой визит носил частный характер, Муссолини, с которым я встретился тогда впервые, оказал мне самую энергичную поддержку. Итальянский диктатор представлял совершенно иной, по сравнению с Гитлером, тип личности. Низкорослый, он держался с большим достоинством. Его массивная голова наводила на мысль о большой силе характера. Он обращался с людьми как человек, привыкший, что его приказы беспрекословно выполняются, но при этом демонстрировал неимоверное обаяние и не производил впечатления революционера. Гитлер всегда имел вид несколько неуверенного человека, нащупывающего дорогу, в то время как Муссолини был спокоен, величав и казался знатоком любого затронутого при обсуждении вопроса. Я пришел к выводу, что он может оказать на Гитлера положительное влияние, поскольку в нем было намного больше от настоящего государственного деятеля и он напоминал скорее дипломата старой выучки, чем диктатора. Он превосходно говорил по– французски и по-немецки, что значительно способствовало нашему обмену идеями. Он разрешил свою проблему отношений с Ватиканом путем заключения Латеранских соглашений и доказал, что фашистский режим может существовать в совершенной гармонии с церковью. Государственным секретарем Ватикана был в то время кардинал Пачелли, нынешний папа, который до этого в течение одиннадцати лет представлял сперва в Баварии, а затем в Берлине интересы католической церкви в Германии. Когда он покинул страну, его отъезд вызвал множество сожалений даже в некатолических кругах, где его исключительные личные качества были должным образом оценены. Его сопровождал доктор Каас, который к тому времени сменил лидерство в партии центра на куда более мирную атмосферу Святого престола.

Ватикан, таким образом, был теснейшим образом знаком с обстановкой в Германии 1933 года. Предположения, что мой визит в Рим и последовавшее за ним подписание конкордата были задуманы мной как ловушка для папы, – не более чем нонсенс. Те, кто повторяет подобные обвинения, попросту наносят оскорбление интеллекту нынешнего папы и его тогдашних советников[119]. Пачелли встретил меня очень тепло, и мы досконально обсудили с ним ситуацию, прежде чем он устроил мне аудиенцию у папы Пия XI. Его святейшество принял мою жену и меня весьма любезно, отметив свое удовлетворение тем, что во главе германского правительства стоит теперь человек, бескомпромиссно настроенный против всех разновидностей коммунизма и русского нигилизма. Атмосфера, окружавшая меня, была настолько сердечной, что мне удалось урегулировать все детали проекта соглашения с быстротой, совершенно необычной для отношений с Ватиканом, и очень скоро я уже был на обратном пути в Берлин. Ватикан учел мнение германского епископата и назначил представителем своих интересов архиепископа Фрейбургского доктора Грёбера. Мы работали с ним в полном согласии.

Гитлер согласился с моим предложением с замечательной легкостью. Это было тем более удивительно, что конкордат даровал конфессиональным школам по всей стране полную свободу. Только тот, кто жил в обстановке непрекращающейся борьбы за получение этой уступки, в состоянии понять, какой победой предстало это событие в умах германских католиков. Было ли согласие Гитлера чистейшим обманом? Мне часто задавали этот вопрос. Он ясно понимал, с каким сопротивлением ему придется столкнуться во влиятельных кругах партии, еще усилившихся от притока бывших социалистов и коммунистов; возможно, однако, что он считал свое положение достаточно устойчивым, чтобы позволить себе пренебречь критикой такого рода. Я и теперь уверен, что Гитлер, несмотря на полное отсутствие религиозности, понимал, что примирительное отношение к церкви может обеспечить ему неоценимую поддержку по всей стране. Как лидер ненацистских участников коалиции, я чувствовал необходимость укрепить его позиции в противостоянии с радикальными силами в его партии. Я был уверен, что если новые договоренности получат силу закона, то у Гитлера появится больше возможностей для обуздания этих элементов.

Все аспекты этой ситуации свободно обсуждались нами в Риме, и, какие бы сомнения ни оставались у кардинала Пачелли и доктора Кааса, идея усилить в Германии влияние христианства была слишком заманчива, чтобы от нее отказываться. Мы все отлично понимали, какую важную роль предстоит сыграть Центральной Европе в борьбе с антирелигиозными и тоталитарными тенденциями, наступающими с востока. Для ускорения процесса переговоров Гитлер наделил меня правом действовать в обход обычных каналов, иначе говоря, в обход министерства иностранных дел и герра фон Бергена, германского посла при Святом престоле. Только в июле, на завершающей стадии переговоров, к участию в них был привлечен советник министерства внутренних дел доктор Бутманн. Этот рассудительный и сдержанный национал– социалистический функционер оказал мне всяческую поддержку. Незадолго до моей второй поездки в Рим возникла неожиданная заминка. В партии начали подниматься многочисленные протесты, и Гитлер попытался заставить меня согласиться на внесение в проект некоторых изменений. В конце концов мне все же удалось отговорить его от этого.

Муссолини, с которым я опять встретился, настаивал на важности наискорейшего завершения переговоров. «Подписание этого соглашения с Ватиканом впервые укрепит доверие к вашему правительству за границей», – сказал он. Я воспользовался случаем и попросил его отдать распоряжение своему послу в Берлине внушить Гитлеру мысль о необходимости достижения соглашения без дальнейших проволочек. Еще в июне некоторые нацистские экстремисты, возглавляемые Геббельсом и Гейдрихом, затеяли кампанию борьбы с предполагаемой аморальностью мужских и женских католических монастырей, а теперь, несмотря ни на что, потребовали привлечения некоторых лиц к суду. Было ясно, что они намереваются настроить общественное мнение против католической церкви и разжечь сопротивление заключению всякого соглашения. В связи с этим мне пришлось вступить в длительные письменные и телефонные переговоры с Гитлером. Я объяснил ему, что Ватикан откажется признать его возможным партнером по переговорам, если он немедленно не положит конец этой грязной кампании. Гитлер просил меня заверить папского государственного секретаря, что он немедленно разделается с нарушителями спокойствия. Окончательный проект соглашения был составлен 8 июля, а 20-го числа он был подписан на официальной церемонии в папском секретариате.

Я был чрезвычайно доволен этим результатом и исполнен надежд на то, что достигнутое соглашение послужит началом новой эпохи более прочных и дружественных отношений между рейхом и Святым престолом. Полагаю, у меня есть основания говорить, что его святейшество и государственный секретарь Ватикана испытывали те же чувства. Казалось, что проблема конфессиональных школ решена раз и навсегда, а общие условия конкордата были наиболее благоприятными из всех, когда-либо подписанных Ватиканом[120]. Можно было думать, что дело возрождения основ христианского образа жизни в Центральной Европе обрело прочную основу.

Неудивительно, что антиклерикальные силы ополчились для контрнаступления. Как мне впоследствии стало известно, Геббельс засыпал Гитлера прошениями, в которых приводил доводы против подписания этого «дьявольского» соглашения. Но Гитлер по-прежнему был достаточно влиятелен, чтобы заявить своим радикальным коллегам, что его планы перестройки могут быть выполнены только в атмосфере религиозной терпимости. Он издал приказы о немедленном снятии всех ограничений, направленных против католических организаций, признанных в соглашении, и отмене всех мер, принятых против отдельных католических лидеров и священников. Был издан декрет, в соответствии с которым всякое повторение подобных действий провинциальными нацистскими вождями будет строжайшим образом преследоваться по закону. Гитлер восхвалял конкордат как важнейший вклад в дело укрепления спокойствия внутри страны и выражал надежду на скорейшее подписание подобного соглашения с евангелической церковью. Такая недвусмысленная благосклонная реакция с его стороны безусловно могла успокоить опасения его партнеров по коалиции, если это действительно входило в его намерения.

Один из вопросов, которые нам не удалось урегулировать с помощью конкордата, касался точного определения тех религиозных ассоциаций, которые должны находиться под безусловной юрисдикцией церкви, а также таких – как, например, молодежные движения, – над которыми государство желало сохранить свой контроль. Эта проблема была оставлена для последующего решения на переговорах между министерством внутренних дел рейха и церковными лидерами. В то время как церковь ни в коем случае не соглашалась отказаться от религиозного влияния на молодежные организации, именно устранения этого влияния и добивалось движение гитлеровской молодежи. Это противоречие приводило к постоянным трениям, но, пока я оставался на посту вице-канцлера, окончательного решения так принято и не было.

В последующие годы постепенное сведение на нет условий конкордата разбило все мои надежды. Со временем меня стали считать человеком, который предал свою церковь нацистам, причем такого мнения придерживались даже многие из моих братьев католиков. Это очень серьезное обвинение, и для меня оно оказалось самым болезненным. Возможно, мне стоит в свое оправдание процитировать здесь слова, произнесенные кардиналом Пачелли в 1945 году, когда он уже стал папой Пием XII. «Без юридической защиты, которую обеспечивал конкордат, – сказал его святейшество, – последовавшие затем преследования церкви могли бы принять еще более неистовые формы. Основы католической веры и достаточное количество ее институтов сохранились в целости, что обеспечило ее выживание и возрождение после войны». Я не могу желать лучшего свидетельства в свою пользу.

Остается только добавить, что до тех пор, пока я оставался активным членом правительства рейха, иначе говоря – до 30 июня 1934 года, у меня сохранялось достаточно влияния на Гитлера, чтобы добиваться возможно более полного соблюдения условий конкордата. Он обвинял во всех происходивших в этой области эксцессах безответственные элементы в провинции. Когда мы расстались, мне еще удавалось время от времени добиваться пересмотра некоторых решений, но после того, как печально знаменитый Борман занял место руководителя партийной канцелярии, Гитлер постепенно перешел на курс, задаваемый теми из его партийных товарищей, которые поклялись искоренить христианство. Хотя с евангелическими церквями также было достигнуто соглашение, они, будучи менее едиными, слабее сопротивлялись последовавшим интригам и прямым атакам нацистов, а потому подверглись еще большим гонениям, чем католики.

Острейшей проблемой, стоявшей перед нами, была безработица, что порождало социальную разобщенность. Мало того что миллионы людей не имели работы, – существовала дополнительная большая опасность, что молодежь страны, не имея ни надежд на будущее, ни работы, ни самоуважения, может стать жертвой большевистской заразы. Большая часть законов, принятых в ранний период власти нацистов, носила экономический, а не политический характер. Организовывались новые рабочие места, и оказывалась поддержка сельскому хозяйству, а экономическая система была освобождена от орды бюрократов. Была создана система трудовой повинности, которая принимала в свои ряды молодых людей и использовала их на полезных общественных работах. Большая их часть проводила год положенной им службы в деревне, что не только уменьшало нехватку рабочей силы, но и давало возможность молодежи из больших городов соприкоснуться с моральными и материальными ценностями сельской жизни. Строительство сети автомагистралей значительно способствовало развитию индустрии транспорта и улучшило систему коммуникаций страны. Свою роль сыграли также и первые этапы начавшегося перевооружения, хотя в то время, пока я был в составе кабинета, этот процесс продолжал оставаться в рамках потребностей обороны страны. Все принимаемые меры были успешны, и контраст с оцепенением и безнадежной апатией периода массовой безработицы существенно способствовал повышению престижа нового режима как среди работодателей, так и среди рабочих, что в значительной степени уравновешивало любое недовольство, вызванное действиями партии в области политики.

Гитлер стремился положить конец классовой борьбе путем предоставления рабочему классу равных прав в обществе. Это был лучший пункт его программы, который заслужил одобрение не только дома, но и во многих зарубежных странах. Классовая борьба была орудием марксизма, а главную роль в ней играли социалистические профессиональные союзы. Федерация работодателей являла собой противоположный фронт. Для упразднения классовой борьбы следовало распустить обе противоборствующие армии. Ни законы морали, ни христианская доктрина не утверждали, что интересы рабочего класса имеют право защищать исключительно профессиональные союзы. Я не хочу, чтобы моя точка зрения по этому вопросу была понята превратно. Профессиональные организации внесли достойный вклад в повышение благосостояния рабочих, но их чисто экономические функции были превращены марксистскими партиями в орудие классовой борьбы.

Правительство постановило, что День труда – 1 мая – не может праздноваться одними только профессиональными союзами, но должен превратиться в церемонию с участием трудящихся всех специальностей и в равной мере работниками как физического, так и умственного труда. Министры, чиновники, ученые, сельские хозяева, крестьяне и индустриальные рабочие, работодатели и наемные работники приглашались, как равные, к участию в процессиях. Но то был всего лишь красивый жест. Проблема была значительно более сложна. Социальная справедливость не является естественным следствием свободы. С другой стороны, марксисты и большевики продемонстрировали, что и тоталитарное государство не может обеспечить социальную справедливость для народных масс. В то время германское правительство все еще было коалиционным, и перед нами стояла задача разработки логически обоснованных путей разрешения конфликта, разделявшего две ополчившиеся друг на друга группы населения страны. Организации рабочих и работодателей вели между собой войну, за которую приходилось расплачиваться стране в целом. По одну сторону линии фронта находился доктринерский марксизм, по другую – капиталистический индивидуализм, давно уже созревший для реформирования. Их противостояние по сей день составляет основу раскола в обществе, и проблема бедственного чередования стачек и локаутов все еще ожидает своего решения.

Коалиционное правительство, членом которого я состоял, приложило большие усилия, чтобы создать новые отношения между рабочим и нанимателем, а также между ними обоими и государством. Принципиальное значение мы придавали прекращению классовой борьбы. Для достижения этой цели мы были готовы одобрить роспуск профессиональных союзов. В этом замысле национал-социалистов было довольно много общего с известными католикам принципами, которые были провозглашены в папской энциклике «Quadragesimo Anno». В важной речи, произнесенной 10 мая 1933 года на съезде Германского трудового рабочего фронта, Гитлер заявил: «Новое государство не будет выражать особые интересы отдельных групп или классов, но станет управлять от имени всей нации». Это вполне отвечало нашим тогдашним чувствам, и поддержка, которую мы оказали новому закону о труде, введенному в действие 29 января 1934 года, была вполне искренней.

В конечном счете эксперимент все же провалился, хотя рабочие и работодатели относились к нему одобрительно, поскольку в его ходе они значительное время совместно работали в беспрецедентной обстановке обоюдного согласия. Организация «Сила через радость», предоставлявшая рабочим возможности одновременно и для отдыха, и для получения образования, имела множество зарубежных поклонников. Причина неудачи заключалась скорее не в социологических идеях Гитлера, а во все возраставшем материализме нацистского движения, которое бросало вызов государству и отвергало любую индивидуальную свободу. Возможно, еще придет время, когда выдвинутые в ту пору принципы, при условии их воплощения в жизнь более умеренным и здравомыслящим режимом, послужат началом настоящего решения проблемы.

19 августа 1932 года газета «Volkische Beobachter» вышла с громадным заголовком: «Правительство Папена намерено защищать евреев». Далее следовал длинный отчет ее корреспондента из Женевы о работе Всемирного еврейского конгресса, на котором представитель Германии герр Карески жаловался на действия нацистов и одобрительно отзывался о моем правительстве, которое в самой статье охаивалось самым неприличным образом.

Резонно было бы предположить, что эти нападки нацистского партийного издания на рейхсканцлера Папена должны были бы оградить вице-канцлера Папена от обвинений в преследовании евреев. Ужасная трагедия, выпавшая на долю еврейского народа в позднейшие годы гитлеровского режима, заставила многих позабыть, какие усилия употреблялись консервативными министрами раннего коалиционного кабинета, чтобы перекрыть антисемитский потоп, который принесли с собой нацисты. В то время по всей стране наблюдались значительные антиеврейские настроения, а сразу же после обнародования результатов мартовских выборов нацистские экстремисты начали свои первые нападения на принадлежавшие евреям магазины и конторы.

Эти события поставили консервативных членов кабинета перед исключительно сложной проблемой. На эту тему у меня было несколько приватных бесед с Гитлером, в ходе которых я пытался доказать ему, что как с общественной, так и с политической точек зрения антиеврейская деятельность его партии должна неминуемо привести к самым прискорбным последствиям. Всякий раз, когда мне удавалось обсуждать с ним политические вопросы, мне казалось, что в его сознании существует некая точка, дальше которой невозможно достигнуть с ним какого бы то ни было взаимопонимания.

Многие годы антисемитизм являлся одним из основных принципов программы нацистской партии. Военное поражение, Версальский договор, инфляция и финансовый кризис начала тридцатых годов – все эти беды объяснялись происками евреев. Вся партия была пропитана духом этих обвинений. Собственные антисемитские настроения Гитлера восходили к его молодым годам, проведенным в Австрии, где он, как видно, подвергся сильному влиянию таких людей, как Шёнерер[121]. Здесь было нечто большее, чем просто идеологические убеждения, так же как и в случае с его антиклерикальной одержимостью. В этом ощущалась какая-то патологическая ненависть, бравшая начало от событий его юности. Он всегда винил в своих ранних неудачах на поприще живописи неких конкретных лиц, а позднее, как видно, распространил свою злобу на целые группы людей и народы. Он часто ссылался на одно происшествие, случившееся с ним в возрасте четырнадцати лет, когда учитель Закона Божьего дал ему пощечину. Кроме того, он утверждал, что при поступлении в Академию художеств его кандидатура была отвергнута директорами-евреями. Однажды он рассказал мне, что всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с судопроизводством, его злейшими врагами становились евреи – адвокаты и судьи. Это факт, что он более всего ненавидел представителей именно этой профессии – юристов.

В первые недели существования коалиции Гитлер, в результате вмешательства Нейрата, Гюртнера и меня самого, издавал приказы, предписывавшие членам партии сдерживать себя, но от этих приказов, кажется, толку было мало. Консерваторам в правительстве казалось, что единственным выходом может стать принятие каких-нибудь правил, регламентирующих количество евреев, которым может быть позволено заниматься определенной деятельностью. Таким образом надеялись ослабить накал радикальной агитации. В то же время мы старались найти и прямые методы подавления нацистского экстремизма.

Мои служащие в ведомстве вице-канцлера старались снабжать иностранных журналистов и дипломатов материалами, опубликование которых могло бы вызвать соответствующую реакцию за границей, чтобы затем использовать ее для оказания давления на Гитлера. Даже такой человек, как Рудольф Дильс, первый руководитель гестапо и, возможно, не слишком желательный свидетель для моих англосаксонских читателей, отдал должное работе моих сотрудников в этом направлении. Его, по крайней мере, никак нельзя обвинить в предвзятом ко мне отношении. Однажды в Берлине оказался проездом король Швеции, и, когда он высказал желание встретиться с Гитлером, я специально просил его внушить канцлеру, что его кампания против евреев вызывает за границей крайне неблагоприятную реакцию. К сожалению, вмешательство короля не принесло, как видно, особой пользы.

По крайней мере, мы смогли добиться, чтобы правила, ограничивавшие количество евреев, которым было разрешено заниматься профессиональной деятельностью, не касались большинства евреев, находившихся до войны на государственной службе или сражавшихся в рядах армии. Отставные чиновники-евреи продолжали получать свои пенсии, а еврейским врачам, лишившимся права работать в страховой медицине, было позволено сохранить их частную практику. Мне удалось уговорить Гинденбурга настоять на этих оговорках, и Гитлер был вынужден уступить. Ассоциация отставных евреев-военнослужащих прислала мне любезное письмо с благодарностью за мои усилия. До тех пор, пока я оставался в составе правительства рейха, иначе говоря – до 30 июня 1934 года, нам удавалось удерживать антиеврейские выступления нацистов в известных рамках.

11 марта Гитлер сообщил мне, что намерен просить у президента позволения во время ежегодной церемонии поминовения павших на войне вывешивать повсюду нацистские флаги. Он полагал, что, поскольку все патриотические силы страны теперь объединены под руководством партии, то будет только естественным заменить флаг Веймарской республики флагом со свастикой. Я был неприятно поражен этой идеей и в течение часа, пока мы гуляли с ним по саду рейхсканцелярии, старался убедить его изменить свое решение. Я говорил ему, что будет крупнейшей психологической ошибкой навязать эту эмблему громадному количеству людей, не принадлежащих к его движению. Республика уже совершила подобную ошибку, заменив черно-бело-красное знамя, под которым более двух миллионов сыновей народа пали на войне, на черно-красно-золотой флаг революции 1848 года. Тогда это было встречено с глубоким негодованием, и было бы неразумно еще раз повторять такой эксперимент.

К несчастью, я почти не получил поддержки от своих коллег по кабинету. Тогда я обратился к Бломбергу, поскольку считал, что он будет заинтересован в таком решении этого вопроса, которое вызвало бы как можно меньше недовольства в армии. К моему крайнему удивлению, он придерживался взглядов, диаметрально противоположных моим собственным. Он считал, что, по его мнению, нацисты имеют полное право превратить свой флаг в символ рейха. После этого вся моя надежда оставалась на Гинденбурга. Президент полностью разделял мое мнение, но поддался нажиму со стороны Гитлера и Бломберга. Гитлер утверждал, что компромисс в этом вопросе позволит ему обуздать наиболее революционные элементы своей партии, и Гинденбург в конце концов согласился на то, что свастика и черно-бело-красный флаг получат равный статус. Я предпринял последнюю попытку, предложив кабинету передать этот вопрос на рассмотрение рейхстага, но из этого ничего не вышло, и Гитлер объявил о новых правилах специальным декретом.

Разочаровавшая меня позиция Бломберга вскоре еще раз дала о себе знать. Я уже упоминал о слухах, касавшихся возможности совершения 29 января военного переворота, в который были якобы вовлечены Шлейхер и начальник штаба генерал фон Хаммерштайн[122].

То, что Гитлер испытывал мало доверия к Хаммерштайну, не вызывает удивления, поскольку генерал испытывал антипатию к его режиму. Бломберг также был не слишком доволен его отношением к себе. Гитлер не поднимал вопроса до тех пор, пока не почувствовал достаточной уверенности в поддержке Бломберга, а потом потребовал от президента замены Хаммерштайна генералом Рейхенау, который был хорошо известен как активный сторонник нацистов. К тому же он занимал у Бломберга в Кенигсберге должность начальника штаба.

Гинденбург возмутился, что происходило каждый раз, когда ему казалось, будто ктото покушается на его прерогативы в военной сфере. Он долго обсуждал со мной этот вопрос. Хаммерштайн был его любимцем, он давно восхищался его качествами солдата. Тем не менее добровольное подчинение этого генерала Шлейхеру в декабре и январе изменило отношение к нему президента. Он был согласен с необходимостью замены, но по совершенно иным причинам, чем те, что руководили Гитлером. Гинденбург не желал, чтобы армия превратилась в послушное орудие политиканов, и стремился укрепить ее независимое положение. Кандидатуру Рейхенау он даже отказался рассматривать. «Он никогда не командовал даже дивизией, – сказал мне Гинденбург, – а мне предлагают доверить ему всю армию. Это просто смешно».

Мы просмотрели с ним список альтернативных кандидатов. Большинство из них было произведено в офицеры одновременно со мной, и за те двадцать лет, что я был профессиональным военным, мне приходилось близко с ними общаться. Сам я отдавал предпочтение генералу фон Фричу. Он, я и Хаммерштайн три года сидели рядом на занятиях в Военной академии. Я знал его как человека серьезного, с сильным характером, и как первоклассного солдата, которому вполне можно было доверить задачу удержания армии вне политических влияний.

Степень того, насколько Бломберг стал приверженцем Гитлера, он проявил, заявив мне, что если президент не согласится на назначение Рейхенау, то должен будет уйти в отставку. Услышав об этом, президент послал за Бломбергом и объяснил ему, что занимаемый генералом пост является политическим назначением и он может, если пожелает, отказаться от него по политическим же соображениям. Но ни в коем случае он не имеет права оспаривать по политическим мотивам решения президента, касающиеся военных вопросов. Такое поведение, сказал президент, равносильно открытому неповиновению начальству. Чрезвычайно жалко, что президент не принял поданного тогда же Бломбергом прошения об отставке. В итоге преемником Хаммерштайна был назначен Фрич. Дальнейшая карьера Хаммерштайна и постигшая его по указке партии судьба доказали, что я правильно оценил этого человека. Для того чтобы от него избавиться, нацисты состряпали позорящее и совершенно ложное обвинение в гомосексуализме, которое и привело к его увольнению. Есть все основания предполагать, что если бы он остался на своем посту, то ему и его коллеге фельдмаршалу Беку удалось бы предотвратить приближавшуюся войну.

Первый удар по консервативному большинству кабинета был нанесен, когда Гитлер изобрел для своего друга Геббельса новый пост координатора нашей пропаганды за границей. Никто из нас не имел достаточно ясного понятия о том, что за этим скрывалось. В области пропаганды мы были еще детьми, и никто из нас и представить себе не мог, каких результатов способен добиться этот сатанинский гений. В интеллектуальном отношении и в умении вести полемику он был на несколько голов выше всех остальных из нас, и отдельные министры скоро выяснили, что при обсуждении любого вопроса, не входившего в планы Геббельса, их предложения отвергались Гитлером.

В то время Геббельсу исполнилось немногим более тридцати лет. Он был ниже среднего роста, с крупной головой, острыми чертами лица, большим ртом и умными глазами. Геббельс был настолько худ, что казался истощенным от голода, а его внешность находилась в полном противоречии с нордическим идеалом нацистов. Несмотря на свой физический недостаток – изуродованную ступню – он, по-видимому, не страдал комплексом неполноценности. Геббельс обладал едким остроумием и был наделен даром ядовитого сарказма. Несмотря на это, он мог быть совершенно очарователен в общении, если того требовала ситуация. Он имел степень доктора философии и был блестящим интеллектуалом, относившимся со скрытым презрением ко всему традиционному. Я припоминаю один эпизод, происшедший во время нашего официального посещения германского военно-морского флота в Кильской бухте. По этому случаю я был одет в мундир старой германской армии, на ношение которого имел право. «Какой чудесный маскарадный костюм», – саркастически заметил Геббельс.

«Что ж, – ответил я, – в то время, когда вы еще не вышли из пеленок, два миллиона немцев умерли в таких вот маскарадных костюмах, сражаясь за Отечество». Он отвернулся, ни сказав ни слова.

На первом заседании кабинета, проходившем в его присутствии, Геббельс прочел нам целую лекцию об искусстве и науке пропаганды, основной темой которой было следующее: «За долгие годы партийной борьбы я научился так влиять на массы, чтобы они были готовы следовать за нами без малейших сомнений. Какие бы решения мы ни принимали в эти годы, главное – это то, что мы подготовили почву при помощи нескончаемого повторения подходящих лозунгов и добились того, что члены партии верят каждому их слову. Теперь мы должны применить те же методы, чтобы убедить весь германский народ в необходимости экономических и политических мер, предпринимаемых правительством». Последующие годы показали, что он пошел в своих действиях значительно дальше этой программы, добившись в конце концов господства над всей интеллектуальной жизнью нации.

В моем правительстве мы всегда принимали решение большинством голосов, в то время как отношение Гитлера к этому вопросу основывалось на 56-й статье конституции, в которой утверждалось, что канцлер несет ответственность за политику правительства и за исполнение положений конституции отдельными министрами. Следовательно, принятие решений есть вопрос, касающийся исключительно конкретного министра и самого канцлера. Гитлер в полной мере использовал эту процедуру, воспрепятствовав тем самым образованию среди министров– консерваторов объединенной оппозиции и не допустив возможного раскола кабинета. Как только становилось очевидным возникновение разногласий, Гитлер резко обрывал обсуждение и позднее, в разговоре с глазу на глаз, стремился навязать свою волю тому министру, в чью компетенцию входил спорный вопрос.

Сам я не имел министерского портфеля, а потому мог высказывать свое мнение только по общим вопросам. У меня никогда не было возможности действовать в роли заместителя Гитлера, поскольку он никогда не разрешал действовать от своего имени. В конституции не содержалось указаний относительно должности вице-канцлера, а потому моя позиция была даже слабее, чем у моих коллег. Они же предпочитали заниматься чисто административной деятельностью в своих ведомствах. Бломберг никогда не выступал по вопросам, не имеющим отношения к военной сфере, и я не помню, чтобы он хоть раз высказался наперекор Гитлеру. Нейрат мало принимал участия в обсуждениях общих вопросов и говорил только о внешней политике. Впрочем, в этих случаях он обыкновенно придерживался независимых взглядов. Эльтц, министр почт и транспорта, всегда был готов выступать на общие темы и часто оказывал мне сильную поддержку. У Зельдте не было опыта в политических делах, и в качестве консерватора– единомышленника он оказался для меня совершенно бесполезен. Министр юстиции Гюртнер был всегда готов отстаивать подобающее применение закона, но всякий раз вел полемику в строго юридических терминах и потому не имел на Гитлера почти никакого влияния. Он активно стремился защищать права личности и выступал против нападений бесчинствовавших штурмовиков на принадлежавшую евреям собственность. Но это всегда была неравная борьба между скромным провинциальным судьей, не наделенным особым красноречием, и произносящим пламенные тирады революционером. Шверин-Крозигк, министр финансов, был весьма умелым полемистом. Его вмешательства в дискуссию всегда бывали лаконичными, ясными и содержательными. Он много путешествовал, хорошо знал Англию и всегда умел повлиять на Гитлера, когда обсуждение касалось возможного отношения зарубежных государств к новому режиму. У меня, однако, всегда сохранялись известные сомнения касательно того, действительно ли он являлся твердым приверженцем идеи применения к государственной политике принципов практического консерватизма. Он оставался в министерстве до самого падения Гитлера, а затем стал министром иностранных дел в «остаточном» правительстве «охвостья», которое возглавил Дёниц. Когда в 1941 году один из моих друзей спросил его, как он смотрит на ход войны, он ответил: «До сих пор Гитлер всегда оказывался прав. Что мешает этому продолжаться и теперь?»

В этот ранний период многие из моих коллег относились к национал-социалистическим идеям более чем лояльно. Дети моего друга Эльтца почитали Гитлера едва ли не героем. Бломберг почти с самого начала не скрывал своих симпатий, а Зельдте и Гюртнер позволили себе подпасть под гипноз личности Гитлера. Ни у одного из них не было тесных связей с веймарским режимом.

На ранних стадиях существования коалиции казалось, что каждый из членов кабинета решил установить настоящий личный контакт со своим новым шефом и старается избегать любого намека на излишние критические замечания. Единственное исключение составлял Гугенберг. В его поведении всегда чувствовалось что-то резкое и пренебрежительное. Он был лишен дара располагать к себе политических противников. Так и не завязав никогда с Гитлером ничего похожего на человеческие отношения, он этим лишал нас своей психологической поддержки.

В лагере нацистов Фрик был фигурой совершенно безликой. Проработав всю жизнь государственным чиновником, он приучил себя высказываться только тогда, когда к нему обращались с вопросом, и теперь ему было уже поздно менять свои привычки. Зато два остальных нацистских персонажа в правительстве, Геринг и Геббельс, оказались более чем равными любому из восьми министров-консерваторов. По масштабу личности их можно было сравнить разве что с крупнейшими фигурами времен Французской революции. Они приступали к решению любой проблемы и отражали любую критику в свой адрес с яростным задором вожаков уличной черни. После одной острой дискуссии я, помнится, сказал Герингу, что если он не согласен с нашими идеями, то всегда может уйти в отставку. Он рванулся ко мне через стол и рявкнул: «Из этой комнаты вы сможете вынести меня только вперед ногами!» Там, где Геринг утверждал свои идеи исключительно силой характера, Геббельс применял неизмеримо более тонкие методы искушенного диалектика. Он избегал касаться ключевых вопросов дискуссии и превосходил нас всех в полемическом искусстве. Он часто приводил такой аргумент: если мы хотим избежать революции, то нам следует ослабить контроль и позволить событиям идти своим ходом, на самом деле имея целью постепенное упрочение тех же революционных преобразований шаг за шагом.

Когда Гугенберг окончательно разошелся во мнениях с Гитлером по вопросам экономической политики, заняв противоположную позицию на Лондонской экономической конференции, я попытался уговорить его не подавать в отставку. Если он уйдет, то кабинет лишится единственного министра, располагающего поддержкой своей политической партии. Его отставка не сможет послужить предупреждением Гитлеру, который будет только очень рад заменить его одним из своих ставленников. В течение пяти первых решающих месяцев Гугенберг ни разу не взял на себя роль объединяющего центра для своих ненацистских коллег – он был слишком поглощен текущей работой в двух своих экономических министерствах. Я расценивал его прошение об отставке, которое он, несмотря на все мои возражения, все же подал 29 июня 1933 года, как дезертирство. Мы могли бы оказать на Гитлера политическое давление только при условии своей готовности подать в отставку en bloc. Преемником Гугенберга на посту министра сельского хозяйства стал старый член нацистской партии Дарре, а министерство экономики принял доктор Шмидт, известный специалист в области страхования. Он так и не прижился на этом посту и был заменен после ремовского путча доктором Шахтом. К тому времени кабинет уже полностью потерял свой «буржуазный» характер.

Второй удар был нанесен нам переходом в лагерь нацистов Зельдте, лидера «Стального шлема». После того как он 27 апреля вступил в партию, во внутренних делах его организации возник кризис, который еще усугубился из-за кампании против другого ее руководителя, Дюстерберга, которую затеяли нацисты, обвинив его в еврейском происхождении. Это оказалось для большинства из нас новостью, поскольку Дюстерберг всегда возражал против допущения в члены «Стального шлема» евреев, встречая оппозицию по этому вопросу со стороны Зельдте, Альвенслебена и прочих. Теперь он сам оказался в этой лодке, и раздавались требования его отставки. В «Стальном шлеме» разгорелась фракционная борьба между консерваторами и сторонниками нацистов, в результате которой Зельдте объявил, что его сторонники собираются вступить в национал-социалистическую партию en bloc. Таким образом консервативное крыло кабинета лишилось одной из своих основных опор. Процессы такого рода стали более привычными в наши дни, когда к коммунистам переходят люди, казавшиеся доселе вполне достойными уважения. Увы, идеологические пристрастия не поддаются разумному объяснению.

По мере постоянного ослабления наших позиций ответственность за сдерживание революционного прилива, последовавшего за успехом нацистов на мартовских выборах, легла главным образом на мои плечи. Люди более талантливые, чем я, уже описывали поразительный переворот, произошедший в народе, когда штурмовики, в своем собственном обличье или в роли вспомогательной полиции Геринга, бесчинствовали на улицах, грабили еврейские магазины и частные дома и арестовывали, избивали или бросали в концентрационные лагеря всякого, чьи политические взгляды им не нравились.

В феврале, и в особенности после пожара Рейхстага, я был согласен с Герингом в том, что прусская полиция должна предпринять активные шаги для борьбы с коммунистическими элементами. Действительно, тогда имелись веские основания предполагать, что Москва приказала им поднять открытый мятеж. Геринг всегда оправдывал бесчинства «коричневых рубашек» и СС, утверждая, что они были вызваны провокациями коммунистов. Декрет от 28 февраля придал законную силу многочисленным уже произведенным арестам. Пока их ненацистские коллеги в правительстве пребывали в полном неведении относительно их истинных намерений, Гитлер и Геринг воспользовались удобным случаем, чтобы захватить полный административный контроль над полицией и после выборов в рейхстаг иметь возможность использовать ее для собственных нужд еще более эффективно. Но Пруссия была только одной из земель, хотя и самой крупной. В остальных землях юридическая система и полиция по-прежнему находились в руках веймарских министров и чиновников. Однако и они были вскоре сметены потоком событий, происходивших по той же схеме по всей стране.

В период с 5 марта по 7 апреля я сохранял за собой пост рейхс– комиссара Пруссии. Мне приходилось ежедневно на заседаниях кабинета спорить с Герингом по поводу его самочинных действий. Я настаивал на том, чтобы без моего явно выраженного согласия не проводилось новых назначений ни на одну из важных должностей в прусской администрации и полиции. Геринг игнорировал, сколько было возможно, мои возражения, но мне все же удалось добиться назначения полицейскими комиссарами нескольких достойных доверия людей, таких, как адмирал фон Лефетцов в Берлине и полковник фон Гейдекампф в Руре. Я получил меньше поддержки, чем рассчитывал, от руководства канцелярии прусского премьер-министра. К примеру, Гритцбах, мой chef de cabinet, очень скоро перебежал на «сторону победителей» и стал больше прислушиваться к Герингу, чем ко мне. Наградой ему стало то, что он был оставлен при своей должности на многие годы.

Возможно, мне стоит коротко остановиться на развитии ситуации в Пруссии после моего назначения рейхскомиссаром. Земельный верховный суд, в который подал апелляцию бывший премьер-министр Браун, признав мои действия, предпринятые в качестве канцлера, не противоречащими конституции, в то же время настаивал на разделении властных полномочий между рейхом и прусским правительством. Это постановление вошло в силу 25 октября, и было признано, что разделение полномочий вполне может привести к трениям. И действительно, оказалось невозможным иметь в Пруссии два правительства. В ноябре мои попытки достичь компромисса с Брауном провалились; впоследствии ничего не вышло и у Шлейхера. Лидеры земельного парламента упорно отказывались как от формирования правительства большинства, что означало бы включение в коалицию нацистов, так и от роспуска ландтага и назначения новых выборов.

6 февраля 1933 года я предложил президенту издать еще один декрет, который бы «для нормализации положения в Пруссии» позволил мне совместно с председателем нижней палаты ландтага нацистом Керрлом в обход президента верхней палаты доктора Аденауэра назначить новые выборы. Они были проведены в один день с выборами в рейхе. Несмотря на то что мне не нравились примененные в ходе избирательной кампании методы административного давления, итоги выборов позволили восстановить в палате положение, которое вполне можно было считать нормальным. На прусских выборах нацисты получили 211 депутатских мест, в то время как мой предвыборный блок получил 43 мандата, а остальные ненацистские партии – 157. Некоторое время я еще продолжал оставаться рейхскомиссаром, но 7 апреля, перед открытием ландтага, ушел с этого поста в отставку. Геринг в результате свободного голосования был избран премьер– министром Пруссии, а мое влияние на прусские дела сильно сократилось.

Пока мое мнение еще имело какой-то вес, в Пруссии не существовало концентрационных лагерей, подведомственных органам государственной власти. Закон, санкционировавший создание гестапо, которое, кстати, сразу превратилось в преторианскую гвардию Геринга, датирован 26 апреля 1933 года. Мы в ведомстве вице-канцлера имели конечно же информацию об организованных штурмовиками без согласия властей лагерях, которые были теперь «легализованы» Герингом. Первый шеф гестапо, уже упоминавшийся мной Рудольф Дильс, написал на эту тему книгу («Lucifer ante Portas»), которая содержит множество полезного материала об этом периоде. Дильс, опытный полицейский чиновник, был выбран на эту должность в первую очередь за свои административные способности и, несмотря на то что служба на этом посту не способствовала улучшению его репутации, сделал многое для противодействия наиболее экстремистским намерениям Геринга.

Я продолжаю настаивать на том, что в тот момент невозможно было даже вообразить вероятность превращения тех первых концентрационных лагерей в фабрики убийства, которые позднее опозорят Германию. Непорядки того раннего периода все еще можно было рассматривать как последствия продолжавшейся многие годы неограниченной политической войны или как беззаконную выплату нацистами старых долгов своим политическим оппонентам с левого фланга. Аппарат правосудия еще сохранялся в неприкосновенности, и мы все еще верили, что Гитлер намерен выполнить свои обещания прекратить бесчинства провинциальных вождей. Гестапо получило права судебной власти только после начала войны.

Мои неоднократные ходатайства перед Гитлером вынуждали его часто давать партийным вождям инструкции по восстановлению законности и порядка, и прошло довольно длительное время, пока мы поняли, что, хотя официально партия и относилась отрицательно к этим безобразиям, в действительности они встречались с тихим удовлетворением. Рассказывая о некоторых тогда немногочисленных примерах проявления гражданского мужества, Дильс пишет: «В особенности мне запомнились протесты против действий нацистов хирурга Зауербруха, поэта Йоста и некоторых других людей, в особенности Шахта и мужественных сотрудников из аппарата Папена. Большинство остальных немцев объединились в этот хор только двенадцать лет спустя»[123].

В следующие несколько месяцев, благодаря отношению самого Дильса, постоянным вмешательствам моих сотрудников из аппарата вице-канцлера и моему собственному влиянию на Гинденбурга, мнением которого Гитлер еще не решался пренебрегать, положение в какой-то степени нормализовалось. Геринг издал указ, требовавший во всех случаях заключения в тюрьму по политическим мотивам получать согласие от министерства, в противном случае арестанта следовало освобождать в течение недели. Дильс утверждает, что, по имеющимся в его распоряжении данным, количество политических заключенных в Пруссии на Рождество 1933 года не превосходило 3000 человек, а после амнистии в феврале 1934-го в двух лагерях оставалось не более 1800 заключенных. Положение обернулось к худшему в 1934 году, когда власть в гестапо перешла к Гиммлеру и Гейдриху и контроль над ним потерял даже сам Геринг.

По вопросам внешней политики в правительстве царило полное согласие. Мы добивались восстановления полного суверенитета, равенства в вопросе оборонительных вооружений, которые подлежали бы равным для всех держав ограничениям, и сохранения мира всеми возможными средствами. В публичных заявлениях Гитлер строжайше следовал этим принципам. В мае они были одобрены рейхстагом, причем интересно вспомнить, что за них голосовали даже социалисты. Подобные идеи находили отклик в сердцах всех немцев. Зеверинг, голосовавший вместе со своими товарищами-социалистами, объявил в 1947 году, будто бы он с самого начала знал, что внешняя политика Гитлера приведет к войне. И он отнюдь не единственный, кто позволяет себе задним числом расцвечивать свои воспоминания о настроениях 1933 года.

Одной из проблем, требовавших нашего внимания, был вопрос о национальных меньшинствах. Четырнадцать пунктов Вильсона были направлены на превращение права на национальное самоопределение в одно из основных положений международного законодательства. К несчастью, этот принцип не был применен к меньшинствам, оказавшимся на территориях, вошедших в состав новых государств, образованных в соответствии с мирным договором. Вновь обретенные националистические чувства привели к значительному ограничению прав немецких меньшинств в тех странах, народы которых сами прежде являлись национальными меньшинствами. Эта проблема не была выдумана Гитлером, хотя он действительно в полной мере использовал ее как повод в своих отношениях с Чехословакией и Польшей, что в результате привело к войне. В Германии тоже имелись свои меньшинства, и я убедил его упомянуть об их правах в своей речи на заседании рейхстага, о котором я только что говорил. Он объявил, что германское правительство не намерено проводить насильственной германизации и ожидает, что все меньшинства во всех остальных странах будут встречать такое же терпимое отношение к себе. Если бы он остался верен этому принципу, то никогда бы не нарушил данное им Чемберлену обещание, начав 15 марта 1939 года кампанию по ассимиляции чешского народа.

30 мая 1934 года я выступал перед сорока тысячами представителей европейских национальных меньшинств на фестивале, проводившемся на Ибурге, и сделал попытку поднять обсуждение этой проблемы на уровень более высокий, нежели разговоры об уязвлении национальных чувств. Указывая на тот факт, что третья часть немецкого народа живет за пределами территории рейха, я настаивал на том, что единственным способом решения этой проблемы является создание прочной основы для настоящего европейского сотрудничества. Политика Вильсона привела к оживлению узко понимаемого национализма, в то время как повышение жизненных стандартов и сохранение мира и единства в Европе достижимы только при условии перестройки на более широкой – общеевропейской – основе. Немцы, как самая большая этническая группа в Европе, обязаны подать пример будущего партнерства. Если мы сохраним верность принципу ответственности за судьбу Европы, унаследованному от Священной Римской империи, в которой национализм подавлялся всеобщностью католической веры, то опасность возникновения войны будет преодолена.

Сегодня, после трагедии Второй мировой войны, европейские государственные деятели стараются решать возникающие проблемы теми самыми способами, которые в свое время предлагал и я. Они осознали, что Европа может выжить только в рамках наднациональной организации, в которой какая-то часть национального суверенитета будет подчинена интересам общего блага. По крайней мере, общее настроение сейчас более способствует такому развитию, нежели это было в 1933 году.

Как я уже говорил, великие державы, представленные в Женеве в Лиге Наций, признали в декабре 1932 года равноправие Германии в вопросе вооружений. Мы никогда не требовали ничего большего, чем права на оборонительное вооружение, и за время существования моего правительства на цели перевооружения не было вотировано ни единого пфеннига. В действительности в бюджете 1932 года для этого была предусмотрена небольшая сумма, но те деньги были израсходованы еще Брюнингом, и я не был знаком с подробностями. Тем не менее в других европейских странах, особенно во Франции, уже возникала тревога по поводу событий в Германии. В мае французский военный министр в ответ на возобновление наших требований равноправия заговорил о введении санкций против Германии. В сентябре 1933 года Женевская декларация от декабря предыдущего года была неожиданно отменена.

Гитлер решил, что Германии не следует дольше мириться с непоследовательной политикой Лиги Наций в вопросе перевооружений и что для нее будет лучше не принимать больше участия в работе Комиссии по разоружению. Я согласился с этим, но в то же время самым энергичным образом возражал против его решения о выходе из Лиги Наций. От Нейрата помощи почти не было, хотя я и старался доказать ему, что такой шаг приведет к потере престижа и доверия к нам. Он сказал, что не смог убедить Гитлера, но не возражает, если я сам еще раз подниму перед ним этот вопрос. Тем временем Гитлер уехал на выходные дни в Мюнхен.

В тот же вечер я последовал за ним и на следующее утро провел с ним несколько часов в мещанской обстановке его квартиры. Сначала мне казалось, его убедили мои доводы о том, что выход из Лиги Наций лишит нас личных контактов, чрезвычайно важных во внешней политике. Тем не менее, как и во многих других случаях, я все время ощущал его глубокое недоверие к любым дипломатическим связям, не протекающим под его личным контролем. Такое же недоверие он испытывал и к любым взаимоотношениям вне его непосредственного окружения. Во всяком случае, я получил от него обещание обдумать этот вопрос и дать мне знать о своем решении на следующее утро. В воскресенье Гитлер навестил меня в гостинице «Четыре времени года». Он вошел ко мне в номер в почти болезненном оживлении. «Для меня все стало теперь совершенно ясно, герр фон Папен, – сказал он. – Есть только одно решение, и это – выход из Лиги. Мы должны с ними начисто порвать. Все прочие соображения не имеют к делу никакого отношения». Я с отчаянием понял, что он принял окончательное решение и возобновлять спор уже бессмысленно.

Гитлер также решил 12 ноября предоставить это решение народу в форме референдума. Он надеялся таким способом убедить внешний мир в наличии в стране широкой поддержки своего начинания, а кроме того – ясно показать, что этот ход был предпринят исключительно из миролюбивых соображений. В этой связи он совместно с президентом и с Нейратом выпустил официальное заявление о мирных намерениях германского правительства. Мне казалось, что, коль скоро решительный шаг уже сделан, это следует подчеркнуть любой ценой. Поэтому я демонстративно появился вместе с Гитлером на массовом митинге в Руре, где заявил о поддержке его внешней политики. Факт моего весьма критического отношения ко многим мероприятиям, проводимым национал-социалистами, получил в Германии широкую известность. Хотя я не одобрял выход из Лиги Наций, я решил тем не менее засвидетельствовать мирные намерения правительства в целом. В то время мое оппозиционное отношение к курсу, проводимому нацистами, еще не достигло той степени напряжения, как пять месяцев спустя, когда я в речи, произнесенной в Марбурге, публично заявил об ошибках и серьезных нарушениях, совершенных правительством. В конце 1933 года я все еще надеялся, что существует возможность нейтрализовать партийных радикалов и продолжать работать в соответствии с нашей общей политической декларацией.

Одним из самых тревожных аспектов нашей внешней политики являлись прогрессивно ухудшавшиеся отношения с Австрией.

В своем месте я посвящу целую главу этой проблеме, но в тот момент грядущие события уже начинали отбрасывать свои тени. Министром, ответственным за этот вопрос, был опять-таки Нейрат, человек умеренных взглядов, отнюдь не фанатик. В личных делах он привык отстаивать свои мнения не более настойчиво, чем это принято среди разумных, цивилизованных людей. Однако подобная манера была неприменима в отношениях с Гитлером – в особенности в случае с Австрией, его родиной, где имелось сильное национал-социалистическое движение. Разумные аргументы не действовали в вопросе, к которому тот подходил с чисто эмоциональных позиций.

Приход Гитлера к власти послужил для нацистской партии в Австрии огромным стимулом. Для координации их работы с деятельностью германских нацистов – своего рода инспектирования австрийской партии – Гитлер назначил человека по фамилии Хабихт, имевшего свою штаб-квартиру в Мюнхене. Его контора отвечала за отдачу приказов и планирование подрывной кампании, направленной на захват власти в Австрии нацистами. Федеральный канцлер Дольфус противопоставил их методам запрет партии и ее мероприятий. Гитлер отреагировал на это введением ограничения поездок граждан Германии в Австрию без внесения таможенного залога в тысячу марок, погубив тем самым туристический бизнес нашего маленького южного соседа и существенно навредив его экономике. Несмотря на то что Нейрату едва ли могли нравиться мои постоянные замечания и советы, я использовал каждый удобный случай для внесения в правительство протестов по поводу столь недопустимого вмешательства во внутренние дела соседнего дружественного государства. Я был твердо настроен против ограничения путешествий и против методов, применявшихся Хабихтом. Мои усилия убедить Гитлера в том, что эти меры могут вызвать крайне нежелательную реакцию иностранного общественного мнения, могли бы быть эффективными только в случае угрозы Нейрата уйти в отставку из-за разногласий по этому вопросу. Ничего подобного он предпринимать не собирался.

10 сентября австрийцы готовились отпраздновать 350-ю годовщину[124] своего избавления от турок. Я предложил Гитлеру отправить меня на празднества в Вену в качестве специального посланца Германии в знак наших дружественных намерений и желания восстановить нормальные отношения. Кабинет продемонстрировал очень мало интереса к этому предложению, и, ввиду отрицательного отношения к этой идее австрийских нацистов, из нее ничего не вышло. Однако 10 сентября на массовом митинге в берлинском Дворце спорта я имел возможность высказать свое сожаление по поводу близорукости правительства, отказавшегося от этого дружественного жеста.

В сентябре 1933 года австрийские социал-демократы произвели неудавшееся покушение на жизнь своего канцлера доктора Дольфуса. Некоторые из моих друзей и я сам решили попытаться уговорить Гитлера направить канцлеру поздравительное послание по случаю его спасения. В результате незаконных действий нацистской партии и многочисленных санкций, наложенных Германией, отношения между двумя странами были тогда в низшей точке. Мы чувствовали, что подобная телеграмма снизит напряженность и укрепит позиции Дольфуса, и хотели подсластить для Гитлера эту пилюлю, подчеркивая необходимость образования единого фронта против левых сил. К тому же Нейрат, министр иностранных дел, находился тогда на отдыхе и не мог по обыкновению возражать против того, что он считал посторонним вмешательством в сферу его исключительно личного ведения.

Надеясь получить дополнительную поддержку, я связался с Бломбергом, который немедленно согласился с предложением и сказал, что будет готов отправиться вместе со мной к Гитлеру. Когда мы позвонили в Берхтесгаден, Гитлер сказал, что его программа на сегодня заполнена, но он сможет принять нас завтра в Штутгарте, где он собирался присутствовать на национальных спортивных соревнованиях. Поэтому на следующий день я вылетел в Штутгарт с Чиршки, Бломбергом и его адъютантом. Посреди атмосферы общего праздника было, казалось, мало надежды отвлечь Гитлера в сторону. К тому же в ситуации, когда он был окружен лидерами партии, случай казался не особенно благоприятным. Однако время поджимало, а он собирался еще принимать приветствия от участников нескончаемого парада, поэтому мы попросили его найти время для приватной беседы. В конце концов он согласился, и мы поехали в одно из предместий, Унтертюркхайм. Нейрат, который проводил отпуск в поместье неподалеку от города, тоже оказался на соревнованиях и по требованию Гитлера поехал с нами.

Бломберг и я изложили Гитлеру наш план, и он его одобрил. Он уже собирался продиктовать телеграмму Дольфусу, когда неожиданно вспомнил про министра иностранных дел. «Герр фон Нейрат, – сказал он, – вы до сих пор не высказались. Каково ваше мнение?» Нейрат сказал, что впервые слышит об этом предложении. Он одобряет любую попытку улучшения отношений с Австрией. Потом добавил: «Вам не следует забывать, герр рейхсканцлер, что это окажется ударом в спину австрийской партии». Гитлер стал как вкопанный. Потом со злобным видом повернулся ко мне и Бломбергу и сказал: «Господа, министр иностранных дел совершенно прав. Вы и сами должны были бы об этом подумать». Спорить с ним было невозможно. Он встал и в ярости покинул комнату.

В наших отношениях с Францией важное место занимала проблема территории Саара. Учитывая мои тесные семейные связи с этой областью, Гитлер назначил меня рейхскомиссаром по делам Саара. Это делало меня наконец независимым от коллег-министров и давало возможность снова заняться моим излюбленным вопросом франко-германских отношений. Первой заботой было положить конец сомнительной и приводящей к затруднениям деятельности в этой районе нацистской партии. Партия центра была здесь крупнейшей, социалисты также имели сильную поддержку, а коммунисты были слабы. Подобно всем остальным партиям, нацисты имели полную свободу действий. Однако их местный гаулейтер даже не пытался следовать негласному соглашению всех остальных партий – не делать политической проблемы из предстоявшего на этой территории в 1935 году референдума. Под аккомпанемент их обычных угроз и давления нацисты занимались обеспечением желательного результата голосования. У меня никогда не возникало сомнений в его будущем исходе, и потому я стремился любой ценой избежать обвинений в том, что голоса, поданные за возвращение области Германии, были получены в результате нацистской тактики террора. Поэтому я убедил Гитлера отозвать гаулейтера и приостановить в Сааре активную деятельность партии до января 1935 года.

Кроме того, для меня было ясно, что нам необходимо достичь с Францией какого-то соглашения, которое позволило бы ей психологически легче перенести поражение в плебисците и решило будущее территории на основе обоюдных интересов. Я предложил либо заключить на этот счет соглашение, которое сделало бы референдум излишним, либо провести голосование незамедлительно. Но на набережной Кэд'Орсе[125], кажется, даже не подозревали о настроениях жителей Саара и надеялись, что они или проголосуют за присоединение к Франции, или согласятся на продление статуса автономной территории под международным управлением. Мои предложения были в резкой форме отвергнуты. В январе 1934 года во время визита мистера Идена в Берлин я попытался заинтересовать его своим планом как надежным средством избежать обострения франко-германских отношений, которое произойдет в результате голосования подавляющего большинства саарцев в пользу Германии. Мои старания убедить его ходатайствовать перед французским министерством иностранных дел вызвали довольно наивный ответ в том смысле, что британское правительство не имеет влияния на саарские дела, целиком находящиеся под эгидой Лиги Наций. Когда референдум был проведен, только 4 процента населения проголосовало за Францию. Мне по-прежнему кажется, что было бы выгоднее заранее прийти к полюбовному соглашению.

Тем не менее мне удалось условиться о некоторых гарантиях для обеих стран вне зависимости от того, какой оборот примет референдум. Была оговорена защита прав собственности, банковских кредитов, пенсий и всевозможных индивидуальных прав. Более того, благодаря моей подготовительной работе правительство рейха строго придерживалось условий этого соглашения. Не следует также забывать, что, несмотря на безусловную победу на плебисците, мы заплатили 900 миллионов франков за наши права на саарские шахты. Этот жест, направленный на некоторое смягчение для французов горечи поражения, явился результатом моего предложения.

Роспуск партий. – Наступление нацистов на правосудие. – Я публично заявляю протест. – Отъезд Гинденбурга из Берлина. – Рем и армия. – Мой конфликт с Гитлером в Марбурге. – Геббельс запрещает публикацию моего выступления. – Путч Рема. – Убийство Юнга и Бозе. – Гинденбург. – Моя ответственность

«Кто из нас мог подумать, что несокрушимая сила национал– социализма подомнет под себя весь германский рейх всего за четыре коротких месяца? – говорил я, выступая 13 июля 1933 года в Дрездене. – Политические партии были распущены, институты парламентской демократии упразднены одним росчерком пера, а канцлер обладает правами, подобных которым не имел даже германский император».

Роспуск политических партий оказался, без сомнения, тяжелейшим ударом для тех, кто представлял себе политическую жизнь как связанную исключительно с парламентской борьбой. Пока я имел возможность, то старался внести некоторые усовершенствования в господствовавшую систему партийного правления. Я критиковал Брюнинга за его неспособность подключить оппозицию к работе правительства, чтобы дать ей возможность внести конструктивный вклад в дело управления страной. Я всегда боролся за реформирование конституции, что дало бы возможность сделать из веймарской концепции демократии нечто работоспособное. Теперь главные опоры этой политической системы – партии – исчезли со сцены. Те из нас, кто оставался католиком, были дезориентированы менее других своих коллег. Социальное учение церкви уже рассматривало тип организации государства, основанного на производственных и профессиональных объединениях. Такое «корпоративное государство» пришло на место государству, управляемому партиями, в Италии и Австрии, и не существовало никаких причин, по которым такая замена не могла бы произойти и в Германии, когда политические партии оказались не в состоянии обеспечить в стране стабильность. При обсуждениях в правительстве эта мера практически не встречала противодействия. Гугенберг, единственный представитель партии, уже ушел в отставку, а остальные министры были экспертами, не имевшими партийных привязанностей. Я поставил перед Гитлером фундаментальный вопрос: «В какой форме вы намерены организовать сотрудничество граждан нового государства с правительством и их контроль за его действиями?» В то время я разрабатывал свою теорию демократически управляемого корпоративного государства. «Если партии должны при этом исчезнуть, то будет логично распустить и нацистскую партию. В противном случае, когда остальные партии прекратят существование, она потеряет raison d'etre. Если вы хотите продолжать свою политическую деятельность, то партия должна сохраниться только в виде общественного движения».

Гитлер страстно возражал. «Невозможно и думать, что я смогу обойтись без партии, – говорил он. – Она теперь превратилась в основу и опору государства. Примет ли аппарат управления форму, описанную герром фон Папеном, – это вопрос, на который мы не в состоянии сегодня ответить. Время для этого еще не пришло, и нам не следует принимать поспешных решений». Единственный член кабинета, который поддержал меня, был прусский министр финансов доктор Попиц, который принимал участие во всех наших заседаниях. Но даже его ясное и определенное мнение не произвело на Гитлера никакого действия.

Полный крах «буржуазного» лагеря лучше всего проиллюстрировать на примере собственного отношения его представителей к происходившим событиям. Партия центра и Баварская народная предложили своим членам служить под руководством Гитлера делу реконструкции страны. Социалисты в резолюции, принятой 10 мая в Вюртемберг-Бадене, уже рекомендовали депутатам рейхстага – социалистам объявить о своей поддержке национал-социалистической перестройки.

Меня часто спрашивают, почему я, встречая в правительстве так мало поддержки своих начинаний, не апеллировал к общественному мнению. В своей речи в Дрездене я совершенно ясно выразил свою уверенность в том, что настало время направить национал-социалистическое движение по более упорядоченному руслу. «Состояние перманентной революции таит в себе опасность анархии», – заявил я. Давление со стороны экстремистских элементов партии вынуждало канцлера делать им все большие и большие уступки. Тем не менее настоящей оппозиции так и не возникало. В те начальные месяцы еще существовала реальная угроза контрреволюции в том случае, если бы противники Гитлера осознали, что же в действительности поставлено на карту. Но слишком многие из нас, не исключая и меня самого, все еще продолжали верить, что обещания Гитлера делаются искренне. А тем временем влияние Геббельса, Гиммлера, Гейдриха и им подобных продолжало возрастать.

Понравится это моим ругателям или нет, но факт остается фактом: в потоке разгула нацистских радикалов средоточием всего здравого в правительстве служило мое ведомство вице-канцлера и его персонал. Прочие министры радостно углубились в технические детали управления. При этом вплоть до ремовского путча, произошедшего 30 июня 1934 года, мои сотрудники получали тысячи жалоб, протестов и предупреждений, которые затем сортировались и, если возникала необходимость, передавались на рассмотрение соответствующих министров. В партийных кругах мы скоро приобрели репутацию «гнезда реакционеров», а наши имена были включены в списки лиц, «созревших» для ликвидации. Если бы хоть немногие из числа тех немцев, что наводняют сейчас книжный рынок легендами о своем сопротивлении нацистам, использовали в то время только половину растрачиваемой сейчас энергии на действительное сопротивление, дела могли бы обернуться совсем иначе.

К осени радикальные элементы в партии начали кампанию против «вышедших из моды» концепций индивидуальной свободы, равенства перед законом и независимости правосудия. В речи, произнесенной в Бонне в конце мая, я уже предупреждал об опасности такого развития событий. В декабре я посчитал необходимым высказаться более ясно. 150-я годовщина основания Бременского клуба давала мне возможность изложить свое мнение перед двумя тысячами слушателей, среди которых были ведущие члены партии, собравшиеся в этом старинном ганзейском городе. Я остановился на вопросах, о которых Гитлер менее всего хотел слышать: на растущем беспокойстве народа в связи с наступлением на основы правосудия, ограничением церковной деятельности и возможностей свободного существования отдельной личности. «Народ разделяется на два лагеря, – утверждал я, – на тех, кто отказывает в праве на независимое развитие индивидуума, и тех, кто видит в этом основу существования».

Отчаянно нападая на террористические методы нацистов, я заявил: «Те, кто не принадлежит к партии, не должны считаться гражданами второго сорта с ущербными правами». Всякая революция сталкивается с проблемой обуздания своих порывов в целях установления порядка в управлении. Если она оказывается не в состоянии сделать это, то основные ценности, на которых строится народная жизнь, подвергаются уничтожению. Я сравнил антиклерикальные тенденции партии с большевистскими. Их кампанию, направленную против судебного аппарата, я сравнил с нападением на самое понятие законности. Мои утверждения встречались бешеными аплодисментами, и было ясно, что я выразил мысли, разделявшиеся огромным большинством моих слушателей. Присутствовавшие там партийные лидеры сделали свои собственные выводы. В то время как встречать меня по прибытии собрался весь партийный синклит, при отъезде на вокзале не было видно ни единого партийного мундира и не было отдано ни одного нацистского приветствия. Сенатор Бернхард, который провожал меня на поезд, благодарил за сделанное выступление, добавив, что подобная критика стала теперь исключительной редкостью, благодаря чему пресса перестала быть органом выражения общественного мнения.

Президент уехал из Берлина в мае 1934 года, чтобы восстановить силы в спокойной атмосфере своего деревенского имения Нейдек. Он был уже очень болен, и это был последний случай, когда я видел его при жизни. Я поехал проводить его, и последние его слова, сказанные сильным, командным голосом, были: «Дела пошли совсем плохо, Папен. Смотри, постарайся их выправить».

Дела и вправду становились все хуже. Вместо того чтобы дать народу передохнуть, партийные экстремисты только наращивали революционный темп. Они жаловались, что у них обманом отняли окончательную победу и что до сих пор слишком много консервативных элементов занимают ведущие посты в правительстве, государственном аппарате и армии. Мероприятия, проведенные до сих пор коалиционным правительством, оказались значительно менее радикальными, чем то, чего ожидали эти люди, или же то, что, по всей вероятности, было им обещано вождями. Теперь они начали требовать выполнения этих обязательств, и в первую очередь – в отношении установления своего полного контроля в армии.

Нет сомнений, что нацистских вождей очень заботило отношение к ним вооруженных сил. В свое время Шлейхер активно продвигал идею использования для усиления рейхсвера милиционной системы, и, пока он оставался при должности, его поддерживал начальник штаба штурмовых отрядов Рем. Теперь уже в течение нескольких месяцев Рем пытался уговорить Гитлера ввести такую милиционную систему усиления армии в план перевооружения, что противоречило условиям Версальского договора. Это придало бы «коричневым рубашкам» статус военной силы и, по всей вероятности, обеспечило бы Рему пост их главнокомандующего. В этом случае Гитлер мог быть абсолютно уверен в верности армии. В мае и июне Гитлер, должно быть, непрестанно обыгрывал эту идею. Ему было известно, что большинство действующих генералов ее открыто не одобряют. Даже Шлейхер не согласился бы на такое изменение своего первоначального плана, которое превращало вооруженные силы в послушное орудие партии, а позиция Бломберга состояла в том, что он может гарантировать лояльность армии только в том случае, если этот ход не будет реализован. Всякий раз, когда я обращал внимание Гитлера на опасные последствия, к которым может привести согласие на требования Рема, он относился к ним пренебрежительно и объяснял все заблуждениями отдельных партийных лидеров. Мне было трудно представить себе, что может произойти, если штурмовики пойдут в своих претензиях еще дальше, а Гитлер будет все так же сохранять полнейшую пассивность. Насколько мне было известно, ни Геббельс, ни Гиммлер не имели представления о том, какое решение собирается принять Гитлер. Не следует думать, что когда он в конце концов решил порвать с радикальным крылом партии, то сделал это для того, чтобы получить поддержку консерваторов, промышленников или генералов. Никакого возврата к умеренности не предвиделось. Будучи политическим авантюристом, он просто выбрал самый легкий путь для привлечения на свою сторону армии и для подтверждения и упрочения своей абсолютной власти.

В июне я пришел к выводу, что настало время публично заявить о своем отношении к сложившемуся положению. Споры, уговоры отдельных людей и обсуждения на заседаниях кабинета оказались бесполезными. Я решил публично воззвать к совести Гитлера.

Меня попросили 17 июня выступить с обращением к собравшимся в зале «Аудиториум Максимум» старого университета в Марбурге. Зная, что говорить придется в присутствии цвета интеллектуальной элиты Германии, я очень тщательно готовил текст выступления. Это был наилучший способ быть услышанным всем народом. Публичный вызов, брошенный при таких обстоятельствах, мог привести к двояким последствиям. Либо мне удастся заставить Гитлера в последний момент изменить политический курс, либо я должен буду покинуть правительство. В сложившейся обстановке я не должен был отвечать за развитие событий. Я не собирался отказываться от своей доли ответственности за то, что произошло 30 января 1933 года, и мои упорные надежды на успех гитлеровского эксперимента обязывали меня дать отчет о той роли, которую мне пришлось сыграть.

Свободных мест в зале не было. Свое выступление я начал так:

«Мне говорили, что мое участие в прусских событиях и в создании теперешнего правительства сильно повлияло на развитие ситуации в Германии, поэтому я обязан рассматривать происходящее более критически, чем большинство людей. Я настолько уверен в необходимости возрождения нашей общественной жизни, что не выполнил бы своего долга и как обыкновенный гражданин, и как государственный деятель, если бы в этот момент развития германской революции не высказал того, что стало настоятельно необходимым… Если остальные органы, призванные выражать общественное мнение, не выполняют своей задачи, то государственный деятель обязан сам назвать вещи своими именами… Мне кажется, что рейхсминистр пропаганды доволен нынешним единообразием прессы и ее послушанием… Он забывает, что ее обязанностью всегда было привлекать внимание к несправедливостям и ошибкам власти так же, как и к слабостям отдельных лиц. Анонимная или секретная информационная служба, как бы хорошо она ни была организована, ни в коем случае не в состоянии выполнять эти функции».

После такого вступления я описал ситуацию, с которой столкнулся в 1932 году, и рассказал об обстоятельствах, которые привели демократическим путем к власти нацистов. Коалиционное правительство, придерживающееся консервативных взглядов, было создано для того, чтобы неработоспособную систему правления политических партий заменить государством, основанным на корпоративных принципах. В наши намерения входило разрешение социальных проблем и восстановление во внутренних делах страны как моральной, так и материальной стабильности. Однако мы не предвидели, что роспуск партий приведет к установлению диктатуры на всех уровнях управления, к открытому попранию закона, прав человека и церкви, наконец, к тому, что всякого протестующего против таких действий будут клеймить как реакционера.

Если демократию предполагалось сохранить путем объединения партий под знаменем национал-социализма, то такое решение следовало рассматривать исключительно как временную меру, рассчитанную только на период до появления новой интеллектуальной и политической элиты. Я напомнил своей аудитории о выводах, к которым пришел столетие назад французский министр иностранных дел граф де Токвиль, опираясь на результаты Французской революции. Он рассматривал принципы равенства и равных возможностей для всех граждан как взаимоисключающие и подвергал сомнению положение о том, что идеи демократии являются единственной основой для решения социальных проблем. Если каждому будут предоставлены равные шансы на успех, то различия в индивидуальных способностях скоро породят новую аристократию, занимающую доминирующее положение в обществе, как бы она при этом ни называлась. Эта аристократия затем будет стремиться к поддержанию этой формы «равенства» тираническими методами. Единственным результатом при этом станут только перемены в руководстве. События в Советской России доказали правильность утверждения де Токвиля. Царя заменили комиссары, но условия существования простого народа не улучшились. Мы вовсе не намеревались последовать этому примеру и установить навсегда диктатуру. Мы хотели с помощью национал– социалистического движения заменить ставшую неработоспособной систему на нечто лучшее.

Политические деятели могли бы изменить форму государственного устройства, но настоящая проблема заключалась в том, чтобы придать форму и содержание жизни отдельных людей. Народ желал справедливого, ответственного правительства. Я упомянул о своих надеждах на восстановление монархии. «Надежды Германии исполнятся только с приходом верховной власти, которая будет стоять над политической борьбой и над политическими демагогами и будет независима от конфликтов, происходящих в промышленности», – говорил я. Страна должна решить, основывать ли ей свою общественную жизнь на принципах христианства, которые на протяжении столетий служили ей опорой, или согласиться с уничтожением этих принципов, как того требуют нацисты. Я был убежден, что методы нацистов могут вести только к разрушению. В свое время они утверждали, что только личные заслуги дают право стать членом партии. Теперь же мы оказались в ситуации, когда партийные умы оспаривают право специалистов с международной репутацией заниматься своей профессиональной деятельностью, если они не состоят в партии. Национал-социалисты, подавляя свободу и угрожая безопасности личности, стремятся уничтожить всякую веру в прежнюю иерархию ценностей. Они хотят, чтобы закон превратился в прислужника партийной доктрины, а равенство перед законом и независимость судебной системы считают устарелыми понятиями. «Одна только пропаганда не делает людей великими, для этого необходимо историческое признание их заслуг. Создание государства и определение его формы не может проводиться террористическими методами. Подавление независимой мысли указывает на смешение понятий жизненной энергии и животной жестокости и демонстрирует уважение к голой силе, что представляет опасность для нации».

Я закончил, призвав Гитлера раз и навсегда порвать с теми членами его партии, которые занимаются искажением его политической линии. Всякий великий человек, призванный сыграть решающую роль в исторических событиях, обязан контролировать те революционные силы, которые вынесли его на вершину власти. «Ни один народ не может находиться в состоянии непрерывной революции, если хочет оправдать свое историческое бытие. Бесконечное изменение жизненных условий не позволяет создать прочную основу существования. Германия не может жить в постоянном беспокойстве, которому сейчас не видно конца».

Поначалу и профессора, и студенты, слушавшие мой каскад обвинений, казались ошарашенными и почти не верящими своим ушам, но постепенно я ощутил, что все они увлеклись той свободой, с которой я продолжал свою критику: «Если мы предадим наши культурные традиции, забудем уроки нашей долгой истории и пренебрежем нашим положением в Европе, то упустим лучшую возможность, которая, по всей видимости, может представиться нам в этом столетии. Если наш континент надеется сохранить ведущее положение в мире, то нельзя терять ни минуты. Мы должны обратить всю энергию на дело морального возрождения и забыть о наших мелочных обидах. Мир находится в переходном состоянии, и лидерство может достаться только народу, который полностью осознает свои традиционные обязанности».

Меня приветствовал взрыв аплодисментов, полностью заглушивших крики протеста присутствовавших нацистов, как если бы это обрела язык сама душа германского народа. Я чувствовал, что изложил некие основные истины, которые теперь были не менее значимы, чем и всегда прежде. Оставался открытым вопрос – согласится ли Гитлер перестроиться в соответствии с потребностями общества.

Я чувствовал громадное облегчение, сбросив таким образом лежавший на душе тяжелый груз, и лично был готов принять любые последствия своего поступка. Геббельс отреагировал даже быстрее, чем я ожидал. У нас была договоренность, что запись моего выступления будет передана по радио в тот же вечер. Он, должно быть, моментально осознал политическое значение сказанного мной. Радиопередача была запрещена, а пресса получила указание избегать всяких упоминаний о моей речи. Одна только «Frankfurter Zeitung» успела опубликовать в тот же вечер несколько выдержек из нее.

Едва узнав о введении запрета, я сразу же отправился к Гитлеру. Я сказал ему, что посчитал своим долгом в ситуации, которая стала критической, занять твердую позицию. Я надеялся, что он понимает, какое важное значение я придаю нашему партнерству, и очень просил его серьезно обдумать поднятые мной вопросы. Пришло время, сказал я ему, принять определенное решение. Вице-канцлер правительства рейха не должен терпеть, чтобы один из подчиненных ему министров накладывал запрет на публикацию официального выступления. Я выступил по поручению президента и дал отчет о развитии событий за предыдущие восемнадцать месяцев. Я сказал ему, что действия Геббельса не оставляют мне ничего иного, кроме выхода из состава кабинета. Я немедленно извещу об этом Гинденбурга, если только запрет, наложенный Геббельсом, не будет снят, а Гитлер не объявит о своем согласии выразить солидарность с моим выступлением.

Гитлер попробовал меня успокоить. Он признал, что Геббельс совершил глупейшую ошибку, и предположил, что он пытался избежать дальнейшего усиления широко распространившегося напряжения. После этого Гитлер пустился в рассуждения, осуждавшие бунтарские настроения, которые охватили штурмовые отряды. Они делают его жизнь все более невыносимой, и ему придется что-то против них предпринять. Он сказал, что прикажет Геббельсу отменить запрет, и попросил меня повременить с уходом в отставку до тех пор, пока он сам не отправится вместе со мной в Нейдек на свидание с президентом. Он предложил нам обоим совместно переговорить с ним. Переговоры с президентом не могут, конечно, ограничиться только обсуждением факта запрета на публикацию моей речи в Марбурге. Следует рассмотреть ситуацию в целом, и конкретные результаты могут быть получены, если только при этом будет присутствовать сам глава правительства. Я не видел в тот момент причин настаивать на встрече с президентом наедине, но Гитлер продолжал вполне намеренно откладывать этот визит.

Подстроил ли Гитлер мне ловушку? Трудно сказать. В то время я допускал, что его предложение искренне, и был согласен ждать результатов свидания с Гинденбургом. Но мы так и не отправились к нему. Геббельс не смог предотвратить ознакомления с моим выступлением зарубежного общественного мнения, которое отнеслось к нему с искренним интересом и немалым удовлетворением. Несколько глав иностранных миссий навестили меня в надежде выяснить, какого развития событий теперь следует ожидать, но я почти ничего не мог сказать им из опасения вызвать недовольство Гитлера и тем осложнить свой разговор с президентом. Мои сотрудники в ведомстве вице-канцлера обеспечили печатание текста моей речи в типографии газеты «Германия» и проследили за тем, чтобы все дипломатические представители и иностранные журналисты его получили. Мы также разослали дополнительные экземпляры моим друзьям, жившим по всей стране, но позднее я узнал, что гестапо попробовало этому воспрепятствовать, конфисковав на почте многие из писем. Один из моих друзей, граф Вестфален, был арестован за распространение этого текста и провел некоторое время в одном из нацистских концентрационных лагерей.

Спустя пять дней после выступления в Марбурге я оказался в Гамбурге, куда меня пригласили на дерби. Всю свою жизнь я был страстным любителем лошадей, но это был на моей памяти первый случай, когда собрание людей на конных соревнованиях приобрело политический характер. Не успел я появиться на крытой главной трибуне, как тысячи людей разразились в мой адрес криками приветствия и возгласами «Хайль Марбург!». Такая демонстрация была чем-то чрезвычайным для обыкновенно довольно флегматичных жителей Гамбурга, а тем более – на чисто спортивном мероприятии. Я не мог и шагу ступить без того, чтобы меня не окружали сотни людей, и все происходящее стало меня несколько стеснять.

Однако моя реакция не шла ни в какое сравнение с реакцией также присутствовавшего там Геббельса. Оказавшись невольным свидетелем этой демонстрации, он попытался привлечь внимание к себе тоже и в какой-то момент присоединился ко мне в толпе, надеясь позаимствовать хотя бы частицу отраженной славы. Когда публика не проявила к нему никакого внимания, он решил покинуть ненавистную ему «буржуазию» на главной трибуне и отправился на «народные» места. Там его приветствовали жидкими хлопками – гамбуржцы всегда были вежливы, – но и только.

К этому моменту я решил, что если публика желает продемонстрировать свои чувства, то мне следует этим воспользоваться. Вполне можно было выяснить, нашла ли моя речь в Марбурге отклик только среди «чистой» публики главной трибуны, или ее одобряет и менее обеспеченная часть народа. Тогда я последовал за Геббельсом на места для простой публики. Там меня ждал прием еще более замечательный. Портовые рабочие, студенты, да и вообще представители всех трудящихся слоев населения устроили мне грандиозную овацию. Для Геббельса это оказалось чересчур. В совершенном раздражении он решил не появляться в тот вечер на официальном обеде и – как мне позднее сообщили друзья – сказал Герлитцеру, заместителю гамбургского гаулейтера: «Этот тип Папен стал слишком популярен. Постарайся сделать так, чтобы он выглядел в газетах смешным». Что до меня, то я был очень рад, заслужив столь значительную общественную поддержку, которая могла в какой-то мере компенсировать все разочарования последних месяцев. Через неделю Геббельс попытался мне отомстить.

В течение нескольких следующих дней напряжение заметно возросло. Определить, что происходило за кулисами, было невозможно, но я был подвергнут очевидному бойкоту со стороны лидеров партии и большинства моих коллег министров. Марбург послужил началом разрыва. Так или иначе, я должен был 25 июня уехать из Берлина, чтобы присутствовать в Вестфалии на бракосочетании своей племянницы.

Вплоть до самого Нюрнбергского процесса я не знал, что же произошло тогда на самом деле. Функ, в то время шеф печати рейха, а впоследствии – министр экономики, сообщил в своих показаниях, что получил от Гитлера указание отправиться к Гинденбургу и информировать его, что «раскольническое» выступление в Марбурге делает дальнейшее сотрудничество со мной невозможным. Другими словами, Гитлер сделал в точности противоположное тому, что обещал. Надо полагать, он хотел этим дать понять Гинденбургу, что хочет его согласия на мою отставку.

В день свадьбы, 26 июня, Чиршки сообщил мне по телефону, что гестапо арестовало Эдгара Юнга, одного из моих неофициальных сотрудников, и что я должен немедленно возвращаться. На следующий день я прилетел в Берлин и, поскольку не смог связаться ни с Гитлером, ни с Герингом, заявил по поводу ареста Юнга самый решительный протест Гиммлеру. Мне было сказано, что ведется расследование предполагаемых нелегальных контактов с иностранными государствами. Он не мог пока дать мне более подробной информации, но пообещал, что Юнг будет вскоре освобожден. А через три дня разразился шторм.

История ремовского путча рассказывалась и пересказывалась со всевозможных точек зрения, к тому же, поскольку я в эти дни находился практически incommunicado[126], то мало что могу добавить от себя. Действительно ли Рем и его окружение надеялись получить контроль над армией путем совершения переворота, останется, как видно, навсегда неизвестным. Важно только понимать, что те из нас, кто непосредственно участвовал в этих событиях, имели все основания предполагать, что такой путч действительно замышлялся и что интересы государства требовали его подавления.

Не составляло особого секрета, что начальник штаба штурмовых отрядов жаждал получить пост военного министра. Заняв это ключевое положение, он, несомненно, намеревался внедрить членов СА в армейскую командную иерархию и заменить офицерский корпус своими собственными людьми. Гитлер с большой опаской относился к поддержке этого плана. В его принципы неизменно входило не давать возможности любому отдельному лицу или организации в государстве достигнуть такой власти, которая могла бы угрожать его собственному положению. Кроме того, вначале его отношения с Бломбергом были в высшей степени сердечными, и он вовсе не хотел видеть на посту военного министра кого-то другого. Со своей стороны Рем считал, что СА сыграли решающую роль в захвате партией власти, благодаря чему ее политические лидеры были награждены более чем достойно, в то время как заслуги штурмовиков не получили должного признания.

Развязка стала приближаться весной 1934 года. Рем потребовал от Гитлера, чтобы тот испросил у президента разрешения на прием в армию вожаков «коричневых рубашек» в качестве офицеров и унтер-офицеров. Я помню, что в то время назывались цифры соответственно пятьсот и две тысячи таких кандидатов. В конце концов Гитлер согласился и подступился с этим предложением к Гинденбургу, который напрочь отказался дать разрешение на это. Должно быть, это произошло примерно в то время, когда Гинденбург устраивал свой первый официальный прием для представителей новой власти. Присутствовавшие на приеме заметили тогда явную отчужденность между Ремом и Гитлером.

Начиная с этого момента Рем постепенно начал склоняться к применению силы для достижения своих целей. Следующие месяцы были отмечены растущим потоком слухов о заговоре штурмовиков против Гитлера и армии и о нелегальной переправке из-за границы – в основном из Бельгии – партий оружия для усиления «коричневых рубашек». Генерал фон Бок, командовавший Штеттинским военным округом, захватил с фальшивой таможенной декларацией один такой груз, состоявший из бельгийских винтовок и пулеметов. У Гитлера, Геринга и военных была собственная информация о происходящем, и армия, не привлекая внимания, начала принимать собственные меры предосторожности. Стали появляться слухи о второй революции, и я помню, как Бозе однажды сказал мне, что она намечена на конец июня, чтобы совпасть по времени со съездом вожаков «коричневых рубашек».

В СА не могли оставаться в неведении относительно подготовки мер, направленных на подавление любых запланированных ими акций. Примерно 26 июня Бозе прослышал, что попытка выступления, ранее намеченная на 30 июня, была отсрочена. Очевидно, штурмовики хотели ввести в заблуждение армию и полицию и надеялись выполнить свой план в то время, когда организаторы контрмер будут усыплены чувством ложной безопасности. К тому же они рассчитывали, что в случае если армия предпримет 30 июня самостоятельные действия, то штурмовики смогут усилить свои позиции, протестуя против неоправданной провокации.

29 июня Гитлер находился в Эссене, где, кажется, наконец принял решение раз и навсегда расправиться с лидерами штурмовых отрядов вне зависимости от того, отложили они выполнение своего плана или нет. В этот же день прилетел Геббельс. Давно ходили слухи о том, что он играет за обе стороны, чтобы обеспечить свое положение на случай любого исхода событий. Приказы Рема об отмене приготовлений не достигли, как видно, всех его подчиненных, и в этот день произошло несколько локальных стычек между штурмовиками и армией. Вечером 29 числа членам СА в Берлине было велено явиться с оружием в свои местные штабы. 30 июня Гитлер вылетел в Мюнхен, где захватил лидеров штурмовиков в своих постелях. Все это конечно же стало известно только позднее.

Рано утром того дня Чиршки позвонил мне из помещения ведомства вице-канцлера и попросил как можно скорее туда приехать. Перед рассветом какой-то аноним звонил ему домой и старался выяснить, где он сам теперь находится. Это показалось ему подозрительным, и он немедленно соединился с Бозе, чтобы узнать новости, но у того никакой информации не было. Я приехал в канцелярию в девять часов утра и узнал, что адъютант Геринга Боденшатц уже звонил несколько раз и просил, чтобы я немедленно приехал к его шефу. По-прежнему не имея никакого представления о происходящем, я поспешил к нему в дом, находившийся в саду министерства воздушного транспорта, и помню свое изумление при виде всего района, переполненного эсэсовскими охранниками, вооруженными пулеметами.

Геринг находился в своем кабинете вместе с Гиммлером. Он сообщил мне, что Гитлер должен был вылететь в Мюнхен для подавления возглавляемого Ремом мятежа, а ему самому были даны права для расправы с повстанцами в столице. Я немедленно заявил протест, указав, что такая власть может быть предоставлена только мне, как заместителю канцлера. Геринг не захотел об этом и слышать и прямо отказался уступить мне свои полномочия. Имея под своим началом полицию и части военно-воздушных сил, он определенно находится в более выгодном положении. Тогда я сказал, что совершенно необходимо известить о происходящем президента, объявить чрезвычайное положение и призвать для восстановления законности и порядка рейхсвер. Геринг и с этим не согласился. Нет никакой нужды беспокоить Гинденбурга, сказал он, поскольку с помощью СС он полностью контролирует ситуацию.

Чиршки, ожидавший в это время в приемной, рассказал мне потом, что, пока я был у Геринга, из кабинета выходил Гиммлер и очень тихо поговорил с кем-то по телефону. Чиршки смог разобрать только одну фразу: «Теперь можете начинать». Очевидно, это был приказ о налете на бюро вице-канцлера.

Наш разговор становился все более напряженным, и Геринг оборвал его, заявив, что моя безопасность требует, чтобы я возвратился к себе домой и не выходил оттуда без его ведома. Я ответил, что вполне могу и сам отвечать за собственную безопасность и не намерен подчиняться требованию, которое равносильно аресту. Пока длился наш разговор, Гиммлер продолжал передавать Герингу какие-то листки. В тот момент я не знал, с чем это связано, но позднее понял, что это были доклады о захвате моей канцелярии силами СС и гестапо. Надо полагать, Гиммлер попросил Геринга пригласить меня к себе, предполагая – вполне справедливо, должен заметить, – что я воспротивлюсь этому вторжению, и тогда его громилам придется разделаться со мной на месте. Мое присутствие доставило бы им дополнительные затруднения.

В помещении аппарата вице-канцлера – все эти сведения пришлось впоследствии собирать по крохам – Бозе был сразу же застрелен за попытку оказать сопротивление. Моя секретарша баронесса Штотзинген, Савиньи и Гуммельсхайм были арестованы и отправлены в тюрьму или в концентрационные лагеря. Это был окольный способ сделать мое положение невыносимым, хотя арест Гуммельсхайма, который никогда не принадлежал к моему близкому окружению, остался для меня непонятен. Помещения были обысканы в поисках секретных документов, а потом опечатаны. Несколько находившихся в подвале сейфов – это здание принадлежало банку – были вскрыты при помощи взрывчатки и оказались пустыми.

В конце концов Геринг, к которому поступал все растущий поток донесений, практически выпроводил меня вон. Когда я и Чиршки попробовали выйти, охранник из СС отказался выпустить нас из здания. Чиршки пришлось вернуться за Боденшатцем, который спустился вниз и приказал охраннику открыть дверь. Тот отказывался подчиниться до тех пор, пока Боденшатц не заорал на него: «Мы посмотрим, кто здесь командует – министр Геринг или СС!» После чего ворота были открыты и мы поехали прочь, в мою канцелярию на Фоссштрассе, чтобы я мог забрать свои бумаги. Там я нашел людей Гиммлера, и часовой с пулеметом не позволил мне войти внутрь. Один из служащих успел прошептать мне, что Бозе застрелен, после чего его оттолкнули, а мне велели вернуться в автомобиль. Нас окружили представители СС и личной секретной полиции Геринга, причем и те и другие независимо друг от друга пытались арестовать Чиршки. Обстановка накалилась настолько, что между ними едва не началась перестрелка. Это свидетельствовало о царившей неразберихе. Было ясно, что в событиях участвуют по крайней мере две группы: одна – возглавляемая Герингом, и другая – подчинявшаяся Гиммлеру и Гейдриху.

Мой дом был окружен подразделением вооруженных до зубов эсэсовцев. Телефон отключили, а в своей приемной я встретился с капитаном полиции, имевшим приказ, запрещавший мне всякие контакты с внешним миром и встречи с кем бы то ни было. Позднее он сказал, что отвечает собственной жизнью за пресечение любых попыток со стороны «коричневых рубашек» или гестапо насильно увезти меня, если только не получит на то прямого приказа от Геринга. Должен признаться, что было бы совсем неплохо узнать об этом немного раньше. Моя несчастная жена с двумя нашими дочерьми приняла приглашение наших друзей посетить их в Бремене, и я легко мог себе представить, что она пережила, узнав, что случилось.

Следующие три дня я провел в одиночестве. Я не имел ни малейшего представления о событиях, происходивших в Берлине или в стране в целом, и ожидал, что меня в любой момент могут арестовать и, весьма вероятно, застрелить. У меня не было сомнений относительно решимости Геббельса, Гиммлера и Гейдриха своевременно ликвидировать марбургского реакционера. Как я узнал впоследствии, единственным человеком, который встал между мной и подобной участью, был Геринг. Он, видимо, посчитал, что моя ликвидация только еще больше усложнит ситуацию.

Больше всего занимал мои мысли вопрос, каким образом сообщить Гинденбургу о необходимости ввести чрезвычайное положение. Это поставило бы ситуацию под контроль рейхсвера и позволило нам провести настоящее расследование всего происходящего. У Кеттелера, одного из моих самых верных друзей и помощников, возникла, кажется, та же самая мысль. Он избежал ареста и отправился в одиночку в Нейдек, но когда добрался до расположенного неподалеку поместья, принадлежавшего господину Ольденбург-Янушау, то узнал, что состояние здоровья президента исключает всякую надежду на встречу с ним. Телеграмма с поздравлениями Гитлеру по поводу подавления мятежа, отправленная от имени Гинденбурга, ясно показывала, что он не имел никакого реального представления о развитии событий. Мне не известно, удалось ли Гитлеру и Герингу изолировать его. Если дело обстояло именно так, то винить в этом следует Мейснера, chef de cabinet президента.

В течение этих трех дней я имел только одну тоненькую ниточку, связывавшую меня с внешним миром. Некоторые из моих добрых друзей ухитрялись прогуливаться под моими окнами, чтобы убедиться в том, что я пока еще жив. Среди них был американский посол мистер Додд и еще один отважный человек – широко известный врач-консультант профессор Мунк, который твердо отказывался уходить по требованию охраны, пока не получил написанную моим почерком записку, доказывавшую, что я жив[127]. На четвертый день мне удалось получить некоторые новости о происходящем и удостовериться в том, что Бозе действительно застрелен, а многие связанные со мной люди арестованы. Очевидно, путч был подавлен. Моему сыну, который был заперт вместе со мной, было позволено выйти из дома для сдачи экзамена по юриспруденции, хотя он едва ли чувствовал себя хорошо подготовленным. Жена и дочери, вернувшиеся в Берлин из Бремена днем раньше, также получили разрешение вернуться домой и были рады видеть меня живым.

Когда телефон снова подключили, мне позвонил Геринг. Он имел наглость поинтересоваться, почему я не явился на заседание кабинета. В виде исключения я ответил ему в весьма недипломатичных выражениях. Он выразил изумление по поводу того, что я до сих пор нахожусь под арестом, и извинился за этот «недосмотр». Вскоре после этого охрана была снята и я получил возможность немедленно отправиться в рейхсканцелярию. В то время я все еще надеялся, что Гиммлер провел операцию в помещении моего ведомства под предлогом нашей вовлеченности в заговор Рема, и был настолько неразумен, что считал Гитлера непричастным к этим событиям.

Я застал его как раз перед началом заседания, на котором он намеревался дать отчет о событиях предыдущих нескольких дней. Он предложил мне занять свое место, но я отказался и попросил его переговорить со мной наедине. В соседней комнате я с раздражением рассказал ему обо всем происходившем вокруг меня и потребовал проведения немедленного беспристрастного расследования действий, предпринятых против моих служащих. Я сказал ему, что прошение об отставке, поданное мной 18 июня, должно считаться окончательным, в связи с чем я отказываюсь принимать в дальнейшем какое бы то ни было участие в деятельности правительства. Кроме того, я настаивал, чтобы о моей отставке было объявлено немедленно, в чем он мне отказал. «Положение достаточно серьезно, – сказал он, – и я смогу сообщить о вашей отставке, только когда все успокоится. А тем временем я бы просил вас присутствовать на заседании рейхстага, когда я буду публично отчитываться в своих действиях». Я ответил ему, что не может быть и речи о том, чтобы я появился вместе с правительством на министерских скамьях.

На этой ноте мы с ним расстались, и я прямиком поехал в строго охраняемое министерство обороны на Бендлерштрассе, чтобы встретиться со своим товарищем Фричем. Его адъютант, мой давнишний знакомый по увлечению стипль-чезом, поглядел на меня так, будто увидел призрака. «Великое небо, сударь, что с вами произошло?» – спросил он. «Как видите, я все еще жив, – ответил я, – но тем не менее это Schweinerei необходимо прекратить».

Фрич казался чрезвычайно подавленным. Он рассказал мне, что Шлейхер и его жена застрелены и что армию продолжают держать в полной готовности, но опасность путча штурмовых отрядов уже как будто миновала. Я поинтересовался, почему вооруженные силы не вмешались и не объявили чрезвычайное положение. Два их генерала были убиты, а сотни людей, которые наверняка не имели никакого отношения к заговору штурмовиков, расстреляны или арестованы. Вне зависимости от того, существовала ли настоящая угроза безопасности государства, армия и полиция, как силы, призванные охранять закон и порядок, без сомнения, были в состоянии подавить любой мятеж. Казалось невероятным, что в цивилизованном государстве армия может спокойно наблюдать за подобной кампанией убийств. Я прямо спросил у Фрича, почему он не принял на себя обязанностей главнокомандующего. Ни СС, ни штурмовики не могли сравниться с армией. Он ответил, что именно этого хотел и он сам, и большинство военных, но они не могли действовать, не имея прямого приказа от Бломберга или от Гинденбурга. Однако Бломберг был определенно против всякого вмешательства, а Гинденбург, как главнокомандующий, находился вне досягаемости и был, вероятно, неверно информирован.

Позднее я понял, что армия в целом была настроена против вмешательства. Это правда, что некоторые старшие и более умудренные опытом генералы, такие, как Фрич, Бек, Хаммерштайн, Бок, Адам, Клюге и Клейст, были встревожены путчем и отнеслись к нему отрицательно. Манера, в которой было осуществлено подавление выступления Рема, и большие жертвы среди невинных людей были оскорблением идей законности и порядка, которые исповедовали эти военные. К тому же они хорошо понимали, что если существует возможность просто поставить к стенке и расстрелять руководителей одной из противоборствующих групп, то такая же судьба может постичь и лидеров другой группы. Но подобный образ мыслей не имел достаточно приверженцев, чтобы уравновесить общее настроение.

Когда Гитлер пришел к власти, он многое сделал для улучшения материального положения армии, и неудивительно, что тем самым он внушил к себе больше преданности, чем ее заслуживала Веймарская республика. Воспитанием и традициями офицерство было приучено держаться вне политики. Впитавшее старинные прусские правила поведения, оно испытывало отвращение к любым действиям без приказа свыше даже в том случае, когда собственные убеждения, казалось, оправдывали своеволие. Это его свойство привело и к другим трагическим ситуациям, в особенности – во время войны. Некоторые генералы видели в поддержке, которую оказывал Гитлеру Бломберг, только способ реализации интересов вооруженных сил. К этим соображениям следует добавить и то, что рейхсвер после путча значительно укрепил свои позиции благодаря нейтрализации «коричневых рубашек».

Один инцидент, который мог еще более повлиять на отношение армии, произошел незадолго до «чистки», вызванной выступлением Рема. Я не могу точно указать происхождение этих сведений, но информация была получена мной из надежного источника. Рассказывали, что Рем и генерал фон Фрич встретились в охотничьем домике в Мекленбурге, принадлежавшем Вернеру фон Альвенслебену. Предполагалось, что там они достигли соглашения, по которому солдаты, закончившие военную службу, включались бы для дальнейшей подготовки в состав милиции, которая должна была находиться под командованием Рема. Это обеспечивало бы для рейхсвера резерв личного состава, который он мог бы в случае необходимости использовать. Со своей стороны Рем давал обязательство не вмешиваться во внутренние дела вооруженных сил. Гитлер очень встревожился, узнав об этой договоренности. Он увидел в ней альянс между реакционными генералами и руководителем организации, которая по многим причинам все больше ему мешала.

Если бы армия решила вмешаться, то столкнулась бы с очень слабым сопротивлением. Действия Гитлера совершенно деморализовали СА. Их старые члены, озлобленные убийством большинства своих лидеров, относились теперь к нему враждебно. Охранные отряды СС были еще относительно слабы.

Спустя годы, находясь в нюрнбергской тюрьме, я обсуждал вопрос о ремовском путче с Кейтелем и Герингом. Немецкие газеты никогда не сообщали об обстоятельствах смерти Шлейхера, и я спросил у Кейтеля, известно ли ему в точности, как был расстрелян Шлейхер. Он ответил, что, по словам Бломберга, Шлейхер поддерживал замыслы Рема относительно обретения господства над армией с помощью нацистской милиции. Также поговаривали о его связях с некоторыми кругами во Франции. Тут вмешался Геринг и сказал, что гестапо имело прямой приказ Гитлера об аресте Шлейхера. Однако, когда они вломились в его дом, Шлейхер выхватил пистолет. Его жена, вошедшая в этот момент в комнату, бросилась между ними и была смертельно ранена выстрелом одного из сотрудников гестапо. Началась стрельба, в результате которой Шлейхер был убит.

Геринг также утверждал, что вечером 30 июня он умолял Гитлера положить конец арестам и расстрелам, поскольку в противном случае ситуация могла выйти из-под контроля. В конце концов Гитлер с ним согласился, хотя и продолжал настаивать, что есть еще масса людей, которые заслуживают расстрела. Франк, занимавший во время путча пост баварского министра юстиции и также сидевший вместе с нами в нюрнбергской тюрьме, сказал, что он в ходе длившейся несколько часов дискуссии убедил Гитлера сократить число людей, которых предполагалось расстрелять в тюрьме Штадельхайм, с двухсот до примерно шестидесяти. Когда я спросил Геринга, видел ли, по его мнению, президент когда-нибудь поздравительную телеграмму, отправленную от его имени, Геринг ответил, что Мейснер частенько спрашивал у него, наполовину шутя, был ли он «удовлетворен ее текстом».

Теперь трудно вспомнить свою тогдашнюю реакцию на происходящее. Я был шокирован и возмущен трусливым убийством Бозе и Юнга. Впервые у меня появилось чувство, ставшее потом слишком распространенным в Третьем рейхе, что отдельный человек оказывается совершенно беспомощен перед лицом какого-то громадного криминального заговора. Кругом установилась атмосфера истерии. Гитлер пребывал в совершенно непредсказуемом настроении и был готов воспользоваться малейшим поводом для возобновления чистки. Моей главной заботой стала безопасность тех моих служащих, кто подвергся аресту и чьи родственники осаждали меня требованиями за них вступиться. Мне по-прежнему казалось, что заговор Рема действительно представлял реальную опасность. Большинство из убитых лидеров «коричневых рубашек» были крайне неприятными типами, а в некоторых случаях даже уголовниками, которые в более спокойные времена закончили бы свои дни в тюрьме. Но обстоятельства, в которых была проведена чистка, являлись отрицанием естественных правил судопроизводства, и никто не был в состоянии предвидеть последствия этих событий.

В последующие дни я написал Гитлеру несколько писем, которые сыграли потом важную роль при обвинении меня в Нюрнберге. Эти письма могут быть правильно поняты только с учетом времени их написания. Я был готов тогда пойти почти на любые уступки и соглашался даже на новую отсрочку объявления о моей отставке при условии освобождения моих сотрудников, четверо из которых все еще находились в тюрьме. Гестапо самым тщательным образом обыскало помещение бюро вице-канцлера, пытаясь найти там доказательства нашей причастности к путчу, чтобы получить основания для нашей ликвидации, а учитывая, что наши архивы были полны жалобами на действия властей и свидетельствами нашего собственного отношения к вождям партии, сфальсифицировать против нас обвинения не составляло бы никакого труда. Мои коллеги-министры были для нас бесполезны. Тогда казалось, что единственный шанс на спасение моих служащих состоит в том, чтобы убедить Гитлера в их лояльности. Если бы мне это удалось, то их, возможно, выпустили бы. Если некоторые фразы из этих писем могут служить сейчас объектом для критики, то следует помнить, что я писал их, находясь на грани умопомрачения. Когда я писал Гитлеру 4 июля, это было сделано главным образом для того, чтобы очистить меня самого и моих сотрудников от всяких подозрений в причастности к заговору. Я протестовал против продолжавшегося содержания моих коллег под арестом и против конфискации моих бумаг и просил о немедленном проведении объективного расследования. Короткие выдержки из этого письма были опубликованы в прессе, но Гитлер не предпринял ничего из того, на чем я настаивал. 10-го числа я написал ему еще раз, требуя восстановления нашей репутации – в первую очередь это касалось несчастного Бозе – путем публичного заявления о нашей полной непричастности к заговору. Кроме того, я сообщал ему, что в ответ на все мои попытки связаться с президентом мне только отвечают, что он по-прежнему сильно нуждается в покое и будет лучше, если я отложу свое посещение на несколько дней. Поэтому я просил Гитлера найти возможность объявить о моей отставке.

На следующий день, 11 июля, мне удалось с ним встретиться. Он сказал, что через два дня назначено заседание рейхстага, на котором он возьмет на себя всю ответственность за недавние события, включая и некоторые прискорбные инциденты, происшедшие «от чрезмерного рвения» исполнителей. Он сказал, что не намерен изучать обстоятельства смерти Бозе особо, и обвинил меня в отстаивании своих личных интересов в ущерб интересам страны. Положение, по его словам, все еще оставалось слишком серьезным, чтобы останавливаться на отдельных происшествиях. 12-го числа я послал ему еще одно письмо. В нем я писал, что хотя очень высоко оцениваю его решимость принять на себя ответственность за «некоторые действия, предпринятые без его ведома», однако считаю неразумным с его стороны связывать с ними свое имя. Я еще раз просил его провести беспристрастное расследование обстоятельств смерти Бозе. Утром 13-го я отправил ему записку, в которой сообщал о невозможности своего присутствия на сессии рейхстага.

Тем временем моих служащих освобождали одного за другим. Но мы также получили окончательное подтверждение факта убийства Эдгара Юнга. До того момента мы продолжали надеяться, что мое ходатайство перед Гиммлером 29 июня возымело действие и, возможно, Юнг где-нибудь скрывается. Несмотря на прямые указания Гитлера и Геринга, из моих архивов мне так ничего и не было возвращено. В них содержалась только наша обычная деловая переписка, касавшаяся потока поступавших к нам жалоб и тех действий, которые мы предпринимали по их поводу. Личные бумаги Бозе, однако, должны были содержать большое количество материалов о деятельности нацистской партии и превышении полномочий, допускавшихся Гиммлером и Гейдрихом. Эти данные собирались для возможного опубликования в целях прекращения подобной практики, и вся совокупность свидетельств должна была самым серьезным образом дискредитировать власти. Моя канцелярия оставалась опечатанной, хотя Шпеер и его архитекторы имели, кажется, доступ туда для проведения работ по переделке помещения в новое крыло рейхсканцелярии.

Я написал еще три письма, 14, 15 и 17 июля, в которых вновь настаивал на полной непричастности к планам Рема всех работавших в моем ведомстве. Я считал, что подобное подозрение унижает наше личное достоинство. Я повторно указывал на свою готовность не объявлять об отставке до тех пор, пока обстоятельства смерти Бозе не будут соответствующим образом расследованы. Ни одно их этих писем не вызвало ответной реакции, и я продолжал оставаться объектом для оскорбительных и грубо издевательских нападок со стороны озлобленных членов партии.

В какой-то момент Гитлер, чтобы избежать дальнейших осложнений с объявлением о моей отставке, предложил мне занять какой-нибудь дипломатический пост за границей. Я вполне определенно заявил ему, что мое согласие на такое предложение будет зависеть от освобождения моих служащих и снятия с них всех обвинений. Создалось тупиковое положение. Если Бозе будет признан невиновным, то Гитлер и гестапо должны будут нести ответственность за убийство. Если же я откажусь от всякого дальнейшего участия в деятельности правительства, то сохранится опасность того, что из моих бумаг будет состряпано «дело», доказывающее причастность ведомства вице-канцлера к предполагаемому заговору Рема.

В этом случае Гитлер действовал крайне прямолинейно. 6 или 7 июля он направил ко мне статс-секретаря доктора Ламмерса с предложением отправиться послом в Ватикан. Если же я посчитаю этот пост недостаточной компенсацией, то должен сформулировать любые условия, которые сочту приемлемыми. Я человек от природы вежливый и выхожу из себя крайне редко. Но когда Ламмерс передал мне это предложение, я заорал на него: «Неужели вы с фюрером думаете, что меня можно купить? Это самая непристойная наглость, какую мне только приходилось слышать. Передайте это фюреру». На этом я выпроводил его за дверь.

Мне так никогда и не удалось связаться с находившимся в Нейдеке Гинденбургом, чтобы лично рассказать ему обо всем, что произошло. Всякий раз я получал от Мейснера и его помощников один и тот же ответ: здоровье президента этого не позволяет. У меня не было возможности ясно разобраться в ситуации. Общественное мнение пребывало в таком смятении, что некоторые из моих друзей консерваторов настаивали, чтобы я любой ценой сохранил за собой свой пост, как единственный человек, который еще может способствовать восстановлению порядка и законности.

Кабинет, в работе которого я не принимал больше участия, согласился узаконить post facto[128] произведенные казни. При этом министр юстиции Гюртнер попытался дать последний бой. Хотя он и был согласен отказаться от проведения обычного судебного следствия по факту казни семнадцати самых отталкивающих лидеров штурмовиков, но настаивал на подобающем расследовании всех остальных смертей. Гитлер дал на это согласие, но действительная работа по расследованию сделалась невозможной из-за отказа Гиммлера и гестапо предоставить какую бы то ни было помощь. Прошло несколько дней, пока я смог получить окончательное подтверждение того, что Юнг был расстрелян в подземелье гестаповской тюрьмы на Принц-Альбрехт-штрассе. Я уговорил Гюртнера возбудить дело о его убийстве неизвестными лицами. Расследование было начато, но не выявило ничего значащего, а после смерти Гюртнера о нем «благополучно» забыли.

В лице Юнга я потерял друга и соратника. Он был практикующим мюнхенским адвокатом и считался одним из наиболее активных и одаренных консерваторов младшего поколения. Он опубликовал много оригинальных работ, в которых пытался предложить альтернативу механистическим и материалистическим доктринам Руссо, Маркса, Энгельса и Ленина. Наши идеи во многом совпадали, и я выразил их, когда, заняв пост канцлера, занялся поисками новой концепции государственной власти.

Занятый моими многочисленными обязанностями, я настоятельно нуждался в ком-нибудь, кто мог бы помочь мне формулировать эти идеи. Мой старый друг Гуманн посоветовал мне обратиться к Юнгу. Когда я спросил у него, не согласится ли он стать моим добровольным, не получающим жалованья советником, Юнг принял предложение с энтузиазмом. Вместе с ним мы вырабатывали тактику для первых выборов, состоявшихся при Гитлере. Обычно мы вместе согласовывали тему, после чего Юнг предлагал проект текста выступления. После этого мы обсуждали его в течение нескольких дней или даже недель, как было в случае с моей марбургской речью. Юнг был протестантом, к тому же – меньше меня озабоченным необходимостью основывать всю перестройку общества на внедрении в повседневную жизнь принципов христианской этики. Он не вмешивался в решение поставленной мной задачи объединения доктрин католической церкви с нашими политическими воззрениями.

Это он нес ответственность за мои речи на тему о «национальной революции». Во время обсуждения закона об особых полномочиях, когда мы пытались сохранить за президентом право законодательной инициативы, он служил моим связным с партией немецких националистов и с Баварской народной партией. Позднее, во второй половине 1933 года, когда еще казалось, что возможен возврат к нормальному существованию, Юнг и я стали видеться реже. И только в мае 1934 года, когда Гиммлер и гестапо захватили мощные позиции в Пруссии, а здоровье Гинденбурга стало серьезно ухудшаться, мы сошлись снова, чтобы выработать то последнее обращение, с которым я выступил в Марбурге.

Бозе имел обыкновение шутя советовать мне: «Пишите сами свои речи, сударь, у вас они лучше получаются». Я упоминаю здесь об этом потому, что, когда мои хулители затрудняются, в чем бы еще меня обвинить, они делают предположение, что все мои речи были целиком написаны Юнгом. Я был настолько неумен, говорят они, что не смог бы сам придумать все это. Забат, бывший в то время моим chef de cabinet, любезно засвидетельствовал при рассмотрении моего дела на процессе по денацификации, что никто в ведомстве вице-канцлера никогда не сомневался: марбургская речь в точности отражала мои тогдашние взгляды. Нет ничего необычного в том, что человек, занимающий такую должность, как я в тот момент, пользуется услугами наилучших советников и помощников. Некоторые из самых известных речей президента Рузвельта были результатом подобного коллективного труда.

В то время, когда я в 1948 году отбывал свой срок в трудовом лагере в Гармише, у меня произошел разговор с одним бывшим генералом СС. Он был полицейским чиновником, и в 1933 году его, как специалиста, направили для усиления гестапо. По его мнению, главным инструментом Гитлера при подавлении ремовского путча выступало не СС, а Sicherheitsdienst[129] Гейдриха. Берлинскими частями этой службы командовал человек по фамилии Беренс. Генерал рассказал мне, что ему было поручено допросить Эдгара Юнга на предмет выяснения, не он ли написал для меня марбургскую речь. Юнг это отрицал, и дальнейшими допросами занялся Беренс. Должно быть, вскоре после этого Юнг был расстрелян.

В конце февраля 1948 года меня вызвали свидетелем в Нюрнберг на один из позднейших процессов (хотя в действительности давать показания мне не пришлось). Там у меня произошел еще один короткий разговор с полицейским чиновником, которого я назову здесь как Г., в результате чего я выяснил некоторые дополнительные подробности гибели второго моего друга, Бозе. Он был убит, как сообщил мне Г., при попытке оказать сопротивление. Г. рассказал, что вечером 30 июня он получил приказ переправить труп Бозе в морг. В заключении патологоанатома говорилось, что он получил несколько пуль в сердце, а в помещении канцелярии было подобрано пять или шесть стреляных гильз. Г. занимался этим делом еще неделю, имея инструкции изучить мой архив на предмет нахождения доказательств соучастия в заговоре Рема. Он, однако, пришел к выводу, что такая работа для одного человека непосильна, и передал все папки в гестапо.

Бозе, как я уже говорил, собирал документы о деятельности Гиммлера и Гейдриха. Ему помогал в делах, имевших отношение к прессе, человек по фамилии Бохов, который позднее некоторое время работал агентом Sicherheitsdienst. У меня нет ни малейших сомнений, что именно Бохов сообщил гестапо об этой стороне деятельности Бозе, а потому на нем лежит прямая ответственность за его смерть. Бохов позднее объявился в Вене, когда я работал там послом, и я еще расскажу о нем в связи с убийством другого моего служащего, фон Кеттелера, которое произошло в конце моего пребывания на этом посту.

С женой Бозе, у которой было двое малолетних детей, при известии о смерти мужа случился нервный припадок. Гестапо отказалось выдать его тело. Все жертвы чистки были поспешно кремированы во избежание неприятных расспросов о характере постигшей их смерти. Через неделю после его расстрела гестапо откликнулось на мои настойчивые требования, выдав мне урну, содержавшую его прах, и я, проигнорировав предупреждение Гиммлера о недопущении провоцирования публичных демонстраций, устроил достойные похороны на берлинском кладбище Шёнеберг. Я чувствовал: самое меньшее, что мне надлежит сделать, – это произнести подобающее надгробное слово. Я говорил о его высоком служении народу и о том, что мы хороним его как человека верности и чести. Все произносимое мной записывалось угрюмыми гестаповскими шпионами, затесавшимися в толпу пришедших на похороны.

Моя маленькая речь не прошла незамеченной. Муссолини прислал мне через германского посла в Риме фон Хасселя письмо, в котором называл мой поступок отважным и выражал удивление по поводу незначительности сопротивления, оказанного членами коалиционного кабинета. Возможно, этот факт в какой-то степени отражает ту крайнюю степень замешательства, которое царило тогда в наших умах.

Если бы ситуация 30 июня сложилась несколько иначе в том или ином аспекте, то могла бы возникнуть возможность покончить с революционными тенденциями в национал-социалистическом движении. Если бы президент оставался здоров еще несколько месяцев, то чувство долга удержало бы его в Берлине. В этом случае с ним можно было бы связаться и он не получал бы таких искаженных сведений о происходящих событиях. Он смог бы правильно оценить вполне реальный эффект, произведенный моей речью в Марбурге, и он узнал бы, что произошло с его бывшим министром обороны и канцлером Шлейхером. Кроме того, невозможно было бы утаить информацию о массовых казнях.

Без сомнения, президент немедленно объявил бы чрезвычайное положение и использовал для восстановления порядка армию. Было бы проведено подобающее расследование всех событий, определена степень вины заговорщиков и их палачей, восстановлены права закона. Гитлер лишился бы того ореола, которым он был окружен в массах, и нация вернулась бы к нормальному существованию.

За вакуум, создавшийся из-за отстранения Гинденбурга от происшедших событий, всю ответственность должен нести Бломберг. Убийство Шлейхера могло бы стать для него сигналом к действию.

Вместо этого он с удовлетворением наблюдал за приготовлениями к уничтожению соперника армии – Рема. На мне тоже лежит доля ответственности. В течение семнадцати месяцев я верил – ошибочно – в то, что поведение Гитлера возможно будет взять под контроль. Видимо, я был лишен политической прозорливости, но выдвинутые против меня в Нюрнберге обвинения в том, что я намеренно привел свою страну и ее народ к царству жестокости и хаосу, – такие обвинения свидетельствуют только о совершенном незнании фактов. К сожалению, история не знакома с сослагательным наклонением.

Сэр Дэвид Максвелл Файф, британский обвинитель на Нюрнбергском процессе, утверждал, что моим долгом было публично протестовать против событий 30 июня и объявить о своей отставке. Это должно было привлечь внимание внешнего мира и, вероятно, изменило бы дальнейший ход событий. На это я могу только возразить, что при полном контроле, который осуществлял над прессой и радио Геббельс, сама идея публичного протеста, в обычном смысле этого слова, была попросту иллюзорна. Кроме того, хотя выдвижение контробвинений и является скверным способом защиты, я чувствую себя вправе отметить вот что: в то время, когда в Германии происходили эти события, внешний мир был информирован о них гораздо лучше, чем большинство самих немцев. Ни события 30 июня, ни постоянное пренебрежение Гитлера международными договорами, о чем свидетельствовали ремилитаризация Рейнских провинций, введение всеобщей воинской повинности, отказ от соблюдения Версальского договора и аннексия Австрии, – все это не препятствовало зарубежным странам заключать с ним соглашения, покуда они видели в нем защиту от угрозы большевизма. «Умиротворение» – политика, выдуманная не в Германии. Действия одного человека, какое бы положение он ни занимал, могут иметь только незначительные последствия. Весь остальной мир несет за события вполне реальную ответственность.

Попытки восстановить монархию. – Принципиальное согласие. Гитлера. – Гинденбург поддерживает реставрацию. – Встреча Гитлера с Муссолини. – Кончина Гинденбурга. – Пост президента переходит к Гитлеру. – Армия присягает на верность

Смерть Гинденбурга, последовавшая 2 августа [1934 года], устранила последний барьер на пути Гитлера к абсолютной власти. Мы понимали опасность, связанную с переизбранием в президенты человека, пребывавшего в таких преклонных годах. Брюнинг, находившийся в то время у власти, должно быть, много размышлял о кандидатуре фельдмаршала. Трудно понять, почему он рекомендовал тогда Гинденбурга для избрания на пост главы государства, если правдивы его заявления, сделанные в недавние годы. Он утверждает, что в сентябре 1931 года у Гинденбурга случился удар, на десять дней лишивший его способности работать. Мейснер, chef de cabinet президента, отрицает это, как и господин фон дер Шуленберг, адъютант Гинденбурга. У нашего старого господина действительно часто бывали приступы слабости, но они нисколько не влияли на его интеллект. Когда я стал в июне 1932 года канцлером, президент находился в здравом уме и твердой памяти, и умственные способности не покидали его в этот критический период. Только в конце 1933 года его начали оставлять физические силы, но и тогда не наблюдалось никаких признаков интеллектуальной слабости.

Тем не менее было ясно, что он не проживет вечно, и я понимал, что его смерть будет иметь серьезные последствия. Ярость национал-социалистов непрерывно возрастала, а Гитлер не мог или не хотел усмирить наиболее отчаянных членов своей партии. В случае смерти президента было крайне нежелательно, чтобы его мантия досталась Гитлеру или кому-либо из его партийных товарищей. Не говоря уже об опасности соединения в одном лице постов главы государства и главы правительства, казалось жизненно важным не допустить попадания в руки Гитлера рейхсвера – единственного инструмента власти, еще не доставшегося нацистам. Поэтому я поднял этот вопрос перед некоторыми из своих коллег по коалиционному кабинету. Они опасались затевать этот разговор с Гитлером, хотя я был уверен, что этого не избежать.

Единственным разумным выходом из положения казалось восстановление монархии. Гитлер никогда не согласился бы на проведение выборов любого лица, у которого он оказался бы в номинальном подчинении, но была вероятность того, что он будет уважать институт короны. В стране по-прежнему сохранялись сильные монархические настроения. Что до меня, то я всегда поддерживал идею установления конституционной монархии по британскому образцу, которая служила бы посреди изменчивых проявлений общественной жизни воплощением неколебимой верховной власти. Каким-то образом мне предстояло подвести к этой мысли Гитлера. В марте 1934 года у нас с ним состоялась на эту тему продолжительная беседа. Я доказывал, насколько трудно ему будет отказаться от лидерства в партии, чтобы занять пост свободного от политических пристрастий главы государства. Я намекал, что невозможно будет ожидать от него передачи политического руководства в другие руки, а потому единственным возможным решением может стать только возврат к монархии.

Я удивился, с какой готовностью Гитлер принял эту мысль. Он с огромным пиететом относился к великим прусским королям прошлого, в особенности к Фридриху-Вильгельму I, отцу Фридриха Великого и одному из самых талантливых правителей, каких знала наша история. Он был уверен, что для подготовки общественного мнения необходимо вновь привлечь внимание к их великим заслугам. Он даже дал указания снять кинофильм из жизни Фридриха-Вильгельма, в котором роль короля должен был играть Эмиль Янингс. Однако Гитлер настаивал на том, что прежде, чем новый монарх сможет утвердиться на троне, следует упрочить положение внутри страны и устранить все ограничения суверенитета, обусловленные мирным договором.

Он не имел возражений против восстановления династии Гогенцоллернов, хотя считал, что новый кайзер окажется в ущемленном положении, не являясь более королем Пруссии. Дело было в том, что в начале января рейхстаг, вопреки моим замечаниям, высказанным на заседании правительства, радикально ограничил автономию земель – прежних германских союзных государств. Теперь не могло быть и речи о восстановлении бывших великих герцогств или баварского королевства. Гитлер не считал подходящим кандидатом на трон ни кронпринца, ни его брата принца Августа-Вильгельма, хотя тот и вступил в нацистскую партию. Мы решили, что предпочтение должно быть отдано одному из сыновей кронпринца. Гитлеру особенно понравилось, что один из них работал на заводах Форда в Детройте. Мне казалось, что наилучшим кандидатом будет младший сын, принц Фридрих, и мы решили, что тот, на чьей кандидатуре мы остановимся, будет приглашен на работу в ведомство канцлера, чтобы предоставить ему возможность ознакомиться с тонкостями государственного управления.

Когда мы пришли к согласию, я отправился к Гинденбургу и совершенно открыто обсудил с ним вопрос о его преемнике на случай, если его больше не будет с нами. В соответствии с Веймарской конституцией в случае смерти президента его обязанности вплоть до новых президентских выборов переходили к канцлеру. Было не ясно, собираются ли нацисты следовать своим предвыборным обещаниям, но в любом случае в распоряжении Гитлера имелось необходимое большинство. Казалось очень разумным, чтобы Гинденбург оставил народу политическое завещание с рекомендацией вернуться к монархии. Гинденбург по-прежнему обладал в стране громадным авторитетом, и его последняя воля такого рода вполне могла позволить Гитлеру преодолеть сопротивление противников восстановления монархического строя из радикального крыла партии. Гинденбургу эта идея понравилась, и он попросил меня подготовить проект соответствующего документа. Кроме того, он сообщил, что написал в виде предисловия к собственной автобиографии отчет о своей продолжавшейся всю жизнь службе и намерен использовать его как основу завещания, которое я предложил составить.

Подготовленный мной проект содержал рекомендацию в случае смерти президента принять за основу государственного правления конституционную монархию, при этом особо подчеркивалась нежелательность совмещения в одном лице должностей президента и канцлера. Не желая ничем обидеть Гитлера, я сделал несколько упоминаний о позитивных достижениях нацистского движения. Президенту проект был представлен в апреле 1934 года. Он прочитал его и запер в ящик стола, заметив, что отнесется со всем вниманием к его окончательному редактированию. Через несколько дней он попросил меня заехать к нему и сказал, что не может одобрить документ в той форме, которую предложил я. По его мнению, время для такого предложения еще не настало, и нация в целом должна сама принять решение касательно будущей формы государственного правления. Потому он решил считать своим завещанием только отчет о службе стране, а рекомендацию о восстановлении монархии, как свою последнюю волю, намерен выразить в личном письме Гитлеру. Это конечно же означало, что мое первоначальное предложение лишалось всякого смысла, поскольку совет, касавшийся монархии, более не адресовался бы к народу, чем Гитлер впоследствии вполне и воспользовался.

Господин фон дер Шуленберг, помощник Гинденбурга по военным вопросам, давая показания при разбирательстве моего дела на процессе по денацификации, объяснил, что произошло потом. Во второй половине апреля 1934 года президент вручил ему две рукописи, содержавшие некоторые исправления и вычеркивания, и приказал приготовить их чистовые рукописные копии. Это были его обращение к нации и последняя воля. Гинденбург подписал беловые экземпляры, которые были после этого запечатаны в отдельные конверты и адресованы: один – «Народу Германии», второй – «Рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру». Оба конверта были помещены в сейф президента, а когда Гинденбург отправился в свою последнюю поездку в Нейдек, Шуленберг взял их с собой. Все эти подробности были мне в то время неизвестны.

В 1934 году я провел трехнедельные пасхальные каникулы в Италии. Хотя в первую очередь в мои намерения входил отдых, я написал нашему послу в Риме Хасселю пространное письмо, в котором изложил свои опасения касательно того, что все наши надежды на возвращение к нормальному существованию могут быть разрушены возрастающим радикализмом нацистов. Он пригласил меня с женой остановиться у него при возвращении домой, и мы провели пару дней на его очаровательной вилле «Wolkonski». Он сказал мне, что с моей стороны было в высшей степени неблагоразумно доверять так много бумаге, однако, когда мы оказались с ним наедине в его кабинете, выяснилось, что наши мнения полностью совпадают.

В тот вечер он взял ложу в опере, и я был крайне удивлен, увидев в соседней ложе Муссолини. Хассель сообщил ему о моем визите инкогнито, в результате чего во время антракта и после спектакля у меня состоялась продолжительная беседа с дуче, которого всерьез тревожило поведение нацистов в Австрии и тот оборот, который принимали события в Германии. Я рассказал ему о наших попытках обуздать революционеров и о своем огорчении по поводу осложнений в наших международных делах. Я спросил у дуче, есть ли у него возможность пригласить Гитлера посетить Италию с государственным визитом, чтобы попробовать убедить его умерить свой пыл и доказать необходимость проведения миролюбивой внешней политики. Мне было известно, что Гитлер восхищался личностью Муссолини, и я надеялся, что дуче сможет оказать на него некоторое давление. Муссолини охотно согласился с моим предложением и попросил меня передать официальное предложение.

Когда по возвращении я рассказал обо всем Нейрату, он выказал сильное раздражение по поводу моего вмешательства в его дела. Он считал такой визит преждевременным и думал, что Гитлеру надо сначала дать время разобраться с растущими проблемами его движения, – этот оборот речи показался мне весьма неудачным.

Тем не менее было договорено, что свидание состоится в Венеции в середине июня. Конечно же сопровождать Гитлера должен был Нейрат, а не я. Во всяком случае, Нейрат хорошо знал дуче еще с того времени, когда был послом в Риме. К сожалению, он не обладал способностью прерывать длинные монологи Гитлера, чтобы дать возможность его собеседнику вставить свое слово. Я же умел, и даже находил совершенно необходимым это делать. Представления Нейрата о дипломатической вежливости заставляли его считать такое поведение довольно неприличным, и я опасался, что у дуче не будет возможности изложить предложенные мной идеи.

Поэтому в начале июня я решил отправить к дуче своего друга Лерснера. Полагаю, мои читатели должны уже быть знакомы с Лерснером. Мы подружились с ним еще до Первой мировой войны, вместе работали в Соединенных Штатах и в Мексике, потом не теряли друг друга из виду на Западном фронте в бытность его офицером связи министерства иностранных дел при Генеральном штабе. Независимые мнения Лерснера на переговорах в Версале, где он был в составе германской делегации, положили конец его дипломатической карьере; тем не менее, когда я стал рейхскомиссаром по делам Саара, он сослужил мне добрую службу в качестве представителя в Женеве. Я наказал ему настоятельно просить дуче внушить Гитлеру мысль о необходимости после смерти Гинденбурга восстановить монархию. Муссолини заверил его, что сделает все от него зависящее.

Встреча оказалась не слишком успешной. На счету Гитлера не было тогда еще громких достижений, и он, вероятно, захотел доказать дуче, что не принадлежит к числу тех, на кого можно оказывать давление. Люди из их окружения рассказывали мне, что два вождя большую часть времени проговорили, не слушая друг друга. Гитлер извергал почти непрерывный поток слов, который делал всякую дискуссию невозможной. По возвращении – помнится, это было в день моего выступления в Марбурге – он был исполнен сарказма относительно «суеты итальянцев вокруг монархии» и сказал мне: «Если я и не был раньше противником монархии, то теперь стал им». Складывалось впечатление, что его оскорбило снобистское поведение итальянского двора. Свидание с Муссолини не изменило даже его политику в отношении Австрии, кульминацией которой стало последовавшее через четыре недели убийство Дольфуса.

Чтобы закончить рассказ о событиях, связанных с завещанием Гинденбурга, мне придется совершить прыжок вперед во времени. Когда я вернулся в Берлин из Танненберга после похорон Гинденбурга, мне позвонил Гитлер. Он хотел знать, существует ли политическое завещание покойного президента и известно ли мне, где оно находится. Я ответил, что спрошу об этом у Оскара фон Гинденбурга. «Я буду очень признателен, – сказал Гитлер, – если вы сделаете так, чтобы этот документ оказался как можно быстрее в моем распоряжении». Засим я попросил своего личного секретаря Кагенека отправиться в Нейдек и выяснить у сына Гинденбурга, существует ли до сих пор это завещание и могу ли я получить его для передачи Гитлеру. Поскольку я не видел Гинденбурга со времени его отъезда из Берлина в мае, то не имел представления о том, где находится это завещание и есть ли оно вообще. Кагенек получил оба по-прежнему запечатанных конверта и привез их мне в Берлин. Через три дня мне предстояло встретиться с Гитлером в Берхтесгадене перед тем, как согласиться на свое назначение послом в Вену, и я захватил оба конверта с собой.

Я передал их 15 августа в присутствии Чиршки, моего секретаря. Гитлер внимательнейшим образом прочитал оба документа и обсудил с нами их содержание. Было совершенно очевидно, что пожелания Гинденбурга, изложенные в его завещании, шли вразрез с намерениями Гитлера. Поэтому он воспользовался тем фактом, что этот конверт был адресован «рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру». «Эти рекомендации покойного президента, – сказал он, – обращены лично ко мне. Позднее я решу, следует ли их публиковать и когда это будет удобно сделать». Тщетно я упрашивал его обнародовать оба документа. Он передал своему пресс– секретарю для печати только отчет Гинденбурга о своей службе, содержавший также похвалы Гитлеру.

Даже если бы Гитлер обнародовал оба документа, это не повлияло бы на ход событий, поскольку он уже решил проблему по своему усмотрению. 1 августа, когда до кончины Гинденбурга оставалось несколько часов, кабинет согласился на принятие закона, совместившего посты президента и канцлера. Закон должен был вступить в силу после смерти Гинденбурга. Юридически положение было действительно достаточно сложным. Как я уже говорил, статья 51 Веймарской конституции утверждала, что до момента новых президентских выборов обязанности президента переходят к канцлеру. С другой стороны, 17 декабря 1932 года правительство Шлейхера внесло конституционную поправку, одобренную положенным большинством в две трети депутатов рейхстага, в соответствии с которой в переходный период прерогативы президента отдавались председателю Верховного суда. В свою очередь, закон об особых полномочиях, принятый 24 марта 1933 года, предоставлял Гитлеру известные права на отступления от конституции при условии, что при этом не произойдет ущемления прерогатив ни рейхстага, ни президента. Гитлер в тот момент заявил, что намерен пользоваться своими новыми полномочиями с умеренностью, к тому же трудно представить себе, каким образом можно было на законном основании применить эти дополнительные права к решению вопроса о преемственности президентской власти.

Тем не менее кабинет согласился на принятие закона от 1 августа, и в тот же день Гитлер отправился навестить президента. Гинденбург был уже при смерти и едва ли даже узнал его. Безусловно, вопреки позднейшим утверждениям, между ними не могло произойти никакой беседы. Вернувшись из своей поездки, Гитлер описал, как Оскар фон Гинденбург провел его в спальню старого господина, где тот лежал с закрытыми глазами. «Отец, – сказал Оскар, – к вам приехал рейхсканцлер». Сначала президент не отреагировал, но Оскар повторил свои слова, и тогда Гинденбург, не открывая глаз, произнес: «Почему ты не приехал раньше?» Гитлер спросил у Оскара: «Что имеет в виду президент?» – «Рейхсканцлер не мог приехать к нам раньше», – сказал Оскар отцу. «О, понимаю», – произнес президент и снова погрузился в молчание. Оскар сделал еще одну попытку. «Отец, рейхсканцлер Гитлер хочет обсудить с вами один или два вопроса». Услышав эти слова, президент вздрогнул и открыл глаза, взглянул на Гитлера и снова опустил веки, не произнеся ни слова. По-видимому, у него было впечатление, что к нему приехал я. На Гитлера этот эпизод произвел сильное впечатление, причем он даже не пытался скрыть этого.

Для меня стало трагедией понять, что мое стремление увидеться с президентом вполне отвечало его собственным желаниям, и наша встреча не состоялась по причинам, мне неподконтрольным. Теперь было поздно давать президенту мой собственный отчет о переживаемых нами тяжелых днях. На следующий день после кончины Гинденбурга я по приглашению его семьи приехал в Нейдек. Меня переполняли воспоминания о множестве личных бесед и официальных встреч, происходивших у меня здесь с Гинденбургом, который был для меня не только другом, но почти отцом. То был торжественный и незабываемый момент, когда Оскар фон Гинденбург, давая мне возможность проститься с президентом, оставил меня наедине с покойным. Он лежал в своей маленькой спартанской спальне на железной походной кровати, с зажатой в руках Библией, на лице были написаны так хорошо мне знакомые мудрость, доброта и решимость. Я почитал его и провел у него на службе лучшие годы своей жизни, а теперь должен был сказать последнее «прощай». Он олицетворял собой целую эпоху германской истории. Он сражался при Садовой[130] и присутствовал в Версале на коронации германского кайзера[131]. На склоне лет чувство долга заставило его взять на себя роль руководителя страны. А теперь, когда весь его громадный авторитет был нужен для выбора направления будущего развития страны, судьба забрала его от нас.

Гинденбург оставил указания похоронить его рядом с женой, поблизости от его дома в Нейдеке. У Гитлера на этот счет были другие соображения – он намеревался устроить пышное официальное погребение. На семью обрушился настоящий шквал требований об организации похорон на территории знаменитого Танненбергского мемориала и об упокоении тела президента в одной из его башен. В конце концов они сдались. Должен признаться, это было внушительное зрелище – старый фельдмаршал, в последний раз окруженный знаменами и штандартами своих полков. Единственным диссонансом было выступление Гитлера, с поразительной бестактностью пожелавшего этому доброму христианину «быть принятым в Валгалле». Гинденбург принадлежал к эпохе, которая в действительности закончилась с Первой мировой войной и последовавшими за ней тяготами мирного времени. Он был последним значительным представителем исчезнувшего мира и не мог остановить обрушившуюся на нас лавину. Всего лишь через одиннадцать лет его восточнопрусский дом стал частью Азии, мемориал в Танненберге был стерт с лица земли, а судьба Европы балансировала на краю пропасти.

Сразу же после смерти Гинденбурга кабинет одобрил еще один закон, подтверждавший, что Гитлер перенимает власть и права президента. В тех обстоятельствах это решение имело все признаки настоящего coup d'etat.

По некоторым причинам оба закона были опубликованы в официальной газете за моей подписью. Мое внимание к этому факту было привлечено только на Нюрнбергском процессе. Могу определенно утверждать, что не только не подписывал этих законов, но и не принимал никакого участия в их составлении. Моя подпись либо была подделана, либо произошла канцелярская «ошибка». Начиная с 16 июня я не принимал участия ни в одном из заседаний правительства. Если это действительно была подделка, направленная на то, чтобы убедить народ в законности всего происходящего, то она сравнима с усилиями Геббельса по сокрытию того факта, что закон от 1 августа был согласован еще до кончины Гинденбурга.

После выполнения этого юридического трюка первым шагом Гитлера стало требование принятия вооруженными силами новой присяги на верность самому себе. Должно быть, все было заранее согласовано с Бломбергом, в противном случае приведение к новой присяге невозможно было бы провести с такой быстротой во всех гарнизонах страны. Это был момент, когда Бломберг вторично пошел на поводу у Гитлера. Прежняя клятва требовала верности конституции и президенту. Теперь же присягали на верность персонально Гитлеру. Хозяева Германии не позаботились даже изменить с помощью закона об особых полномочиях 176-ю статью конституции, чтобы это было позволено. Не считая нового текста, и сама процедура была совершенно необычна, поскольку обыкновенно к присяге приводились только новобранцы. Закон об изменении текста клятвы был принят только 20 августа. Гитлер вполне мог бы послать Бломбергу за его содействие благодарственное послание. Несмотря на то что позднее он вышел из фавора, ответственность за эти события лежит на нем. Отныне основным объектом преданности армии стала персона Гитлера. Только человек, воспитанный в прусских традициях верности и повиновения, может представить себе, какое ужасное влияние имел этот шаг на будущие события. Любой генерал мог оказаться перед необходимостью отречься от того, что он с малых лет приучался считать абсолютной ценностью, – от верности своей присяге.

У Гитлера в самом деле имелись очень серьезные причины утаить вторую часть завещания Гинденбурга. Решив расправиться с Ремом, он уже определил свое отношение к монархии. Он понял, что Гинденбург и армия могли сделать так, что проведенная им чистка привела бы к совершенно иным результатам. Имея на своей стороне Бломберга и благодаря изоляции президента он, блефуя, сумел на время избежать опасности. Желания идти на такой риск еще раз у него не возникало. С точки зрения Гитлера, законы от 1 и 2 августа и новая клятва верности вооруженных сил являлись естественным способом упрочения его положения.