Лингвистическое наследие Вильгельма фон Гумбольдта можно полностью понять и оценить только в том случае, если оно будет прочитано в контексте его общетеоретических идей, которые органично влились в тот мощный поток культурного развития, который мы именуем немецкой классической философией. Гумбольдт родился на три года раньше Гегеля и пережил его на четыре года. Он был не просто современником великого диалектика, но принадлежал к числу его философских предтеч, а затем являл собой определенное противостояние Гегелю, подготавливая почву для преодоления гегельянства. Воспитанный на кан- товских „Критиках", он успешно применил их принципы к теории государства, выступив при этом оппонентом Фихте и предвосхитив шеллингианское «возвращение к природе». Он сказал свое веское слово в эстетическом споре между Гете и Шиллером. Его учение о языке имело и общефилософское значение, обогатив идею активности познания. Как теоретик истории Гумбольдт поставил вопрос об ограниченности идеалистического подхода к этой области знания.

Формирование Вильгельма фон Гумбольдта как теоретика теснейшим образом связано с духовным развитием его младшего брата Александра Гумбольдта (1769–1859), знаменитого естествоиспытателя и путешественника. Первый — гуманитарий и государственный деятель, второй — натуралист, братья Гумбольдты, казалось, отличались не только кругом своих интересов, но и подходом к предмету исследования: Вильгельм — всегда теоретик, Александр — эмпирик и экспериментатор. И тем не менее у обоих, помимо прямого родства, было нечто общее в духовном складе. Оба получили начальное образование у знаменитого педагога своего времени Кампе, оба считали своим другом и наставником Георга Форстера предреволюционной поры, каждый проявлял живой интерес к творчеству другого, оба знаменовали собой характерное для Германии последних лет XVIII в. оживление интереса к природе, к естественному началу в человеке. Берлинский университет, основанный Вильгельмом фон Гумбольдтом, по праву носит сегодня имя обоих братьев.

В 1787 г. братья Гумбольдты поступают в университет во Франкфурте-на- Одере. Через год Вильгельм перебирается в Гёттинген. Здесь изучает он юриспруденцию, историю, философию. Проведя четыре семестра в университетских стенах, он считает свое образование законченным и в июле 1789 г., как в таком случае полагалось молодому немецкому дворянину, отправляется в Париж.

Впечатления, вынесенные от пребывания в революционной Франции, и размышления над проблемами государственного устройства легли в основу первой опубликованной (на страницах журнала „Берлинский ежемесячник") в январе 1791 г. работы „Идеи о государственном устройстве, вызванные новой французской конституцией". Симпатии Гумбольдта на стороне восставшего народа, но он сомневается в долговечности государства, построенного на принципах одного только разума. Политическая устойчивость достигается совокупным действием рсех человеческих сил.

Через год он заканчивает крупное произведение на ту же тему — „Идеи к опыту определения границ деятельности государства". Здесь Гумбольдт прославляет естественный ход общественного развития, критикует деспотическое государство за его вмешательство в повседневную жизнь людей. «Наилучшие приемы человеческой деятельности суть те, которые всего ближе подражают приемам природы; мы видим, что зародыш, тихо и незаметно прорастающий в земле, приносит больше пользы, нежели необходимое, конечно, но сопровождающееся всегда разрушением извержение клокочущего вулкана» [95]. Зрелище революционного вулкана во Франции захватило Гумбольдта, но одновременно и насторожило его. По его мнению, народ, разбивающий свои оковы, — прекрасное зрелище, но лучше, когда нация получает свободу по воле правителя.

Высшая и конечная цель всякого общественного установления — наиболее полное и пропорциональное развитие сил человека в его индивидуальных особенностях. Не человек для государства, а государство для человека! Иное государство в своем стремлении поднять благосостояние нации приходит к обратному результату. Чрезмерное вмешательство властей в дела и образ жизни подданных вносит губительное однообразие, ослабляет силу и предприимчивость народа. Кем много и часто руководят, тог легко отказывается и от предоставленной ему доли самостоятельности. Он считает себя свободным от забот и удовлетворяется тем, что ждет руководства свыше. При этом «настоящее управление государственными делами чрезмерно усложняется, так что для устранения путаницы требуются невероятные массы самых подробных постановлений и множество людей, из которых большинство имеет дело не с самими предметами, а только с их символами и формулами. Благодаря этому отвлекается целая масса, быть может, очень дельных умов от мышления, и многие руки, которые могли бы быть полезны в настоящей живой работе, да и сами духовные силы страдают от такого бесплодного одностороннего занятия. Возникает новый привычный способ обогащения— управление государственными делами… Те, которые привыкли управлять государственными делами указанным выше способом, мало-помалу приучаются направлять все свое внимание не на самый предмет, а на форму, вносят в нее, может быть, даже и разумные поправки, но так как при этом недостаточно принимается во внимание сам предмет, то и поправки являются для него вредными; таким образом, возникают новые формы, новые расширения, новые ограничительные меры, которые опять естественно ведут к усилению правящего персонала… Вследствие этого в больших государствах каждое десятилетие приносит с собой новое увеличение персонала государственных слуг, расширение канцелярий и ограничение подданных. При таком характере управления все устремлено на строгость надзора, на аккуратность и добросовестность руководства, так как возможность погрешить в том или ином отношении чрезвычайно легка, и потому не без основания стараются пропустить каждое дело через возможно большее количество рук с целью устранить самую возможность ошибок и подтасовок. Но из-за этого занятия становятся совершенно механическими, люди — машинами» [96]. Перед глазами В. Гумбольдта был дурной пример прусской бюрократии, с которой ему пришлось столкнуться на недолгой (в 1790–1791 гг.) королевской службе в качестве судейского чиновника.

Работа Гумбольдта о государстве содержит полемику не только с современной ему государственной практикой, но и с теми теориями, которые пытались ее обосновать. Идеи государственной регламентации всех форм частной жизни носились в воздухе, найдя свое воплощение в трудах Фихте „Основоположения естественного права" и „Замкнутое торговое государство". Гумбольдт опровергает Фихте еще до того, как тот высказал свои идеи. Гумбольдт решительно настаивает на том, чтобы государство воздерживалось от всякой заботы о «положительном благе» граждан, оно должно ограничить свою деятельность лишь обеспечением их безопасности как внутри страны, так и за ее пределами.

Прусская цензура не пропустила работу Гумбольдта, при его жизни свет увидели лишь отдельные отрывки. Литературную известность В. Гумбольдту принесла работа „О различии полов и их влиянии на органическую природу", напечатанная в 1795 г. в журнале Шиллера „Оры". Работа привлекла внимание Канта; он признал способности автора, избранную тему назвал «пропастью для мысли» [97], но от оценки работы воздержался. Последнее не случайно: Гумбольдт выходил за пределы кантианства, утверждая единство природы и человека, физического и духовного мира. «Нельзя отрицать, что физическая природа составляет одно великое целое с нравственной, и те и другие явления подчинены одним и тем же законам. После исследования телесного-мира и изучения внутренней жизни духа необходимо бросить взгляд на взаимное отношение этих двух совершенно несопоставимых царств, чтобы найти те законы, которые господствуют в обоих, осуществляя высочайшую связь природного целого» [98]. В подобных идеях нетрудно усмотреть предвосхищение натурфилософии Шеллинга.

Что касается различия полов, то в рассмотрении этой проблемы Гумбольдт проявляет удивительное диалектическое чутье. Указав на то, что мужской пол наделен производящей силой, а женский — воспринимающей, Гумбольдт подчеркивает относительный характер этого противопоставления, обращает внимание на взаимодействие противоположностей: «Это различие существует только в направленности, не в способностях. Деятельная сторона существа — она же и страдательная, и наоборот. Что-либо как только страдательное помыслить нельзя. Любая страдательность (ощущение постороннего воздействия) заключается по меньшей мере в соприкосновении. То, что не обладает деятельной способностью, представляет собой ничто; здесь нет соприкосновения, а лишь проникновение. Поэтому страдательное состояние — всегда противодействие. А деятельная сила (поскольку речь идет о чем-то конечном) подчинена условиям времени, связана с материалом, то есть страдательностью». (Bd. I, S. 316). Может быть, эта способность видеть взаимное проникновение противоположностей, продемонстрированная здесь на антропологическом материале, помогла ему глубоко проникнуть в диалектику языка и мышления.

В 1791 г. Гумбольдт вступает в брак с Каролиной Дахерёден, приятельницей Лотты Ленгефельд, вышедшей замуж за Шиллера. Отсюда знакомство Гумбольдта с поэтом, которое затем переросло в духовную близость и дружбу. В 1794 г. Гумбольдт переезжает в Йену, где у него завязываются дружеские отношения с Гёте. Они сохраняются и после того, как Гумбольдт покидает Германию. Он живет в Париже, путешествует по Испании.

Гёте попросил Гумбольдта высказать свое мнение о поэме „Герман и Доротея". В результате возникает обширная работа „Эстетические опыты. Часть Первая. О „Германе и Доротее" Гёте", увидевшая свет в 1799 г. Здесь Гумбольдт предстает в новой ипостаси — теоретика искусства, знатока его природы и специфики.

Искусство, по Гумбольдту, есть способность приводить воображение в состояние «закономерной продуктивности». Гумбольдт подхватывает известную кан- товскую мысль о продуктивном воображении, применяя ее к сфере искусства. Продуктивность состоит в том, что художник создает идеальный мир, закономерность — в том, что этот мир всегда связан с миром реальным. Задача художника состоит в том, чтобы в создаваемый им идеальный мир «принести всю природу, верно и полностью наблюдаемую, то есть приравнять материал своего опыта всему объему действительности, огромную массу отдельных и разрозненных явлений превратить в неразрывное единство и органическое целое». (Bd. 2, S. 128). Но есть и другое, более высокое понятие «идеального». Состоит оно в создании того, что превосходит действительность. Это, конечно, не означает, что художник создает нечто более прекрасное, чем природа, — здесь нет единого масштаба измерения. Просто художник «и помимо воли, лишь выполняя свое призвание поэта и полагаясь на фантазию в осуществлении этого призвания, изымает природу из рамок реального бытия и возносит ее в царство идей, превращая своих пеосонажей я идеал». (Bd. 2, S. 132).

Эти два понятия «идеального» в искусстве — воспроизведение художественной фантазией реального мира и создание совершенного персонажа — в конечном итоге приводят Гумбольдта к шиллеровской дихотомии поэзии — «разделении ее на „наивную" и „сентименталическую"» („sentimentalisch" — термин принадлежал Шиллеру, а Гумбольдт пользовался словом sentimental— „сентиментальный"). Шиллер утверждал, что существуют «два единственно возможных метода, в которых вообще может проявиться поэтический гений» [99]. Одним методом добиваются наиболее полного изображения действительного мира — такую поэзию Шиллер называл „наивной"; поэзия другого вида —„сентименталическая" — дает изображение идеала. В статье „О наивной и сентименталической поэзии" (1795) Шиллер признавал равноправие этих двух методов.

Статью Шиллера можно рассматривать как своего рода ответ на статью Гёте о художественном методе — „Простое подражание природе, манера, стиль" (1789), где отстаивалась идея одного, „абсолютного" метода в искусстве, каковым, по мнению автора, служит „стиль", совпадающий, по сути дела, с тем, что Шиллер определяет как „наивную" поэзию. Спор двух великих поэтов и эстетиков не вылился в открытую дискуссию (следы его можно обнаружить лишь в их переписке), но поставленная проблема привлекла внимание корифеев немецкой философской классики. Фихте, Шеллинг, Гегель высказывались по этому поводу, принимая ту или иную сторону.

Гумбольдт разбирает поэму Гёте „Герман и Доротея", рассматривая ее как высокий пример „наивного" искусства. Поэма Гёте импонирует ему утверждением естественных начал человеческого бытия. Но теоретическую часть своих рассуждений Гумбольдт строит по Шиллеру.

Он сравнивает двух поэтов — Гомера и Ариосто: «У Гомера на первый план выступает предмет, а сам певец исчезает. Ахилл и Агамемнон, Патрокл и Гектор стоят перед нами; мы видим, как они живут и действуют, и забываем, какая сила вызвала их из мира теней в эту живую действительность. У Ариосто действующие лица не менее реальны, но мы не теряем из виду и поэта, он присутствует все время на сцене, именно он нам их показывает, передает их речи, описывает поступки. У Гомера событие следует за событием, все прочно связано друг с другом, и само проистекает из другого. Ариосто плетет свою нить гораздо свободнее, но даже если она тянется сама собой, он умышленно обрывает ее, как бы своенравно играя и показывая скорее собственный произвол, нежели прочность материала; он сам себя перебивает, перепрыгивает с одного на другое, как бы подчиняя (и в этом частично заключается его мастерство) происходящее своему капризу, но на самом деле поступая в соответствии с законами контраста и созвучия ощущений, пробуждаемых у читателя… У Гомера представлены только природа и дело, у Ариосто— мастерство и личность… Оба владеют высокой степенью объективности». (Bd. 2, S. 164). Последняя фраза — почти цитата из Шиллера. Принятие Гумбольдтом теоретической позиции Шиллера не могло ему не импонировать. Впрочем, и Гёте остался доволен: ему пришлась по душе высокая оценка Гумбольдтом его поэмы „Герман и Доротея".

В 1801 г. Гумбольдт вернулся на родину и через год снова поступил на государственную службу. Его направляют в Рим в качестве дипломатического представителя Пруссии при папском престоле. В 1809 г. он возглавил департамент просвещения, в 1810 г. Гумбольдт — посланник в Вене, в 1814 г. принимает участие в Венском конгрессе, в 1817—посланник в Лондоне, в 1819 г. — министр по сословным делам. В том же году он уходит с высокого поста, с тем, чтобы через одиннадцать лет быть снова привлеченным к работе Государственного совета.

Все эти годы Гумбольдт не прекращает литературную и научную деятельность. Главная сфера его интересов теперь — языкознание. Наиболее ценное, созданное им в этой области, включено в данную книгу.

Рассматривая философское значение трудов Гумбольдта о языке, мы должны соотнести их с идеей активности познания, которая красной нитыо проходит через всю немецкую философскую классику. Идея была сформулирована в „Критике чистого разума", на которую опирался Гумбольдт (как опирались на нее

Фихте, Шеллинг, Гегель). О Канте Гумбольдт писал восторженно: «Кант предпринял и осуществил величайшее свершение, которым философский разум мог быть обязан отдельному человеку. Он проверил и прояснил все философствование и повел его путем, на котором сошлись необходимым образом философские учения всех времен и народов; он измерил, ограничил и утрамбовал почву, разрушил все ложные построения и создал основу, на которой философский анализ соединился с природными чувствами человека». (Предисловие В. фон Гумбольдта к изданию его переписки с Фр. Шиллером, Bd. VI, S. 509.) Главная заслуга Канта, по Гумбольдту, состоит в реформе философии, он побудил своих последователей к самостоятельны, м поискам, к созданию новых школ и систем, развивающих дальше найденные им принципы.

С легкой руки Гамана и Гердера иные авторы упрекают Канта в пренебрежении познавательными потенциями языка. Подобные упреки основаны на нетворческом прочтении „Критики чистого разума". В главном труде Канта, хотя и нет специального раздела о языке, но четко обрисована сфера, в которой язык находит свое применение. Тезис Гумбольдта — «язык следует рассматривать не как мертвый продукт, но как созидающий процесс» (см. наст, изд., с. 69) — не противоречит идеям Канта, более того — прямо вытекает из них.

В „Критике чистого разума" впервые в истории философии был дан вразумительный ответ на вопрос, как возникают понятия. Решающую роль при этом Кант отвел продуктивному воображению. Между чувственными данными и абстрактными понятиями Кант обнаружил промежуточную сферу, которую назвал „трансцендентальной схемой". Здесь не потеряна еще чувственная наглядность, но уже приобретена доля абстрактной всеобщности. «Так как синтез воображения имеет в виду не единичное созерцание, а только единство в определении чувственности, то схему все же следует отличать от образа. Так, если я полагаю пять точек

одну за другой (), то это образ числа пять. Если же я мыслю только число

вообще, безразлично, будет ли это пять или сто, то такое мышление есть скорее представление о методе (каким представляют в одном образе множество, например тысячу)… Это представление об общем способе, каким воображение доставляет понятию образ, я называю схемой этого понятия» [100].

Кант говорит об именах числительных, но подобным образом можно подойти к любой части речи и прийти к выводам Гумбольдта: «Язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» (наст, изд., с. 304), без языка «представление не может стать понятием» (наст, изд., с. 75).

Очень важен еще один вывод Гумбольдта: «Язык целиком зависит от бессознательной энергии» (наст, изд., с. 227). Начиная с Лейбница, немецкая философия уделяла все возрастающее внимание проблеме бессознательных компонентов мышления. По Канту, бессознательное — «акушерка мыслей» [101]. При этом бессознательные компоненты мышления оказываются шире пределов языка. (Может быть, именно поэтому Кант и не связал продуктивную деятельность воображения строго с языком.) Современный автор, математик Ж- Адамар, специально исследовавший процесс творчества, признается: «Слова полностью отсутствуют в моем уме, когда я действительно думаю» [102]. Для творчества, по Адамару, нужен более гибкий тип мышления, чем тот, который воплощен в языке. Он находит его в эстетическом переживании. По Канту, мир красоты — это мир творческого мышления, «свободной игры» познавательных способностей, промежуточная сфера между природой и свободой, теорией и практикой, описанная в „Критике способности суждения". Гумбольдт, обладавший, как мы убедились, высокой эстетической культурой, опирался и на эту работу Канта.

Историческое рассмотрение языка привело Гумбольдта к еще одной важнейшей области философствования, где довелось ему сказать веское слово, не повторяя, но развивая идеи своих предшественников, — к теории истории. Здесь следует назвать две небольшие, но весьма значительные работы — „О задачах историка" (1821) и „Размышления о движущих причинах всемирной истории" (1818).

В противоположность идеалистическим системам «философии истории» Гумбольдт размышляет над «физикой истории». Как показывает термин, речь идет о материальных силах развития общества. При объяснении событий надо указывать не на предшествующие им события, а на те силы, которые определяют и те и другие. «Понятие Провидения, управляющего мировыми делами, следует здесь устранить, потому что оно, принятое в качестве объяснения, исключает любое дальнейшее исследование». (Bd. 3, S. 361). Причины мировых событий лежат, по Гумбольдту, в трех плоскостях — природе вещей, свободе человека, воле случая. В массе своей люди действуют по законам необходимости, свобода — удел индивидуальности. История сродни философии и искусству. Первая из двух отыскивает первопричину вещей, вторая стремится к идеалу прекрасного; историк же воссоздает судьбу человечества во всей ее полноте и жизненности, устраняя при этом все личное и частное.

Таков скупо очерченный круг философских идей Вильгельма фон Гумбольдта. Он был натуралист в высоком смысле этого слова, то есть мыслитель, отыскивавший естественные причины сущего, исследовавший и отстаивавший природное начало в человеческих установлениях.

А. В. Гулыга

В. Гумбольдт занимает в науке о языке совершенно особое место. Выдвинув оригинальную концепцию природы языка и подняв ряд фундаментальных проблем, которые и в настоящее время находятся в центре оживленных дискуссий, он, подобно непокоренной горной вершине, возвышается над теми высотами, которых удалось достичь другим исследователям. Многие из них с чувством гордости и благоговения числят себя его учениками и последователями — А. Потт, Г. Штейнталь, Г. Курциус, К. Фосслер, А. А. Потебня и даже такой независимый ученый, как И. А. Бодуэн де Куртенэ. Но нередко и тогда, когда не упоминается имя этого удивительного ученого, лингвисты, как это показывает пример Л. В. Щербы, идут по следам, проложенным В. Гумбольдтом

Однако, пожалуй, никто другой не порождал своим учением столько недоразумений, противоречивых толкований да и простого непонимания, как В. Гумбольдт, вокруг' имени которого образовалась чрезвычайно своеобразная мифология. Парадоксально и то, что, хотя В. Гумбольдт пользуется мировым признанием, его произведения знают очень мало переводов на иностранные языки, и когда они все же делаются, то, как свидетельствует недавнее американское издание, они представляют не столько собственно перевод, сколько перетолкование, осуществленное к тому же в терминах современных направлений лингвистики. Чаще же всего к В. Гумбольдту обращаются ныне в связи с рассмотрением отдельных проблем, привлекающих внимание данного этапа науки о языке, как это, например, видно из работ Джулии Пени и Роджера Брауна [103], которые посвящены теории лингвистической относительности, или же при изложении взглядов не самого В. Гумбольдта, а так называемых неогумбольдтианцев, примером чего может служить работа Роберта Миллера [104].

По-видимому, первая работа В. Гумбольдта на иностранном языке (если не считать того, что сам В. Гумбольдт написал по-французски работу о китайском языке) появилась в России. Это был перевод языковедческой работы В. Гумбольд- га, выполненный Б. Яроцким и опубликованный^ под названием „О сравнительном изучении языков в разные эпохи их развития" в „Журнале Министерства Народного Просвещения", № 3 за 1847 год. Спустя некоторое время последовал помещенный первоначально в 1858 и в 1859 гг. в том же журнале, а затем в 1859 г. вышедший отдельно труд „О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода", перевод которого был выполнен П. Билярским. Характеризуя это издание, Г. Щпет писал, что «этот несвоевременный перевод вышел у нас, и неуместно, в качестве „учебного пособия по теории языка и словесности в военно-учебных заведениях"» [105]. И тем не менее именно данный перевод этого труда был в дореволюционной России, по сути дела, единственным источником для ознакомления с концепцией В. Гумбольдта для тех, кто не владел немецким языком. Пользование этим переводом и в советское время приводило некоторых языковедов к конфузам, о которых тут не место вспоминать.

В последние десятилетия переводы работ появлялись только в извлечениях которые, хотя и были достаточно информативны, однако не могли дать полного представления о замечательной по своей законченности теоретической концепции В. Гумбольдта и о его толковании поразительного по своему охвату языкового материала. Эту задачу призван выполнить настоящий сборник, в котором читатель найдет много впервые появляющихся на русском языке произведений В. Гумбольдта.

Наиболее ярким интерпретатором идей В. Гумбольдта в русской традиции, бесспорно, был А. А. Потебня. Следует, однако, отметить, что в его книге „Мысль И язык", где он непосредственно обращается к этим идеям, глава, посвященная В. Гумбольдту, представляет собой в основном всего лишь изложение некоторых положений учения В. Гумбольдта, которое сопровождается небольшими комментариями, а в других главах, затрагивающих эти положения, говорится главным образом о внутренней форме слова (к этой проблеме А. А. Потебня многократно возвращается и в своих „Записках по русской грамматике"), и притом не столько в понимании В. Гумбольдта, сколько следуя Г. Штейнталю. Влияние В. Гумбольдта на А. А. Потебню так же, как и на Д. Н. Овсяннико-Куликовского и его учеников (см. харьковскую серию публикаций под общим названием „Вопросы теории и психологии творчества"), ощущается в большей мере в тех работах, которые касаются общеэстетических и теоретико-литературоведческих проблем.

Советский период изучения научного наследия В. Гумбольдта начинается книгой Г. Г. Шпета „Внутренняя форма слова" (и в какой-то степени работой \ А. Ф. Лосева „Философия имени", опубликованной в 1927 г.). В первой своей части книга Г. Г. Шпета представляет вполне корректное изложение идей В. Гумбольдта, связанных с его положением о внутренней форме языка, а авторские соображения, основное назначение которых путем длинных рассуждений свести понятие внутренней формы языка к внутренней форме слова, проявляют себя во второй части.

Уже ближе к нашему времени следует назвать серию работ Г. В. Рамишвили (опубликованных как у нас, так и за рубежом — см. его многочисленные работы), сделавшего много для изучения теоретической концепции В. Гумбольдта, а также недавно вышедшую интересную книгу В. И. Постоваловой „Язык как деятель- ' ность". (Суммарное изложение взглядов Г. В. Рамишвили дано в предисловии к настоящему сборнику, а о книге В. И. Постоваловой будет еще речь ниже.)

В дальнейшем о В. Гумбольдте стали говорить лишь в книгах по истории языкознания. И если в первом очерке истории науки о языке, написанном Р. Шор и приложенном в виде послесловия к книге В. Томсена „История языковедения До конца XIX века" (опубликована в 1938 г.), В. Гумбольдт предстает как величественная фигура, заслуживающая всяческого уважения, то у авторов обильно появляющихся в последние десятилетия книг по истории лингвистических учений иногда от одного употребления слова дух захватывает дух, и они безоговорочно зачисляют этого глубокого ученого в безнадежные идеалисты и даже самым

трезвым его суждениям приписывают мистические качества. Например, иногда можно встретить исполненные внутренних противоречий изложения теоретической концепции В. фон Гумбольдта и связанные с этим суждения, согласно которым под влиянием трансцендентального идеализма Шеллинга В. фон Гумбольдт, якобы, пытается разрешить антиномии непризнанием диалектики языка, а обращением к мистической категории „тождества человеческой природы во всех людях". Непонятно, что мистического и к тому же трансцендентального находят такие авторы в утверждении, что человек всегда человек и его как человека всегда отличает именно язык. Касаясь этого же вопроса, Р. Шор разумно отмечает: «Так в единстве человечества разрешается противоречие индивидуального и общего в языке. „Язык дает живо чувствовать каждому человеку, что он не более, как частица целого человечества" (Цит. соч. В. Гумбольдта)» [106].

В упрек некоторым нашим авторам надо поставить то, что они свои выводы и достаточно категорические заключения строят на основе знакомства лишь с одной-единственной работой В. Гумбольдта — „О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода". А ведь В. Гумбольдт — автор многих работ, посвященных исследованию языка. К этому надо добавить, что В. Гумбольдт — автор не только языковедческих, но и теоретико-литературоведческих, искусствоведческих и философско-эстетических [107] исследований, вне контекста которых нельзя рассматривать и лингвистическое мировоззрение „великого мыслителя", как называет А. А. Потебня В. Гумбольдта. Достаточно упомянуть, что такая капитальная для понимания идей В. Гумбольдта категория, как внутренняя форма языка, зародилась первоначально в эстетическом контексте, когда он, разбирая произведение Гёте „Герман и Доротея", отмечает, что искусство, отображая «внешние формы» мира, создает «внутренние формы для человека». Перенесенное затем в область языка, это понятие носит явные следы своего происхождения.

Хотелось бы сказать и о языке В. Гумбольдта. Все жалобы на неясность, туманность и трудность изложения относятся по преимуществу к теоретическому введению к сочинению „О языке кави на острове Ява". Эта неясность языка В. Гумбольдта нередко служит оправданием и для порой весьма своеобразных интерпретаций его сочинений, которые проявляются и в переводах. Однако следует еще раз напомнить, что у В. Гумбольдта есть много и других сочинений. Не нужно забывать и того, что В. Гумбольдт был человеком своего времени и говорил он также на языке своего времени. Между тем те, кто основывается на словоупотреблении и разбирает его безотносительно к целостности концепции, делают безапелляционные заключения о философских основаниях концепции и, в частности, о кантианской ориентации учения В. Гумбольдта.

Неправомерность такого подхода была ясна уже Г. Г. Шпету, который писал в этой связи: «Кантианство жило для него [В. Гумбольдта] не в словах Канта, а в эстетически-поэтическом преломлении их в сознании Шиллера, Гёте, романтиков, Шеллинга. Чтобы правильно понять и оценить философские основания теорий В. Гумбольдта, нужно не выискивать в них кантианские элементы, а просто поставить его в ряд с такими современниками, как Фихте, братья Шлегели, Шиллер, Гёте, Шлейемахер, Гегель» [108]. Еще более отчетливо высказывается по этому поводу и В. И. Постовалова, которая, кстати говоря, в отличие от своих! предшественников, не занимается выискиванием «кантианских элементов»; она iпишет: «Хотя в гумбольдтовской концепции нет прямых заимствований из философских концепций его времени, в ней нашла свое отражение общая духовная атмосфера Германии XVIII в.» [109].

Неоднократно указывалось и на наличие, в частности в знаменитом „Введении" к исследованию яванского языка В. Гумбольдта, большого числа противоре- чМй [110]. И здесь также для сближения В. Гумбольдта с Кантом приложил свою руку Г. Штейнталь. Мнимые противоречия в изложении В. Гумбольдта он свел к ряду антиномий, которыми оперировал Кант в оправдание тезисов своей философии. По Г. Штейнталю следовало, что, поскольку В. Гумбольдт опирался в своем изложении на антиномии, постольку он является очевидным кантианцем. Но почему обязательно принимать то использование антиномий, которое было присуще Канту? Ведь, говоря словами „Философского словаря", «Появление антиномии не есть результат субъективной ошибки; оно связано с диалектическим характером процесса познания… За возникающей в процессе познания объективной действительности антиномией часто скрываются реальные диалектические противоречия вещей, воспроизведение которых в соответствующих понятиях позволяет глубже постигать объективную истину». Как известно, понятие антиномии возникло еще в классической древности (где для нее чаще употребляли термин „апория"). А В. Гумбольдт много занимался и классическими языками, и классической культурой, и поэтому, если мнимые противоречия В. Гумбольдта уподоблять антиномиям, больше основания обращаться к античности, нежели к Канту. На диалектические потенции антиномии указывает и В. И. Постовалова, когда пишет: «Диалектический мир Гумбольдта — это прежде всего мир антиномий, характеризующих природу языка, его сущность» [111].

Интересно было бы проследить, как от автора к автору меняется набор гум- больдтовскнх антиномий, но для этого здесь нет места. Важно, однако, отметить, что антиномии В. Гумбольдта в своей совокупности представляют не некоторый механический набор, а гармоничное, взаимообусловленное и последовательное в своей связности единство. К их рассмотрению мы теперь и обратимся.

В самом общем виде концепцию В. Гумбольдта можно охарактеризовать следующим образом. Непосредственно данное неспособно представить существующие связи, и поэтому на этой основе нельзя формулировать законы. Чтобы сделать возможными научные заключения, необходимо допустить существование не данных непосредственному наблюдению вещей и процессов. Это разграничение между двумя подходами есть разграничение между наблюдением и познанием, но не все ограничивается этими двумя величинами, существует и играет столь же важную роль и третья величина. Познание возможно лишь тогда, когда познающий субъект (человек) наблюдает (а наблюдение никак не исключается) объект как нечто. И это iнечто" обусловливается теорией. В понимании В. Гумбольдта теория должна базироваться на понятии творческой деятельности, свойственной человеку, воплощающейся в языке и реализующейся силой мысли неоднородным образом в общественных образованиях — народах — и присущих им свойствах, что ныне можно соотнести с национальным характером. Все прочие положения учения В. Гумбольдта являются производными от этого основного тезиса.

Главным козырем при обличении В. Гумбольдта в беспросветном идеализме является его высказывание: «Язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное».

Можно было бы отвести основанные на этом (и подобным им других высказываниях) обвинения В. Гумбольдта в представлении духа как верховного и руководящего начала простым указанием на то, что немецкое слово Geist, которое употребляется в данных случаях, в одинаковой мере означает и „дух, душа" и „ум, мысль, образ мыслей", и недаром в одном переводе произведения В. Гумбольдта говорится об «умственном развитии человеческого рода», а в другом переводе — о «духовном развитии человечества». Иными словами, приведенное предложение вполне допустимо перевести и так: «Язык народа находит свое воплощение в образе мыслей народа, и образ мыслей народа воплощается в его языке — и трудно представить себе что-либо более тождественное». Но нет надобности прибегать к таким элементарным приемам. В конце концов, и некоторые из тех ученых, для которых немецкий был родным языком, интерпретировали В. Гумбольдта в неокантианском плане, как это, например, делал Эрнст Кас- сирер [112]. Гораздо важнее рассматривать отдельные высказывания в контексте всей системы взглядов В. Гумбольдта, где они обретают свое действительное содержание. Что же касается приведенной цитаты, то она получает свой подлинный смысл, даже если только привести ее вместе с непосредственно предшествующими словами: «Духовное своеобразие и строение языка народа настолько глубоко проникают друг в друга, что, коль скоро существует одно, другое можно вывести из него. Умственная деятельность и язык способствует созданию только таких форм, которые могут удовлетворить их обоих» [113].

Приведенное высказывание образует основу и для понимания категории внутренней формы языка, которая обычно и находится в центре внимания, когда ведутся споры о теоретической концепции В. Гумбольдта. В основе этой категории, бесспорно, лежит тезис о творческой деятельности человеческого мышления, воплощающейся в языке и в свою очередь испытывающей влияние языка, а также и уже отмеченное обстоятельство, что эта категория пришла в теорию языка из теории искусства. Хорошо известны слова В. Гумбольдта: «По своей действительной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее… Язык есть не продует^дёятельности (Ergon), а деятельность (Energeia)… Необходима Бсё~повтор" яющаяся "деятельность, чтобы Тюзнать сущнйСГгь живой речи и создать верную картину живого языка». К сожалению, последующие поколения языковедов не вняли завету В. Гумбольдта и изучали язык не как деятельность, а как продукт деятельности, и как раз эта позиция создала трудности в понимании внутренней формы языка. Поскольку же, язык не есть нечто раз навсегда данное (в своих продуктах), а предстает во все «повторяющейся деятельности», эта деятельность, по В. Гумбольдту, должна протекать определенным..-образом, то есть в определенной форме. По сути дела, эта форма и обеспечивает систематичность и своеобразие деятельности языка; и «в действительности она представляет собой индивидуальный способ, посредством которого народ выражает в языке мысли и чувства». Иными словами, то своеобразие и та систематичность, которые наблюдаются в проявлении деятельности языка, обусловливаются его связью с народом, с его национальным характером, с его образом мышления, почему и оказывается возможным утверждать, что «языки всегда имеют национальную форму, являются непосредственно и собственно национальным творением».

Возможно дать общее определение формы языка, и оно приводится В. Гумбольдтом («Постоянное и единообразное в деятельности духа, возвышающей артикулированный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка»), но нельзя дать определение формы отдельного конкретного языка, его внутренней формы, так как «определение формы языка представляется научной абстракцией». Сознательно прибегая к довольно элементарной формулировке, можно сказать, что внутренняя форма языка обусловливает то, что его деятельность протекает так, а не иначе, использует такие средства, а не иные. «Характерная форма языка отражается в его мельчайших элементах, и вместе с тем каждый из этих элементов тем или иным и не всегда ясным образом определяется языком». Неспроста при этом В. Гумбольдт прибегает к метафорическому сопоставлению: конкретные «языки можно сравнить с человеческими физиономиями: сравнивая их между собой, живо чувствуешь их различия и сходства, но никакие измерения и описания каждой черты в отдельности и в их связи не дают возможности сформулировать их своеобразие в едином понятии».

«Форме противостоит, конечно, материя», и на основе приведенных рассуждений В. Гумбольдт приходит к кардинальному заключению: «В абсолютно^ смысле в языке не может быть материи без формы». Логически оправданным поэтому представляется и другое заявление В. Гумбольдта, вызывающее негативные реакции: «Понятие языка существует и исчезает вместе с понятием формы, ибо язык есть форма и ничего, кроме формы». Ведь деятельность языка всегда протекает % "определенной форме, и если ее отнять, останется неорганизованная, хаотичная груда материи. В приведенных констатациях отсутствует только необходимое указание на взаимозависимость двух величин: если нет материи без формы, то не существует и голой формы без материи.

В связи с положением о форме языка следует толковать и те высказывания, на основании которых делается утверждение, что именно В. Гумбольдту принадлежит честь обоснования теории лингвистической относительности. В подтверждение этой точки зрения приводятся его слова: «Тем же самым актом, посредством которого он из себя создает язык, человек отдает себя в его власть; каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из пределов которого можно выйти только в том случае, если вступаешь в другой круг». Это происходит потому, что «в каждом языке оказывается заложенным свое мировоззрение».

По сути дела, это утверждение, с одной стороны, продолжение рассуждения о том, что деятельность языка всегда протекает в индивидуальной — внутренней — форме, обусловленной национальным характером носителей данного языка'"а" с" другой стороны, как уже указывалось, носит следы того, что само понятие внутренней формы первоначально возникло из представлений В. Гумбольдта о природе искусства и присущей ей творческой силы. По мысли В. Гумбольдта, в произведении искусства запечатлевается особый, индивидуальный образ мира. Художник, если только он является подлинным художником, не может ограничиваться простым фотографическим отображением окружающего его мира, но творчески воссоздает его, образуя свой — внутренний — его образ. Естественно, образы различных художников не однородны, и, вглядываясь в их произведения, мы как бы смотрим на мир их глазами, осваиваем их „мировоззрение", переходя из одного волшебного „круга" в другой. В приведенных цитатах на место художника встает язык, также творчески осмысливающий окружающую действительность в соответствии со свойственной ему внутренней, порожденной национальными (народными) характеристиками формой.

Дальнейшие ступени рассуждения В. Гумбольдта представляют последовательное рассмотрение новых и тесно связанных с изложенными выше аспектов его основного тезиса. Имеется в виду взаимоотношение языка и мышления и общественный характер языка — обе эти проблемы перекрещиваются друг с другом.

Взаимозависимость языка и мышления неизменно присутствует во всех работах В. Гумбольдта, посвященных языку. Но он считает необходимым сформулировать это положение в предельно ясном виде и пишет: «Язык есть орган, образующий мысль… Деятельность мышления и язык представляют поэтому неразрывное единство». В. Гумбольдт не ограничивается этим утверждением и указывает на то, что, поскольку язык деятельно, участвует в создании (совместно с мышлением) новых знаний, язык объективизирует их в силу того, что он состоит на службе общества и немыслим вне его: «Даже и не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека. Но в действительности язык всегда развивается только в обществе, и человек понимает себя постольку, поскольку опытом установлено, что его слова понятны также и другим».

В этой цитате говорится о развитии языка. Как раз проблеме развития языка посвящена языковедческая работа В. Гумбольдта „О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития", которая представляет собой ответ на работу И. Гердера „Трактат о происхождении языка", где излагается путь превращения животного крика в осмысленный знак понятия — слово В литературе о В. Гумбольдте нередко упоминается о влиянии идей И. Гердера на становление концепции языка В. Гумбольдта. Есть основания полагать, что это влияние (если оно вообще имело место) явно преувеличено. Об этом, в частности, свидетельствует и данная статья В. Гумбольдта. Она находи гея в резком противоречии с утверждениями И. Гердера (мы не будем затрагивать здесь вопрос о том, как в действительности происходило зарождение человеческого языка, — вопрос, который не получил сколько-нибудь убедительного разрешения и поныне) и посвящена доказательству того, что язык не мог постепенно складываться по отдельным кусочкам или по отдельным словам. Свой вывод он излагает в следующих словах: «Для того чтобы человек мог понять хотя бы единственное слово не просто как душевное побуждение, а как членораздельный звук, обозначающий понятие, весь язык полностью и во всех своих связях уже должен быть заложен в нем. В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть целого… Человек есть человек только благодаря языку». Это положение получило многообразную интерпретацию только у языковедов XX в., положивших понятия системы и структуры в основу своих теорий, а также уже в наши дни у тех исследователей, которые через посредство языка ищут познания Человека.

Такова в самых общих чертах концепция языка В. Гумбольдта, представляющая настоящую сокровищницу оригинальных, глубоких и плодотворных идей, отнюдь не потерявших своей актуальности и обращенных к современности

Знакомство с научными трудами В. фон Гумбольдта убеждает в том, что все его усилия направлены на познание того многостороннего и чрезвычайно сложного «нечто», каким является язык. И это говорит само за себя.

В. Томсен назвал В. Гумбольдта «одним из величайших людей Германии». Общепринято считать такие величественные фигуры, как Микеланджело, Леонардо да Винчи, Ньютон, Шекспир, Гёте, Эйнштейн, Толстой, принадлежащими не одному народу, а всему человечеству. Вильгельм фон Гумбольдт достоин того, чтобы встать именно в этот, более высокий ряд.

В. А. Звегинцее

Примечания:

1

«Это новое учреждение, — сообщает Гумбольдт в письме своему кенигсберг- скому приятелю Мотерби, — доставит мне еще много забот и труда, но вместе с тем и много радости, так как оно действительно устроено исключительно мною».Р. Г а й м, Вильгельм фон Гумбольдт. М., 1899, с. 226.)

9

Совершенно справедливы замечания В. Звегинцева: «Почему-то забывается то предельно элементарное обстоятельство, что В. Гумбольдт принадлежал определенному времени и говорил на языке своего времени. И если изучение научного наследства ориентировать лишь на его словоупотребление и, например, на основе содержавшегося в его работах сложного термина „дух народа" делать выводы касательно всей концепции в целом, го это с равным успехом можно сделать и в отношении, по-видимому, вовсе не предосудительного выражения — «духовная жизнь народа». Важно вскрыть действительную сущность, скрывающуюся за подобного рода словоупотреблениями. И наибольшая фудность понимания рационального содержания научного творчества В. фон Гумбольдта заключается как раз в необходимости быть готовым к этой трудоемкой работе ума». (Из рецензии на книгу Г. В. Р а м и ш в и л и „Вопросы энергетической к-орни яшка" (1978). — См. „Вопросы философии". Москва, Л1> 11, 1978).

10

«Когда мы желаем, — пишет В. фон Гумбольдт, — определить идею, со всей очевидностью проходящую через историю со все возрастающей значимостью, когда многократно оспариваемое и еще чаше неверно понимаемое стремление к усовершенствованию человеческого рода свидетельствует о наличии таковой, то эта идея проявляется как гуманность, как стремление уничтожить границы, враждебно воздвигнутые между людьми предрассудками и всевозможной односторонностью взглядов, стремление рассматривать все человечество без различия религий, национальностей и цвета кожи как большое, тесно связанное братскими узами племя, как целое, имеющее перед собой одну цель — свободное развитие своих внутренних сил. Это — последняя, крайняя цель человеческого общения и вместе с тем самой природой данное человеку свойство неограниченно расширять сферу своего существования». (VI, 114–115).

11

Термин „sprachliche Weltansicht" Бодуэн де Куртене переводит как „языковое мировидение": «…без всяких оговорок, — пишет он, — можно согласиться с мнением Гумбольдта, что каждый язык есть своеобразное мировидение…». (Б одуэн де Куртене. Язык и языки. — См. „Энциклопедический словарь" в изд. Брокгауза и Ефрона, 1904, с. 532.) Это последнее, на наш взгляд, более адекватно передает гумбольдтовское понятие, нежели „языковое мировоззрение", так как слово „мировоззрение" несет, как известно, и иную смысловую нагрузку.

95

В. фон Гумбольдт. О границах деятельности государства, с. 3. Русский перевод трактата опубликован в качестве приложения к книге Р. Гайма о Гумбольдте (с особой пагинацией). По мнению Гайма, Гумбольдт во всех своих трудах фрагментарен, но менее всего в своем первом трактате. «После него он не писал ничего, что равнялось бы ему по законченности, по строгости и ясности мысли» (Г а й м Р. Вильгельм фон Гумбольдт. М., 1898, с. 54).

96

Вильгельм фон Гумбольдт. О границах, с, 30,

97

И.Кант. Трактаты и письма. М., 1980, с. 599.

98

W. von Humboldt. Gesammelte Schriften, Bd. I, Berlin, 1904. S, 314. (В дальнейшем в скобках указывается только том и страница).

99

Ф. Ill и л л е р. Статьи по эстетике. М., 1935, с. 338.

100

И.Кант. Сочинения, т. 3, с. 222–223.

101

I. Kant. Gesammelte Schriften, Bd. XV, S. 65.

102

Ж. А д а м a p. Исследование психологии процесса изобретения в математике. М., 1970, с, 72,

103

J. Р е n п. Linguistic Relativity versus Innate Ideas. The Hague, 1972; R. Brown. W. von Humboldt's Conception of Linguistic Relativity. The Hague, 1967.

104

R. Miller. The Linguistic Relativity Principle and Humboldtian Eth- nolinguistics. The Hague, 1968,

105

См. Г. Ш п е т. Внутренняя форма слова. М., 1927, с. 8.

106

Р. Ш о р. Послесловие к книге В. Томсена, с. 118.

107

В книге: В. А. 3 в е г и н ц е в. История языкознания XIX и XX веков, Часть 1-я. Издание третье, дополненное. М., 1964.

108

Г. Г. Ш п е т. Указ соч., с. 32–33.

109

В. И. Постовалова. Язык как деятельность. Опыт интерпретации концепции В. Гумбольдта. М., 1982, с. 45.

110

Б. Дельбрюк объяснял эти противоречия тем, что, поскольку работа В. Гумбольдта была издана посмертно, она была лишена последней авторской правки, а также и тем, что В. Гумбольдт писал ее в преклонном возрасте.

111

В. И. П о с т о в а л о в а. Указ раб., с. 93.

112

Для понимания взглядов Э. Кассирера, пожалуй, большее значение имеет не первый том („Die Sprache") его трехтомного сочинения „Philosophie der symbo- lischen Formen", а его статья „Die Kantischen Elemente in W. von Humboldts Sprachphilosophie", помещенная в „Festschrift zu Paul Hensels 60. Geburtsta:'". Greiz, 1923, S. 105–127.

113

А. А. Потебня пишет в этой связи: «Принявши. дун в смысле сознательной умственной деятельности, предполагающей понятия, которые образуются только посредством слова, мы увидим, что дух без языка невозможен, потому что сам образуется при помощи языка, и язык в нем есть первое по времени событие» („Мысль и язык", с, 37),