Декаденты и диссиденты

9 апреля этого года читающий мир отметит 190-летие Шарля Бодлера, родившегося в 1821 году в Париже и умершего там же 46 лет спустя.


Что говорить, он был гений. Именно на нем произошел роковой перелом от романтизма к декадансу, от скалы, на которой красиво ругается гордый демон, к зловонной клоаке, откуда выкрикивает шестистопные непристойности пьяный поэт. Этот контраст пробивает даже теперешнего читателя, а тогдашнего оглушал не хуже дубины. Культ наркомании пошел от Бодлера, даром что сам он наркоманом не был; он узаконил интерес к низменному, постыдному, кощунственному ? и возглавил список «проклятых поэтов», определивших лицо европейской лирики на век вперед. Он первый научился наслаждаться ароматами падали, упиваться падением, воспевать трущобу; он открыл питательный слой, гумус, на котором возросли змеистые стебли модерна, его лианы, болотные лилии, опиумные маки. Бодлер первым додумался искать сверхчеловека среди падших, в отверженных увидел отвергнувших, высшим проявлением христианства в новое время счел богоборчество, а то и прямое богохульство.

Можно спорить о том, оправдывает ли художественный результат все эти гадости, которые декаденты щедро проделывают с собой и окружающими. Но декаданс ? неизбежный этап на пути большого искусства, упадок перед новым возрождением, распад перед рывком, и добросовестно пройти его, пожалуй, душеполезней, чем избегнуть.

Но вот к какому парадоксу хочу я привлечь ваше внимание. 10 декабря (н. ст.) того же 1821 года у нас в России родился двойник Бодлера. Та же эстетика безобразного, те же описания трущоб и общественных язв, нищеты и разложения; те же бесконечные переиздания и цензурные преследования первой книги («Стихотворения» и «Цветы зла» вышли с разницей в два года), тот же торжественный шестистопный ямб, наполненный обличениями и шокирующими деталями. Оба страдали от приступов черной меланхолии и, страшно сказать, даже лечились от нее одинаково. Сравните «Душу вина» Бодлера ? и ее почти дословное повторение: «Не водись-ка на свете вина ? тошен был бы мне свет, и пожалуй ? силен Сатана! ? натворил бы я бед»…

В сопоставлении Бодлера и Некрасова, которого читатель уже узнал, разумеется, нет сенсации: французский критик Шарль Корбе в монографии о Некрасове ставил его выше Бодлера и отмечал удивительные параллели. Парадокс в том, что, где у Бодлера упоение падением, счастливое разложение, погрязание в пороке и мерзости, там у Некрасова больная совесть и мучительное моральное возрождение; где у Бодлера бегство от презренной реальности ? у Некрасова пафос борьбы; наконец, где у Бодлера омерзение к толпе ? у Некрасова, поверх того же омерзения к черни, страстная любовь к народу и вера в него. И художественные открытия Некрасова не менее масштабны, а эмоциональный диапазон много шире, ибо есть в его спектре и умиление, и сострадание, и гордость. Бодлер, повторим, гений, но ему не написать ни «Пророка», ни «Декабристок», ни «Рыцаря на час».

И если кто-то из апологетов модерна увидит в моих словах отголосок вузовского учебника советской поры ? что ж, отвечу я, и тогда писали правду: русское искусство, не отказываясь от эстетических поисков, миновало фазу декаданса или по крайней мере переболело этой корью в легкой форме. Незадолго до сумасшествия Мопассан прочел «Смерть Ивана Ильича» ? и сказал: «Я вижу теперь, что мои десятки томов ничего не стоят». Стоят, конечно, но, думаю, Бодлер, прочитав «Мороз, Красный нос» или «Последние песни», сказал бы нечто подобное.

А все потому, что русская литература не могла позволить себе гнить и разлагаться: она была единственным средством защиты общества от власти. Ее гуманистический пафос был неизбежной реакцией на антигуманную и беззаконную власть, подпиравшуюся авторитетом традиции и церкви; в этом смысле Россия блестяще подтверждает слова Томаса Манна (в «Фаустусе») о нравственной благотворности абсолютного, бесспорного зла. Оно позволяет объединиться силам добра, предостерегает их от заигрывания с дьяволом.

В России это зло воплощалось в косном политическом устройстве, в бесправии, воровстве, крепостничестве, преследованиях инакомыслия ? отечественное государство аккумулировало в себе слишком большое количество зла и негатива. И поэзия, борясь с ним, преодолевала соблазны декадентства: у нас не было своих Рэмбо, и даже наши модернисты вроде Брюсова далеко не достигали тех глубин падения, которыми прославились их западные коллеги. Вот почему, возможно, и авангард наш с самого начала общественно окрашен ? и уходит не в заумь и самоуничтожение, а в плакат, в эстетику радостного преобразования жизни.

Мне скажут, что нет большой разницы между футуристом Маринетти, пришедшим к фашизму, и Маяковским, пришедшим к коммунизму. А я посоветую перечесть «Вечный фашизм» Умберто Эко и забыть навеки о глупом и некорректном отождествлении коммунистов и фашистов. И пусть практики их похожи ? но корни принципиально различны; и кто бы что бы ни говорил ? а Некрасов масштабнее, разнообразнее, человечнее Бодлера. Спасибо за это российскому государству, не позволявшему русским поэтам любоваться цветами зла ? и заставлявшему посильно бороться с этим «Красным цветком».

Можно, конечно, вспомнить и о зерне, которое, падши в землю, не умрет и останется одно ? а если умрет, принесет много плода. И, наверное, искусство Запада, прошедшее декаданс, сегодня ближе к воскресению, чем искусство России. Но если бы это зерно умерло, вообще непонятно, что у нас тут было бы живого.

8 апреля 2011 года







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх