• Глава 7. ОБЩИЕ ЧЕРТЫ САМОУБИЙСТВА
  • Глава 8. ВЫБОР ПСИХОТЕРАПИИ В СООТВЕТСТВИИ С ИНДИВИДУАЛЬНЫМИ ПОТРЕБНОСТЯМИ ЧЕЛОВЕКА
  • Глава 9. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ И РАССУЖДЕНИЯ
  • РЕЦЕНЗИЯ
  • Часть IV: КАК ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ

    Глава 7. ОБЩИЕ ЧЕРТЫ САМОУБИЙСТВА

    Подобно пище для голодающего или смене одеяния для узника, освободившегося из концентрационного лагеря, новые идеи дают новые надежды. Эта истина касается как человека с суицидальными мыслями, так и психотерапевта, работающего с ним. Для меня такой новой идеей стала мысль о том, что суицидальные пациенты — я имею в виду всех людей, совершавших самоубийства или суицидальные попытки, которых мне довелось наблюдать в течение многих лет, — независимо от различий в потребностях проявляют определенный набор психологических характеристик. Переварив эти данные в котле своих размышлений, я выделил 10 общих черт самоубийства55.

    Под «общими чертами» самоубийств я понимаю те проявления, которые отмечаются по крайней мере у 95 из 100 лиц, совершивших суицид, и касаются мыслей, чувств или форм поведения, наблюдаемых почти в каждом случае самоубийства. Я не говорю о суицидах среди мужчин, негритянского населения Америки, у подростков или больных с маниакально-депрессивным психозом. Я говорю о самоубийстве вообще — любом самоубийстве. Мне хотелось обратить внимание не столько на возраст, пол, этническую принадлежность или психиатрический диагноз, сколько на конкретные случаи суицида, чтобы постараться понять личность самоубийцы — и, естественно, причины, заставившие его совершить столь экстремальный поступок.

    Вот десять общих психологических характеристик самоубийств, которые я обнаружил в моих исследованиях (см. табл. 3).


    Таблица 3. Десять общих черт суицида


    • Общей целью суицида является нахождение решения.

    • Общая задача суицида состоит в прекращении сознания.

    • Общим стимулом к совершению суицида является невыносимая психическая (душевная) боль.

    • Общим стрессором при суициде являются фрустриро-ванные психологические потребности.

    • Общей суицидальной эмоцией является беспомощность-безнадежность.

    • Общим внутренним отношением к суициду является амбивалентность.

    • Общим состоянием психики при суициде является сужение когнитивной сферы.

    • Общим действием при суициде является бегство.

    • Общим коммуникативным действием при суициде является сообщение о своем намерении.

    • Общей закономерностью является соответствие суицидального поведения общему жизненному стилю поведения.


    1. Общей целью суицида является нахождение решения. Самоубийство не является случайным действием. Оно никогда не совершается бесцельно. Оно представляется выходом из создавшегося положения, способом разрешения жизненной проблемы, дилеммы, обязательства, затруднения, кризиса или невыносимой ситуации. Для Ариэль, Беатрис, Кастро — да и всех прочих — идея самоубийства приобрела бесспорную логичность и стала несомненным побуждением к действию. Суицид является ответом, представляющимся единственно доступным из всех возможных решений, на почти неразрешимый вопрос: «Как мне из всего этого выбраться? Что же мне делать?». Цель каждого самоубийства состоит в разрешении проблемы, нахождении решения головоломной задачи, причиняющей человеку сильные страдания. Чтобы понять причину суицида, прежде всего следует знать, какую именно психологическую проблему пытается разрешить самоубийца. Как сказала Ариэль, ей необходимо было предпринять что-то, чтобы «…не было так мучительно больно». Кастро, со своей стороны, определял цель следующим образом: «Я хотел обрести покой, который я так давно искал».

    2. Общей задачей суицида является прекращение сознания. Самоубийство легче всего понять как стремление к полному выключению сознания и прекращению невыносимой психической боли, особенно если это выключение рассматривается страдающим человеком как вариант выхода — и надо сказать, очень надежный вариант выхода — из насущных, болезненных жизненных проблем. В тот момент, когда мысль о возможности прекращения сознания становится для испытывающего мучения человека единственным ответом или выходом из невыносимой ситуации, тогда добавляется еще какая-то инициирующая искра, и начинается активный суицидальный сценарий. «Я предал себя в руки смерти» — так Кастро сообщает нам о своем желании, чтобы все прекратилось раз и навсегда.

    3. Общим стимулом к совершению суицида является невыносимая психическая (душевная) боль. Если человек, имеющий суицидальные намерения, движется к прекращению сознания, то душевная боль — это то, от чего он стремится убежать. Детальный анализ показывает, что суицид можно легче всего понять как сочетание движения по направлению к прекращению своего потока сознания и бегства от нестерпимых чувств, невыносимой боли и неприемлемых страданий. Никто не совершает самоубийства, испытывая радость. Враг жизни — это боль. «Внутри я умер», «Я испытывала сильнейшую внутреннюю боль», «Захлестывающие волны боли бурлили во всем теле». Таким образом, боль можно считать квинтэссенцией самоубийства. Суицид является уникальной человеческой реакцией на невыносимую душевную боль — боль, порожденную человеческим страданием. Я полагаю, что если кому-то из нас представится благоприятная возможность завладеть вниманием суицидента, то приоритетным местом приложения наших терапевтических усилий должна стать боль. Если нам доведется хоть немного снизить интенсивность страдания другого человека, то вполне вероятно, что он увидит иные варианты решения проблемы помимо самоубийства, и выберет жизнь.

    4. Общим стрессором при суициде являются фрустрированные психологические потребности. Как было видно из историй Ариэль, Беатрис и Кастро, самоубийство порождается нереализованными, заблокированными или неудовлетворенными психологическими потребностями. Именно они причиняют душевную боль и толкают человека на совершение суицидального действия. Чтобы в этом контексте понять самоубийство, вопрос следует поставить по возможности шире, а именно: какова психологическая подоплека большинства человеческих поступков? Пожалуй, лучший, наиболее общий ответ на этот вопрос состоит в том, что в целом действия людей направлены на удовлетворение их различных потребностей. Поэтому естественно, что в большинстве суицидов задействованы комбинации различных фрустрированных потребностей. В силу этого на фундаментальном уровне человек, проявляющий суицидальные тенденции, полагает, что его самоубийство преследует определенную цель, направленную на преодоление фрустрации стремлений. Встречается множество бессмысленных смертей, но никогда не бывает немотивированных самоубийств, любой суицидальный поступок отражает ту или иную неудовлетворенную психологическую потребность.

    5. Общей суицидальной эмоцией является беспомощность-безнадежность. В начале своей жизни ребенок испытывает некоторое количество эмоций (например, ярость или наслаждение), которые довольно быстро дифференцируются. В суицидальном состоянии, будь то подростка или взрослого, ощущается одно всеобъемлющее чувство беспомощности-безнадежности. «Я уже ничего не могу сделать [кроме совершения самоубийства], и никто не может мне помочь [облегчить боль, которую я испытываю]». Взгляды на суицид ранних представителей психоаналитической школы подчеркивали характерную для него бессознательную враждебность. Но сегодня суицидологи знают, что существуют другие, более глубокие базисные эмоции. Их ядром является чувство активной, бессильной внутренней опустошенности, унылое ощущение, что все вокруг совершенно безнадежно, а человек беспомощен что-либо изменить. Кастро пишет об этом так: «Утерян последний луч надежды».

    6. Общим внутренним отношением к суициду является амбивалентность. Зигмунд Фрейд поведал нам незабываемую психологическую истину, которая нарушает поверхностное впечатление о стройности формальной логики, утверждая, что нечто может одновременно являться «А» и «не-А». Например, мы можем одновременно любить и ненавидеть одного и того же человека: «Я не могу решить, ненавижу я тебя или люблю». Ариэль как-то говорила мне: «Оказалось, что в действительности я любила отца. А я ведь думала, что ненавижу его». У нас часто имеется два противоположных мнения в отношении многих важных вещей в нашей жизни. Я полагаю, что люди, совершающие самоубийство, испытывают двойственное отношение к жизни и смерти даже в тот момент, когда кончают с собой. Они желают умереть, но одновременно хотят, чтобы их спасли. Как говорила мне молодая женщина, ходившая по железной балке между крышами больничных зданий: «Я надеялась, что хоть кто-нибудь увидит меня через одно из этих многочисленных окон; ведь все здание целиком сделано из стекла». Для самоубийства типично состояние, при котором человек перерезает себе горло и одновременно взывает о помощи, и оба эти действия являются искренними и непритворными. Амбивалентность представляет собой совершенно естественное состояние при самоубийстве: чувствовать, что ты должен совершить его, и одновременно желать постороннего вмешательства. Я не знаю ни одного человека, который бы на все 100% желал покончить с собой, не имея одновременно фантазий о возможном спасении. Люди были бы счастливы не идти на саморазрушение, если бы не «должны» были предпринять его. Именно эта всегда имеющаяся амбивалентность дает деонтологические основания для терапевтического вмешательства. И в самом деле, почему бы каждому цивилизованному человеку не выступить на стороне жизни в ее борьбе со смертью?

    7. Общим состоянием психики при суициде является сужение когнитивной сферы. Я не принадлежу к сторонникам мнения о том, что самоубийство лучше всего трактовать в контексте психоза, невроза или психопатии. Я полагаю, что суицид можно правильнее определять как более или менее преходящее психологическое состояние сужения и аффективной, и интеллектуальной сферы: «Мне ничего больше не оставалось»; «Единственно возможным выходом была смерть»; «Я могла только покончить с собой, одним-единственным способом — спрыгнуть с достаточной высоты». Все это примеры работы аффективносуженного сознания.

    Синонимом сужения когнитивной сферы является туннельное сознание, заключающееся в резком ограничении выбора вариантов поведения, обычно доступных сознанию данного человека в конкретной ситуации, если его мышление в состоянии паники не стало дихотомическим (либо—либо). Либо я достигну некоего особенного (почти волшебного) разрешения всей ситуации, либо же перестану существовать. Все — или ничего.

    Горький и настораживающий факт: в состоянии когнитивного сужения суицидент не просто пренебрегает жизненно важной ответственностью по отношению к любимым людям; хуже того — иногда они просто отсутствуют в поле его сознания. Совершающий самоубийство прерывает все связи с прошлым, объявляет себя в душе своеобразным банкротом, и это как бы лишает других права претендовать на его память и внимание. Воспоминания его уже не спасут; он находится вне пределов их досягаемости. Поэтому в случае любой попытки спасения в первую очередь следует направить терапевтические усилия на преодоление состояния суженного сознания. Цель и задачи представляются ясными: открыть перед человеком реальное присутствие иных возможностей, сняв с него психические шоры.

    8. Общим действием при суициде является бегство (эгрессия). Эгрессией называется преднамеренное стремление человека удалиться из зоны бедствия или места, где он пережил несчастье. Вот примеры из суицидальных записок: «Покончив с собой, я избавлюсь от всего»; «Теперь, наконец, придет свобода от душевных мучений». Самоубийство является предельной эгрессией, на фоне которой меркнут все прочие виды бегства — уход из дома, увольнение с работы, дезертирство из армии или развод с супругом. Мы говорим о желании «отключиться» от повседневной жизни, когда уходим в отпуск или ныряем в увлекательную книгу, но большинство из нас все же проводят грань между желанием отстраниться от окружающей реальности на время и стремлением уйти из жизни навсегда.

    9. Общим коммуникативным действием при суициде является сообщение о своем намерении. Одним из наиболее интересных результатов, полученных при психологической аутопсии случаев смерти в результате несомненного самоубийства, проводившейся нами в Центре превенции суицидов в Лос-Анджелесе, было наличие в большинстве экспертиз предвестников приближающегося летального события. «Я умираю», — сказал Уильям Стайрон совершенно чужому человеку; Кастро писал: «Я начал прощаться с друзьями». Многие люди, намеревающиеся совершить самоубийство, несмотря на амбивалентное отношение к планируемому поступку, исподволь, сознательно или безотчетно подают сигналы бедствия, как бы снабжая окружающих ключами к своему намерению, они стенают о своей беспомощности, взывают о вмешательстве или ищут возможности спасения. Следует отметить печальный и в то же время парадоксальный факт, общее коммуникативное действие при самоубийстве — это не проявление вражды, ярости или разрушения, и даже не замкнутость или депрессия, а именно сообщение о своем суицидальном намерении. Естественно, эти словесные сообщения и поведенческие проявления часто бывают косвенными, но человек внимательный в состоянии заметить их.

    10. Общей закономерностью является соответствие суицидального поведения общему жизненному стилю поведения. Люди, умирающие от болезни (например, рака) на протяжении недель или месяцев, все это время в достаточной мере остаются сами собой, свойственные им черты проступают даже в большей степени, чем обычно. Почти в каждом из этих случаев можно увидеть характерные формы (паттерны) поведения: проявление определенных чувств или использование защитных механизмов, соответствующих острым или долговременным реакциям на боль, опасность, неудачу, бессилие или утрату свободы действий. Они имеют отличия у каждого конкретного человека и соответствуют присущим ему формам поведения в предыдущих состояниях душевного волнения. Люди остаются чрезвычайно упорными в верности самим себе и выражают ее однотипностью своих реакций в схожих обстоятельствах на протяжении всей жизни. Однако при самоубийстве нас поначалу сбивает с толку тот факт, что оно по своей природе является действием, которого человек никогда ранее не совершал, и ему нет аналогов или прецедентов в личной истории. Тем не менее, существует какая-то преемственность с тем, как он раньше справлялся с подобными трудностями. Чтобы оценить индивидуальную способность человека переносить психическую боль, следует обратиться к предыдущим -состояниям душевного волнения, мрачным временам в его жизни. Немаловажно выяснить, нет ли у него склонности к состояниям сужения когнитивной сферы, дихотомическому мышлению или устоявшихся моделей бегства и эгрессии, применявшихся в возникавших ранее критических ситуациях. Ответы можно получить, расспросив о деталях и нюансах того, каким образом происходило, например, увольнение с работы или развод, как удавалось справиться с душевной болью. Повторные тенденции к капитуляции, уходу, избеганию или агрессии являются, пожалуй, одним из самых красноречивых предвестников самоубийства.


    Меня как-то пригласили принять участие в расследовании самоубийства одного старика восьмидесяти лет, болевшего запущенной формой рака, который извлек из своего тела все иглы и трубочки, каким-то образом опустил перила кровати и, собрав все оставшиеся силы, поднял тяжелую оконную раму в больничной палате, а затем выбросился из окна. Я долго размышлял над этим поступком (как и по поводу всех других случаев самоубийства). Что заставило его так поспешить? Даже если бы он ничего не предпринял, то все равно умер бы через несколько дней. Он был ветераном второй мировой войны, и поэтому сведения о его жизни оказались достаточно полными. Сравнительно немногочисленные данные о работе, супружестве, образовании и военной службе оказались особенно показательными. Этот человек был несколько раз женат, получил поверхностное образование в различных учебных заведениях, подолгу не задерживался ни на одном рабочем месте. При этом его не уволил ни один начальник и не бросила сама ни одна жена. Наоборот, именно он уходил с работы первым, если возникали какие-либо трения. Не жены покидали его, а он во всех случаях оставлял их. А во время прохождения военной службы, как только возникала малейшая опасность служебного расследования, он немедленно переводился в другую часть. Вся его жизнь напоминала череду спешных отъездов. Вот и смерти от рака ни в коем случае не удастся его настигнуть; он умрет, как сам того пожелает, и самостоятельно выберет для этого время. Его самоубийство было вполне предсказуемым, исходя из преобладания определенных форм поведения на протяжении жизни.

    Итак, люди остаются весьма последовательными и верными самим себе. Но я хотел бы добавить, что ни одно возможное в будущем самоубийство не вырублено в камне, и способность к изменениям является уникальным отличительным признаком человеческого рода. Вероятно, практически невозможно вести себя, не соответствуя своему характеру, но изменения в характере, непрерывный процесс роста и созревания человека — это действительно реально и происходит постоянно. Кроме того, у человека имеется немало внутренних ресурсов, чтобы выстоять и пережить преходящую душевную боль.

    В некоторых из наших самых любимых литературных произведений описывается самоубийство. Я, например, вспоминаю роман «Пробуждение» Кэйт Чопин, «Госпожу Бовари» Флобера, «Страдания юного Вертера» Гете, «Карлика» Лагерквиста, «Анну Каренину» Льва Толстого — и это далеко не все. Особый интерес в них (помимо других замечательных качеств) для суицидо-лога представляет цельность и последовательность характеров основных героев, а также наше отношение к их добровольной смерти как к практически закономерному концу их жизни. Суицидальный исход не является неожиданностью, свойственной новеллам Мопассана, а скорее представляет собой логическое завершение сюжета и вполне вытекает из особенностей характера героя. Его следует признать огорчительной, но психологически обоснованной «необходимостью», если принять во внимание неблагоприятные жизненные обстоятельства и человеческие слабости. Может ли любой человек совершить самоубийство? Вряд ли. Однако если вы являетесь Анной, Эммой или Эдной, то вам стоит переворачивать страницы своей жизни с осторожностью и беречься того угла, в который вы можете загнать себя.

    Существуют определенные вопросы, которые следует задавать, чтобы уменьшить степень когнитивного сужения у человека в суицидальном состоянии. Что у Вас болит? Что происходит с Вами? С какой проблемой Вы стремитесь разобраться или покончить? Сложились ли у Вас некие планы, как причинить себе вред, и каковы они? Что помогло бы Вам остаться в живых? Была ли у Вас когда-нибудь ситуация, похожая на нынешнюю, что Вы тогда предприняли и как она разрешилась?

    Следует подумать о том, как помочь человеку с суицидальными намерениями в разработке альтернативы самоубийству, сначала вернувшись к обдумыванию (и переформулировке) проблемы, а затем рассмотрев и другие возможные варианты действий. Новые решения не всегда могут полностью разрешить проблему в том виде, как она была предъявлена, но создадут приемлемые варианты, с которыми человек будет в состоянии жить дальше. И именно в этом заключается основная цель терапевтической работы с суицидальным человеком.

    Глава 8. ВЫБОР ПСИХОТЕРАПИИ В СООТВЕТСТВИИ С ИНДИВИДУАЛЬНЫМИ ПОТРЕБНОСТЯМИ ЧЕЛОВЕКА

    Теперь стоит сказать несколько слов о психотерапии.


    Следствия из перечня 10 общих черт, присущих самоубийствам, для психотерапии суицидальных пациентов более чем очевидны: необходимо снижать интенсивность психической боли; снимать «шоры» сознания; ослаблять эмоциональное напряжение — все это хотя бы в небольшой степени. Рассуждая технологически (имея в виду отношения между смятением и летальностью), если снизить силу смятения человека (то есть, по сути, силу чувства, что все происходит не так, как следовало бы), то его летальность (стремление устранить эту ситуацию путем совершения самоубийства) тоже будет уменьшаться по мере уменьшения смятения. В этом-то как раз и заключается цель психотерапии суицидального клиента. В пределах разумного все способы, которые способствуют ее достижению, — в том числе применение лекарственных средств или временное помещение человека с суицидальными намерениями в больницу — несомненно, следует использовать при условии, что рекомендующий их человек имеет продуманный терапевтический план действий.

    В ходе психотерапевтического процесса важно обдумать и обсудить с клиентом альтернативы самоубийству; для этого вначале целесообразно повторно исследовать и определить имеющуюся проблему, а затем рассмотреть возможные варианты действий, способствующих ее разрешению, которые существуют помимо суицида. Хотя эти новые для клиента концептуальные подходы, возможно, не разрешат проблему полностью, в том виде, как он ее сформулировал, но тем не менее они обеспечат его вариантами иных, нелетальных точек зрения на проблему, рассмотрение которой станет возможным под другими ракурсами.

    Психотерапия является особой ареной для уникальных действий, местом, дающим неповторимые возможности для специальных исследований и личностного роста. Всевозможные интересные и ценные события могут произойти в ее процессе. В пределах основной общей цели — спасения жизни пациента — в психотерапии следует выделить две стадии, направленные на ее достижение. На первой стадии терапевтические подходы подбираются и реализуются в соответствии с индивидуальным спектром психологических потребностей пациента. Это вполне достижимо и лишь требует умения и гибкости у терапевта и активного сотрудничества со стороны пациента. Вторая стадия состоит в достижении желательного долговременного исхода психотерапии — пересмотра и изменения тех психологических потребностей, которые наиболее угрожают жизни, не больше и не меньше.

    Если рассмотреть любой обычный разговор между двумя равноправными собеседниками, то можно заметить, что в нем происходит ряд интересных событий. Существуют неписаные правила, своего рода невысказанная вслух договоренность, в соответствии с которой и ведется беседа. Например, двое собеседников словно условливаются степенно высказываться по очереди или, наоборот, допускают, чтобы один перебивал другого. Судя по воспоминаниям моего детства, в нашей семье во время оживленной застольной беседы, как бы принималось правило, что никому не удастся довести начатое предложение до конца; с другой стороны, во время учебы в Гарварде я столкнулся с совершенно иными правилами. Другими неявными правилами могут стать способы изменить или развить тему разговора, изменить интонацию и настроение, свести разговор в шутку, расспрашивать и многие другие.

    Содержание большинства обычных бесед, происходящих во всем мире, очевидно — то есть люди в ходе общения подразумевают то же самое, что и высказывают. Например, темами бесед могут стать дети, еда, деньги, политические события, известные личности, жизнь семьи, увлечение автомобилями и т.д., и т.п. Если ваш приятель интересуется, каким бензином вы заправляете вашу новую машину, то темой разговора, несомненно, являются именно средства передвижения и необходимое для них топливо.

    Со своей стороны, психотерапевтическое общение нельзя отнести к числу обычных бесед. В нем существуют свои специфические правила, отличающиеся от правил других разговоров. Самыми главными являются два основных отличия. Во-первых, психотерапевтическая беседа строится в соответствии с определенной иерархией, то есть терапевт и клиент не равны; они не могут, как в обычной беседе, просто делиться информацией, говорить одинаковое время или по желанию меняться ролями. Роли, которые они принимают на себя, совершенно различные. Второе отличие между обычной беседой и сеансом психотерапии — содержание разговора. Он не ведется просто так, о машинах и бензине. Во время терапевтических отношений между двумя сторонами возникает довольно ясное понимание, что пациент (по крайней мере время от времени) будет говорить о вещах, которые в обычном общении не упоминаются, и даже о том, что раньше ему и в голову не приходило. Парадокс психотерапевтической беседы заключается в том, что пациент по своей собственной воле приходит поговорить о том, что обычно обсуждать не желает и о чем раньше никогда не задумывался. Еще больший парадокс можно усмотреть в том, что это желание не только осуществляется, но и оказывается полезным.

    В психотерапии существуют подходы, называемые мной «маневрами» — то есть особые приемы, которые использует терапевт для стимулирования процесса. Сфера психотерапии, естественно, имеет свой особый лексикон, собственный специфический набор необходимых терминов, таких как «перенос», «сопротивление», «механизмы психологической защиты» и тому подобное. Для описания всех важных понятий терапевтического процесса могут потребоваться сотни руководств, — но в этой книге нет места для столь пространных рассуждений. Поэтому я намеренно ограничу себя перечислением двух дюжин технологических приемов, целью которых является выбор психотерапевтической тактики в соответствии со специфическими потребностями конкретного пациента. В Таблице 4 приведен примерный перечень этих маневров. Использование такого подхода позволяет терапевту подготовить своего рода «выкройку» и создать предварительный шаблон, учитывающий спектр психологических потребностей данного человека, тех стремлений, которые причиняют ему душевную боль и подталкивают к самоубийству.


    Таблица 4. Психотерапевтические маневры  


    1. Установить

    2. Сфокусировать

    3. Избегать

    4. Быть внимательным

    5. Поощрять

    6. Подкреплять

    7. Осознавать

    8. Воздерживаться

    9. Выражать несогласие

    10. Разъяснять

    11. Побуждать к анализу

    12. Организовать

    13. Идентифицировать

    14. Подчеркивать

    15. Отслеживать

    16. Связываться

    17. Исследовать

    18. Интерпретировать

    19. Проявлять бдительность

    20. Оценивать

    21. Принимать оценку

    22. Получать обратную связь, поддержку

    23. Консультироваться

    24. Отказываться


    Примечание. Эти терапевтические приемы легко приспособить к любому человеку, и каждый из них можно соотнести с определенными фрустрированными психологическими потребностями.


    Ниже приводится отрывок из терапевтического сеанса с Беатрис Бессен, способной студенткой колледжа, у которой отмечались суицидальные тенденции. Читая его, стоит обратить внимание на элементы противодействия и несогласия, содержащиеся в ее утверждениях.


    Беатрис: Я отношусь с очень большим интересом ко всему, о чем вы говорите. Но у меня, правда, есть кое-какие личные сомнения в отношении некоторых из теорий. Во время изучения психологии они посещали меня нередко и касались определенных вопросов, которые мы проходили. Думаю, так случается с большинством людей, изучающих какой-либо предмет. Тем не менее, мне интересно то, что мы обсуждаем, и кажется, я была бы способна дать вам честный отчет в том, что я пережила и как это отозвалось в моей душе.

    Э.Ш.: Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали побольше о душевной боли.

    Б.Б.: Вы правы. Да, конечно. Всю ту боль, которую я испытывала, скорее всего можно назвать именно психической, душевной. Мне всегда было трудно плакать или кричать, словом, так или иначе выражать свои эмоции, бежать куда-нибудь, бросаться на кого-то и тому подобное. Я проводила невероятно много времени в размышлении, обдумывая, воображая что-нибудь, нещадно анализируя свои действия, и в конце концов мне казалось, что от этого я схожу с ума. У меня есть какой-то прирожденный дар загонять себя в мысленные тупики. Мне кажется, все мои сомнения исходят от неразрешенного вопроса, могут ли люди в самом деле изменяться, или нет. Я имею в виду, изменяться в чем-то очень важном, основном. По сравнению с тем, какой я была в средней школе, я изменилась лишь после того, как прошла через испытания. Наверное, и дальше во мне будут возникать изменения. Но тем не менее существуют такие фундамен-тальные вещи, которые мне так и не удалось изменить, сколько я ни старалась. Поэтому-то у меня и возникли сомнения в теории, что можно вот так просто взять и поменять взгляды на мир, которые существуют у людей.

    Э.Ш.: Укажите мне, пожалуйста, хотя бы одну из фундаментальных вещей, которые, по-вашему, не подвержены изменениям.

    Б.Б.: Полное доверие к кому-либо. Э.Ш.: Полное?

    Б.Б.: Да, абсолютное. Безусловное. Я имею в виду даже полисе доверие к самой себе.

    [Пауза]

    Э.Ш.: О чем вы сейчас думаете?

    Б.Б.: О крайностях. И о своей установке следовать принципу «все — или ничего».

    Э.Ш.: Вы имеете в виду двойственность мира, его разделение на два противостоящих лагеря?

    Б.Б.: Да нет. Ведь не все происходит так явно и неприкрыто. Если подвергаешься со стороны кого-то физическому насилию, избиению — это, конечно, сразу видно и не вызывает сомнений. И, думаю, в этом случае мне бы не составило труда разобраться в ситуации и как-либо из нее выйти — например, вызвать полицию или предпринять иные действия. Но, мне кажется, существуют более изощренные способы, с помощью которых люди в состоянии наносить друг другу тяжелые удары, но это не телесные истязания и их воочию нелегко увидеть.

    Э.Ш.: Несомненно. Но ведь существуют также и преувеличения, в которые свойственно впадать людям — особенно что касается прошлого.

    Б.Б.: У меня нет чувства, что мое прошлое уже ушло, что оно отдалилось или осталось где-то далеко позади. Я ощущаю, что оно постоянно здесь, со мной, теперь, что оно незримо присутствует в настоящем. Конечно, я умом понимаю, что оно прошло, однако не в состоянии почувствовать этого.

    Э.Ш.: А можете ли вы взглянуть на прошлое несколько иначе? Нет ли оснований согласиться с тем, что ваше видение его не является единственно возможным вариантом? Что оно было не столь ужасным, каким представлялось?

    Б.Б.: Конечно, логически рассуждая, я тоже так думаю. На уровне размышлений я не один раз пыталась убедить себя в том, что нет необходимости в деструктивных поступках, но этого никогда надолго не хватало. Очевидно, все дело в том, что когда произошла травма, мне было только восемь лет или что-то около того, и происшедшее воспринималось как вопрос жизни и смерти. Теперь, когда я, будучи взрослым и образованным двадцатилетним человеком, мысленно возвращаюсь в ту ситуацию, то, несомненно, осознаю, что вопрос вовсе не стоял о жизни и смерти. Но в том-то возрасте я этого не знала. То, что может понять взрослый человек, еще не дано восьмилетнему. Взрослый в состоянии понять корни своего страха, ведь он уже проанализировал свое прошлое и как бы оставил его позади, умом он понимает, что его жизни непосредственно ничто не угрожает, и потому именно как взрослый он пытается овладеть ситуацией. Ему известно, какие следует предпринять меры предосторожности. Ведь иначе в нем может проснуться маленький восьмилетний ребенок. Я все время стремлюсь контролировать события, чтобы защитить себя, но меры, к которым я прибегаю, и способы, с помощью которых я создаю охранительную ситуацию, чтобы справиться, если во мне проснется маленький ребенок и почувствует угрозу для жизни, — все эти меры контроля в свою очередь являются опасными для меня. Я просто не могу жить таким образом изо дня в день. Не могу постоянно пребывать в состоянии ошеломляющего страха, в состоянии не покидающих сомнений, стоит ли умереть или остаться в живых. Конечно, это невероятно трудно. Но, тем не менее, я не отказываюсь от своих форм контроля. И, к сожалению, полагаю, не случайно я подобрала именно такие способы, которые в конце концов могут оказаться смертельными.

    Э.Ш.: Вы могли бы назвать их?

    Б.Б.: В настоящее время — это, прежде всего, соблюдение диеты. Но, бывало, я пользовалась и другими. Думаю, их можно назвать формами зависимости. Когда-то я употребляла наркотики. Меня постоянно преследовали навязчивые фантазии о самоубийстве. Естественно, я не могла умереть от копошащихся мыслей, но в них содержалось разрушительное начало, ибо, в конечном счете, моей целью стало исполнение этих желаний.

    Э.Ш.: Каким образом?

    Б.Б.: По-разному. Было время, года три-четыре, когда я предавалась фантазиям буквально каждый день, ежевечерне перед сном придумывала все новые и новые способы самоубийства. Например, я мечтала истечь кровью и умереть. Мне, как и многим подросткам, почему-то втемяшилось в голову, что погибнуть от потери крови весьма поэтично и трагично. Вот я и воображала себе, как медленно истекаю кровью и жизнь оставляет меня. Это был один из мерещившихся мне видов смерти. Он казался наполненным романтическим духом, имеющим определенное отношение к любви. О нем упоминалось во многих песнях и книгах. Я настолько погрузилась в мысли о смерти, следовавшей за кровопотерей, что сама начала писать об этом песни и слагать стихи. Но не только песни, которые я сочиняла, а и все остальное в моей жизни стало частью этой готической фантасмагории. Я пользовалась ею как способом контроля, ибо расходовала всю энергию души, свою одержимость, чтобы уйти от того, что происходило в реальности. Это стало болезненным пристрастием. Думаю, что именно оно и привело меня к деструктивным результатам. Это такая же зависимость, как у человека, который беспрестанно прибегает к транквилизаторам каждый раз, когда нервничает или испытывает страх. Пристрастие бывает к лекарствам и к людям тоже.

    Э.Ш.: Вы думаете, что это очень плохо?

    Б.Б.: Я согласна, что люди порой нуждаются в том, чтобы зависеть от кого-то, и популярная психология, пожалуй, преувеличивает значимость проблемы взаимной зависимости, однако я в данном случае имею в виду нечто весьма злостное. Раньше я использовала другого человека с теми же намерениями, с какими ныне применяю диету, в качестве способа избавиться от страха. Я использовала людей до такой степени, что это уже нельзя было назвать естественной человеческой зависимостью. Дело доходило до того, что меня просили уйти или, по крайней мере, немного отстраниться. Я переставала за мечать границу между нами, не сознавала, что мы являемся различными, отдельными друг от друга людьми. Мне кажется, что в этом присутствовало что-то болезненное. То, что я прибегала к подобным формам контроля, уже само по себе представляло проблему. Я также имею в виду, что мне не удавалось от них отказаться. Полностью. Я злоупотребляла ими. Боялась прекратить принимать успокаивающие средства. Страшилась отпустить руку другого человека…


    Теперь стоит рассмотреть, как можно конкретно использовать этот психотерапевтический подход с использованием 24 психологических маневров в трех описанных в этой книге суицидальных случаях — Ариэль, Беатрис и Кастро. (Только один из них, Кастро, действительно был моим личным пациентом.) Во время работы над этой книгой я консультировался по поводу этих случаев так, как если бы эти люди в самом деле были моими реальными пациентами. Мне повезло, что в Нейропсихиатрическом институте Лос-Анджелесского университета (бывшего моим рабочим местом с 1970 года) на одном этаже со мной работал идеальный консультант — профессор психиатрии, д-р Роберт Паснау. Он изучил истории Ариэль, Беатрис и Кастро и в дальнейшем обсудил со мной, каким образом можно было бы использовать набор глаголов, чтобы организовать воображаемые терапевтические диалоги. В наши намерения входило применить эти приемы к каждому из троих людей. Мои беседы с доктором Паснау были, если можно так выразиться, серией посмертных психотерапевтических консультаций с целью помочь мне лучше разобраться, как можно было бы применить теоретические построения на практике — если бы в самом деле представилась возможность провести сеансы психотерапии с Ариэль и Беатрис.

    Далее я представляю вашему вниманию шесть (из 24) психотерапевтических маневров, чтобы показать возможности их применения. Важно заметить, каким образом терапевтическая тактика вытекает из основных фрустрированных психологических потребностей пациента (и соответствует им) — как детали терапии приспособлены к потребности Ариэль быть любимой, потребности Беатрис в противодействии и потребности Кастро в аффилиации. Эти шесть примеров маневрирования были выбраны мной практически случайно.

    Установить. Давайте начнем с первого маневра — установить, который, по-видимому, является неплохим началом для разговора. Совершенно очевидно, что прежде всего психотерапевт стремится создать доверительные взаимоотношения с каждым пациентом и достичь раппорта56.

    Однако установление раппорта не является простой формальностью. С точки зрения пациента он представляет собой чрезвычайно важную вещь. Ведь по своей сути раппорт (для испуганного, одинокого или склонного к суициду человека) означает, что он или она не брошены всеми, не оставлены на произвол судьбы.

    В ходе психотерапевтического процесса могут возникать отношения более насыщенные и интенсивные, чем раппорт. Они именуются переносом, в частности, положительным переносом, под которым подразумевают усиление потока чувств доверия и теплоты в силу ожидания добра от другого. Этот «другой человек» часто принадлежит к числу авторитетных фигур, таких как, например, врач, преподаватель или даже служитель культа. «Пожалуйста, — говорите вы доброжелательному, внимательному и компетентному доктору, — помогите мне, ведь я верю вам». Или к знающему педагогу: «Научите меня. Скажите, как мне поступить». Или к психотерапевту: «Позаботьтесь обо мне. Помогите стать менее несчастным».

    У Ариэль почти сразу возник положительный перенос в отношении меня — по собственной инициативе она подошла ко мне после лекции, а потом специально для меня охотно приготовила очень личные магнитофонные записи — все это важно отметить. Это, несомненно, можно было использовать для ее блага, если бы представилась возможность провести с ней психотерапию. В этих условиях она могла бы отработать и улучшить некоторые аспекты ее запутанных и причиняющих беспокойство отношений с умершим родным отцом, исследуя нюансы своих нынешних реакций на психотерапевта. Процесс переноса можно было бы применить не только к тому, о чем она говорила в ходе психотерапевтических сеансов, но и к тому, что реалистически или фантастически проецировала, о чем фантазировала в «реальном» мире. И тогда у нее появилась бы возможность проверить эти размышления как в особой реальности психотерапевтического кабинета, так и во взаимоотношениях в своей повседневной жизни.

    У Беатрис проблема крылась как раз в переносе — а именно, в ее витальной неспособности по-настоящему доверять любой значимой фигуре взрослого. Если бы с ней проводились психотерапевтические сессии, то терапевту следовало ожидать лишь весьма прохладного отношения и основной акцент ставился бы на отрицательном переносе, проявлявшемся в Недоверии и изощренной критике. Ниже приводится отрывок из беседы с ней.


    Беатрис: Несомненно, моя активность снизилась в сравнении с подростковым возрастом. Жизнь стала более скучной и монотонной. Но и она кажется мне небезопасной. Как будто я собираюсь на операцию, не приняв перед этим никаких успокаивающих и обезболивающих, и никто не поддерживает меня за руку. Я ощущаю состояние комфорта только тогда, когда живу крайностями.

    Э.Ш.: Вам бы хотелось это изменить?

    Б.Б.: Да, конечно. Ведь я обнаружила, что впадать в крайности опасно.

    Э.Ш.: Вероятно, вам свойственна захватывающая потребность в волнении, драме ради самой драмы. Если вы лишены ее, то испытываете скуку. В то время, когда вы почувствовали себя брошенной, вам пришло в голову жить крайностями, чтобы, по крайней мере, развлечься или почувствовать в себе хоть какую-то жизнь. Она все-таки чересчур интересна, чтобы просто так от нее отказаться.

    Б.Б.: Ну, это еще вопрос. Я не верю, что если человек расстается с жизнью, то он превращается в ничто, перестает существовать. Я считаю, что энергия лишь изменяет свою форму, но не умирает. Но это совершенно другая и важная тема. Интересно поразмыслить, что думали о смерти люди, пытавшиеся покончить с собой.

    Э.Ш.: Разве самоубийство не относится к одному из способов совершенно напрасного прощания с жизнью? Отказа от той целостности, которой обладал человек, будучи личностью?

    Б.Б.: И что?

    Э.Ш.: Что это значит для вас — «И что»?

    Б.Б.: Если уж человек на самом деле желает совершить самоубийство, то, мне кажется, для него не имеют никакого значения ни достижения всей прожитой жизни, ни что-либо другое. Вот вы можете утверждать, что никогда лично не позволите себе это сделать, поскольку не хотите расстаться со своим положением в глазах окружающих. Однако если бы вы действительно собирались покончить с собой, то, уверена, вам это было бы безразлично. И знаете, если бы вы так считали, то люди могли бы еще больше всерьез принимать вас, они бы убедились в том, что вы действительно очень многое знаете о суицидальном состоянии; что вам доступно настоящее понимание.

    Э.Ш.: Как вы полагаете, останется ли ваше мнение неизменным, когда вам исполнится 40 лет?

    Б.Б.: Мне кажется, что я не доживу до 40 лет, если у меня сохранится такое мнение. Вряд ли мне этого захочется…


    Из этого отрывка становится понятно, что психотерапевтическая работа с Беатрис с самого начала превратилась бы в борьбу.

    Теперь обратимся к третьему человеку. Кастро всю жизнь искал своего отсутствовавшего отца и эти поиски отразились в его амбивалентном, преимущественно положительном переносе на меня. Самый почетный титул, которого я удостоился, был «Друг». То есть я был в его глазах старшим товарищем, наставником, достойным доверия — вот и все, что он смог отыскать в себе. Существовал ли вообще кто-нибудь в его жизни, кого он называл «Отцом»?

    С точки зрения психотерапевта, у положительного переноса есть одно замечательное качество — его не приходится заслуживать или достигать; он проецируется самим пациентом. И психотерапевту остается лишь продолжать вести себя таким образом, чтобы сохранить его.

    Избегать. Третий маневр — избегать, — во многих случаях не следует терять из виду. В ряде бесед со мной д-р Паснау ясно указывал на различные конкретные моменты, которых следовало бы избегать при психотерапии у трех рассматриваемых личностей. Во время работы с Ариэль правильнее всего было бы воздерживаться от критических замечаний в отношении ее семьи или корней любых конфликтов с матерью. Независимость (от семьи) не являлась главным стремлением Ариэль, во всяком случае, не в начале психотерапевтического процесса. Ее потребность быть любимым членом семьи была во сто крат важнее. Поэтому адекватным подходом к ней было бы проявление дружелюбия и заботы.

    В случае с Беатрис было бы крайне нежелательным для психотерапевта стать тем человеком, который бы настаивал на госпитализации (при возникновении к ней показаний) или устанавливал в ее жизни какие-либо ограничения. Она бы и так внесла в процесс лечения столько противодействия, что для психотерапевта было бы совершенно излишним подливать масла в огонь.

    В работе с Кастро следовало избегать темы гомосексуализма до тех пор, пока (и если) он сам не начнет ее открытое обсуждение. В дальнейшем не нужно было уточнять характер его сексуальных отношений со значимыми людьми, о которых он упоминал. В том, о чем он говорил (или писал), он являлся несомненным хозяином положения и диктовал свои условия. Он стремился к доверительному общению и постепенно затрагивал все новые и новые темы. Его не следовало подталкивать. В задачи психотерапевта входило присоединиться к Кастро; быть на его стороне, рядом с ним; не нажимать на него и не предлагать ему никаких новых предметов для обсуждения до тех пор, пока он не будет в состоянии их принять и «переварить». В качестве общего правила, лучше всего позволить самому пациенту задавать темп обсуждения, особенно если дело касается табуированных тем.

    Осознавать. Что означает «осознавать»! Я полагаю, что психотерапевт должен отдавать себе отчет в существовании у Ариэль потребности в любви и одобрении. Не в притворной похвале, а в настоящем, искреннем принятии. У терапевта должна присутствовать изрядная толика положительного переноса в отношении Ариэль; ему необходимо заботливо относиться к ней и по-настоящему хотеть ей помочь, постоянно памятуя о ее психологических потребностях.

    Естественно, проблемы Ариэль можно концептуализировать по-разному. Если бы она в качестве пациента обратилась (до попытки самосожжения) в обычное психиатрическое учреждение, то ей был бы поставлен диагноз в соответствии с «Диагностической и статистической классификацией психических расстройств (DSM)», разработанной Американской психиатрической ассоциацией. При постановке психиатрического диагноза за ее пребывание в больнице платило бы страховое агентство. В этом случае ей наверняка были бы навешены такие диагностические ярлыки, как «эндогенная депрессия», «пограничная личность» (с нереальными и неуемными требованиями внимания и любви), «инфантильная реакция» (immaturity reaction) или «нарциссическое расстройство». И, очевидно, она прошла бы курс медикаментозного лечения по поводу этих нарушений. (И нельзя исключить возможность того, что оно оказалось бы полезным.) В большинстве случаев именно так обычно и происходит.

    Но для психотерапевта все равно осталась бы работа; ведь сохранялась бы не только психическая боль, лежавшая в основе всех этих нарушений, но и потребности, не получившие удовлетворения даже после приема «Прозака» или других лекарств. Если, образно выражаясь, человек выходит из чащи дремучего леса, где до этого опасливо блуждал, и ему больше не угрожает опасность причинить вред себе или другим людям, психотерапевту следует начать и поддерживать диалог с ним, чтобы оба собеседника, каждый по-своему, могли осмотреть и исследовать его душевный ландшафт. Я убежден, что именно психологические потребности составляют существенную часть этого пейзажа, являются самым главным фактором в понимании людей, обнаруживающих суицидальные тенденции. Таким образом, в мои задачи входит создание таких терапевтических взаимоотношений, которые помогли бы выяснить, каким образом психологические потребности определяли формирование личности Ариэль или любого другого человека. Лекарственному лечению и психотерапии, естественно, следует идти рука об руку. В идеальном случае психиатрическое учреждение, стационарное отделение или консультативный кабинет должны быть местом, куда люди с суицидальными проявлениями могли бы обращаться для клинического обследования и медикаментозного лечения и, одновременно, находить утешение в своей душевной боли и страданиях.

    Я глубоко убежден в том, что в целом основной задачей психиатрического учреждения (и работающего в нем персонала), а также психотерапевтов является — естественно, после обеспечения необходимой защиты пациентов от собственных саморазрушающих импульсов — исследование и оценка психической боли в ее взаимосвязи с фрустрированными психологическими потребностями, а затем — конкретные действия, выполняющие роль болеутоляющего средства. Болеутоляющим можно назвать как лекарство, так и человека, облегчающего боль. Вот почему главная задача психотерапевта состоит в том, чтобы выступать в роли обезболивающего препарата, уменьшающего душевную боль — Ариэль или любого другого пациента. И для этого мы стараемся познать (и использовать) все, что может оказаться полезным в исполнении этой задачи.

    Наш взгляд на Беатрис, естественно, имеет некоторые особенности. В этом случае следует осознавать ту роль, которую продолжает играть семья в ее жизни. Когда она была подростком, ей, вероятно, часто требовалось проявлять крайне сосредоточенную решимость, чтобы постоянно ощущать себя в состоянии яростной схватки с родителями. Или, быть может, она ваяла свой характер, следуя их воинственной модели. Так или иначе, по всей видимости она сознавала себя VIP — очень важной персоной — и образовала свое собственное королевство, хотя его знамя иногда и падало, если она терпела поражение. Когда в юности (после первой попытки самоубийства) она была госпитализирована, ей был установлен диагноз «пограничной личности», «расстройства аппетита» и «обсес-сивной личности». Несомненно, диагноз был достаточно точным, однако в нем не нашли отражения ее фрустрированные психологические потребности, порожденные и обостренные разводом родителей.

    Существуют и другие профессиональные ярлыки, которые можно подобрать для квалификации состояния Беатрис, как, например, «анаклитическая депрессия». Прилагательное «анаклитическая» происходит от латинского слова «опираться». Часто бывает так, что зависимые дети и подростки тяжело переживают утрату привязанности, свою брошенность и покинутость близкими людьми. Если человек, служивший им опорой, по тем или иным причинам исчезает или отдаляется от них, они впадают в депрессию. Именно это, очевидно, произошло с Беатрис, но одновременно случилось и другое — она начала обороняться, «давать сдачи», и эта битва происходила, в основном, в ее собственной душе и теле.

    Фрустрированная потребность Беатрис в противодействии — ее стремление уйти первой, до того, как другой человек, возможно, бросит ее — причиняла ей сильнейшую душевную боль, с которой она пыталась справиться, учиняя периодические атаки на собственное тело — в виде нервной анорексии или суицидальных попыток. В этом случае психотерапевтическая проблема касалась ее затруднений в проявлении базисного чувства доверия. Создание с ней преходящих рабочих отношений (например, чтобы провести психологическое тестирование и т.д.) было делом для меня достаточно легким и приятным. Однако формирование длительного положительного переноса, очевидно, потребовало бы гораздо больших терапевтических усилий, направленных на преодоление ее глубоко коренившейся склонности к недоверию.

    Понятно, что Беатрис была цивилизованным человеком, обладала хорошими манерами и умела неплохо ладить с людьми. Однако — именно в этом и состоит суть проблемы — она воспитала в себе неспособность к доверию и любви. Вот и появляется драматическая коллизия: могла ли она жить с мужчиной после того, как он признался ей в любви и ожидал взаимности? И ее мир оказался полон людей, которые для нее просто не существовали — полное отсутствие психологически ключевых персонажей. Если человек запирает дверь перед каждым, кто пытается достучаться, то в конечном счете ему ничего не останется, как только беседовать с самим собой, ощущая себя сиротой.

    Что касается Кастро, то его друг или психотерапевт должны были обязательно отдавать себе отчет в состоянии его телесного здоровья в свете того факта, что с момента попытки самоубийства он не принимал твердой пищи и постоянно терял в весе и физической силе. В течение нескольких последних лет он производил впечатление крайне изможденного и ослабленного человека, чего совсем не наблюдалось в период, непосредственно следовавший за суицидальной попыткой. Это еще одна вещь, которую необходимо учитывать в ходе терапии, следить за ней и проявлять должную озабоченность.

    Выражать несогласие. Должны ли мы выражать несогласие с человеком, обнаружившим суицидальные тенденции? Возражение является рискованным и вызывающим беспокойство у любого пациента шагом, однако не подлежащий сомнению факт состоит в том, что определенные основные возражения или несогласия с пациентом являются краеугольным камнем в психотерапевтическом процессе. (Несогласие вовсе не означает спор или дискуссию.) Так, психотерапевт всегда в корне не согласен с самоубийцей; что можно было бы подумать о таком утверждении: «Ну конечно, я согласен, Вам следует покончить с собой». Напротив, он осознает, что этот человек обратился к нему именно потому, что переживает двойственные чувства, и какая-то важная часть его личности желает найти способ продолжить жизнь. Таким образом, несогласие как маневр занимает важнейшее место в психотерапии.

    Вот несколько предложений, внесенных доктором Паснау в этом контексте. Он бы не согласился с рассказом Ариэль о ее предчувствиях смерти отца, якобы возникших еще до того, как она нашла тело. Случай, о котором она повествовала (как она заранее знала, что отец уже умер, прежде чем обнаружила его мертвым), по всей видимости, является ложным воспоминанием, отражавшим ее тревогу, сужение сознания и чувство вины из-за его самоубийства. Таким образом, параллельной целью психотерапии должно стать смягчение интенсивности ее вины за совершенный отцом суицид, мотивом которого, в свою очередь, были фрустрация и душевная боль.

    В ходе психотерапевтической работы с Беатрис несогласие следовало выразить лишь с аргументами в пользу выбора наихудшего сценария в ее взаимоотношениях с людьми, а затем и его осуществления. Если бы с ней проводилась психотерапия, то было бы целе-

    сообразно скрупулезно, деталь за деталью, проследить, как она строила взаимоотношения с людьми и как исподволь направляла их развитие в сторону неизбежного негативного исхода, а ее первоначальные подозрения, естественно, оправдывались. Очевидно, в психике Беатрис имела место некая тонкая настройка, позволявшая ей осуществлять этот стиль поведения.

    С Кастро у меня была совершенно реальная возможность взаимодействия и, в некоторых случаях, проявления несогласия. В ходе сеансов это принимало форму своего рода интеллектуальной дискуссии. Одним из ее ключевых моментов стало мое замечание о том, что он строил свои взаимоотношения с людьми, особенно любовные, подобно военным действиям. Он являлся генералом, а отношения — сражением. Все его метафоры были связаны с войной. (Очевидно, именно это обстоятельство влекло его к жизни римских цезарей.) В связи с этим я вспомнил интересную, но в то же время не во всем достоверную книгу Де Ружмона «Любовь в западном мире», в частности, главу о любви и войне. Я даже взял ее в университетской библиотеке и собирался обсудить с Кастро, но тем временем в нашей работе и его жизни происходили гораздо более важные вещи, и я никак не мог выбрать подходящего момента. Ему приходилось преодолевать сотни миль, чтобы приехать в университетскую клинику для пластических операций на сравнительно краткий период. Тогда находилось время и для наших встреч. Остальное наше взаимодействие происходило по почте или в ходе очень редких (в силу расстройства его речи) телефонных бесед.

    Организовать. В состоянии ли мы что-либо организовать для этих людей? Я считаю, что важной задачей психотерапевта (или друга) является освоение роли поверенного, то есть человека, который оказывает пациенту практические услуги или, можно сказать, ведет его дела и помогает в некоторых тягостных жизненных обстоятельствах. В этом нет ничего нового. Единственная особенность, на которую я хочу обратить внимание и которая соответствует моим общим взглядам, состоит в том, что эти практические дополнения к психотерапии следует согласовывать с потребностями пациента. Соображения доктора Паснау полностью отвечали этому подходу. В случае Ариэль можно было бы организовать ее встречу с матерью и, возможно, договориться о совместной беседе втроем. При работе с Беатрис следовало обеспечить надежное «прикрытие» на случай, если бы психотерапевту пришлось пропустить несколько сеансов (например, из-за отпуска): оставить ей временные адреса, где его можно отыскать в это время и номера его телефонов или пейджера. В ее случае к необходимости отлучки психотерапевта важно было относиться серьезно. Что касается Кастро, то неплохими вариантами оказались бы организация наблюдения работниками социальных служб, а также контакты с Институтом Брайля для заказа там книг в магнитофонных записях, с колледжем по месту жительства и, возможно, с другими полезными учреждениями.

    Проявлять бдительность. В чем суицидологам следует проявлять бдительность? В психотерапии одним из основных девизов является бдительность. Всегда надлежит проявлять настороженность в отношении усиления степени летальности пациента, отслеживать его намеки, которые могут подразумевать самоубийство («Я больше не могу так жить»), и без малейших колебаний прямо спрашивать о них. В ходе психотерапевтического процесса следует соблюдать осторожность, чтобы у Ариэль не возникло впечатления, что ее жалеют, и избегать всего, что могло бы поставить под сомнение ее человеческое достоинство. Аналогично в случае Беатрис нужно учитывать, что она склонна верить современным популярным толкованиям причин нервной анорексии, например, что анорексия развивается вследствие недавно всплывших «воспоминаний» о пережитой в детстве сексуальной эксплуатации со стороны взрослого. А в случае с Кастро необходимо видеть опасность (и постоянно делиться с ним своими опасениями) в том, что у него имеется устойчивая тенденция строить невыигрышные отношения с каждым новым сексуальным партнером.

    Сам по себе процесс чтения может стать особым опытом, душевным или даже духовным переживанием. По мере того, как вы читаете и размышляете о людях, упомянутых на этих страницах, вы одновременно можете задуматься о себе и своих близких. Вспоминая об Ариэль, Беатрис и Кастро, я надеюсь, что вы поставили на их место себя (или кого-то из ваших родственников, друзей или знакомых). Или же вам довелось знать по крайней мере кого-нибудь, кто размышлял о самоубийстве, и теперь у вас возникли основания в свою очередь поразмыслить о том, каковы были его насущные психологические потребности? Каким образом вы заполнили бы «Бланк оценки психологических потребностей»? (Каким был бы ваш спектр?). Как вы оцениваете содержание каждого из 24 психотерапевтических маневров в отношении человека, о котором беспокоитесь? Или для себя самого? Если же существуют условия, при которых вы сами задумываетесь о самоубийстве, то каким образом вы могли бы обратиться за помощью к другу или психотерапевту?

    Цель этой книги — пробудить у читателя мысли обо всех этих вопросах. Я предлагаю желающим изучить психотерапевтические маневры, а также психологические потребности и общие черты самоубийства — и посмотреть, что получится из этого интроспективного приключения. Поскольку каждый из нас является уникальной личностью, то следует поближе познакомиться, вступить в диалог и договориться с нашими собственными демонами, страхами; осознать условия, при которых нам удастся прожить предначертанные дни. Для этого полезно вооружиться всей доступной информацией о себе, которую только можно добыть, тем более, что в вопросах, касающихся самоубийства, знания оказывают эффективное профилактическое воздействие.

    Глава 9. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ И РАССУЖДЕНИЯ

    Акт самоубийства представляет собой одновременно бегство и приближение. Душевная, психическая боль является именно тем, от чего человек стремится бежать прочь; покой представляет собой ту стихию, которую он ищет и искренне желает обрести. В самоубийстве две эти цели сливаются в одну: бегство от душевной боли приносит облегчение, — именно в этом усматривается желанный покой. Невыносимая психическая боль разрешается успокоением; невыносимое страдание прекращается. По крайней мере, именно таким образом рассуждает и на это надеется самоубийца.

    Человеку с суицидальными намерениями отсутствие сознания представляется состоянием полного и совершенного покоя, пустоты и забвения. Все проблемы не просто разрешены; их не существует вовсе, и более того, нет даже мысли о возможности возникновения в будущем проблем или чего-то в этом роде.

    Самоубийство является попыткой «уйти от всего», представляет собой окончательное бегство. Современный французский ученый Жан Бэшлер в своей монографии «Самоубийства» в качестве основной темы обсуждает «эскапистские самоубийства». «Совершение самоубийства-бегства представляет собой изъятие своей жизни из ситуации, ощущаемой индивидом как невыносимая»57.

    Акт суицида является уходом, расставанием с жизнью, причиняющей боль. Самоубийство как бы провозглашает: «В случае пожара (читай — невыносимых эмоциональных переживаний) пользуйтесь этим выходом».

    Даже в аду это остается верным. Один из узников концентрационного лагеря впоследствии так писал о мыслях, посетивших его в застенках: «Я смотрел на повешенных и завидовал тому покою, который они познали». Мысль об аде в его религиозном понимании обычно не приходит в голову самоубийцам. Напротив, совершается определенное число самоубийств — обычно вследствие душевной боли от утраты, — при которых самоубийца искренне рассчитывает воссоединиться с покинувшими его любимыми людьми в райских кущах или в каких-либо иных мирных и блаженных местах. Однако большинство суицидов (как выясняется при анализе большого числа предсмертных записок) могут разочаровать своим мирским характером. Их целью (или намерением) не является вовсе попасть куда-нибудь, а просто — уйти прочь. Их практическая задача состоит в остановке, прекращении невыносимого потока сознания, а не в продолжении жизни в загробном мире. «Бегство» не осуществляется человеком для перехода из одной камеры пыток в другой застенок. При самоубийстве конечная цель состоит именно в обретении покоя неодушевленности.

    Важная клиническая задача при работе с самоубийцами — с ней сталкивается любой потенциальный спасатель — состоит в преодолении того опасного положения вещей, когда цели бегства и достижения покоя видятся им обманчиво-привлекательными. Очевидно, иначе у них не возникало бы суицидальных тенденций. В то же время следует помнить и отрабатывать с пациентами тот факт, что продолжение жизни может автоматически возвратить человека к тяготам, обязанностям и боли.

    С тех пор как в далекой молодости мне довелось впервые прочесть приведенный ниже отрывок, я не перестаю восхищаться гением немецкого писателя Томаса Манна, проявившимся в удивительно тонком изображении неустойчивого равновесия между жизнью и смертью. Это место — ключевое в его первом романе — «Будденброки», написанном в возрасте 25 лет.

    Так обстоит дело с тифом: в смутных, бредовых сновидениях, в жару и забытьи больной ясно слышит призывный голос жизни. Уверенный и свежий, этот голос доносится до него, когда он уже далеко ушел по неведомым, раскаленным дорогам, ведущим в тень, мир и прохладу. Встрепенувшись, человек прислушивается к этому звонкому, светлому, чуть насмешливому призыву повернуть вспять, который донесся до него из дальних, уже почти позабытых краев. И если он устыдится своего малодушия, если в нем шевельнутся сознание долга, отвага, если в нем вновь пробудятся энергия, радость, любовь, приверженность к глумливой, пестрой и жестокой сутолоке, которую он на время оставил, то как бы далеко ни завела его раскаленная тропа, он повернет назад и будет жить. Но если голос жизни, до него донесшийся, заставит его содрогнуться от страха и отвращения, если в ответ на этот веселый, вызывающий окрик он только покачает головой и отмахнется, устремившись вперед по пути ему открывшемуся, тогда — это ясно каждому — он умрет58.

    Перед вами потрясающе точное описание внутренних споров, происходящих в душе самоубийцы, именно таким образом и осуществляется эта наводящая ужас работа.

    Душевная боль является тем переживанием, от которого защищается человек. Однако при этом самыми существенными обстоятельствами остаются его нежелание переносить и терпеть боль, основные черты личности, делающие его самим собой, его чувство идентичности и, особенно, его идеальное Я и сознаваемая идеальная идентичность. Иными словами, то, каким образом в действительности человек воспринимает себя, оставшись наедине с собой. Здесь мне хочется привести слова моего коллеги, Роберта Литмана:


    Люди совершают самоубийство потому, что не в состоянии принять переживаемой боли, ибо она не согласуется с их концепцией своей личности, с их собственным идеалом. Поэтому я полагаю совершенно необходимым включать в долговременное лечение людей с хроническими суицидальными тенденциями помощь в изменении концепции своего Я, чтобы в конце концов они пришли к осознанию, что боль, представляющаяся им уникальной, на самом деле не имеет существенных отличий от той, которую переживают другие люди, и что их личность в своих основных чертах весьма сходна с личностными особенностями, свойственными остальным людям.59


    Ведь получается, что в реальной жизни многие люди, не имеющие суицидальных намерений, считают себя похожими на своих ближних. Однако самоубийцам бывает свойственно чувство, что испытываемая боль является в чем-то уникальной, что она не сравненно сильнее боли и страданий, которые переживают другие люди, и это отношение делает ее особенно невыносимой — владеющее ими чувство начинает граничить с идеями величия. Так происходит из-за того, что самоубийцы часто ограничивают общение с остальными людьми и беседуют лишь с самими собой. Они считают свои страдания и смерть уникальными. Им грезятся собственные похороны, плачущие родственники и близкие — то есть в некотором смысле они продлевают свое существование в этом мире, по крайней мере, на какое-то время после смерти; о них помнят и не забывают; они остаются живыми в душах других людей.

    Умирание — это очевидно, единственное в жизни, к чему человеку не приходится прилагать никаких особых усилий. Стоит лишь подождать требуемое время, и это произойдет само собой, без вашей помощи. И вместе с тем, умирание является, пожалуй, единственным действием, в котором нам заведомо придется участвовать. Говоря о смерти, нельзя сказать «если» (никакого «если» не существует). Единственные вопросы, касающиеся смерти, которые имеет смысл задавать, — когда, где и как это случится. Вот и самоубийство определяет для себя время, место и метод. Это, пожалуй, единственная форма ухода из жизни, при которой умерший человек своими руками готовит данные для будущего свидетельства о смерти. Самоубийство — для всех литературных героев-аристократов и всех этих то-масов чаттертонов, герцогов Рудольфов и сильвий плат60, совершивших его — акт одиночества, отчаяния и ни в одном случае не вызвано насущной, жизненной необходимостью. Большинство людей думало или размышляет о нем. Оно затрагивает все слои общества, от самых высоких до самых низких, все расы, оба пола, любые возрастные группы, и каждый случай отличается своими особыми обязательствами.

    Почти каждый из нас имеет в жизни серьезные обязательства, но существует лишь одно обязательное событие, которого избежать нельзя — смерть. Следует признать, что достойно умереть — это самое трудное. Погибнуть же от самоубийства означает уйти из жизни до предначертанного срока; эта смерть практически никогда не вызывает аплодисментов — если, конечно, не разыгрывается на сцене оперного театра. Самоубийство не является «изысканной» или «благородной» смертью, за исключением разве что случаев, когда оно совершается по указанию господина или сюзерена; однако суицид, предпринятый в соответствии с приказом, вряд ли типичен для нашего времени. В годы второй мировой войны Адольф Гитлер приказал фельдмаршалу Роммелю покончить с собой, но ответственность за это распоряжение лежит на безумном фюрере.

    В любопытном контрасте с приведенным случаем, другой лидер наших противников времен той же войны, наоборот, выступил с заявлением, касавшимся превенции суицидов и, по-видимому, оказавшим на нее наибольшее влияние в нынешнем столетии, а возможно, и за все прошедшие времена, о которых сохранились письменные свидетельства. Я имею в виду рескрипт о капитуляции Японии от 14 августа 1945 года, который император Хирохито огласил по радио (случай беспрецедентный — практически никто из соотечественников никогда до этого не слышал его голоса). В нем, приказывая своим верноподданным сдаться, он дал им два противоядия самоубийству — чувство будущего и изменение оценки ключевого положения, определяемого человеком как невыносимое, неприемлемое, нестерпимое. Проявив недюжинный дар предвидения, император Хирохито, по сути, отдал команду всем членам своей нации-семьи: В соответствии с велением времени и судьбы мы приняли решение проложить дорогу великому миру для всех грядущих поколений, вынеся невыносимое и стерпев нестерпимое.61

    Он приказал своему народу жить.

    Случается, что наиболее трудным испытанием в мире становится решимость вынести то, что преподносит жизнь. Но даже если выбора не существует, как в случае естественной смерти от старости, достойная смерть относится к одному из самых трудных жизненных подвигов: смерть, в которой проявляются своего рода изящество, прощение, благопристойность и танатологичес-кая воспитанность — особенно если человеку приходится испытывать страх или боль — может стать венцом его жизни. Естественно, телесную боль можно и должно лечить, однако не существует такого лекарства вроде морфия, которое, эффективно утолив психическую боль, не изменило бы в то же самое время душевной сущности человека. Естественная смерть рано или поздно настигает каждого, однако умереть достойно, принять свою смертность и не спешить умирать может оказаться наиболее трудным делом в жизни.

    «Желать неизбежного» — эта фраза знаменитого психоаналитика Отто Ранка62 означает, прежде всего, принятие неизбежных циклов Природы, особенно человеческой природы, и осознание (независимо от того, верите ли вы в присутствие экзистенциальной цели и смысла этой жизни или в загробное существование души) того, что никто, ни один человек не в состоянии избежать своей конечности и смертности. И если он, зная об этой жестокой данности, в дальнейшем примет и будет желать ее, не обрекая себя на парализующий страх, всеохватывающий ужас или отчаянный бунт против неизбежного, то это может стать для него выдающейся и во многих отношениях подлинно человеческой победой мужества и благородства.

    В этой книге отстаивается мнение, что самоубийство порождается душевной болью, а она, в свою очередь, возникает из-за фрустрации психологических потребностей, спектр которых имеет индивидуальные отличия у каждого человека. Но у самоубийцы также присутствует желание или побуждение избавиться от невыносимой боли, причиняемой этими неудовлетворенными стремлениями. Какова же в этом случае «психологическая почва», на которой возникает злокачественный рост суицидального сознания? Центральную роль душевной боли в происхождении самоубийства можно считать доказанной, однако о причинах суицидальных реакций в душе человека следует поразмыслить дополнительно. Воспитываются ли соответствующие предпосылки с раннего детства, или же впервые появляются только у взрослого? Мы немало знаем о более или менее непосредственных психологических обстоятельствах, окружающих самоубийство. Однако, по-видимому, не существует простого и однозначного ответа на вопрос об «исходных причинах» сниженной устойчивости к психической боли, с которой связано самоубийство.

    Я готов поверить, что взрослый человек, не выдержав душевной боли, вызванной горем из-за постигшей его утраты, может покончить с собой вне зависимости от того, как проходило его детство, хорошо или плохо заботились о нем родители. Но все же я более склонен придерживаться той точки зрения, что почва, исходные причины такой повышенной уязвимости к психическим травмам у взрослого скрываются в наиболее затаенных уголках личности и закладываются в очень раннем детстве. Эти рассуждения, очевидно, неплохо иллюстрируются тремя клиническими случаями, описанными в книге.

    И Ариэль, и Беатрис, и Кастро — каждый из них сообщает, что чувствовал себя несчастным в детстве.

    Более того, ключевыми моментами в любой жизни могут оказаться: «несчастье» и «детство». Самоубийство никогда не случается от переполненности счастьем. Напротив, оно совершается в условиях его полного отсутствия. В нынешнем столетии, особенно во второй его половине, немало людей зачастую склонны идентифицировать счастье с отсутствием боли и наличием материального благополучия — вкусной еды, изысканного вина или дорогой одежды. Что же касается самоубийства, то в этом случае представление о настоящем счастье приобретает экзистенциальную, почти магическую ауру. Или, иными словами, страдание впрямую указывает на потерянный рай несостоявшегося детства. Именно оно, в особенности его ранний период, является тем временем, когда ребенок, еще не ограниченный ориентированными на реальность правилами взрослых и прозой повседневной действительности, может беспрепятственно фантазировать о том, что бы могло случить ся с ним, внутри него или в отношениях с родителями. Он свободно заключает тайные соглашения в своем внутреннем мире и наслаждается ими. Эти фантазии дарят маленькому человеку неповторимую магическую реальность, какое-то особенное счастье, волшебный экстаз и расточительное изобилие образов. Все это можно испытать лишь в условиях более или менее благо приятного детства.

    «Сказочная мудрость детства» представляет собой исходно необходимый уровень; все, что располагается ниже, причиняет боль. И если счастливые фантазии детства будут трагическим образом утрачены или лишь на мгновение промелькнут перед ребенком, то он, не успев насладиться и пережить их, останется с глубокой раной в душе. Ее последствия могут оказаться такими заметными, что нередко до самого конца жизни человек будет не в состоянии оправиться от них. Задолго до того, как его лицо избороздят морщины, он начинает чувствовать себя постаревшим и отягощенным чрезмерным грузом; как писал Герман Мелвилл, дуновению рая не дано разгладить их63.

    Хотя ребенка нельзя полностью лишить детства, но то, что случается в действительности, может оказаться не менее плачевным. К детству довольно часто проявляют варварское отношение. Есть основания предполагать — хотя я и не могу утверждать с точностью, — что любой человек, совершающий самоубийство в каком бы то ни было возрасте, чувствует себя жертвой поруганного детства, в котором подвергался психическому разбою и насилию, из-за чего важные для него потребности оказались растоптанными и задавленными злобными, слишком занятыми собой или недалекими взрослыми. Я склоняюсь к мысли, что в основе душевной боли, приводящей к самоубийству, лежит не отсутствие спокойствия, самообладания или счастья в зрелости, а насильственное лишение незабываемо волшебных радостей детства, преследующее человека всю жизнь.

    Значение родителей, близких друзей, врачей, психотерапевтов, иных профессионалов, сведущих в своей области знания или ремесла, невольных помощников и добрых самаритян — и, если хотите, даже книг — в жизни любого человека совершенно ясно. Мы не смогли бы прожить без поддержки других людей. Но как только завершается младенчество, большая часть жизни человека проходит под девизом «сделай сам». Без малейшей натяжки можно утверждать, что даже при самой лучшей психотерапии роль пациента — особенно ее часть под девизом «не делай сам» — наиболее важна для успеха всего процесса лечения. В этой связи я предлагаю читателю (и это мое желание подразумевалось на протяжении всей книги) поразмыслить над собой, исследовать свои актуальные потребности, прислушаться к диалогу, который ведет с ними ваша душа, а затем прийти к плану самопомощи, вытекающему из такого интроспективного взгляда и основанному на концептуальном аппарате, представленном на страницах этой книги.

    Говоря, что каждому из нас принадлежит решающая роль в поддержании своей жизни, я тем не менее не считаю противоречащим этому утверждение, что в ней случаются мгновения, когда человек оказывается не в состоянии самостоятельно сделать для себя нечто необходимое и важное. И в этих случаях само благоразумие подсказывает возможность обращения за помощью к другим. Одной из проблем, затронутых в этой книге, является то, что мы можем сделать многое, чтобы осознать собственные тенденции, мысли и побуждения к самоубийству, а затем направить усилия в сторону превращения этих саморазрушающих импульсов в жизне-сохраняющие знания о себе. Существенная часть подобных усилий состоит в обращении при необходимости за соответствующей профессиональной помощью, и как закономерное следствие — признание, что существуют определенные критические ситуации, с которыми человек не в состоянии эффективно справиться в одиночку.

    Обнадеживающим фактом является то, что в мире продолжают жить тысячи людей, которые обратились за помощью, и их жизнь была спасена благодаря своевременному вмешательству психологов, психиатров, врачей других специальностей, работников служб превенции самоубийств и других профессионалов и добровольных помощников. Было бы печальным недоразумением после прочтения этой книги прийти к выводу, что в том, что касается самоубийства и его прискорбных последствий, нет реальной надежды на благоприятный исход.

    В этой книге я изложил свой взгляд: самоубийство можно предотвратить, изменив восприятие кризисной ситуации и определение того, что считать невыносимым. Самоубийство может оказаться излишним, если человек приходит к пониманию существования других приемлемых взглядов на жизненные обстоятельства, изменяет отношение к невозможному, выносит невыносимое, справляется с горькой пилюлей стыда и вины. Жизнь Беатрис Бессен, к примеру, была спасена благодаря ее готовности, хотя и неполной, поразмыслить над пересмотром своего отношения к родителям и к их роли в ее жизни.

    В Соединенных Штатах никогда не правил Император Божественного Солнца или тиран-диктатор, которому народ был бы приучен беспрекословно подчиняться с детства, и чей приказ выполнялся бы без малейших колебаний. Каждый из нас, живущих в этой стране, сам себе властелин. Пока жива демократия, с нами всегда будут слова Мелвилла: «Во мне живет царственная особа, которая в полной мере сознает свои королевские права». В них подчеркивается непреходящая ценность сознания личного Я, собственного взгляда на то, согласен ли человек мириться с невыносимой психической болью. Итак, мы преимущественно слушаем голос своей независимой личности, и если она на каком-то жизненном изломе прикажет умереть, то мы обречены, разве что некая наша автономная часть Я не соберет в кулак свою волю и энергию, чтобы ответить: «Я не должен этого делать», или же кто-нибудь другой, знакомый или друг, вовремя не удержит нашу руку и не укажет дорогу к помощи.

    Каждое без исключения самоубийство представляет собой действие, совершенное по приказу «диктатора» или «императора» в душе человека. Но в каждом подобном случае человек следует дурному совету, идущему от определенной части нашей души, своего рода внутреннего совета экспертов, которые могут в какой-то момент запаниковать и оказаться неспособными служить долговременным интересам человека. В тот самый момент наступает время обратиться к инстанциям, находящимися за пределами нашей царственной головы, за более продуманным и компетентным советом и послушать другие голоса, которые, поддерживая наше уникальное социальное Я, выступят на стороне жизни и, используя японскую метафору, настоятельно порекомендуют вам отдать предпочтение хризантеме, а не мечу.

    Все сказанное здесь находится в согласии с моими глубинными убеждениями, которых я придерживался многие годы. Для меня несомненно, что самоубийство включает как душевное смятение, так и идею смерти как единственной формы избавления. Но в то же время здравый смысл противостоит совершению необратимого акта самоубийства в период преходящего душевного смятения. Суицид не является тем действием, которому следует отдавать предпочтение, если вы в смятении, а ваше мышление оказывается суженным. Бытует лаконичный афоризм, своего рода правило, запечатлевшее эту жизнеутверждающую истину: Никогда не убивайте себя в тот момент, когда вам этого очень хочется. Если это необходимо, можете размышлять о самоубийстве сколько душе угодно и позвольте мыслям о нем, о его возможности, пронести вас сквозь темную ночь. И так ночь за ночью, день за днем, — пока мысли о саморазрушении будут течь своим чередом, у вас сформируется новое отношение к фрустрированным потребностям, прояснится сознание, и вы, наконец, сможете принять реальные обстоятельства своей жизни, какими бы тяжелыми они ни были.

    РЕЦЕНЗИЯ

    Издания, посвященные психологическим проблемам, условно можно разделить на три жанра: научные труды, представляющие собой результаты экспериментальных или теоретических исследований, практические руководства и автобиографические эссе. В последних сквозь призму жизненного опыта автора излагаются его оригинальные взгляды на профессию и психическую жизнь человека. В работах, относящихся к первым двум жанрам, авторы, как правило, стараются не говорить о личностном, субъективном компоненте опыта.

    Книги, относящиеся к третьему жанру, напротив, заявляют субъективность одним из основных принципов получения знаний и изложения материала. Авторы в этом случае проводят ретроспективный анализ своей жизни и деятельности, иллюстрируя фактами собственной биографии и сокровенными переживаниями основные положения своих теорий. Мне кажется, что именно такие книги позволяют сохранять психологические традиции, давая возможность тысячам новых профессионалов «сверять» свою жизнь и деятельность с жизнью людей, внесших значительный вклад в психологию. В качестве примера можно привести такие книги, как «Самопознание» Н. Бердяева и «Воспоминания, сновидения, размышления» К. Г. Юнга. Предлагаемая книга (пожалуй, это первое серьезное издание на русском языке, посвященное проблемам самоубийства), включает в себя две части.

    Первая часть «Жизнь в смерти. Записки увлеченного суицидолога» содержит авторский анализ собственной судьбы, где жизненные коллизии тесно переплетаются с этапами профессиональной карьеры. Откровенность автора вызывает восхищение, а сам материал книги является чрезвычайно интересным и полезным.

    Благодаря Э. Шнейдману читатель имеет возможность соприкоснуться с жизнью и деятельностью Генри Мюррея, который известен в нашей стране как исследователь проблем мотивации и разработчик «Тематического апперцептивного теста (ТАТ)».

    Вторая часть книги обобщает результаты многолетних исследований и размышлений автора, посвященных проблемам самоубийства. Здесь последовательно рассматриваются различные возможные причины суицидов, как внешние, так и внутренние.

    В главе «Психология самоубийства» анализируются психологические характеристики людей, склонных к самоубийству, и феномены суицидального поведения. Это позволяет наметить пути профилактики самоубийств, а также разрабатывать направления оказания помощи людям, находящимся в состоянии суицидальной готовности или совершившим попытку самоуничтожения.

    В третьей главе описаны результаты анализа жизни самоубийц, сделанного по материалам лонгитюдного исследования одаренных детей. Данное исследование было начато Л. Терменом еще в 1921 году и продолжалось по крайней мере до 90-х годов (Шнейдман пишет, что работа с некоторыми из них ведется и сейчас, а его книга была издана в 1996 году).

    Каждая глава проиллюстрирована подробным описанием клинического случая, а в приложениях содержатся «Опросник душевной боли» и избранный перечень психологических потребностей по Г. Мюррею. На мой взгляд, это книга, которую стоит прочитать.

    Александр ШАДУРА

    http://psy.1september.ru/2001/39/15_1.htm







     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх