XXII Желание Другого

Три статьи Мориса Буве

Граф желания

Третье сновидение "тихони"

Навязчивые идеи будущего

невротика

Опоры желания

Ход нашей мысли, где тема фаллоса играет главную роль, вынуждает нас пристальнее вглядеться в то, что вкладывает анализ в понятие объекта.

Нам предстоит обратить наше внимание как на действительную функцию объекта, так и на объектное отношение в современной аналитической практике — то, как им пользуются, и то, что оно реально дает. Одновременно мы попытаемся более тщательно сформулировать то, что мы уже уточнили для себя, размышляя о фаллосе.

Что касается первой части этой программы, то мы можем сослаться на опубликованное в 1953 году в "Revuefrancaisedepsychanalyse" за подписью Мориса Буве сообщение, озаглавленное Я в неврозе навязчивых состояний, — сообщение, успевшее с тех пор получить определенную историческую ценность. На самом деле речь в этой работе идет лишь об объектном отношении у больных неврозом навязчивости, и было бы интересно, наверное, разобраться в том, почему автор выбрал заглавие столь неподходящее, поскольку о Я в неврозе он в действительности не говорит ни слова, упоминая, в лучшем случае, что оно бывает сильным и слабым. В конечном счете автор занял на сей счет осторожную позицию, что можно только приветствовать.

Упомяну здесь еще о двух работах того же автора. Первая из них, датированная 1948 годом, вышла в свет в 1950 году в том же жур-

нале под заглавием Терапевтические тенденции осознания зависти к пенису в неврозах навязчивых состояни и у женщины. Сама свежесть первого подхода к изучению функции пениса в неврозе навязчивых состояний придает этой статье ценность. Судя по этой работе, положение дел с тех пор во всяком случае не улучшилось, и ее не устаревшие до сих пор данные освещают проблему в очень интересном аспекте. Другая статья была опубликована в июльско-сентябрьском номере этого журнала за 1948 год под заглавием Важность гомосексуального аспекта переноса в четырех случаях невроза навязчивости ?мужчины.

Все три работы стоит прочесть, хотя бы уже потому, что статей на эту тему написано по-французски не так уж много. По ним вполне можно судить о состоянии этих вопросов на сегодняшний день. К тому же прочтение их неизбежно создаст общую картину, которая послужила бы хорошим фоном тому, к чему мы можем, мне кажется, здесь прийти, найдя тому, о чем идет речь, правильную формулировку — формулировку, которая позволила бы точно определить ценность и границы ориентированной таким образом терапевтической практики. Наблюдая, как артикулируется объектное отношение в сводных картинах, позволяющих постепенное становление объекта проследить, можно легко убедиться, что, по крайней мере отчасти, мы имеем дело со своего рода ложными окнами. Я не думаю, что объект генитальный и объект догенитальный имеют в этих картинах какое-то иное значение, кроме чисто декоративного.

Наиболее ценным в объектном отношении, его стержнем, тем, что ввело, по сути дела, понятие объекта в аналитическую диалектику, является так называемый частичный объект. Термин этот заимствован у Абрахама, причем заимствован неточно, потому что у того говорится лишь о частичной любви к объекту. Впрочем, с двиг этот сам по себе уже показателен. Не нужно большого труда, чтобы отождествить этот частичный объект с тем самым фаллосом, о котором говорим мы, и говорить о котором нам должно быть тем легче, что мы-то как раз на его значение и указали. Это позволяет нам без тени смущения пользоваться им как объектом привилегированным. Мы ведь знаем, чем он эту привилегию заслужил — он заслужил ее, будучи означающим. Не решаясь придать отдельному органу столь привилегированное значение, многие авторы перестали о нем даже упоминать, хотя никакой анализ без него, конечно же, не обходится.

Forderung: Требование WunschBegehren: Желание Желание сновидения Bedurfniss: Потребность

Прочтя эти статьи, вы сможете констатировать один важнейший, на каждой странице бросающийся в глаза факт: не только этим конкретным психоаналитиком, но и всеми его единомышленниками фаллос рассматривается лишь в плане фантазма. Лечение невроза навязчивых состояний целиком строится, с точки зрения автора, на воображаемой инкорпорации или интроекции этого фаллоса, который предстает в аналитической диалектике в виде фаллоса, приписываемого аналитику. Именно к этому фантазмы, собственно, и ведут.

В процессе этом автор различает два этапа. На первом этапе фантазмы инкорпорации и пожирания этого фантазматического фаллоса носят характер откровенно агрессивный, садистский, в то время как сам фаллос представляется чем-то опасным и жутким. Фантазмы эти очень показательны, по мнению автора, для позиции субъекта по отношению к организующему объекту переживаемой им стадии. В данном случае речь идет о второй фазе стадии садо-анальной — стадии, для которой характерны тенденции к разрушению объекта. На втором этапе субъект начинает уважать автономию объекта — по крайней мере в частичной его форме.

Вся диалектика момента — момента, как мы сказали бы здесь, субъективного, — где ситуация невроза навязчивых состояний имеет место, зависит от сохранения частичного объекта в определенной форме. Именно вокруг этого последнего и может сложиться мир, не обреченный на полное разрушение на стадии, непосредственно предшествующей тому хрупкому равновесию, которого удалось субъекту достичь. Больной неврозом навязчивости предстает у автора как человек, всегда готовый развернуть в окружающем мире какую-нибудь разрушительную деятельность, ибо в перспективе, где мысль автора находится, думать принято в терминах связи субъекта его окружением. Только сохраняя, поддерживая частичный объект — предприятие, требующее целой системы лесов, с помощью которых невроз навязчивости как раз и выстраивается, — избегает субъект висящей над ним угрозы стать жертвой психоза. Именно эти соображения и ставятся автором при обсуждении проблемы во главу угла.

Нельзя, однако, не возразить на это, что какие бы околопсихотические симптомы у невротиков ни наблюдались — депересона-лизация, например, нарушения в сфере эго, чувство отчужденности, утрата ориентации в мире, различные чувства, связанные с цветом, и даже имеющие, возможно, отношение к структуре собственного Я, — случаи перехода от навязчивости к психозу, действительно от случая к случаю имевшие место, случались при этом, тем не менее, крайне редко. Более того, в литературе давно уже отмечалось, что между этими заболеваниями существует своего рода несовместимость. При работе с классическим неврозом навязчивости риск вызвать у субъекта психоз вместо того, чтобы вылечить его от невроза, кажется мне плодом фантазии — как раз этот риск в подобных случаях минимален. Случаи, когда у больного неврозом навязчивости в ходе анализа или даже в результате безграмотного, непрофессионального терапевтического вмешательства провоцируется психоз, редки до чрезвычайности. Лично я в моей практике с ними, слава Богу, никогда не встречался. Более того, у меня не создавалось никогда впечатления, будто, работая с этими пациентами, я иду на какой-то риск.

Та точка зрения, с которой имеем мы дело, выдает, таким образом, нечто большее, чем неспособность правильно оценить полученные в клиническом опыте данные. Создается впечатление, что забота о связности своей теории заводит автора дальше, чем он хотел бы. Есть тут, возможно, и еще одно далеко идущее обстоятельство — обстоятельство, связанное с позицией, которую занимает по отношению к больному сам автор. Говорить здесь можно не о контрпереносе со стороны определенного лица, а о контр-переносе в смысле более общем, рассматривая его как совокупность того, что я часто называю предрассудками аналитика, как тот фон вещей высказанных и невысказанных, на котором его дискурс артикулируется.

В конкретном случае лечения неврозов навязчивости практика эта приходит, следовательно, к тому, что стержнем ее становится фантазм воображаемой инкорпорации фаллоса — фаллоса аналитика. Не очень понятно, когда именно и по какой причине поворотный момент наступает — можно, разве что, предположить здесь своего рода эффект заимодательства. Все это, по правде говоря, немного загадочно. Наступает момент — говорят нам — когда в результате working-through, в результате настойчивой работы с пациентом, инкорпорация фаллического фантазма приобретает для субъекта черты совершенно иные. То, что казалось в этих фантазмах инкорпорацией объекта опасного и в каком-то смысле отталкивающего,

неожиданно свою природу меняет — объект теперь не только с охотою принимается, но и становится источником могущества — именно источником, слово это у нашего автора действительно есть, метафора принадлежит не мне.

Комментируя "ощущение счастья", которое приносит субъекту этот фантазм, "подобно фантазиям сосания у абрахамовских меланхоликов, никакого разрушения не предполагающий", автор находит в нем "черты, общие с церковным причастием, где человек г/ютает, не пережевывая".

Черты эти выбраны отнюдь не вследствие авторской тенденциозности. Мы прекрасно чувствуем, что в анализе, который проводится таким образом, действительно налицо своего рода аскеза — аскеза, которая, используя дозировку, барьеры, торможение, распределение по этапам и все прочие предусматриваемые техникой предосторожности, работает главным образом с фантазмами и позволяет субъекту невроза навязчивости установить с объектом новые отношения. Гораздо менее понятно то, что автор рассматривает как фактор желательный, — то, что он называет занятой по отношению к. объекту дистанцией. Речь идет, насколько я понимаю, о том, чтобы позволить субъекту приблизиться к объекту как можно больше и, миновав фазу, где дистанция между ними сведена к нулю, вновь — по крайней мере, хочется так надеяться — эту дистанцию восстановить. Объект, последовательно сконцентрировавший в себе все могущество, которое несут в себе опасность и страх, становится символом, способствующим установлению ли-бидинальных отношений, именуемых генитальными и рассматриваемых обычно как норма.

В итоге автор считает, что достиг своей цели, когда пациентка после нескольких месяцев лечения заявила ему: "Я испытала необычное ощущение, я сумела насладиться счастьем моего мужа. Я была настолько тронута его радостью, что его удовольствие составило и мое тоже".

Увы, в нашей перспективе картина не выглядит такой радостной. Я прошу вас взвесить внимательно слова пациентки. Они действительно представляют интерес. Но очевидно при этом, что описывают они опыт, из которого никак не явствует, что пациентка сумела, наконец, от своей фригидности избавиться. Способность наслаждаться счастьем своего мужа наблюдается часто, но это вовсе не значит, что больная обязательно достигла оргазма. Больная остается, как нам сообщают, наполовину фригидной. Тем более странно, что сразу же после этого автор пишет: "Разве не это лучше всего характеризует зрелые генитальные отношения?"

Когда сам автор в этом пытается разобраться, то простого и единого объяснения, которое, казалось бы, в данном случае должно напрашиваться, ему, похоже, найти так и не удается. "Уверенность в том, что Я достигло внутренней согласованности, опирается не только на исчезновение симптоматики неврозов навязчивости и фантазмов деперсонализации, но и на достижение того чувства свободы и единства, которое является для этих субъектов переживанием совершенно новым". Подобные оптимистические заявления весьма приблизительного характера нимало не соответствуют тому, как, судя по опыту нашему собственному, лечение и выздоровление больных неврозом навязчивости выглядит на самом деле.

Мы видим на этом примере, с какой стеной, с какой грудой предубеждений приходится сталкиваться, когда заходит речь об оценке того, что структура невроза навязчивости собой представляет, как она переживается и как развивается. Мы не думаем, что наша точка зрения сложнее других — ознакомившись с мерками, которые мы применяем, вы сами увидите, что их, в конечном счете, не так уж много, — просто артикулируем мы проблему несколько по-другому, не столь прямолинейно и однозначно.

Я прекрасно понимаю, что многие из слушателей желали бы в глубине души получить сводную таблицу, которую можно было бы сопоставить (или противопоставить) с той, что предложена г-жой Рут Мак Брюнсвик. Однажды мы к этому, может быть, и придем, но пока лучше двигаться шаг за шагом и начать с критики понятия фаллоса как частичного объекта — понятия, которому следует, наконец, указать его место, ибо пользоваться им так, как делают это сейчас, зачастую просто опасно.

Вот это-то место и попытаемся мы найти сейчас на нашей маленькой схеме.

Всю эту схему можно было бы сплошь покрыть знаками и уравнениями, но я не хотел создавать у вас впечатления чего-то искусственного и постарался ограничиться самым существенным и необходимым. Мы уже указали на схеме место A (Autre), большого Другого — место,

где находится код и принимается требование. Означаемое же Другого возникает при переходе из А в место сообщения. После чего потребность, которая здесь подвергается обработке, оказывается трансформирована и выступает на разных уровнях в различных качествах. Если мы будем рассматривать эту линию как линию реализации субъекта, то она предстанет в конечном пункте чем-то таким, что всегда оборачивается, в той или иной степени, идентификацией. То есть трансформацией, переделкой потребности субъекта при прохождении ее через лабиринты требования.

Но мы уже знаем с вами, что для построения субъекта вполне удовлетворительного, то есть имеющего по меньшей мере четыре точки опоры, этого недостаточно. Вот почему нужно еще одно поле — поле, лежащее по ту сторону требования.

В этом поле, на топологически ему усвоенном месте, артикулируется в первую очередь то, что мы уже определили в качестве означающего желания и что формально выступает у меня как большое Ф, Фаллос. Топология эта закономерна, ибо сексуальное желание не только располагается поту сторону требования, но и принимает артикуляцию, этому полю свойственную.

Как видите, на схеме налицо совпадение между линией, куда вписывается влечение как таковое, и местом, усвоенным по ту сторону требования большому Ф. Причиной тому структурная необходимость — чтобы обратить совокупность означающих в означаемое, то есть вто, что мы записываем обыкновенно в формуле "S/s" в виде строчного s, расположенного под чертой, необходимо выстроить над ним новый этаж. Означаемое в данном случае — это нечто такое, что поначалу еще только предстоит обозначить.

Фаллос — это единичное означающее, особая роль которого в корпусе означающих состоит в обозначении совокупности тех воздействий, которые означающее на означаемое оказывает. Это далеко идущее определение, но никаким определением более скромным должного значения фаллосу воздать не удается. Среди означающих, которым в потустороннем желания, то есть во всем поле, расположенном по ту сторону требования, предстоит появиться, фаллос занимает привилегированное место.

Поскольку это потустороннее желания символизировано, оказывается возможной — я просто формулирую смысл того, о чем мы, собственно, давно говорим, — связь субъекта с требованием как таковым, (SOD). Подобная связь, ясное дело, предполагает, что субъект не включается в нее полностью вплоть до того момента, когда это потустороннее окончательно складывается — а складывается оно, согласно нашей гипотезе, лишь артикулируя себя с помощью фаллического означающего.

Что касается поля посюстороннего, поля требования, то здесь закон построения субъекта, даже просто на уровне существования его тела, всецело определяется Другим в чистом виде, ибо мать — это существо говорящее. То, что мать является существом говорящим, крайне существенно, что бы об этом ни думал г-н Шпиц. Отношения с матерью к телячьим нежностям отнюдь не сводятся — чтобы они сложились, мать должна говорить с ребенком, это общеизвестно. Не только говорить, конечно, но если у ребенка окажется немая кормилица, на развитии его это может сказаться весьма даже заметным образом.

Если из означающего складывается что-то такое, что мы назвали потусторонним желания, то по ту сторону этого Другого налицо возможность связи, обозначенной у нас (SOD). S- это субъект как таковой, субъект неполный, загражденный, похеренный. Это означает, что полный человеческий субъект никогда не является на деле тем чистым субъектом познания, который конструирует философия,  не соответствует однозначно percipiens'y????perceptum, который мы называем миром. Мы знаем, что не существует человеческого субъекта, который был бы чистым субъектом познания, — в противном случае он сводился бы к простому фотоэлементу, к глазу — к тому, одним словом, что именуют философы сознанием. Будучи аналитиками, мы знаем, что всегда существует Spaltung, то есть что складывается субъект всегда на двух линиях. Отсюда, кстати, и берут начало те проблемы структуры, с которыми мы, аналитики, имеем дело.

Что происходит здесь, в левой верхней части нашей схемы? А здесь как раз и образуется то, что называется у меня уже не означаемым Другого, s (A), aозначающим Другого S(A). "A" перечеркнуто здесь — "А", так как Другой претерпел этот Spaltungсам, сам структурирован им, сам испытал на себе его последствия. Он отмечен уже, следовательно, тем воздействием означающего, которое обозначено фаллическим означающим. Другими словами, это такое А, где фаллос загражден, похерен, обращен в означающее. Кастрированный таким образом Другой фигурирует здесь на месте сообщения. Как видим, по сравнению с сообщением нижнего этажа термины здесь поменялись местами. Сообщение желания — вот оно, перед нами.

Это не означает, что послание это легко получить, — дело как раз в той трудности с артикуляцией желания, в силу которой бессознательное, собственно, и существует. Другими словами, то, что предстает здесь на верхнем уровне схемы, нужно представлять себе как происходящее обычно на самом нижнем ее уровне — как нечто такое, что в сознании субъекта не артикулировано, хотя в бессознательном его артикулировано вполне. Более того, оно и существует-то лишь постольку, поскольку артикулировано в бессознательном. В сознании субъекта оно тоже артикулируется, но лишь до известной точки. Какой именно? — вот вопрос, который нам предстоит решить.

О чем говорит нам случай истерической больной, который мы здесь рассматривали? Больная эта, конечно, анализа не прошла — в противном случае она, предположительно, истеричкой бы не была. Истерическая больная, как мы сказали тогда, располагает это потустороннее в форме желания таким образом, что оно предстает у нее как желание Другого. Я постараюсь обосновать это немного позже, а пока — учитывая, что, высказав какое-то положение, надоначать с его комментария, — ограничусь утверждением, что дело происходит именно так.

В первой петле схемы субъект — демонстрируя свою потребность, давление ее — преодолевает первую означающую линию требования. Здесь, внутри этой петли, мы, желая дать топологическую картину происходящего, проводим вектор, указывающий на связь Я (moi), от, с образом другого, воображаемым маленькими (autre), /'(я). Во второй, верхней петле, место, соответствующее маленькому» г в нижней, занимает маленькое d(desir) желания — то самое, что в Другом, большом А, позволяет субъекту подойти к тому подлежащему означению потустороннему, что и является как раз полем, которое нам предстоит исследовать, полем его желания. Схема, таким образом, делает очевидным тот факт, что именно в том месте, где субъект попытался артикулировать свое желание, встретит он желание Другого как таковое.

Я давно уже говорю вам об этом в несколько иных выражениях — к которым принадлежит и формула, гласящая, что желание, о котором идет здесь речь, то есть желание в бессознательной его функции, — это желание Другого. Формула, основанная на опыте и лишний раз подтвержденная тем, что говорилось здесь в связи с анализом сновидений больной истерией. Вернемся теперь к нашей теме.

3

Все это отнюдь не избранные сновидения, я не опираюсь на какие-то выбранные мной тексты Фрейда.

Если вы начали читать Фрейда, как, судя по всему, дело в действительности и обстоит, то я настоятельно советую вам читать его целиком. В противном случае вы рискуете наткнуться на места, которые, даже не будучи специально выбраны, смогут, тем не менее, послужить источником всякого рода иллюзий и заблуждений. Нужно внимательно наблюдать за тем, какое место занимает тот или иной текст в том, что мне развитием мысли называть не хочется, — хотя именно так сказать бы и следовало, когда бы выражение это с тех пор, как о мышлении начали говорить, не успело приобрести черты столь размытые, что о чем идет речь, уже непонятно — и придется поэтому называть ходом поисков, направлением усилий исследователя, имеющего представление о магнитном поле, в котором он, так скажем, работает, и совершающего поэтому для достижения цели определенные обходные маневры. И лишь пройденная в конечном счете дистанция позволяет нам по достоинству каждый такой маневр оценить.

Два сновидения больной истерией, которые мы анализировали здесь в прошлый раз, выбраны, следовательно, не по каким-то лишь мне известным соображениям. Первое из них я взял потому, что по причинам, которые вам объяснил, опустил те, что у Фрейда ему предшествовали. К ним я еще вернусь. Сновидение о монографии по ботанике еще поможет нам в дальнейшем понять то, о доказательстве чего идет речь, но поскольку это сновидение самого Фрейда, объяснить его нам предстоит позднее.

Я продолжу сначала разбор сновидения больной истерией.

Истерическая больная продемонстрировала нам, что именно в желании Другого находит она себе то, что можно называть ее точкой опоры — термин, который принадлежит не мне: прочитав работы Гловера о неврозе навязчивых состояний, вы убедитесь, что термин этот употребляет и он, объясняя, что отнимая у невротика его одержимость, мы лишаем его тем самым точки опоры. Как видите, я разделяю способ использования терминов с другими авторами — мы все пытаемся найти для нашего опыта, для наших незначительных впечатлений, какие-то метафорические выражения. Итак, больной истерией находит себе точку опоры в желании, которое является желанием Другого. Создание желания по ту сторону требования представляет собой, таким образом, нечто существенное, и мы это, полагаю, сформулировали достаточно ясно.

Здесь уместно будет упомянуть и о третьем сновидении. В прошлый раз у меня не было времени его рассмотреть, но я вам вполне могу его прочитать и сейчас: Она ставит свечу в подсвечник; свеча, однако, сломана и плохо горит. Подруги в школе говорят, что она очень неловкая, гувернантки л/се находит, что это вина не ее.

Вот как Фрейд это сновидение комментирует: Реальный повод имеется и здесь; она действительно вставляла вчера в подсвечник свечу, но свеча эта вовсе не была сломана. Здесь, однако, присутствует символика, так как значение свечи известно — если она сломана и не стоит в подсвечнике, то это означает импотенцию мужа. И Фрейд специально подчеркивает здесь фразу: Это вина не ее, esistnichtihreSchuld.

Но каким образом воспитанная и далекая от темных сторон жизни молодая дамаможет об этом назначении свечи знать? Оказывается, однажды, катаясь на лодке, она услышала, как студенты пели не слишком пристойную песню о шведской королеве, которая за закрытыми ставнями ставила Аполлоновы свечи. Она спросила мужа — тот ей про ставни, свечи и Аполлона все объяснил, и вот теперь, когда представился случай, все это всплыло вновь на поверхность.

Как видим, здесь в неприкрытом виде, в виде обособленного, едва ли не в воздухе висящего частичного объекта, является перед нами фаллическое означающее. И хотя мы не знаем, в какой момент анализа больной — ибо, конечно же, она проходила анализ — сновидение это было получено, самое главное, разумеется, что "это не ее вина". Это уровень другого — таковы факты. Именно на глазах у других все это происходит, именно благодаря гувернантке школьные подруги прекращают над ней смеяться. Здесь явно возникает символ Другого, и это лишний раз — к чему я, собственно, и клоню — подкрепляет и подтверждает то, что явствовало из сновидения жены мясника, то есть что в изучении истерии, которая представляет собой, в конечном счете, один из способов организации субъекта по отношению к его сексуальному желанию, упор следует делать не просто на измерении желания в противоположность измерению требования, а именно на желании Другого, на позиции, месте желания в Другом.

Вы помните, как живет Дора до самого того момента, когда ее истерическая позиция оказалась декомпенсирована. У нее прекрасное самочувствие, если не считать нескольких маленьких симптомов — тех самых, что делают ее истеричкой и прочитываются в расщеплении, Spaltung, приводящем к удвоению горизонтальной линии на моей схеме. К сверхдетерминации симптома, связанной с существованием этих двух означающих линий, мы впоследствии еще вернемся. Ранее мы показали, что Дора сохраняется в качестве субъекта не просто постольку, поскольку она, как всякая нормальная истеричка, требует любви, но и постольку, поскольку она поддерживает желание Другого как таковое — ибо поддерживает его, служит ему опорой никто иной, как она. Все идет хорошо, все происходит самым удачным образом, и притом так, что никто, вроде бы, тут ни при чем. Выражение "она поддерживает желание Другого" действительно соответствует стилю ее позиции и ее поступков по отношению к отцу и г-же К лучше всего. Как я уже указывал, вся конструкция оказывается возможна постольку, поскольку Дораидентифицирует себя с г-жой К. Пред лицом желания она сохраняет в этом месте определенную связь с другим, в данном случае воображаемым, — связь, обозначенную у нас символом (SO«).

Образуется, таким образом, квадрат, вершинами которого являются Я (т), образ другого (г(я)), связь субъекта, образовавшегося на этот момент, с воображаемым другим (80а), и желание (rf). Это и есть четыре опоры, в которых нуждается для устойчивости человеческий субъект, сформировавшийся как таковой, то есть субъект, который в функционировании механизма, управляющего марионеткой другого, в котором он себя видит, то есть способен, до известной степени, себя узнать, отдает себе не больше отчета, чем в функционировании собственных внутренних органов.

Истерический субъект находится здесь, перед лицом желания Другого, причем дальше, какя уже показал в прошлый раз, дела уже не идут, так как в конечном счете можно сказать, что линия возврата от (80я) к/(я) у такого субъекта в значительной мере стерта. Поэтому, кстати, и возникают у него трудности с воображаемым, представленным на схеме как образ другого; потому и случается ему наблюдать в своем воображаемом те эффекты дезинтеграции и распада, которые и оказываются в симптомах к его услугам.

Так происходит дело у истерика. Попробуем теперь сформулировать то, что имеет место в структуре навязчивости.

Невроз навязчивости в каком-то отношении сложнее невроза истерического, но не намного сложнее. Если суть дела нащупать удается, то артикулировать его можно, но зато если эту суть упустить, что с автором, о котором мы только что говорили, Буве, как раз и произошло, то нет ничего проще, как захлебнуться, беспомощно барахтаясь между садистским, анальным, частичным объектом, инкорпорацией и дистанцией от объекта. Непонятно становится, каким святым ставить свечки. Как показывает автор в наблюдениях — которые трудно даже объединить под одной клинической рубрикой — над субъектами, названными им Пьером и Полем, не говоря уже о двух других, Монике и Жанне, клиническая картина такого невроза оказывается удивительно пестрой. Клинический материал статьи о Я ограничивается Пьером и Полем. С точки зрения фактуры объекта, это явно субъекты совершенно разные. Их трудно даже занести в одну рубрику — что не является с нашей стороны возражением, так как мы сами в данный момент другие незаполненные рубрики выделить не в состоянии.

Удивительно само то, что, занимаясь неврозом навязчивости столь давно, мы так и не способны перечислить виды его, хотя, казалось бы, ввиду многообразия его проявлений, с клинической точки зрения подобная классификация напрашивается. Вспоминаются верные слова Платона о хорошем поваре, умеющем разделывать тушу, следуя естественным ее сочленениям. При нынешнем состоянии дел никто, в особенности среди тех, кто специально неврозом навязчивости занимается, не способен верно это заболевание определить. Перед нами явный признак какого-то изъяна в теории.

Вернемся к позициям, на которые мы пришли.

Что делает больной неврозом навязчивости, чтобы состояться в качестве субъекта? Можно догадываться, что в этом он подобен истерику. Еще прежде всякой теоретической проработки вопроса, то есть еще до Фрейда, Жане сумел проделать очень интересную работу по своего рода геометрическому наложению образов, по установлению, точка за точкой, их соответствия, по преобразованию этих, если воспользоваться геометрическим термином, фигур — работу, где больной неврозом навязчивости рассматривается как своего рода трансформированный истерик. Больной неврозом навязчивости тоже ориентирован на желание. Не иди речь в первую очередь именно о желании, явления эти не могли бы рассматриваться как однородные.

Что, однако, говорит последняя формулировка Фрейда? Каково последнее его слово о неврозах навязчивости — слово, которому, собственно, и вторит классическая теория?

За время своей деятельности Фрейд успел на этот счет сказать многое. Прежде всего он заметил, что так называемый первичный травматизм невротика противоположен первичному травматизму истерика. У истерика это внезапное совращение, вмешательство, вторжение сексуальности в жизнь субъекта. У больного неврозом

навязчивости психический травматизм служит опорой критики воссоздания, и потому субъект берет на себя, напротив, активную роль — роль, которая приносит ему удовольствие.

Но это лишь в первом приближении. Затем последовали все построения "Человека с крысами", осознание сложности аффективных отношений, упор на аффективную амбивалентность, на противоположность активного и пассивного, женского и мужского, а также, что самое главное, на антагонизм любви и ненависти. "Человека с крысами" нужно читать и перечитывать, как Библию. Относительно невроза навязчивости из случая этого многое предстоит еще почерпнуть, это целая тема для будущей работы.

К чему же пришел Фрейд в итоге, какова последняя его метоп-сихологическая формулировка? Клинический опыт и метапсихо-логическая проработка в теоретическом плане выявили в субъекте агрессивные тенденции, заставившие Фрейда провести то различие между инстинктами жизни и инстинктами смерти, которое не давало с тех пор аналитикам никакого покоя. Согласно Фрейду, у страдающего неврозом навязчивости инстинкты жизни и инстинкты смерти, первоначально находящиеся в смешении, обособляются. Выделение разрушительных устремлений происходит у него преждевременно, на стадии столь ранней, что на всем дальнейшем его развитии, на вживании его в особую его субъективность это не может не отразиться.

Каким образом вписывается это в диалектику, которую я вам здесь излагаю? Самым непосредственным, конкретным, чувствительным образом. Как только желание и требование логически у вас в голове уложатся, вы немедленно откроете для себя, по крайней мере в аналитической практике, повседневное их значение. Пока они не стали еще избитыми, вы сможете легко ввести их в свой обиход, спрашивая себя каждый раз, идет ли речь о желании и требовании, или же о желании или о требовании.

К чему я клонил, напомнив всем об инстинктах разрушения? Инстинкты эти проявляются в опыте, рассматривать который следует на самом обычном, вульгарном уровне того, что мы о страдающих неврозом навязчивости знаем — не о тех даже, что проходят у нас анализ, а о тех, что мы, будучи опытными психологами, узнаем в повседневной жизни, видя и оценивая то влияние, которое оказывает невроз на их поведение. Совершенно ясно, что такой невротик стремится свой объект разрушить. Дело, однако, в том, чтобы. этой опытной истиной не ограничиваясь, присмотреться к тому, что же, собственно эта разрушительная деятельность невротика собой представляет.

И вот мои соображения по этому поводу.

Как опыт о том свидетельствует, истерик живет всецело на уровне Другого. Самое главное для него — это быть на уровне Другого. Именно для этого ему желание Другого и нужно — ибо в противном случае чем бы вообще этот Другой, кроме закона, мог быть? Центр тяжести определяющей для истерика траектории лежит с самого начала на уровне Другого. В то же самое время, по причинам, которые вполне поддаются формулировке и, в принципе, вполне согласуются с тем, что говорит Фрейд о преждевременном разделении инстинктов, для страдающего неврозом навязчивости, определяющей является нацеленность на желание как таковое, на потустороннее требованию. При всем том, отличие его от истерика тут лежит на поверхности.

Вам не помешал бы здесь опыт работы с ребенком, у которого неврозу навязчивости предстоит в дальнейшем развиться. Не существует, по-моему, субъектов, у которых лучше чувствовалось бы то, что я пытался сформулировать в прошлый раз, демонстрируя с помощью своей схемы, что в поле потребности, обязательно ограниченном — ограниченном в том же смысле, в каком говорят об обществе с ограниченной ответственностью, ибо область действия потребности всегда ограничена, — что в поле, другими словами, между потребностью, с одной стороны, и безусловным характером требования любви, с другой, располагается то, что я называл здесь желанием. Как я его, это желание, определил? Определил я его как нечто такое, что, располагаясь не иначе, как в этой потусторонней области, как раз и отрицает тем самым тот элемент инакойости, который в требование любви включен.

Но чтобы сохранить безусловный характер этого требования, преобразуя его в абсолютное условие желания, в желание в чистом виде, Другой подвергается отрицанию. Именно постольку, поскольку безусловность требования любви, эту предельную черту, субъекту пришлось познать и перешагнуть, черта эта остается нетронутой и благополучно переносится на потребность.

Ребенок, которому пред стоит стать жертвой невроза навязчивости — это, как правило, тот ребенок, о котором родители говорят, — язык обыденный совпадает здесь с языком психологов, — что онодержимтеми или иными идеями. Если мы посмотрим на предмет его требований, станет ясно, что по сравнению с другими детьми в самих идеях его ничего необычного нет. Ему понадобится, например, коробочка. Это, конечно, сущий пустяк, и в большинстве случаев такое требование не вызовет ни у кого ни малейшего подозрения — ни у кого, кроме конечно же психоаналитиков, которые увидят множество тонких аллюзий. На самом деле они будут правы, но гораздо важнее, на мой взгляд, увидеть здесь то, что среди множества детей, требующих себе коробочки, есть такие, чьи родители находят подобное требование совершенно несносным.

Было бы наивно думать, будто родителям этим достаточно просто объяснить что к чему, отправив их в специальную школу. Ведь что ни говори, без самих родителей тут тоже не обошлось. Невроз навязчивости заработать не так-то просто. Тут необходим образец. Но как бы то ни было, одержимость ребенка, о которой свидетельствуют родители, дает о себе знать в самой реакции их и даже посторонним сразу же бывает заметна.

В необычной, бросающейся в глаза настоятельности, с которой ребенок свою коробочку требует, нестерпимым для Другого — тем, что люди как раз одержимостью обычно и называют, — является то, что требование это не чета другим, что оно несет в себе как раз те черты, которые свойственны, как я указал, желанию. По причинам, соответствие которых тому, что называют в подобных ситуациях сильными влечениями, вам объяснять не надо, упор у субъекта делается на то, чему предстоит стать одной из первых опор треножника, которому в дальнейшем понадобится для устойчивости еще одна нога, четвертая — упор делается на желание. И не просто на желание, а на желание как таковое, то есть желание, образование которого несет в себе разрушение Другого. Желание — это абсолютная форма потребности, той потребности, что, оказавшись по ту сторону безусловной нужды в любви, испытанию которой случается ей подвергнуться, перешла в состояние абсолютного условия.

Желание в качестве такового отрицает Другого в качестве такового — это и делает его столь же невыносимым, как желание ребенка получить свою маленькую коробочку.

Обратите внимание: утверждая, что желание — это разрушение Другого и что в желании Другого ищет истерик желание свое собственное, я говорю о разных вещах. Когда я говорю, что истерикищет свое желание в желании Другого, речь у меня идет о желании, которое истерик приписывает Другому как таковому. Когда же я говорю, что одержимый неврозом навязчивости ставит свое желание на первое место, я имею в виду, что он ищет его в потустороннем и что интересует оно его именно постольку, поскольку, складываясь, оно организуется как желание, то есть постольку, поскольку он разрушает Другое. В этом и состоит секрет глубокого противоречия между одержимым и его желанием. Рассматриваемое под этим углом зрения, желание в самом себе заключает то внутреннее противоречие, которое заводит желание одержимого неврозом навязчивости в тупик и которое пытаются сформулировать исследователи, рассуждая о непрекращающихся мгновенных колебаниях между интроекцией и проекцией.

Должен признать, что перед нами здесь нечто такое, что наглядно представить себе чрезвычайно трудно, особенно после того, как вам обстоятельно объяснили — как цитированный нами автор это в действительности и делает — до какой степени механизмы интро-екции и проекции друг с другом не связаны. У меня различие это сформулировано еще четче: как бы то ни было, исходить надо из того, что механизм проекции является воображаемым, а механизм интроекции — символическим. Связи здесь никакой усмотреть нельзя.

Зато, наоборот, очень легко представить себе и, обратив на это внимание, убедиться на опыте, что одержимый неврозом навязчивости поистине начинен желаниями, что стоит вам коснуться его, как окажется, что эти паразиты буквально кишат в нем. И если вы направите рост такого невроза в направлении фантазма — а для этого много не надо, элементов вашего переноса, о которых я только что говорил, будет вполне достаточно, — вы сами увидите, как бурно размножается эта нечисть в любой предоставленной ей среде. Вот почему долго этот невроз культивировать не приходится.

Рассмотрим, однако, самое главное — что происходит, когда страдающий неврозом навязчивости пытается время от времени, собрав свое мужество, барьер требования преодолеть, то есть когда он пускается на поиски объекта своего желания? Поначалу найти его бывает не так-то легко. Но существуют, тем не менее, вещи, ему на практике уже известные и способные поэтому послужить какой-то опорой, — ну, хотя бы, коробочка. Понятно, что именно на этом пути ожидают его самые удивительные приключения — приключения, которые он попытается на различных уровнях, путем вмешательства Сверх-Я и тысячью других существующих способов, мотивировать. Учитывая, однако, что определяющая для такого невротика траектория ведет его к желанию как таковому, к желанию в свойственном ему устроении, куда более решительным образом склонен он устремиться ктому, что мы назвали здесь разрушением большого Другого.

Однако природа желания такова, что опора в виде Другого ему просто необходима. Желание Другого — это не путь, открывающий к желанию субъекта доступ, это просто место желания, вот и все. Поэтому любое движение, которое страдающий неврозом навязчивости в направлении своего желания делает, наталкивается на препятствие, которое совершенно осязаемо выступает в движении, если можно так выразиться, его либидо. Психология подобного невротика такова, что чем более входит нечто в роль, пусть кратковременную, объекта его желания, тем более закон сближения субъекта с этим объектом заявляет о себе снижением либидинального напряжения. И когда его, этот объект собственного желания, он держит, наконец в руках, объект этот для него больше не существует. Это отлично поддается наблюдению, и я постараюсь подтвердить это на ряде примеров.

Вся проблема такого невротика заключается, следовательно, в том, где найти опору желанию — ведь желание это ведет у него к разрушению Другого, в результате чего неизбежно исчезает само. Большого Другого здесь нет. Я не утверждаю, будто большой Другой для страдающего неврозом навязчивости не существует вообще, я говорю лишь, что когда речь идет о его, Другого, желании, на месте его не оказывается, почему и пускается невольно субъект на поиски того единственного, что даже в отсутствии этого ориентира способно его желание удержать на месте. Проблема страдающего неврозом навязчивости состоит в том, чтобы найти для своего желания то единственное, что дало бы ему видимость опоры, соответствуя той позиции, которая истерику, благодаря идентификациям его, с такой легкостью достается, — найти, одним словом, то, что расположено на моей схеме напротив желания, d, и выражается формулой, связывающей S, с одной стороны, и маленькое а, с другой.

Истерик находит своему желанию опору в идентификации с воображаемым другим. У страдающего неврозом навязчивости место этого другого и функция его достаются объекту, который всегда — в форме прикровенной, но обязательно узнаваемой — оказывается не чем иным, как фаллическим означающим.

На этом я сегодня закончу. О вытекающем отсюда поведении такого невротика по отношению к этому объекту и маленькому другому я скажу позже. В следующий раз я покажу вам, что из сказанного следует ряд сравнительно расхожих уже истин — хотя бы та, например, что сфокусировать свое желание субъект может лишь сопротивляясь тому, что мы назовем абсолютноймужественностъю, и что, с другой стороны, не будучи в состоянии обойтись без того, чтобы свое желание показать, он, насущно нуждаясь в этом, может, однако, совершить это лишь в другом месте — там, где приходится ему вершить подвиги.

Свойственные всей деятельности такого невротика черты представления, спектакля, именно в этом находят свое объяснение и мотивы.

14 мая 1958 года







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх