Глава 6. Семь секунд в Бронксе: тонкое искусство чтения мыслей

Уиллер—авеню в районе Саундвью (Южный Бронкс, Нью—Йорк), — узкая улица со скромными двухэтажными зданиями. Вдоль нее высажены деревья. Машины припаркованы в два ряда. Одним концом она упирается в оживленную Уэстчестер—авеню — большую торговую улицу. На Уиллер—авеню расположен квартал 1100. Он был возведен в начале XX века, многие здания имеют вычурные фасады из красного кирпича и парадные подъезды с четырьмя или пятью ступенями. Сегодня это район бедняков и рабочего люда, и в конце 1990–х годов в Саундвью процветала наркоторговля, особенно на Уэстчестер—авеню и еще через улицу, на Элдер—авеню. Это район, где селятся иммигранты, те, кто ищет дешевое жилье где—нибудь поближе к метро. Именно по этой причине Амаду Диалло оказался на Уиллер—авеню.

Диалло — выходец из Гвинеи. В 1999 году ему было двадцать два года, он работал уличным торговцем на нижнем Манхэттене, продавал видеокассеты, носки и перчатки на Четырнадцатой улице. Невысокий, невзрачный, рост 168 см, вес 68 кг. Жил он на Уиллер—авеню, 1157, на втором этаже многоквартирного дома. Поздним вечером, ближе к полуночи 3 февраля 1999 года Диалло вернулся к себе домой, поговорил с соседями, спустился вниз и остановился на верхней ступеньке парадного входа подышать ночным воздухом. Несколько минут спустя на Уиллер—авеню медленно въехал автомобиль Ford Taurus без опознавательных знаков. В нем было четверо полицейских офицеров в гражданской одежде — в джинсах и свитерах, бейсболках и бронежилетах. Все — белые. Все вооружены девятимиллиметровыми полуавтоматическими пистолетами. Это были сотрудники подразделения по борьбе с уличной преступностью при специальном отделе полицейского управления Нью—Йорка. В их задачу входило патрулирование «горячих точек» в беднейших районах города. За рулем машины был двадцатисемилетний Кен Босс. Рядом с ним сидел тридцатипятилетний Шон Кэрролл. На заднем сиденьи находились Эдвард Макмеллон и Ричард Мерфи — обоим было по двадцать шесть лет.

Первым Диалло заметил офицер Кэрролл. «Смотрите—ка, — сказал он остальным сидящим в машине. — Что этот парень там делает?» Шон Кэрролл утверждал позже, что у него возникли две мысли. Первая — что Диалло мог быть сообщником грабителя. И вторая — Диалло подходил под описание серийного насильника, который действовал в районе примерно год назад. «Он там стоял просто так, — вспоминает Кэрролл. — Он просто стоял на ступеньках, осматривая квартал, — то туда посмотрит, то сюда. Он высовывал голову, а потом прижимался к стене. В течение нескольких секунд он повторял эти движения — то вниз посмотрит, то направо. Мне показалось, что он сделал шаг назад, к подъезду, когда заметил нас, будто не хотел, чтобы мы его видели. И когда мы проезжали мимо, я посмотрел на него и постарался понять, что происходит. Что этот парень задумал?»

Кен Босс нажал на тормоза и стал сдавать назад, пока Ford Taurus не остановился прямо напротив входа в дом 1157 по Уиллер—авеню. Диалло все еще стоял там, и, как скажет потом Кэрролл, это его «поразило». «Да, здесь точно что—то не так», — решил тогда он. Кэрролл и Макмеллон вышли из машины. «Полиция, — громко произнес Макмеллон и показал жетон. — Мы можем с вами поговорить?» Диалло не ответил. Позже выяснилось, что он страдал заиканием. Может быть, он и пытался что—то сказать, но просто—напросто не смог. К тому же он не очень хорошо знал английский. Кроме того, недавно его знакомого вот так же ограбила группа вооруженных людей, поэтому он, должно быть, здорово испугался. Он находился в неблагополучном районе, поздно ночью, лицом к лицу с очень крупными мужчинами в бейсболках и бронежилетах, и те шли прямо на него. Диалло постоял немного, а потом бросился в подъезд. Кэрролл и Макмеллон кинулись вдогонку. Диалло добежал до внутренней двери, схватился за дверную ручку левой рукой и при этом, как утверждали потом офицеры полиции, развернулся и стал рыться в кармане другой рукой. «Руки наружу!» — закричал Кэрролл. Макмеллон тоже закричал: «Вынь руки из карманов. Не заставляй меня убивать тебя, черт бы тебя побрал!» Но Диалло все больше нервничал, и Кэрролл тоже стал нервничать, потому что ему казалось, что Диалло развернулся, чтобы скрыть правую руку.

«Мы были на верхних ступеньках парадного входа и хотели опередить его, не дать ему пройти через эту дверь, — вспоминает Кэрролл. — Этот человек повернулся в нашу сторону. Его рука была… все еще на дверной ручке. Он начал вынимать из правого верхнего кармана черный предмет. И когда он вынимал этот предмет, я увидел, что это верхняя часть… это было похоже на затворную раму черного пистолета. Мой предыдущий опыт и подготовка, аресты, в которых я участвовал, — все это говорило мне, что этот человек достает из кармана пистолет».

Шон Кэрролл закричал: «Пистолет! У него пистолет!»

Диалло не остановился. Он продолжал тянуть из кармана черный предмет, направляя его в сторону офицеров полиции. Кэрролл открыл огонь. Макмеллон инстинктивно отпрыгнул назад и упал на спину, паля без разбора. Когда его пули стали рикошетом летать по коридору, Кэрролл решил, что это стреляет Диалло, а когда увидел, как Макмеллон падает на спину, подумал, что он ранен. Поэтому Кэрролл начал стрелять, целясь, как учат полицейских, «в центр корпуса». Во все стороны летели щепки и куски штукатурки, из стволов вырывался огонь, попадающие в стены пули высекали искры.

Босс и Мерфи тоже выскочили из машины и бросились к зданию. «Я увидел Эда Макмеллона, — давал потом показания Босс, когда четверо офицеров полиции предстали перед судом по обвинению в непредумышленном убийстве первой степени и убийстве второй степени. — Он был с левой стороны коридора и вдруг слетел со ступенек. Одновременно Шон Кэрролл, который был справа, тоже понесся вниз по ступенькам. Жуткая ситуация. Он бежал, и было видно, что он изо всех сил старается убраться подальше от этих ступенек. А Эд лежал на земле. Гремели выстрелы. Я побежал. Времени рассуждать не было. Эд ранен — это все, что я понял. Эд стрелял. Шон тоже стрелял в сторону коридора… Потом я увидел мистера Диалло — в конце коридора, возле задней стены, где внутренняя дверь. Он сидел на корточках немного в стороне от двери. В его вытянутой руке я увидел пистолет. И сказал себе: „О, Боже! Я умру“. И тогда я выстрелил. Я выстрелил, отходя назад, и потом отпрыгнул влево. Я был не на линии огня… Он опустился на колени. Спина у него была прямая. И это было похоже на то, что он пытается укрыться от пуль. Это напоминало боевую стойку, такую же, какой меня обучали в полицейской академии».

В этот момент прокурор, допрашивающий Босса, прервал его: «А в каком положении была его рука?»

«Она была вытянута вперед».

«Вытянута прямо вперед?»

«Прямо вперед».

«И в этой руке вы видели некий предмет. Это верно?»

«Да, я подумал, что увидел в его руке пистолет… То, что я видел, выглядело как оружие. Настоящее оружие в его руке. В эту долю секунды, после всех этих выстрелов вокруг меня, в пороховом дыму, и когда Макмеллон лежал на земле, мне показалось, что у него пистолет, что он только что подстрелил Эда и я следующий».

Кэрролл и Макмеллон сделали по шестнадцать выстрелов каждый, расстреляв по целой обойме. Босс выстрелил пять раз. Наступила тишина. С пистолетами в руках они поднялись по ступенькам и приблизились к Диалло. «Я увидел его правую руку, — говорил позже Босс. — Она была откинута. Ладонь открыта. И там, где должен был быть пистолет, лежал бумажник… Я сказал: „А где этот чертов пистолет?“»

Кен Босс бросился бежать к Уэстчестер—авеню, так как из—за нервного потрясения перестал понимать, где находится. Когда прибыла машина «скорой помощи», он был в таком шоке, что не мог говорить.

Шон Кэрролл сел на ступеньки возле изрешеченного пулями тела Диалло и расплакался.

1. Три роковые ошибки

Возможно, самые распространенные (и самые важные) формы быстрого познания — это наши суждения и впечатления о других людях. Если мы не спим и находимся в чьем—либо обществе, нас захлестывает поток предположений и выводов о том, что думает или чувствует другой человек. Когда нам говорят: «Я люблю тебя», мы смотрим этому человеку в глаза, пытаясь понять, правда ли это. Знакомясь с новым человеком, мы стараемся заметить какие—то едва уловимые сигналы, чтобы впоследствии, даже если наше общение было вполне дружественным, можно было сказать себе: «Не думаю, что я ему понравился» или «Вряд ли она была очень довольна». Мы легко читаем выражения лиц. Увидев мою ухмылку и заблестевшие глаза, вы скажете, что я забавляюсь. Если я киваю и преувеличенно улыбаюсь, а уголки моих губ при этом сжаты, вы решите, что надо мной подшучивают, а мне это не нравится. Если я встречусь с кем—то глазами, улыбнусь, потом посмотрю вниз и отведу взгляд, вы подумаете, что я флиртую. Если я сопровождаю замечание быстрой улыбкой, потом киваю или наклоняю голову слегка в сторону, вы можете заключить, что я только что произнес нечто резкое и хочу смягчить эту резкость. Вам не надо слышать, что я говорю, чтобы прийти ко всем этим выводам. Они сами придут к вам, как озарение. Если вы подойдете к играющему на полу годовалому ребенку и сделаете что—нибудь не очень для него понятное, например положите свои руки поверх его ручонок, он сразу же посмотрит вам в глаза. Почему? Потому что ваши действия требуют истолкования, и ребенок знает, что прочтет ответ по вашему лицу. Такая практика истолкования мотивов и намерений других людей — классический пример тонких срезов. Это распознавание едва уловимых, мгновенных знаков, позволяющих узнать, о чем думает другой человек, — и нет, пожалуй, другого занятия, непроизвольного, но столь важного, в котором мы совершенствовались бы столько же времени, однако без особых усилий. Но в ночь на 4 февраля 1999 года четыре офицера полиции, патрулировавшие Уиллер—авеню, не справились с самой важной задачей. Они не смогли прочесть, что было написано на лице Диалло.

Сначала Шон Кэрролл увидел Диалло и сказал остальным, сидящим в машине: «Что там делает этот парень?» Ответ был прост: Диалло дышал ночным воздухом. Но Кэрролл смерил его взглядом и в ту же секунду решил, что этот человек подозрителен. Это была ошибка номер один. Потом они подъехали к дому на машине, и Диалло не двинулся с места. Кэрролл позже сказал, что это его «поразило». Разве не внушает опасений человек, который не убегает при виде полиции? Но Диалло не собирался никого пугать — ему было любопытно. Офицеры этого не поняли, и это была ошибка номер два. Потом Кэрролл и Мерфи приблизились к Диалло и увидели, как он слегка развернулся и потянулся к карману. В эту долю секунды они и решили, что он опасен. Это стало ошибкой номер три. Ведь он опасен не был — его охватила паника. Как правило, нам нетрудно в мгновение ока определить, подозрителен человек или нет, встревожен он или любопытствует, и проще всего понять — боится он или угрожает. Каждый, кто идет по городской улице поздно ночью, делает такие оценки мгновенно. И все же по какой—то причине эта способность, свойственная любому человеку, отказала в ту ночь офицерам полиции. Почему?

Подобные ошибки — не редкость. Все мы время от времени читаем мысли других людей неверно, что вызывает споры, ссоры, разногласия, недоразумения и обиды. И эти ошибки столь мимолетны и загадочны, что мы не знаем, как их следует понимать. Например, после гибели Диалло, когда этот случай попал в заголовки газет по всему миру, мнения людей разделились полярно. Одни утверждали, что это ужасный несчастный случай, неизбежный побочный результат того, что офицеры полиции постоянно оказываются перед выбором между жизнью и смертью в ситуации недостатка информации. К такому мнению пришел суд присяжных по делу о смерти Диалло, и с Босса, Кэрролла, Макмеллона и Мерфи были сняты обвинения в убийстве. С другой стороны, были люди, которые рассматривали случившееся как открытое проявление расизма и считали, что дело просто замяли. По всему Нью—Йорку прошли протесты и демонстрации. Диалло был объявлен жертвой. Уиллер—авеню переименовали в площадь Амаду Диалло. Брюс Спрингстин написал и исполнил в честь Амаду песню под названием 41 Shots («41 выстрел»), в которой хор пел: «Тебя могут убить только за то, что ты живешь в американской шкуре».

Во всем этом много пафоса, но нет объяснения. С одной стороны, не скажешь, что четыре офицера полиции, убившие Диалло, — злодеи или расисты, которые специально охотились за своей жертвой. С другой стороны, неверно будет назвать этот расстрел простым несчастным случаем, потому что это никак не случайный сбой в образцовой полицейской службе. Офицеры сделали целую серию фатально ошибочных суждений, начиная с того, что приняли человека, дышавшего свежим воздухом у дверей своего дома, за потенциального преступника.

Другими словами, расстрел Диалло попадает в «серую зону», в промежуток между расчетом и случайностью. Ошибки, допущенные при чтении чужих мыслей, иногда бывают и такими. Они не всегда впечатляюще очевидны. Часто они оказываются едва уловимы, и то, что случилось на Уиллер—авеню, представляет собой яркий пример чтения мыслей — и того, какие чудовищные ошибки могут быть при этом допущены.

2. Теория чтения мыслей

Многим из того, что нам известно о чтении мыслей, мы обязаны двум замечательным ученым, наставнику и его ученику: Силвану Томкинсу и Полу Экману. Наставник — Силван Томкинс, родился в Филадельфии на пороге XX века, в семье дантиста из России. Это был низкорослый, толстый человек, с копной белых волос и в огромных очках в пластиковой оправе. Томкинс преподавал психологию в Принстоне и Рутгерсе, написал книгу Affect, Imagery, Consciousness («Эмоции, образы, сознание») — четырехтомный труд, настолько насыщенный информацией, что его читатели разделились на тех, кто понимал эту работу и считал гениальной, и тех, кто не понимал, но тоже считал гениальной. Силван Томкинс был легендарным оратором. К концу каждой вечеринки с коктейлями вокруг него неизменно собиралась восхищенная толпа. Кто—то говорил: «Можно еще вопрос?» — и после этого все задерживались часа на полтора, а Томкинс рассуждал, скажем, о комиксах, телевизионной комедии, биологии, эмоциях, Канте, всеобщем увлечении модными диетами, и все это объединялось в одну длинную импровизацию.

В годы Великой депрессии, в разгар написания докторской диссертации в Гарварде, он работал судьей на скачках для одного из скаковых синдикатов, причем столь успешно, что жил в роскошном особняке в манхэттенском Ист—Сайде. На ипподроме, где он часами следил за лошадьми в бинокль, его называли «профессором». «У него была система прогнозирования результатов заезда. Он оценивал шансы скакуна исходя из того, какие лошади скакали по обе стороны от него, точнее, на основе их эмоциональных взаимоотношений», — вспоминает Экман. Если, например, жеребец проиграл кобыле в первом или втором заезде, а к воротам идет рядом с кобылой, его карьера кончена. (Или что—то в этом роде, досконально этого не знал никто.)

Силван Томкинс полагал, что на лицах (и даже на лошадиных мордах) отражаются эмоции и внутренние мотивы. Рассказывали, что он мог зайти на почту, подойти к плакатам с фотографиями разыскиваемых и, всего лишь взглянув на них, сказать, какие преступления совершили эти люди. «Он смотрел шоу To Tell the Truth („По правде говоря“) и всегда безошибочно определял, кто из участников лжет, — вспоминает его сын Марк. — Однажды он даже написал продюсеру, что все это слишком просто, и тот пригласил отца в Нью—Йорк, чтобы он все это объяснил за сценой». Вирджиния Демос, преподаватель психологии в Гарварде, вспоминает свои долгие беседы с Томкинсом во время Национального съезда Демократической партии в 1988 году. «Если звонили по телефону, он приглушал звук телевизора, но продолжал следить за дебатами политиков. Скажем, Джесси Джексон дискутировал с Майклом Дукакисом. Томкинс смотрел на их лица и делал прогнозы. Это впечатляло».

Пол Экман впервые встретился с Томкинсом в начале 1960–х годов. Пол был тогда молодым психологом, только что окончившим аспирантуру. Его очень интересовало чтение по лицам. Он пытался понять, существуют ли четкие правила, управляющие мимикой человека. Силван Томкинс полагал, что они есть, но большинство психологов утверждали обратное. Согласно представлениям того времени, выражение лица определяла общая культура человека: мы управляем своей мимикой в соответствии с приобретенными социальными навыками. Пол Экман не знал, какая из этих точек зрения верна, поэтому в поисках ответа отправился в Японию, Бразилию и Аргентину, взяв с собой фотографии мужчин и женщин с разными выражениями лиц. К его изумлению, в любой стране опрашиваемые совершенно одинаково толковали увиденное на фотографиях. Экман понял, что Томкинс прав.

Вскоре после этого Силван Томкинс посетил лабораторию Экмана в Сан—Франциско. Экман разыскал десятки тысяч метров кинопленки, отснятой вирусологом Карлтоном Гайдусеком в отдаленных районах джунглей Папуа—Новой Гвинеи. Среди прочих были сняты люди племени саут фор, миролюбивые и дружелюбные, и представители кукукуку, агрессивного и жестокого племени с гомосексуальным ритуалом — мальчиков доподросткового возраста принуждали ублажать взрослых мужчин—соплеменников. В течение шести месяцев Пол Экман и его помощник Уоллес Фризен отбирали кадры, вырезая лишние сцены и оставляя только крупные планы лиц, чтобы сравнить мимику представителей обеих групп.

Пока Экман настраивал кинопроектор, Томкинс сидел в конце комнаты. Ему ничего не сказали о характере племен; весь контекст был удален. Томкинс внимательно смотрел на экран. В конце фильма он подошел к экрану и показал на лица людей из племени саут фор. «Это милые, сердечные люди, очень терпимые и миролюбивые, — сказал он. Потом показал на лица людей из племени кукукуку. — Вторая группа жестока, и есть много признаков, указывающих на гомосексуальные наклонности». Даже сегодня, треть века спустя, Экман не может понять, как Томкинс сделал это.

«Бог мой! Я четко помню, как я тогда сказал: „Силван, как вы это делаете?“ — вспоминает Экман. — И он подошел к экрану и, пока мы прокручивали фильм от конца к началу в замедленном режиме, указывал нам на желваки и морщины на лицах, которые позволили ему прийти к этому суждению. Вот тогда я понял — мне надо „раскрыть“ лицо. Это золотые копи знаний, которые раньше никто не замечал. Томкинс умел читать лица, и если я сумею научиться этому, то, возможно, сумеют и все остальные».

Экман и Фризен решили создать классификацию выражений лица. Они пролистали медицинские книги, в которых описываются лицевые мышцы, и определили каждое отдельное мышечное движение. Всего их оказалось сорок три — Пол Экман и Уоллес Фризен назвали такие движения единицами действия. Потом они взялись за практические занятия: сутки напролет сидели друг напротив друга, воспроизводя по очереди каждую единицу действия. Сначала они мысленно обнаруживали нужную мышцу, сосредоточивались на том, чтобы ее выделить, и при этом внимательно наблюдали друг за другом или следили за своими мимическими движениями в зеркале, записывая, как меняется рисунок линий на лице и фиксируя происходящее на видеопленку. Иногда, когда у них не получалось воспроизвести какое—либо выражение лица, они шли на анатомический факультет Калифорнийского университета в Сан—Франциско, и их знакомый хирург колол иголкой или воздействовал электричеством на упрямую мышцу. «Это было ужасно неприятно», — вспоминает Экман.

Когда все единицы действия были освоены, Экман и Фризен начали воспроизводить их в сочетаниях. Весь процесс изучения и практики занял семь лет.

«Существует триста комбинаций движений двух мышц, — говорит Экман. — Если добавить третью мышцу, у вас будет более четырех тысяч комбинаций. Мы довели исследования до пяти мышц, что означает более десяти тысяч выражений лица».

Большинство из этого множества выражений, разумеется, ничего не означает, это что—то вроде бессмысленных гримас ребенка. Но, прорабатывая каждое сочетание единиц действия, Экман и Фризен выделили примерно три тысячи имеющих значение и в результате создали каталог основных выражений человеческого лица.

Полу Экману сейчас за шестьдесят. У него чисто выбритое лицо, близко посаженные глаза, густые брови; хотя он среднего телосложения, но кажется крупнее: в его внешности есть что—то упрямое и основательное. Он вырос в Ньюарке, штат Нью—Джерси, в семье врача—педиатра, и в пятнадцать лет поступил в Чикагский университет. Пол медленно говорит и, прежде чем рассмеяться, делает небольшую паузу, будто ждет разрешения. Он из тех, кто составляет списки и нумерует аргументы. Его академические труды отличаются упорядоченностью и логикой; в конце каждой книги и статьи Экмана собраны воедино все возможные возражения и проблемы. С середины 1960–х годов он работает в Калифорнийском университете в Сан—Франциско, где занимает должность профессора. Во время нашей первой встречи с Экманом в его кабинете обветшалого викторианского здания он показывал мне конфигурации единиц действия, о которых узнал много лет назад. Он немного наклонился вперед, положив руки на колени. На стене, за его спиной, фотографии Томкинса и Дарвина. «Кто угодно может воспроизвести единицу действия номер четыре, — сказал он и нахмурил брови, используя мышцы надпереносья и бровей. — Почти каждый может воспроизвести единицу действия номер девять. — Он сморщил нос с помощью мышцы верхней губы и крыльев носа. — Все могут показать пятый номер», — он сократил мышцу верхнего века, приподняв его.

Я пытался повторять за ним, и он взглянул на меня. «У вас очень хорошее движение номер пять, — заявил он великодушно. — Чем глубже у человека посажены глаза, тем сложнее выполнить пятерку. А вот номер семь, — и он прищурился. — Двенадцать. — Он сверкнул улыбкой. Потом внутренние части его надбровных дуг взметнулись вверх: — А это единица действия номер один — страдание и мука. — Затем с помощью височных частей лобных мышц Пол приподнял внешние кончики бровей: — Это единица действия номер два. Ее трудно воспроизвести, но она ничего не значит. Нигде не применяется, кроме театра Кабуки. Одна из моих любимых — двадцать третья, сжатие внешних краев губ. Очень надежный признак гнева. Его очень трудно воспроизвести произвольно. — И он сжал губы. — Двигать только одним ухом — одно из самых сложных упражнений, тут я должен полностью сосредоточиться. Это требует всех моих навыков, — он рассмеялся. — Моя дочка всегда просит, чтобы я показал это упражнение ее друзьям. Ну, поехали». И Пол Экман пошевелил сначала левым ухом, потом правым. Лицо Экмана, на первый взгляд, не отличается выразительностью. У него вид бесстрастного психоаналитика, поэтому его умение владеть своим лицом потрясает. «Есть одна единица, которую я не могу продемонстрировать, — продолжает он. — Это номер тридцать девять. К счастью, это умеет один из моих диссертантов. Единица действия тридцать восемь — расширение ноздрей. Тридцать девять — наоборот, сведение. — Он покачал головой и посмотрел на меня. — О! У вас фантастическая тридцать девятая. Едва ли не лучшая из всех, что я видел. Очень органичная. У вас должны быть родственники, обладающие этим талантом. А это, несомненно, талант! — он снова рассмеялся. — Вы можете им воспользоваться — например, в баре для знакомств!»

Затем Экман начал накладывать одну единицу действия на другую, чтобы воспроизвести более сложные выражения лица, по которым мы, как правило, распознаем эмоции. Счастье, например, — это главным образом единицы действия номер шесть и двенадцать: сокращение мышц, которые поднимают щеку (орбикулярная скуловая мышца), в сочетании с главными скуловыми мышцами, которые приподнимают уголки губ. Страх — это единицы действия один, два и четыре, или, более полно, один, два, четыре, пять и двадцать, с участием или без такового единиц действия двадцать пять, двадцать шесть или двадцать семь. Иначе говоря: внутренняя надбровная поднимающая мышца (лобная, медиальная) плюс внешняя надбровная поднимающая мышца (лобная, латеральная) плюс опускающая бровь надбровная мышца—угнетатель плюс поднимающая мышца верхнего века (которая приподнимает его) плюс мышца смеха (которая растягивает губы) плюс раздвижение губ (губная мышца—угнетатель) плюс жевательный мускул (который опускает челюсть). А отвращение? Это в основном единица действия номер девять, сморщивание носа (поднимающая мышца верхней губы и крыльев носа), но иногда это может быть единица действия номер десять, и в обоих случаях они могут сочетаться с единицами действия пятнадцать, шестнадцать или семнадцать.

Пол Экман и Уоллес Фризен свели все эти сочетания (а также правила их прочтения и истолкования) в так называемую Систему кодирования выражений лица (Facial Action Coding System — FACS) и зафиксировали ее документально на пятистах страницах. Это удивительно увлекательный научный труд, в котором подробно рассматриваются все возможные движения губ (вытягивание, стягивание, сужение, раздвижение, распластывание и сжатие); четыре вида изменений кожи между глазами и щеками (выпуклости, мешки, мешочки и морщины); существенно важные различия между подглазничными и носогубными складками. Джон Готтман, чье исследование семейных отношений я описывал в первой главе, на протяжении многих лет сотрудничал с Экманом и давно использует FACS для изучения эмоционального состояния семейных пар. Другие исследователи применяют систему Экмана при диагностике различных заболеваний, от шизофрении до сердечных недугов; ее использовали даже в компьютерной анимации в кинокомпаниях Pixar («История игрушек») и Dream Works («Шрек»). Требуется несколько месяцев, чтобы полностью овладеть FACS, и всего лишь пятьсот человек получили сертификаты на применение этой системы в своих исследованиях. Зато тот, кто овладел мастерством расшифровки выражений лица, получает в свои руки мощный инструмент понимания других людей.

Пол Экман вспоминает, как впервые увидел Билла Клинтона во время выдвижения кандидата от Демократической партии. «Я следил за выражением его лица и сказал жене, что это „несносный ребенок“, — говорит Экман. — Это парень, который хочет, чтобы его любили несмотря ни на что, даже если застукают на том, что он таскает печенье. У Клинтона было очень забавное выражение лица: „ой, а я тут плюшками балуюсь, такой вот я негодник, но ведь ты, мама, все равно меня любишь?“ Это единицы действия пятнадцать, семнадцать и двадцать четыре с закатыванием глаз». Экман сделал паузу и воспроизвел эту последовательность выражений лица. Он сократил главную скуловую мышцу в классической улыбке (единица действия двенадцать), потом опустил краешки губ вниз с помощью треугольной мышцы (единица действия четырнадцать), сократил мышцу, поднимающую подбородок (единица действия семнадцать), слегка сжал губы (единица действия двадцать четыре) и, наконец, закатил глаза — и в комнате вдруг возник Хитрый Билли собственной персоной.

«Я знал одного парня из управления по связям с общественностью из аппарата Билла Клинтона и как—то сказал ему: „Послушайте, у Клинтона есть привычка закатывать глаза и делать капризное лицо, дескать, я несносный карапуз. Не думаю, что это ему на пользу. За два—три часа я помогу ему избавиться от этой привычки“. И этот парень ответил: „Увы, мы не можем рисковать из—за возможной утечки информации о том, что он встречался со специалистом по выявлению лжи“». Голос Экмана упал. Было ясно, что ему нравится Клинтон, и он хотел бы, чтобы у того было более внушительное выражение лица. Экман пожимает плечами. «К сожалению, остается предположить, что он хотел, чтобы его поймали, — и его таки поймали».

3. Бесстрастное лицо

Пол Экман считает, что лицо человека — не только невероятно богатый источник информации об эмоциях, не только показатель того, что происходит в мозгу, но, в некотором смысле, это именно то, что там действительно происходит. Это предположение является ключевым для понимания процесса чтения мыслей.

Впервые ученый задумался об этом после того, как на пару с Фризеном они практиковались в воспроизведении выражения злости и отчаяния. «Через пару недель один из нас признался, что после этих упражнений чувствует себя ужасно, — рассказывает Фризен. — Потом и второй заметил, что тоже чувствует себя нехорошо, и мы начали обращать на это внимание». Они вернулись к началу и стали отмечать состояние организма во время тех или иных движений лица. «Скажем, вы воспроизводите единицу действия один, поднимая внутренние края бровей, и номер шесть, поднимая щеки, и пятнадцать, опуская уголки губ, — говорит Экман и тут же все это воспроизводит. — Мы обнаружили, что одного только этого выражения достаточно для того, чтобы привести к заметным изменениям в вегетативной нервной системе. Мы такого совершенно не ожидали. Но это случилось с нами обоими. Мы оба чувствовали себя жутко. Мы генерировали печаль и тоску. А когда я опускал брови и поднимал верхние веки, это номер пять, а потом прищуривал глаза, это семь, сжимал губы, это двадцать четыре, я генерировал злобу. Мое сердцебиение ускорялось на десять—двенадцать ударов, руки становились горячими. Когда я это делаю, то уже не могу вернуться в нормальное состояние. Это очень неприятно, очень».

Пол Экман, Уоллес Фризен и еще один их коллега, Роберт Левинсон, который долгие годы сотрудничал с Джоном Готтманом (мир психологов тесен!), решили задокументировать это явление. Они собрали группу добровольцев и подсоединили к ним датчики, измерявшие сердечный ритм и температуру тела — физиологические признаки таких эмоций, как злость, тоска и страх. Половину добровольцев попросили попытаться припомнить и заново пережить особо стрессовую ситуацию. Второй половине показали всего—навсего, как воспроизвести на лице выражения, соответствующие стрессовым эмоциям. Вторая группа, просто изображавшая эмоции, продемонстрировала те же самые физиологические реакции, тот же самый ускоренный сердечный ритм и то же повышение температуры тела, что и первая группа.

Несколько лет спустя немецкие психологи провели аналогичные исследования. В ходе эксперимента группу испытуемых попросили посмотреть карикатуры, либо держа ручку между губами (действие, препятствующее сокращению одной из главных мышц улыбки — мышцы смеха, или главной скуловой мышцы), либо зажав ручку между зубами, что производит обратный эффект и заставляет улыбаться. Людям, державшим ручку между зубами, карикатуры показались намного смешнее. Этим выводам трудно поверить, ведь считается непреложным фактом, что сначала мы испытываем эмоцию и уж потом отражаем (или не отражаем) ее на лице. Мы считаем лицо вторичным агентом эмоции. Однако исследования показали, что этот процесс может работать и в обратном направлении.[25] Эмоции могут начинаться на лице. Выражение лица — это не второстепенное отражение наших сокровенных чувств. Лицо — равноправный участник эмоционального процесса.

Этот важный момент имеет огромное значение при чтении мыслей. Например, в начале своей деятельности Пол Экман заснял на кинопленку сорок психиатрических пациентов, включая женщину по имени Мэри,[26] сорокадвухлетнюю домохозяйку. Она трижды пыталась покончить с собой и выжила после последней попытки (передозировка снотворного) только благодаря тому, что ее вовремя обнаружили и быстро доставили в больницу. Ее взрослые дети живут отдельно, муж к ней невнимателен, и у нее началась депрессия. В первый раз попав в больницу, она только сидела и плакала, однако терапия, похоже, оказала на нее положительное воздействие. Через три недели она сказала своему врачу, что ей гораздо лучше, и попросила, чтобы ее отпустили на выходные увидеться с семьей. Врач согласился, но за минуту до того, как покинуть больницу, Мэри призналась, что настоящей причиной, по которой она хотела получить разрешение уйти на выходные, было желание предпринять очередную суицидальную попытку. Несколько лет спустя группа молодых психиатров спросила у Экмана, как распознать, когда пациент с суицидальными наклонностями говорит неправду, и он вспомнил о кадрах с Мэри и решил посмотреть, нет ли на них ответа. Если лицо — это надежный индикатор эмоций, не сможет ли он увидеть в записи, лжет ли Мэри, когда говорит, что чувствует себя гораздо лучше? Пол Экман и Уоллес Фризен стали анализировать кадры кинопленки. Они просматривали их снова и снова в течение десятков часов, изучая в замедленном режиме каждый жест и каждое изменение выражения лица. Наконец они увидели то, что искали: когда врач Мэри спросил ее о планах на будущее, на лице у нее промелькнуло почти неуловимое выражение полного отчаяния.

Пол Экман называет такой тип мимолетного взгляда микровыражением — это особое и очень важное выражение лица. Многие выражения лица могут возникать произвольно. Если я пытаюсь выглядеть строго, отчитывая вас за что—то, мне нетрудно это изобразить, и вам тоже будет легко истолковать мой тяжелый взгляд. Но наши лица также управляются отдельной, непроизвольной системой, которая инициирует те выражения лица, которые мы не контролируем. Мало кто из нас, например, сумеет произвольно воспроизвести единицу действия номер один — признак тоски. (Знаменательное исключение, говорит Экман, это Вуди Аллен, который использует лобную медиальную мышцу, чтобы создать свой коронный образ комичного страдальца.) Но мы, не раздумывая, приподнимаем внутренние края бровей, когда несчастны. Понаблюдайте за малышом, когда он начинает плакать, и вы увидите, как лобная медиальная мышца вздымается, словно кто—то дергает ее за веревочку. Помимо этого, есть выражение лица, которое Экман называет «улыбкой Душенна» в честь французского невролога XIX века Гильома Душенна, впервые запечатлевшего на фотографии работу лицевых мышц. Если я попрошу вас улыбнуться, вы растянете свои главные скуловые мышцы. Но в отличие от этого, если вы улыбнетесь спонтанно, то не только растянете скуловые мышцы, но также сократите скулоглазничные мышцы, т. е. мышцы вокруг глаз. Почти невозможно произвольно напрячь скулоглазничные мышцы, и не менее трудно не дать им напрячься, когда мы улыбаемся чему—либо действительно приятному. Улыбка этого типа «не подчиняется воле, — писал Душенн. — Ее отсутствие легко разоблачает мнимое дружелюбие».

В любой момент, когда мы испытываем ту или иную основную эмоцию,[27] она непроизвольно выражается с помощью наших лицевых мышц. Эта реакция может присутствовать на лице всего долю секунды, т. е. ее можно определить только с помощью электронных датчиков. Но она всегда присутствует. Силван Томкинс однажды начал лекцию со следующего заявления: «Лицо подобно пенису!» Этим он хотел сказать, что лица в значительной степени самостоятельны. Это не означает, что мы не в состоянии контролировать их. Мы можем использовать нашу произвольную мускульную систему, чтобы подавлять эти непроизвольные реакции. Но зачастую некая малая толика подавленной эмоции (когда я, например, отрицаю, что несчастлив, хотя на самом деле это так) просачивается наружу. Так и случилось с Мэри. Наша произвольная система выражения — это способ намеренного сигнализирования о наших эмоциях. Но непроизвольная система выражения во многом даже важнее: это механизм, которым мы обзавелись в ходе эволюции, и он сигнализирует о наших истинных чувствах.

«Вам наверняка доводилось бывать в ситуациях, когда кто—то комментирует ваше выражение лица, а вы и не знаете, что его состроили, — говорит Экман. — Кто—то вас спрашивает: „Чем вы так расстроены?“ или „Почему вы так грустны?“ Вы слышите свой голос, но не видите своего лица. Если бы мы знали, что у нас на лице, мы бы лучше старались скрыть это. Но это не всегда хорошо. Представьте, если бы имелся выключатель, с помощью которого мы могли бы по своему усмотрению отключать любое выражение лица. Если бы у маленьких детей был такой выключатель, мы бы не знали, что они чувствуют. Они легко могли бы попасть в беду. Вы можете возразить, что родители все равно заботились бы о своих детях. Но представьте, что вы состоите в браке с человеком, у которого есть такой выключатель. Это было бы ужасно. Вряд ли любовь, страсть, дружба могли бы зародиться, если бы на наших лицах ничего не отражалось».

Пол Экман вставил в видеомагнитофон кассету с записью суда над О. Дж. Симпсоном. На записи был Като Кэйлин, друг Симпсона, и его допрашивала Марша Кларк, главный обвинитель на этом процессе. Кэйлин сидит в кабинке свидетеля с отсутствующим выражением лица. Кларк задает каверзный вопрос. Кэйлин наклоняется вперед и тихо ей отвечает. «Вы видели?» — спрашивает меня Экман. Я ничего такого не заметил, Като выглядит совершенно безобидно. Экман останавливает запись, перематывает пленку и воспроизводит ее в замедленном темпе. На экране видно, как Кэйлин наклоняется вперед, чтобы ответить на вопрос, и на долю секунды его лицо полностью преображается. Нос сморщивается, когда он растягивает поднимающую мышцу верхней губы и крыльев носа, зубы обнажаются, брови опускаются. «Это была почти что единица действия номер девять, — сказал Экман. — Это отвращение с примесью злости, а ключ к этому — опущенные брови; когда брови опускаются, глаза открыты не так, как обычно. Поднятое верхнее веко — компонент злости, но не отвращения. Это движение очень быстрое. — Экман остановил пленку и воспроизвел кадр еще раз, внимательно вглядываясь в экран. — Знаете, он похож на оскалившуюся собаку».

Экман показал еще один видеофрагмент, теперь из пресс—конференции, которую дал Гарольд «Ким» Филби в 1955 году. Филби еще не был разоблачен как советский шпион, но двое его коллег, Дональд Маклин и Гай Берджес, только что сбежали в Советский Союз. На Филби темный костюм и белая рубашка, его прямые волосы расчесаны на пробор, на лице надменность аристократа.

«Мистер Филби, — говорит репортер, — мистер Макмиллан,[28] министр иностранных дел, заявил, что нет свидетельств того, будто вы — так называемый третий, который якобы сдал Берджеса и Маклина. Удовлетворены ли вы таким заявлением с его стороны?»

Филби отвечает уверенно, сочным голосом, присущим британскому высшему сословию: «Да, удовлетворен».

«Что ж, если все—таки был третий, были ли вы на самом деле этим третьим?»

«Нет, — говорит Филби так же убедительно. — Я им не был».

Экман перемотал пленку назад и воспроизвел запись в замедленном действии.

«Взгляните—ка на это, — произнес он, показывая на экран. — Дважды после того, как ему задавали серьезные вопросы о том, не совершил ли он предательство, он ухмыльнулся. Он похож на кота, съевшего канарейку».

Выражение лица возникло и исчезло через несколько миллисекунд. Но при замедленном темпе оно было заметно: губы сжаты в выражении самодовольства.

«Он развлекается, не так ли? — продолжал Экман. — Я называю это наслаждением от обмана, душевным подъемом, который вы ощущаете, когда дурачите людей. — Экман снова запустил запись. — Он делает еще кое—что. — На экране Филби отвечает на другой вопрос: „Во—вторых, дело Берджеса—Маклина затронуло — он сделал паузу, — очень щекотливые вопросы“. Экман вернулся к паузе и остановил пленку. — Вот оно, — сказал он, — очень тонкое микровыражение тоски или несчастья. Это видно только по бровям — фактически только по одной брови». Да, несомненно, внутренний кончик правой брови Филби приподнялся в безошибочной единице действия номер один. «Движение мгновенное, — сказал Экман, — он совершает его непроизвольно. И это полностью противоречит всей его самоуверенности и убедительности. Это происходит, когда он говорит о Берджесе и Маклине, которых он сдал. Это острый момент, предупреждение: не верьте тому, что слышите».

По сути, Экман подводит физиологическое обоснование под наши тонкие срезы. Мы все можем читать мысли без усилий и машинально, с помощью ключей, которые находятся прямо перед нами — на лицах людей. Мы не умеем читать по лицам так же блестяще, как Пол Экман и Силван Томкинс, или выхватывать мимолетные моменты наподобие оскала Кэйлина Като. Но на лице человека достаточно доступной нам информации, чтобы можно было читать мысли на обычном уровне. Когда вам говорят: «Я люблю тебя», вы смотрите в лицо собеседнику, потому что так вы можете узнать (или, по крайней мере, лучше понять), насколько серьезно это чувство. Видим ли мы нежность и счастье? Или на его лице мелькает микровыражение тоски и недовольства? Ребенок смотрит нам в глаза, когда мы кладем свою руку поверх его руки, потому что знает, что найдет объяснение у нас на лице. Воспроизводите ли вы единицы действия шесть и двенадцать (сферические, орбитальные, скулоглазничные мышцы в комбинации с главными скуловыми мышцами), выражающие счастье? Или вы воспроизводите единицы действия один, два, четыре, пять и двадцать (лобная медиальная мышца, лобная височная мышца, надбровная мышца—угнетатель, поднимающая мышца верхней губы и мышца смеха), в чем даже ребенок инстинктивно распознает явный признак страха? Мы очень хорошо умеем производить эти сложные, молниеносные вычисления. Мы делаем это каждый день, не задумываясь. И это загадка в деле Амаду Диалло, потому что в ночь на 4 февраля 1999 года Шон Кэрролл и его коллеги, офицеры полиции, по какой—то причине не смогли этого сделать. Ни в чем неповинный Диалло проявил любопытство, а потом испугался — и обе эти эмоции должны были четко отразиться на его лице. Но полицейские их не увидели. Почему?

4. Мужчина, женщина и выключатель

Чтобы понять, что значит утрата способности читать мысли, надо представить себе состояние аутизма. Страдающий аутизмом, по словам британского психолога Саймона Бэрона—Коэна, «слеп умом». То, что я до сих пор описывал как естественные для человека и автоматические процессы, для аутистов — настоящая проблема. Им трудно истолковывать невербальные ключи, такие, как жесты и выражения лица, и представлять себе мысли другого человека, а также добиваться понимания каким—либо способом, помимо вербального. Их аппарат истолкования первых впечатлений поврежден, и то, как аутисты воспринимают мир, дает нам очень хорошее представление о том, что происходит, если наши способности читать мысли нам изменяют.

Один из ведущих в США специалистов по аутизму Эйми Клин преподает в Центре изучения поведения детей при Йельском университете в Нью—Хейвене. Там у него есть пациент, которого он изучает уже многие годы. Я назову его Питером. Питеру больше сорока лет, он очень образован и живет самостоятельно.

«Это очень интересная личность. Мы встречаемся каждую неделю и беседуем, — объясняет Клин. — Он очень ясно выражает свои мысли, но у него нет никакой интуиции, поэтому ему нужно, чтобы я разъяснял ему устройство мира».

Эйми Клин, поразительно напоминающий актера Мартина Шорта, наполовину еврей, наполовину бразилец, и говорит с акцентом, что и понятно. Он встречается с Питером уже много лет и говорит о его состоянии без снисходительности или отстраненности, но сухо, будто речь идет о небольшом характерном тике.

«Я беседую с ним каждую неделю, и у меня ощущение во время этих бесед такое, что я могу делать все что угодно — ковырять в носу, снять штаны, трогать себя за любые места. Даже когда он смотрит прямо на меня, не возникает чувства, что за мной наблюдают или следят. Он изо всех сил сосредоточивается на том, что я говорю. Слова для него очень много значат. Но он не обращает внимания на то, как сочетаются мои слова с выражением лица и невербальными ключами. Все, что происходит внутри моего мозга (и чего он не может наблюдать непосредственно), — для него проблема. Являюсь ли я его лечащим врачом? На самом деле — нет. Нормальная терапия основана на способности людей осознавать свои собственные мотивы. Но в его случае с таким осознанием вы далеко не уйдете. Так что это больше похоже на совместное решение задач».

Среди прочего Клин хотел во время бесед с Питером выяснить, как человек в таком состоянии воспринимает мир. Поэтому с помощью коллег он разработал гениальный эксперимент. Они решили показать Питеру кинофильм и проследить за направлением его взгляда, когда тот будет смотреть на экран. Из всех фильмов они выбрали экранизацию 1966 года пьесы Эдварда Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?», где главные роли исполняли Ричард Бертон и Элизабет Тейлор. Это были немолодые муж и жена, пригласившие юную пару к себе на вечер, который получился напряженным и утомительным. Молодую пару играли Джордж Сигал и Сэнди Деннис. «Это моя любимая пьеса, и мне нравится фильм. Я люблю и Ричарда Бертона, и Элизабет Тейлор», — объяснял Клин. К тому же для того, что Клин собирался сделать, картина подходила идеально. Люди с аутизмом неравнодушны к механическим объектам, но в этом фильме нет ничего, кроме игры актеров. «Фильм удивительно сдержан, — говорит Клин. — Он о четырех людях и их чувствах. В этом фильме очень мало неодушевленных деталей, которые отвлекали бы человека, страдающего аутизмом. Если бы мы взяли „Терминатор–2“, где главное действующее лицо — робот, то не получили бы таких результатов. Тут все об интенсивном, активном социальном взаимодействии на множественных уровнях значения, эмоций и выразительности. Что мы пытались увидеть в действиях моего пациента, так это осмысление. Вот почему я выбрал именно „Кто боится Вирджинии Вулф?“ Мне было интересно увидеть мир глазами человека, страдающего аутизмом».

Клин попросил Питера надеть специальный головной убор с состоящим из двух крошечных видеокамер устройством отслеживания направления взгляда. Одна камера фиксировала движения глазных ямок Питера — центральной части глаза. Вторая камера фиксировала все, на что смотрел Питер, и потом эти два изображения накладывались одно на другое. Это означало, что Клин в любой момент мог установить, куда сейчас смотрит Питер. Он пригласил также здоровых людей просмотреть фильм и сравнил движения глаз Питера с их движениями. Во время одной из сцен Ник (Джордж Сигал) ведет светскую беседу. Он показывает на стену кабинета хозяина, Джорджа (Ричард Бертон), и спрашивает: «Кто написал эту картину?» Мы с вами однозначно просмотрели бы этот эпизод: наш взгляд направился бы туда, куда показывает Ник, немного задержался бы на картине, вернулся к глазам Джорджа, чтобы увидеть его реакцию, потом вернулся бы к лицу Ника, чтобы увидеть, как он отреагирует на ответ. Все это происходит за долю секунды, и на схеме визуального сканирования Клина линия взгляда обычного зрителя образовала бы четкий треугольник — от Ника к картине, к Джорджу и обратно к Нику. В случае с Питером эта схема несколько иная. Он смотрит куда—то в район шеи Ника. Но он не следит за направлением руки Ника, поскольку истолкование указательного жеста, если об этом задуматься, потребует мгновенного проникновения в разум человека, который этот жест производит. Другими словами, надо прочесть мысли указывающего на что—то человека, а люди с аутизмом на это не способны. «Нормальные дети начинают реагировать на указующие жесты к двенадцати месяцам, — рассказывает Клин. — А этому человеку сорок два года, и он очень умен, но он этого не делает. Эти ключи дети учатся распознавать естественным образом, а он их вообще не понимает».

Как поступает Питер? Он слышит слова «картина» и «стена», поэтому смотрит на картины на стене. Но там три картины. О какой из них идет речь? Схемы визуального сканирования Клина показывают, что взгляд Питера отчаянно мечется от одной картины к другой. Тем временем разговор перешел уже на другую тему. Единственное условие, при котором Питер понял бы содержание этой сцены, — если бы Ник высказался абсолютно недвусмысленно, т. е. спросил бы: «Кто написал эту картину слева от портрета мужчины с собакой?» В любых условиях, требующих хоть немного больше, нежели буквальное понимание, человек с аутизмом теряется.

Есть и еще один очень важный урок, связанный с этой сценой. Обычные зрители смотрят в глаза Джорджу и Нику, когда те говорят, потому что пытаются выявить нюансы в выражении их лиц. Но Питер во время этой сцены ни в чьи глаза не смотрит. В другом важном эпизоде фильма, когда Джордж и Марта (Элизабет Тейлор) сжали друг друга в страстных объятиях, Питер смотрел не на лица целующихся (как поступили бы мы с вами), а на выключатель на стене за ними. И причина не в том, что Питер считает интимные сцены неприличными, а в том, что, если вы не можете читать мысли (не можете поставить себя на чье—то место), вы ничего особенного не увидите, если будете смотреть в глаза или на лица.

Один из коллег Клина по Йельскому университету, Роберт Т. Шультц, однажды провел эксперимент с помощью магнитно—резонансного сканера — весьма сложного устройства, которое показывает, в какой участок мозга поступает кровь в каждый конкретный момент времени, т. е. какая часть мозга активизируется. Роберт Шультц подключал сканер и просил участников эксперимента выполнить очень простое задание: им показывали па?рные изображения либо лиц, либо предметов (таких, как стулья или молотки), а они должны были нажать специальную кнопку, указывая, идентичные это изображения или разные. Нормальные люди, глядя на лица, используют часть мозга под названием fusiform gyrus (латеральная затылочно—височная извилина). Это чрезвычайно сложное программное обеспечение нашего мозга, позволяющее нам различать тысячи знакомых лиц. (Представьте себе лицо Мэрилин Монро. Готовы? Вы только что использовали свою латеральную затылочно—височную извилину.) Но когда здоровые участники эксперимента смотрели не на людей, а на предметы, скажем, на стул, они использовали совершенно другую, не такую мощную часть мозга — inferior temporal gyrus (нижняя височная извилина). (Различие в сложности этих двух участков мозга объясняет, почему вы без труда узнаете одноклассницу по прошествии сорока лет, но испытываете трудности, когда надо найти свою сумку на багажной ленте в аэропорту.) Когда Шультц повторил эксперимент со страдающими аутизмом, обнаружилось, что они используют участок, ответственный за распознавание предметов, когда смотрят и на стулья, и на лица. Другими словами, на самом основном нейрологическом уровне для аутиста лицо — это всего лишь еще один предмет. Вот одно из ранних медицинских описаний пациента с аутизмом: «Он никогда не смотрел людям в лицо. Когда он имел хоть какой—то контакт с людьми, он обращался с ними или, скорее, с их частями, как с предметами. Он изучал их с помощью рук. Играя, он бился головой о свою мать, точно так же как в другой раз бился головой о подушку. Он позволял дежурной сестре одеть его, не обращая на нее ни малейшего внимания».

Итак, когда Питер смотрел эпизод с целующимися Мартой и Джорджем, их лица не завладели его вниманием. Он видел три предмета — мужчину, женщину и выключатель. И какой же из них он предпочел? Как выяснилось, выключатель.

«Я знаю, что Питера очень интересуют выключатели, — говорит Клин. — Его к ним тянет. Как если бы вы были знатоком Матисса и пришли на выставку, где среди множества картин, — ах! — Матисс. И с Питером точно так же — ах, выключатель! Питер ищет смысл, организованность. Он не любит неразберихи. Нас всех тянет к тому, что для нас что—то значит, и для большинства из нас это люди. Но если в людях для вас нет никакого смысла, вы ищете смысл в чем—то еще».

Возможно, самая острая сцена, которую изучал Клин, возникла, когда Марта сидела рядом с Ником и отчаянно с ним флиртовала. Она даже положила руку ему на бедро. На заднем плане, спиной к ним, слегка развернувшись, сидел Джордж, который все сильнее злился и ревновал. Когда эта сцена разворачивается, взгляд нормального зрителя движется по практически идеальному треугольнику — от глаз Марты к глазам Ника, к глазам Джорджа и потом снова к Марте, наблюдая за эмоциональным состоянием всех троих по мере того, как обстановка в комнате накаляется. А что Питер? Он посмотрел на рот Ника, потом его взгляд опустился на фужер в руке Ника, затем перешел на брошь на свитере Марты. Он вообще не смотрел на Джорджа, поэтому эмоциональный смысл сцены остался для него неясен.

«Там есть сцена, в которой Джордж вот-вот сорвется, — говорит Уоррен Джонс, работавший вместе с Клином над этим экспериментом. — Он идет в кладовку, берет с полки ружье, целится прямо в Марту, нажимает на курок… и из дула выскакивает и раскрывается зонтик. Но мы до последнего мгновения не знаем, что это трюк, поэтому испытываем настоящий страх. И этот момент стал одним из самых показательных в эксперименте, потому что человек с классическим случаем аутизма громко рассмеялся, сочтя этот эпизод настоящей комедией из жизни предметов. Эти люди не чувствуют эмоциональной основы сцены. Они видят только поверхностные аспекты — он нажал на курок, выскочил зонтик, — и уходят, думая, что здорово повеселились».

Эксперимент с Питером, просмотревшим фильм, — идеальный пример того, что происходит, когда чтения мыслей не получается. Питер — большой интеллектуал. У него диплом об окончании весьма престижного университета, его коэффициент интеллекта намного выше нормы, и Клин говорит о нем с неподдельным уважением. Но поскольку у него отсутствует очень важная основная способность — читать мысли, он может просмотреть сцену из фильма «Кто боится Вирджинии Вулф?» и прийти к выводу, который в социальном плане полностью ошибочен. Питер, что и понятно, часто совершает подобные ошибки: из—за своей болезни он пребывает в постоянной слепоте разума. Но меня чрезвычайно занимает вопрос — а не можем ли и мы в определенных обстоятельствах и в какой—то период времени мыслить так же, как Питер? А что, если аутизм (слепота разума) может быть не только хроническим состоянием, но и временным? Может быть, это объясняет, почему иногда совершенно нормальные люди делают катастрофически ошибочные выводы?

5. Споры с собакой

В голливудских фильмах и детективных сериалах люди все время стреляют. Они гоняются за другими людьми и стреляют, и нередко убивают. После этого они обычно стоят над телом, курят сигарету, а потом идут пить пиво с напарником. Если верить Голливуду, стрелять из пистолета — самое что ни на есть простое и обыкновенное дело. Однако на самом деле это не так уж просто. Большинство офицеров полиции — больше, чем 90 %, — выходят в отставку, так ни разу и не выстрелив в кого—либо. А те, кому довелось стрелять, описывают этот опыт как настолько стрессовый, что есть основания задаться вопросом: не может ли выстрел из пистолета вызвать временный аутизм?

Вот, например, выдержки из интервью с офицерами полиции — их подготовил криминолог Университета штата Миссури Дэвид Клингер для своей увлекательной книги Into the Kill Zone («В зоне поражения»). Первый отрывок взят из разговора с офицером, который выстрелил в человека, угрожавшего убить его напарника Дэна.

Он посмотрел вверх, увидел меня и сказал: «Вот черт». Не в смысле «Вот черт, как я испугался», а в смысле «Вот черт, мне теперь надо убить еще одного». По—настоящему агрессивно и злобно. Он отвел пистолет от головы Дэна и начал наводить его на меня. Все происходило очень быстро — за доли секунды, и я тоже начал поднимать пистолет. Дэн пытался ему помешать, и у меня в голове была только одна мысль: «О Господи, не дай мне попасть в Дэна». Я выстрелил пять раз. Мое ви?дение изменилось, как только я начал стрелять. Вместо целой картины я видел только голову преступника. Все остальное просто исчезло. Единственное, что я видел, — это его голова.

Я видел, куда попали все мои пять пуль. Первая попала ему в левую бровь. Она проделала там дырку, голова этого парня дернулась назад, и он охнул: «Ох!» — вроде того как «Ох! Ты в меня попал». Он все еще продолжал поворачивать пистолет в мою сторону, и я выпустил вторую пулю. Я увидел красное пятно прямо под основанием его левого глаза, и его голова развернулась как—то вбок. Я выстрелил еще раз. Пуля попала в край его левого глаза, и его глаз лопнул, просто разорвался и выпал. Моя четвертая пуля попала ему возле левого уха. Третья пуля развернула его голову еще сильнее ко мне, и когда в него попала четвертая пуля, я увидел, как сбоку на его голове открылась красная дыра, потом она закрылась. Я не заметил, куда попала моя последняя пуля. Потом я услышал, как этот парень завалился назад и стукнулся о землю.

Вот другой отрывок.

Когда он пошел на нас, все было как в замедленной съемке, и все предельно сфокусировалось… Когда он сделал первое движение, я напрягся всем телом. Я помню, что не ощущал ничего от груди и ниже. Все было направлено вперед, чтобы следить за моей целью и реагировать на ее действия. А вы говорите о порции адреналина! Все вокруг застыло, и все мои органы чувств были устремлены вперед — к человеку, который бежал на меня с пистолетом в руке. Мой взгляд сосредоточился на его торсе и на пистолете. Я не могу сказать, что делала его левая рука. Понятия не имею. Я смотрел на пистолет. Пистолет оказался напротив его груди, и тогда я сделал первые выстрелы.

Я не услышал ни звука. Ни единого. Алан выпустил одну пулю, когда я выпустил свои первые две, но я не услышал, как он стреляет. Он выстрелил еще два раза, когда я выстрелил снова. Но я опять не услышал выстрелов. Мы прекратили стрелять, когда он упал на землю и покатился ко мне. Потом я был на ногах и стоял над телом этого парня. Я даже не помню, как поднялся с земли. Все, что я помню, это то, что я уже стоял на ногах и смотрел вниз на него. Я не знаю, как я поднялся, — то ли сначала на руках, то ли сначала привстал на колени. Не знаю, но как только я встал на ноги, я снова начал воспринимать окружающие звуки, потому что услышал, как на кафельный пол падают гильзы. Время снова стало нормальным, после того как оно замедлилось во время стрельбы. Ведь все остановилось, как только он двинулся к нам. И хотя я знал, что он бежит, он двигался словно в замедленной съемке. Это самое жуткое зрелище из всех, что я видел.

Думаю, вы согласитесь с тем, что это очень необычные повествования. В первом случае офицер полиции описывает то, что совершенно невозможно. Как может кто—то видеть момент, когда выпущенная им пуля попадает в другого человека? Так же странно звучит и заявление второго офицера о том, что он не слышал выстрелов. Как это может быть? И все же во время бесед с офицерами полиции, которые участвовали в перестрелках, те же самые подробности возникают снова и снова: исключительная четкость визуального восприятия, тоннельное зрение, приглушенные звуки и чувство замедления времени. Вот как человеческий организм реагирует на экстремальную ситуацию, и это обоснованно. Столкнувшись с угрозой для жизни, наш мозг резко сокращает масштаб и объем информации, которую надо обрабатывать. Звук, память и более широкое социальное сознание приносятся в жертву повышенному осознанию угрозы, перед лицом которой мы оказались. В этом смысле офицеры полиции, которых описывает Клингер, действовали лучше, поскольку их восприятие сузилось: это сужение позволило им полностью сосредоточиться на угрозе.

Но что происходит, когда такая реакция на стресс доведена до высшей точки? Дэйв Гроссман, подполковник армии в отставке и автор книги On Killing («Об убийстве»), утверждает, что оптимальное состояние «подъема» (состояния, в котором стресс повышает эффективность действий) — когда сердечный ритм составляет от 115 до 145 ударов в минуту. Дэйв Гроссман сообщает, что он измерил сердечный ритм чемпиона по стрельбе Рона Эйвери, и его пульс во время соревнований был в районе верхнего предела этого диапазона. Суперзвезда баскетбола Ларри Берд часто рассказывает, что в критические моменты игры зал затихает и игроки движутся, точно в замедленной съемке. Он явно играл в баскетбол с таким же оптимальным пульсом, какой был на соревнованиях у Рона Эйвери. Но очень немногие баскетбольные игроки видели поле так же ясно, как Ларри Берд, поскольку очень мало людей играют с оптимальным пульсом. Большинство из нас, оказавшись в стрессовой ситуации, слишком возбуждаются; перейдя определенную черту, наш организм перекрывает слишком много источников информации, и мы становимся беспомощными.

«Когда пульс переваливает за 145, начинается кошмар, — говорит Гроссман. — Сложные двигательные способности нарушаются. Сделать что—то одной рукой, а не другой, становится трудно… При 175 ударах в минуту полностью прекращается обработка информации… Передний мозг блокируется, а средний мозг — часть человеческого мозга, идентичная мозгу животного (средний мозг есть у всех млекопитающих), — активизируется и берет на себя функции переднего мозга. Вы когда—нибудь пытались спорить с разгневанным или насмерть перепуганным человеком? У вас ничего не получится… Вы с таким же успехом можете спорить со своей собакой».

Визуальное восприятие становится еще более ограниченным, поведение — неоправданно агрессивным. В огромном количестве случаев люди, в которых стреляли, опорожняли кишечник, потому что при повышенном стрессовом уровне, который характеризуется пульсом 175 и больше ударов в минуту, организм считает такого рода физиологический контроль несущественным. Кровь отливает от наружной мускулатуры и сосредоточивается на внутренней. Эволюционная цель этого — превратить мышцы в своего рода броню и снизить кровотечение в случае ранения. Но это делает нас неуклюжими и беспомощными. Дэйв Гроссман говорит, что именно поэтому все должны тренироваться набирать номер 911, потому что известно множество ситуаций, когда люди в экстренных ситуациях хватали телефон и не могли выполнить это простейшее действие. Когда их сердце бьется с бешеной скоростью, а координация движений нарушена, люди набирают 411, а не 911, потому что это единственный номер, который они помнят, или просто забывают нажать кнопку «Вызов» на мобильном телефоне, или вообще не могут разобрать цифры.

«Вы должны это репетировать, — говорит Гроссман, — это единственная гарантия того, что в стрессовой ситуации вы сможете обратиться за помощью».

Именно по этой причине многим полицейским управлениям запрещено устраивать преследования на высокой скорости. Не только потому, что есть опасность сбить во время погони невиновного человека — хотя и это, разумеется, учитывается, так как примерно триста американцев ежегодно случайно погибают во время преследований. Но главная опасность заключается в том, что происходит после погони, ибо преследование преступника на высокой скорости — это именно та деятельность, которая приводит офицеров в состояние повышенного возбуждения.

«Беспорядки в Лос—Анджелесе начались из—за того, что копы сделали с Родни Кингом в конце скоростной погони, — говорит Джеймс Файф, глава отдела подготовки в полицейском управлении Нью—Йорка, который выступал на многих процессах, связанных с жестокостью полиции. — Беспорядки в Либерти—Сити в Майами в 1980 году тоже начались из—за того, что натворили копы в конце погони. Три самых крупных случая расовых волнений в стране за последние четверть века были вызваны тем, что совершили полицейские именно в таких обстоятельствах».

«Когда вы несетесь с большой скоростью, особенно по жилым кварталам, это страшное дело, — рассказывает Боб Мартин, бывший старший офицер управления полиции Лос—Анджелеса. — Даже если это всего восемьдесят километров в час. Адреналин зашкаливает, сердце начинает бешено колотиться. Оно бьется почти как у бегуна. Это своего рода состояние эйфории. Вы теряете ощущение перспективы. Вы полностью поглощены погоней. Если вам доведется услышать запись переговоров с офицерами полиции, когда те находятся в разгаре погони, вы поймете все по их голосам. Они в этот момент почти кричат. В случае с новичками это почти истерика. Я помню свою первую погоню. Я окончил академию всего за два месяца до этого. Мы мчались через жилой район. Пару раз мы просто взлетали в воздух. Наконец мы его поймали. Я вернулся к машине, чтобы передать по рации, что все в порядке, но даже не мог взять в руки аппарат, так сильно меня трясло».

Мартин говорит, что избиение Кинга — это именно то, чего можно было ожидать, когда две стороны (обе с повышенным сердцебиением и агрессивными сердечно—сосудистыми реакциями) встречаются лицом к лицу после погони.

«В ключевой момент Стейси Кун (один из старших офицеров, бывших на месте задержания) приказал офицерам полиции отойти назад, — рассказывает Мартин, — но они его проигнорировали. Почему? Потому что они его не услышали. Они отключились».

Джеймс Файф говорит, что недавно он давал показания на процессе в Чикаго по делу, в котором офицеры полиции стреляли в молодого человека после погони и убили его, хотя, в отличие от Родни Кинга, он не сопротивлялся аресту. Он просто сидел в машине.

«Он был футболистом из Нортвестерна. Звали его Роберт Расс. Это произошло в ту же ночь, когда копы застрелили девушку, и тоже после автомобильной погони. В этом судебном процессе принимал участие адвокат Джонни Кохран, и ему удалось отсудить свыше двадцати миллионов долларов компенсации. Копы говорили, что парень вел машину неуверенно. Он заставил их начать преследование, но скорость была не такой уж большой. Они даже не превысили ста десяти километров в час. Они вывели его на автостраду Дан Райен. Инструкции по такого рода перехватам автомобилей весьма подробны. Вы не должны подходить к машине. Вы должны приказать водителю выйти из автомобиля. Но в реальности два копа подбежали к машине спереди. Один распахнул дверь со стороны пассажира. Второй стоял с другой стороны и орал на Расса, чтобы тот открыл дверь. Но Расс так и сидел там. Не знаю, что происходило в его голове. Он не реагировал. Тогда этот коп разбил окно машины с левой стороны и произвел один выстрел, попав Рассу в руку и грудь. Коп заявляет, что говорил: „Покажи свои руки, покажи руки“, и утверждает, что тот парень пытался выхватить пистолет. Не знаю, правда ли это. Мне приходится принять на веру утверждение копа. Но это не меняет дела. Все равно мы имеем дело с неоправданной стрельбой, потому что он не должен был вообще приближаться к машине и уж тем более разбивать окно».

Читал ли мысли обвиняемый офицер полиции? Нет, не читал. Чтение мыслей позволяет нам правильно воспринять и оценить намерения другого человека. В сцене из фильма «Кто боится Вирджинии Вулф?», когда Марта флиртует с Ником, а ревнивый Джордж сидит в сторонке, наш взгляд переходит от глаз Марты к Джорджу, потом к Нику, и так снова и снова, потому что мы не знаем, что намерен сделать Джордж. Мы собираем о нем информацию, потому что пытаемся это понять. Но страдающий аутизмом пациент Эйми Клина посмотрел на рот Ника, потом на его напиток и потом — на брошь Марты. Он оценивал человеческие существа, как предметы. Он не замечал личностей с их эмоциями и мыслями. Он видел в комнате коллекцию неодушевленных предметов и выстроил свою схему, объясняющую их присутствие. Все происходящее он интерпретировал с такой странной и обедненной логикой, что, когда Джордж нажал на курок, направив свой дробовик на Марту, а из дула выскочил зонтик, ему стало невероятно смешно. Это какой—то степени то же самое, что сделал офицер полиции на автостраде Дан Райен. В чрезмерном напряжении погони он не стал читать мысли Расса. Его ви?дение и мышление сузились. Он построил жесткую схему, которая говорила ему, что чернокожий парень, сидящий в машине, просто обязан быть опасным преступником. И все свидетельства обратного, которые в других обстоятельствах отложились бы в его сознании (то, что Расс спокойно сидел в машине и ни разу не превысил скорость в 110 км/ч), вообще не были отмечены. Возбуждение ослепляет наше сознание.

6. Нехватка «белого пространства»

Вы когда—нибудь видели видеозапись покушения на Рональда Рейгана? Полдень 30 марта 1981 года. Рейган только что выступил с речью в вашингтонском отеле «Хилтон» и выходил из боковой двери, направляясь к своему лимузину. Он помахал толпе рукой. Послышались голоса: «Президент Рейган! Президент Рейган!» Потом молодой человек по имени Джон Хинкли выскочил вперед с пистолетом 22–го калибра в руке и выстрелил шесть раз в Рейгана и его окружение, прежде чем его прижали к земле. Одна из пуль попала в голову пресс—секретарю Рейгана — Джеймсу Брейди. Вторая пуля попала в спину полицейскому офицеру Томасу Деланти. Третья угодила в грудь секретному агенту Тимоти Маккарти, четвертая, срикошетив от лимузина, пробила Рейгану легкое, пройдя всего в нескольких сантиметрах от сердца. Загадка этого покушения в том, как легко Хинкли удалось подобраться к Рейгану. Ведь президентов окружают телохранители, которые должны быть начеку на случай появления подобных типов. Люди, которые стояли возле отеля в холодный весенний день, чтобы хотя бы мельком увидеть своего президента, желали ему добра. И задача каждого телохранителя состояла в том, чтобы прочесать взглядом толпу и выявить человека, который внешне выделялся из нее, т. е. желал зла. Среди прочего, телохранители должны уметь читать по лицам. Так почему же они не прочли мысли Хинкли? Ответ будет очевиден, если вы посмотрите видеозапись. Вы поймете, что вторая важнейшая причина слепоты разума — это отсутствие времени.

Гэвин де Беккер, возглавляющий охранную фирму в Лос—Анджелесе, он же автор книги The Gift of Fear («Дар страха»), говорит, что главная задача охраны — отслеживание «белого пространства». Так он называет расстояние от объекта до потенциального злоумышленника. Чем больше белое пространство, тем больше времени у телохранителя на то, чтобы среагировать. Другими словами, тем больше у него возможностей прочесть мысли потенциального злоумышленника. Но в случае с Хинкли белое пространство отсутствовало. Джон Хинкли находился среди репортеров, толпившихся всего в нескольких футах от президента. Агенты секретной службы увидели его только в тот момент, когда он уже открыл стрельбу. С той секунды, как телохранители поняли, что происходит покушение (это известно в охранном деле как момент подтверждения угрозы), до момента, когда оно закончилось, прошло 1,8 секунды. «Во время покушения на Рейгана несколько человек действовали героически, — говорит де Беккер, — но, тем не менее, Хинкли продолжал стрелять. Другими словами, все эти действия не имели никакого значения, поскольку Хинкли находился слишком близко. На видеозаписи видно телохранителя. Он выхватывает автомат и стоит на месте. Другой вынимает пистолет. Куда они собираются стрелять? Все уже кончено». В эти 1,8 секунды все, что могли сделать телохранители, это совершить самое примитивное, машинальное (и в данном случае бесполезное) действие — выхватить оружие. У них не было никакой возможности понять или предугадать, что происходит. «Лишая человека времени, — говорит де Беккер, — вы получаете интуитивную реакцию самого низкого качества».

Мы часто не задумываемся о факторе времени в ситуациях, когда человек находится между жизнью и смертью. Возможно, Голливуд исказил наши представления о том, что происходит во время жестокой схватки. В фильмах перестрелки — это растянутые во времени события, когда коп успевает драматически пошептаться с напарником, а у злодея есть время выкрикивать оскорбления. Стрельба медленно подходит к своему разрушительному финалу. Рассказ о перестрелке создает впечатление, будто она длится намного дольше, чем в реальности. Например, вот как де Беккер описывает произошедшее несколько лет назад покушение на президента Южной Кореи: «Злоумышленник встает и стреляет себе в ногу. Вот как это началось. Он безумно нервничает. Потом стреляет в президента и промахивается. Вместо этого он попадает в голову жене президента. Убивает жену. Встает телохранитель, стреляет в ответ, но промахивается. Он попадает в восьмилетнего мальчика. Это был провал с обеих сторон. Все пошло не так». Сколько времени, по—вашему, все это заняло? Пятнадцать секунд? Двадцать? Нет, три с половиной секунды.

Думаю, у нас возникает аутизм и в ситуациях, когда нет времени. Психолог Кит Пейн, например, провел такой эксперимент: он усадил людей перед компьютером и «настроил» их (так же, как Джон Бардж в прайминг—экспериментах, описанных во второй главе), высвечивая на экране лицо либо чернокожего, либо белого человека. Затем Пейн показал своим испытуемым изображение пистолета или разводного ключа. Изображение оставалось на экране в течение двухсот миллисекунд, и все участники должны были определить, что они видели. Этот эксперимент был вдохновлен трагедией с Диалло. Результаты оказались вполне ожидаемыми. Если вас сначала «настроили» на лицо чернокожего, вы правильно идентифицируете пистолет немного быстрее, чем если бы вас сначала «настроили» на лицо белого. Потом Пейн повторил эксперимент, только на этот раз его ускорил. Испытуемые отвечали не в обычном темпе, а ускоренно — они должны были принять решение в течение пятисот миллисекунд, т. е. за полсекунды. Теперь люди начали ошибаться: они быстрее называли пистолет, видя лицо чернокожего, но если сначала им показывали черное лицо, то они второпях называли пистолетом и разводной ключ. В условиях дефицита времени они начали вести себя как очень возбужденные люди. Они перестали полагаться на реальные данные своих органов чувств, скатившись к жесткой и неподатливой схеме, к стереотипу.

«Принимая решения за долю секунды, — говорит Пейн, — мы рискуем пойти на поводу у стереотипов и предрассудков, даже тех, которые мы не разделяем и в которые не верим». Кит Пейн принял все меры для того, чтобы ослабить такую предвзятость. Чтобы заставить испытуемых проявить себя с лучшей стороны, он сказал им, что их действия потом будут тщательно проанализированы кем—то из одногруппников. Но это сделало испытуемых еще более предвзятыми. Он подробно рассказал некоторым из них, в чем состоит суть эксперимента, и прямо попросил избегать стереотипов, связанных с расой. Но и это не возымело действия. Единственное, что помогло, как обнаружил Пейн, — это увеличение отпущенного времени эксперимента и обращенная к участникам просьба немного подождать, прежде чем идентифицировать предметы на экране. Наши способности к тонким срезам и моментальным решениям огромны. Но даже гигантскому компьютеру в нашем бессознательном нужно время, чтобы произвести операцию. Искусствоведы, оценивавшие курос Гетти, в течение какого—то времени рассматривали его, прежде чем сказать, не подделка ли это. Если бы они лишь взглянули на статую через окно автомобиля на скорости 100 км/ч, они смогли бы говорить о подлинности куроса только наугад.

По этой самой причине многие полицейские управления в последние годы перешли на мобильные патрули с одним офицером вместо двух. На первый взгляд это может показаться плохой идеей, потому что два человека работают как будто эффективнее. Ведь они поддерживают друг друга и им легче справляться с проблемными ситуациями, не правда ли? Оказывается, нет. Офицер полиции, работающий с напарником, защищен не больше, чем тот, кто действует в одиночку. Кроме того, было замечено, что офицеры, патрулирующие вдвоем, часто подают жалобы друг на друга. Когда на дежурство выходят два офицера, повышается вероятность того, что столкновения с гражданами закончатся или арестом, или телесными повреждениями, или обвинениями в нападении на офицера полиции. Почему? Потому что когда офицеры полиции действуют в одиночку, они замедляют события, а когда их двое, они события ускоряют.

«Все копы хотят патрулировать вдвоем, — говорит де Беккер. — Хотя бы потому, что есть с кем поговорить. Но одиночное патрулирование реже заканчивается проблемами, потому что в этом случае куда меньше бравады. Офицер, когда он один, подходит к ситуации совершенно иначе. Он не стремится устраивать засады, не бросается в бой. Он говорит себе: „Подожду подкрепления“. Он действует милосерднее. Он не спешит».

Был бы убит Расс, молодой человек из Чикаго, ехавший в автомобиле, если бы столкнулся с одним полицейским? Маловероятно. Один офицер (пусть даже один офицер в пылу преследования) не торопился бы и вызвал подкрепление. Именно обманчивая безопасность численного перевеса стала причиной бравады трех офицеров, которые бросились к машине. «Нужно сдерживать развитие событий, — говорит Джеймс Файф. — Мы учим офицеров, что время на их стороне. В случае с Рассом адвокаты одной из сторон говорили о стремительно развивавшейся ситуации. Но она стала таковой только потому, что копы позволили ей так развиваться. Парня остановили, хотя он и не собирался никуда бежать».

Полицейских офицеров учат не попадать в такого рода ситуации, избегать риска временного аутизма. Например, при перехвате автомобиля офицеров учат останавливать свою машину сзади. Если это происходит ночью, машину подозреваемого можно ярко осветить фарами. Полицейский подходит к машине со стороны водителя и останавливается за ним, светя фонарем через плечо на его колени. Я попадал в такую ситуацию, и у меня всегда возникало ощущение, что меня не уважают. Почему офицер не может встать и поговорить, глядя мне прямо в глаза, как нормальный человек? Причина в том, что меня практически невозможно выхватить пистолет, если офицер стоит за моей спиной. Офицер светит мне прямо на колени, и ему видны мои руки на тот случай, если я потянусь за оружием. И даже если я все же возьму оружие, мне придется почти полностью развернуться в кресле, высунуться в окно и выстрелить в офицера из—за дверной стойки (и не забудьте, я ослеплен светом его фонаря) — и все это у него на виду. Процедура действий полицейского мне во благо: это означает, что офицер применит ко мне оружие только в том случае, если я проделаю все перечисленное.

Джеймс Файф руководил проектом в округе Дейд, штат Флорида, где происходило слишком много столкновений с применением насилия между офицерами полиции и гражданами. Можете себе представить, какую напряженную обстановку породили эти столкновения. Общественные организации обвинили полицию в жестокости и расизме, полиция отреагировала резко и стала защищаться. Насилие, сказали полицейские, является трагической, но неизбежной частью их работы. До боли знакомый сценарий! Джеймс Файф абстрагировался от противостояния и провел исследование. Он посадил наблюдателей в патрульные машины, и они регистрировали, насколько поведение офицеров соответствовало методам, которым их обучали. «Они смотрели: пользуется ли офицер преимуществами имеющегося укрытия? — рассказывает он. — Мы учим офицеров, чтобы они представляли собой труднодоступную мишень, и пусть плохой парень решает, сто?ит стрелять или нет. Мы отмечаем: использует ли офицер доступное укрытие или идет прямо к передней двери? Направляет ли он все это время свой пистолет в сторону от человека? Держит ли фонарь не в „ведущей“ руке? В случае звонка об ограблении — перезванивает ли он, чтобы получить больше информации, или просто говорит „сообщение принял“? Просит ли он подкрепления? Координирует ли свои действия с напарником (ты будешь стрелять, а я тебя прикрою)? Осматривают ли они соседние дома? Ставят ли еще одну машину за домом? Когда они заходят в здание, держат ли офицеры фонарь сбоку? Потому что если парень окажется вооружен, он будет стрелять на свет фонаря. В случае задержания автомобиля осмотрят ли они заднее сиденье, прежде чем подойти к водителю? Вот такие вещи».

Джеймс Файф обнаружил, что офицеры ведут себя очень правильно, когда находятся лицом к лицу с подозреваемым или когда подозреваемый под стражей. В этих ситуациях они поступали «правильно» в 92 % случаев. Но приближаясь к месту преступления, они вели себя неверно, действуя по правилам всего в 15 % случаев. В этом и заключалась проблема. Они не предпринимали тех действий, которые необходимы, чтобы исключить временный аутизм. И когда округ Дейд взялся за отработку правильности действий офицеров до встречи с подозреваемым, количество жалоб на полицию и травм среди полицейских и гражданских лиц резко сократилось. «Вам не следует ставить себя в такие условия, когда единственный способ защититься — это кого—то застрелить, — объясняет Файф. — Если вы предпочтете положиться на рефлексы, кто—то пострадает и пострадает необоснованно. Если же вы воспользуетесь преимуществами разумного подхода, вам почти никогда не придется принимать инстинктивных решений».

7. «Что—то в моем мозгу подсказывало мне, что стрелять рано»

В выводах Джеймса Файфа интересно то, что он переворачивает обычное обсуждение полицейской стрельбы с ног на голову. Те, кто критикует поведение полиции, всегда обращают внимание на мотивы отдельных офицеров. Защитники полиции, с другой стороны, всегда ссылаются на то, что Файф назвал синдромом действий в отсутствие времени. Действительно, офицер всегда выезжает на место преступления как можно скорее; он видит плохого парня; нет времени на размышления; он действует. Такой сценарий подразумевает, что ошибки должны восприниматься как неизбежность. В конечном итоге обе эти позиции проигрышные. В них подразумевается, что, когда разворачивается критическая ситуация, ничего нельзя сделать, чтобы остановить или проконтролировать ее. Но эта позиция ошибочна. Наше бессознательное мышление в одном важном аспекте не отличается от осознанного мышления: в обоих случаях мы можем развить способность принимать быстрые решения, используя навыки и опыт.

Неизбежны ли повышенное возбуждение и слепота разума в условиях стресса? Разумеется, нет. Гэвин де Беккер, фирма которого обеспечивает безопасность общественных деятелей, обучает своих телохранителей по программе «Прививка от стресса». «В наших тестах объект (т. е. человек, находящийся под защитой) говорит: „Идите сюда, я слышу какой—то шум“, вы заходите за угол и — бабах! — раздается выстрел. Это не настоящее оружие. Патрон представляет собой пластиковый детонатор, но у вас появляется ощущение. И вы должны действовать дальше. Потом мы говорим: „Вам надо повторить все сначала“, и на этот раз в вас стреляют, как только вы входите в здание. К четвертому или пятому разу, когда вас застрелят во время имитации, вы будете в полном порядке». Гэвин де Беккер проводит аналогичные упражнения со злой собакой. «В начале их сердечный ритм составляет сто семьдесят пять ударов в минуту. Они не могут четко анализировать ситуацию. На второй или третий раз это уже сто двадцать ударов, потом сто десять — и тогда они способны действовать». Такого рода подготовка, которую проводят снова и снова, в сочетании с реальным опытом кардинально меняет поведение офицера полиции в опасной ситуации.

Чтение мыслей — способность, которая совершенствуется с практикой. Силван Томкинс, один из величайших специалистов в этой области, настаивал на обязательной практике. Когда родился его сын Марк, он взял в Принстоне годичный отпуск. Все это время он провел в своем доме в Джерси—Шор, подолгу и внимательно всматриваясь в лицо своего сынишки и выявляя признаки эмоций — циклы интереса, радости, печали и гнева, мелькавшие на лице младенца в самые первые месяцы его жизни. Он составил коллекцию из тысяч фотографий человеческих лиц со всеми мыслимыми выражениями и научился понимать логику бороздок, морщинок и складок, обеспечивающих тонкое различие между состояниями перед улыбкой или плачем.

Пол Экман разработал серию простых тестов на способность к чтению мыслей. В одном из них он воспроизводит короткую запись, на которой дюжина людей, утверждает, будто они совершили нечто, чего на самом деле не совершали. Участники эксперимента должны вычислить, кто из этих людей говорит неправду. Этот тест оказался на удивление трудным. Большинство участников в конечном итоге полагаются на догадку. У кого же получается лучше всех? У людей, которые практиковались. Например, люди, перенесшие инсульт и вследствие этого утратившие способность говорить, — просто виртуозы, поскольку их недостаток вынуждает их быть внимательнее к информации, отраженной на лицах. Люди, у которых было трудное детство, тоже справляются с задачей очень хорошо. Ведь они тоже вынуждены были осваивать трудное искусство чтения мыслей, в их случае — мыслей пьющих или жестоких родителей.

Пол Экман проводит семинары для офицеров полиции, на которых учит развивать способность к чтению мыслей. Он утверждает, что даже в результате получасовой практики люди могут стать специалистами в распознавании микровыражений. «У меня есть учебная пленка, и людям она нравится, — говорит Экман. — Они начинают ее смотреть и не распознают ни одного выражения лица. Через тридцать пять минут они распознают их все. Значит, этому навыку можно научиться».

В одном из интервью Дэвид Клингер беседует с офицером, ветераном полиции, который много раз бывал в опасных ситуациях. И много раз он был вынужден читать мысли других людей в самые напряженные моменты. Рассказ офицера — великолепный пример того, как, действуя умело, можно разрядить самую взрывоопасную ситуацию.

Были сумерки. Он преследовал ребят из подростковой банды. Один перепрыгнул через ограду, второй бежал перед его машиной, а третий застыл в луче его фонаря меньше чем в трех метрах от него.

Когда я выходил из машины, из задней двери, парень начал шарить правой рукой на уровне пояса. Потом я увидел, что он просунул руку в область паха и пытался дотянуться до левого бедра, будто стараясь ухватить предмет, находящийся слева под брюками.

Он начал поворачиваться ко мне, все еще шаря рукой, и смотрел на меня, а я закричал: «Стой! Не двигайся! Не двигайся! Не двигайся!» Мой напарник тоже кричал ему: «Стой! Стой! Стой!» Приказав ему стоять, я достал револьвер. Когда я был примерно в полутора метрах от парня, он вынул хромированный пистолет 25–го калибра. Потом, как только его рука оказалась на уровне живота, он бросил пистолет прямо на тротуар. Мы его задержали, и на этом все кончилось.

Думаю, единственной причиной, по которой я в него не выстрелил, был его возраст. Ему было четырнадцать лет, но на вид никак не больше девяти. Если бы он был взрослым, думаю, я в него выстрелил бы. Я хорошо ощущал угрозу, исходившую от его пистолета. Я хорошо его рассмотрел. Это был хромированный пистолет с перламутровой рукояткой. Но я знал, что у меня перевес, и хотел дать ему шанс одуматься, потому что он был так молод. Думаю, тот факт, что я был опытным полицейским, здорово повлиял на мое решение. Я видел его страх, который прежде видел в других ситуациях, и подумал, что надо дать ему немного времени, а он даст мне шанс не стрелять в него. Суть в том, что я смотрел на него, прикидывая, что именно он пытается вытащить, понял, что это пистолет, и определил, в какую сторону будет направлен ствол, когда он его достанет. Если бы его рука поднялась немного выше над уровнем пояса, если бы пистолет поднялся немного выше над уровнем живота и если бы он направил пистолет в мою сторону, с ним было бы кончено. Но ствол так и не поднялся, и что—то в моем мозгу подсказывало мне, что стрелять рано.

Как долго длился этот поединок? Две секунды? Полторы секунды? Но посмотрите, как опыт и навыки этого офицера позволили ему растянуть этот момент времени, замедлить развитие ситуации, впитывая информацию до последнего мгновения. Он видит, как появляется оружие. Он видит перламутровую рукоять. Он прослеживает направление ствола. Он ждет, пока подросток примет решение — выстрелить или бросить оружие. И все это время, не сводя глаз с оружия, он умудряется всматриваться в лицо парня, чтобы увидеть, опасен тот или просто напуган. Есть ли более красноречивый пример мгновенного решения? Преимущество подготовки — в способности извлечь огромное количество значимой информации из тончайшего среза опыта. Для новичка такая ситуация разворачивалась бы как в тумане. Но это вовсе не туман. Каждый момент (каждое озарение) состоит из серии отдельных движений, и каждое такое движение дает возможность вмешаться в ситуацию, изменить и исправить ее.

8. Трагедия на Уиллер—авеню

Итак, вот они все: Шон Кэрролл, Эд Макмеллон, Ричард Мерфи и Кен Босс. Они были в Южном Бронксе и заметили молодого чернокожего парня, который, как им показалось, вел себя странно. Они проезжали мимо, поэтому не могли толком рассмотреть его, но тут же начали выстраивать схему, объясняющую поведение молодого человека. Например, он небольшого роста. «Что означает его малый рост? Это означает — у него пистолет, — говорит де Беккер, представляя, что творилось у них в голове. — Он там один. В половине первого ночи. В ужасном районе. Один. Чернокожий парень. У него пистолет; иначе он бы тут не стоял. И он к тому же маленького роста. Откуда у него смелость, чтобы стоять вот так глубокой ночью? У него пистолет. Вот так вы себе все объясняете». Они развернулись и подъехали к дому. Кэрролл потом рассказывал, как его удивило и насторожило то, что Диалло остался на месте. Разве плохие парни не убегают при виде машины, набитой полицейскими? Кэрролл и Макмеллон вышли из автомобиля. Макмеллон громко произнес: «Полиция. Мы можем с вами поговорить?» Диалло молчал. Он, разумеется, был напуган, и ужас отразился у него на лице. На него надвигались два огромных белых человека, явно не из этого района, и в такой поздний час. Но момент для чтения мыслей был упущен, потому что Диалло развернулся и побежал в дом. Теперь это превратилось в преследование, а Кэрролл и Макмеллон были не столь опытны, как тот офицер полиции, который наблюдал за подростком, направлявшим на него револьвер с перламутровой рукояткой. Они были новичками. Новичками в Бронксе, новичками в подразделении по борьбе с уличной преступностью, новичками в невероятно напряженной погоне по темному коридору за человеком, у которого, по их мнению, было оружие. Их сердечный ритм зашкаливал. Внимание притупилось. Уиллер—авеню — старая часть Бронкса. Тротуар очень узкий, почти сразу начинается бордюр, а многоквартирный дом Диалло — совсем рядом с тротуаром, от которого его отделяют всего четыре ступеньки. Когда они вышли из патрульной машины и стояли на улице, Макмеллон и Кэрролл находились не более чем в трех—пяти метрах от Диалло. И вот он побежал. Это погоня! Кэрролл и Макмеллон до этого уже были немного возбуждены. Какой у них сейчас сердечный ритм? Сто семьдесят пять? Двести? Диалло уже в коридоре своего дома и подбегает к внутренней двери. Он полуоборачивается и пытается достать что—то из кармана. У Кэрролла и Макмеллона нет ни прикрытия, ни укрытия: нет дверной стойки машины, которая могла бы их защитить и позволила бы замедлить ход действий. Они на линии огня, и Кэрролл видит руку Диалло и краешек чего—то черного. Как потом выяснилось, это был бумажник. Но Диалло чернокожий, и час поздний, и это Южный Бронкс, и время теперь измеряется в долях секунды, и мы понимаем, что в таких обстоятельствах бумажники всегда выглядят, как пистолеты. Выражение лица Диалло могло бы подсказать кое—что другое, но Кэрролл не смотрел ему в лицо, — а даже если бы и смотрел, едва ли понял бы его выражение. Он в этот момент не читал мысли. Он был в состоянии самого настоящего аутизма. Он зациклился на том, что сейчас должно было появиться из кармана Диалло, так же как Питер зациклился на выключателе в сцене, когда Джордж и Марта целовались. Кэрролл выкрикивает: «У него пистолет!» И начинает стрелять. Макмеллон падает назад и тоже начинает стрелять, — а вид человека, который падает на спину после звука выстрела, может означать только одно: его ранили. Поэтому Кэрролл продолжает стрелять, а Макмеллон видит, как тот стреляет, и стреляет тоже. Босс и Мерфи видят, как стреляют Кэрролл и Макмеллон, выскакивают из машины и тоже открывают огонь. Газеты на следующий день особо подчеркивали тот факт, что всего была выпущена сорок одна пуля, а четыре человека с полуавтоматическими пистолетами способны выстрелить сорок один раз всего за две с половиной секунды. Весь инцидент закончился раньше, чем вы успели прочесть этот абзац. Но за эти несколько секунд было сделано столько шагов и решений, сколько хватило бы на всю жизнь. Кэрролл и Макмеллон обращаются к Диалло. Он поворачивается и идет в дом. Они бегут за ним по тротуару и по ступенькам. Диалло в коридоре вытягивает что—то из кармана. Кэрролл кричит: «У него пистолет!» Начинается стрельба. Бах! Бах! Бах! Тишина. Босс подбегает к Диалло, смотрит на пол и кричит: «Где этот чертов пистолет?» Потом он бежит по улице к Уэстчестер—авеню, потому что потерял ориентацию из—за криков и стрельбы. Кэрролл садится на ступеньки рядом с изрешеченным пулями телом Диалло и плачет.


Примечания:



2

Курос (греч. юноша) — архаическое скульптурное изображение человеческой фигуры, достигшее уровня монументальной скульптуры в VII–VI веках до н. э. Курос — мужское соответствие коре (архаическое скульптурное изображение девичьей фигуры; обнаружены в Афинском акрополе и других культовых центрах Греции). Как и кора, курос — приносимая в дар храму или погребальная статуя; прежде курос трактовался главным образом как статуя Аполлона, в настоящее время — как изображение юноши, однако, скорее всего, представляет собой изображение мужской фигуры вообще. — Прим. ред.



25

Эти факты возрождают ставшую достоянием истории психологической науки теорию Джемса—Ланге, согласно которой люди боятся, потому что дрожат, и им весело, потому что они улыбаются. — Прим. ред.



26

Случай Мэри подробнее описан в вышедшей на русском языке книге: Экман П. Психология лжи. — СПб.: Питер, 2003. — Прим. ред.



27

К. Изард выделил десять основных эмоций: интерес или приятное волнение; радость; удивление; огорчение; гнев; отвращение; презрение; страх; стыд; вина. — Прим. ред.



28

Макмиллан, Гарольд (1894–1986) — премьер—министр Великобритании и лидер консервативной партии в 1957–1963 годах. С 1951 года на различных министерских постах, в т. ч. министр обороны (1954–1955), иностранных дел (1955), финансов (1955–1957). С середины 1960–х годов глава издательства Macmillan — Прим. ред.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх