Заключение

В начале своей карьеры профессиональный музыкант Эбби Конант жила в Италии, где играла на тромбоне в Туринском королевском оперном театре. Было это в 1980 году. В то лето она претендовала на одиннадцать вакансий в различных оркестрах по всей Европе. Но ответ получила только от одного — Мюнхенского филармонического оркестра. «Дорогой господин Эбби Конант», — так начиналось письмо. Эта ошибка в обращении должна была бы сразу насторожить Конант.

Прослушивание состоялось в Дойче Музеум в Мюнхене, поскольку здание филармонии еще строилось. Было тридцать три кандидата, и каждый исполнял фрагмент, находясь за занавесом, так что отборочная комиссия не могла видеть претендентов. В то время такие прослушивания через занавес были в Европе редкостью. Однако один из претендентов был сыном музыканта Мюнхенского филармонического оркестра, поэтому ради объективности было решено провести первый тур вслепую. Эбби Конант выступала шестнадцатой. Она исполнила концертино для тромбона Фердинанда Давида, «конек» на всех прослушиваниях в Германии, и допустила ошибку — скомкала ноту «соль». Решив, что провалила прослушивание, она пошла собирать вещи, чтобы ехать домой. Но комиссия решила иначе. Исполнение Конант их потрясло. Прослушивания — это классические случаи тонких срезов. Опытные музыканты говорят, что могут оценить профессионализм исполнителя почти мгновенно (иногда после нескольких тактов, иногда буквально с первой же ноты), и в случае с Конант они определили ее мастерство сразу же. После того как она покинула зал для прослушивания, музыкальный руководитель Мюнхенского филармонического оркестра Серджиу Челибидаке выкрикнул: «Вот кто нам нужен!» Остальных семнадцать исполнителей, ожидавших своей очереди, отправили по домам. Кто–то пошел за сцену, чтобы найти Конант. Она вернулась в зал прослушивания и, выйдя на сцену, услышала: «Was ist’n des? Sacra di! Meine Goetter! Um Gottes willen!» Комиссия ожидала увидеть господина Конанта. А это оказалась госпожа Конант.

Ситуация была более чем неловкой. Серджиу Челибидаке — дирижер старой школы, властный и волевой человек с весьма определенными понятиями о том, как следует исполнять музыку и кто должен ее исполнять. Более того, дело происходило в Германии, где, собственно, и родилась классическая музыка. Однажды, сразу после Второй мировой войны, Венский филармонический оркестр экспериментировал с прослушиванием через занавес, и закончилось все «гротескной ситуацией», как описал это в своих воспоминаниях бывший руководитель оркестра Отто Штрассер: «Один из претендентов выступил лучше всех, и когда подняли занавес, перед онемевшей комиссией предстал японец». По мнению Штрассера, японец никак не мог с такой душой и точностью исполнять музыку, сочиненную европейцем. Точно так же для Челибидаке женщина не могла играть на тромбоне. В Мюнхенском филармоническом оркестре играли на скрипках или гобоях одна или две женщины. Но это были «женские» инструменты. На тромбоне играют мужчины. Более того, это инструмент, на котором мужчины играют в военных оркестрах. Оперные композиторы используют его как символ преисподней. В Пятой и Девятой симфониях Бетховен использовал тромбон для создания шума. «Сейчас, когда общаешься с типичным профессиональным тромбонистом, — говорит Конант, — он тебя спрашивает: „На каком оборудовании ты играешь?“ Вы можете представить себе скрипача, который скажет: „Я играю на Black and Decker“?»

Состоялось еще два тура прослушивания. Эбби Конант прошла их с большим успехом. Но сначала, как только Челибидаке и остальные члены комиссии увидели ее, старые предрассудки подавили самое первое, благоприятное впечатление от ее игры. В конце концов, она была принята в оркестр. Серджиу Челибидаке сдался. Прошел год. В мае 1981 года Конант вызвали на беседу. Ей сообщили, что понижают ее до второго тромбона. О причине ей не сказали. Конант прошла еще один годичный испытательный срок, чтобы вновь доказать свое мастерство. Это не помогло. «Видите ли, — откровенно сказал ей Челибидаке, — на партии первого тромбона нам нужен мужчина».

У Конант не было другого выбора, кроме как обратиться в суд. Если говорить коротко, оркестр утверждал: «Истица не обладает необходимой физической силой, чтобы возглавить секцию тромбонов». Конант направили в легочную клинику Гетингера для проведения тщательного обследования. Она дула через специальные аппараты, у нее взяли анализ крови на уровень поглощения кислорода, она прошла обследование грудной клетки. Ее результат оказался выше среднего. Медсестра даже спросила, не занимается ли она легкой атлетикой. Дело затягивалось. Оркестр утверждал, что «недостаток дыхания у Конант явственно слышен», когда она исполняет знаменитое соло на тромбоне из «Реквиема» Моцарта. Но приглашенный дирижер во время этих концертов говорил о Конант с особым восхищением. Было организовано специальное прослушивание в присутствии специалиста по игре на тромбоне. Эбби Конант исполнила семь самых сложных пассажей из произведений для тромбона. Специалист пришел в негодование: ведь оркестр утверждал, что Конант ненадежна и непрофессиональна! А это было неправдой. Спустя восемь лет ее восстановили в партии первого тромбона.

Но тут началось новое сражение (которое продлилось еще пять лет), поскольку оркестр отказался платить ей наравне с коллегами–мужчинами. И она снова победила. Она выигрывала каждый новый иск, потому что выдвигала аргумент, который Мюнхенский филармонический оркестр никак не мог опровергнуть. Серджиу Челибидаке, человек, жаловавшийся на ее слабые способности, прослушав в ее исполнении концертино для тромбона Фердинанда Давида, в момент полной непредвзятости объявил: «Вот кто нам нужен!» и отправил всех остальных тромбонистов восвояси. Эбби Конант помог занавес.

Мир классической музыки (особенно в Европе) до последнего времени принадлежал белым мужчинам. Считалось, что женщины просто не умеют исполнять музыку так же хорошо. Им недостает силы, характера и упорства, чтобы исполнять определенные произведения. Их губы устроены по–другому. Их легкие не так мощны. Их руки меньше и слабее. Такое мнение не воспринималось как предрассудок, поскольку, когда дирижеры, музыкальные руководители и маэстро устраивали прослушивания, мужчины, как им казалось, всегда звучали лучше, чем женщины. Никто не обращал внимания на то, как были обставлены такие прослушивания, поскольку было совершенно очевидно, профессиональный музыкант действительно профессионал, если может прослушать исполнение в любых обстоятельствах и в любых условиях и при этом моментально и объективно оценить уровень исполнительского мастерства. Прослушивания для больших оркестров иногда проходили в гримерке или в номере отеля, если дирижер был в городе проездом. Исполнители играли по пять, две или десять минут. Какое это имело значение? Музыка есть музыка. Райнер Кюхл, концертмейстер Венского филармонического оркестра, однажды сказал, что может с закрытыми глазами определить разницу между скрипачом и скрипачкой. Его натренированное ухо, как он полагал, способно уловить мягкость и плавность женского стиля исполнения.

Но в течение последних нескольких десятилетий в мире классической музыки назревала революция. В США оркестранты создали профсоюз и стали бороться за справедливые контракты и пособия по болезни, а также против необоснованных увольнений, и вместе с этим началось движение за объективные условия приема на работу. Многие музыканты считали, что дирижеры злоупотребляют своим положением и выбирают любимчиков. Они добивались того, чтобы процесс прослушивания регулировался правилами. Это означало, что должна создаваться официальная приемная комиссия, что дирижер не должен принимать решение в одиночку. В некоторых случаях было введено правило, запрещающее членам жюри говорить друг с другом во время прослушивания, чтобы мнение одного человека не смогло повлиять на мнение других. Музыкантов обозначали не именами, а цифрами. Между комиссией и претендентом водружался занавес, и если прослушиваемый прочищал горло или производил некий характерный звук (например, стук каблуков, если это женщина на высоких каблуках), музыканта уводили и присваивали ему новый номер. И как только эти правила стали внедряться по стране, произошло непредвиденное: в оркестры начали принимать женщин.

За последние тридцать лет, с тех пор как занавесы во время прослушиваний стали обычным делом, число женщин в ведущих оркестрах США увеличилось в пять раз.

«В первые дни введения новых правил прослушивания мы искали четырех новых скрипачей, — рассказывает Херб Уэкслеблатт, тубист Метрополитен–опера в Нью–Йорке, который возглавил борьбу за объективные прослушивания в Метрополитен в середине 1960–х годов. — И все победители конкурса оказались женщинами. Раньше такое было просто немыслимо. До этого момента у нас во всем оркестре было не больше трех женщин. Помню, когда объявили результат, один парень здорово на меня разозлился. Он сказал: „Тебя все запомнят как сукиного сына, который наприводил женщин в этот оркестр“».

Мир классической музыки осознал, что первое впечатление (во время прослушивания музыканта) было на самом деле безнадежно искажено предрассудками.

«Некоторые исполнители выглядят так, будто играют лучше, чем на самом деле, потому что держатся уверенно и у них есть осанка, — рассказывает один музыкант, участник множества прослушиваний. — Другие выглядят во время исполнения ужасно, но звучат великолепно. Третьи безумно стараются, но этого не чувствуется в звучании. Всегда присутствует диссонанс между тем, что ты видишь и слышишь. Прослушивание начинается с той секунды, когда исполнитель появляется на сцене и вы думаете: „Кто этот зануда?“ или: „Кем возомнил себя этот парень?“ И это судя только по тому, как они выходят на сцену со своими инструментами».

Джули Ландсман, первая валторна Метрополитен–опера в Нью–Йорке, говорит, что иногда ее обескураживает то, как некоторые музыканты подносят инструмент к губам. «Если они держат мундштук как–то необычно, вы можете тут же подумать: „О Боже, у них ничего не выйдет“. Тут столько вариантов. Некоторые музыканты используют медную валторну, другие из никеля с серебром, и вид инструмента, на котором играет человек, может подсказать вам, из какого он города, у кого учился, по какой школе, и все эти знания могут повлиять на ваше мнение. Я бывала на прослушиваниях без занавеса и, могу вас уверить, была необъективна. Я начинала слушать глазами, и можете не сомневаться, ваши глаза всегда влияют на ваше суждение. Единственно верный способ прослушивания — это ушами и сердцем».

В Национальном симфоническом оркестре в Вашингтоне на валторне играет Сильвия Алимена. Взяли бы ее до введения прослушиваний через занавес? Разумеется, нет. Валторна (как и тромбон) — «мужской» музыкальный инструмент. Более того, Алимена хрупкого телосложения. Ее рост немногим более полутора метров. Однако в реальности этот факт не имеет никакого значения. Как сказал один выдающийся валторнист: «Сильвия может сдуть дом». Но если вы на нее посмотрите до того, как услышите, то не сможете ощутить эту мощь, ибо увиденное вступит в конфликт с услышанным. Существует только один способ прийти к верному мгновенному суждению о мастерстве Сильвии Алимены: слушать ее через занавес.

Революция в классической музыке — великий урок. Почему так много лет дирижеры не замечали предвзятости своих мгновенных суждений? Потому что зачастую мы небрежно относимся к своим способностям к быстрому познанию. Мы не знаем, откуда берутся наши первые впечатления или что они означают, и потому не всегда осознаем их уязвимость. Серьезное отношение к своим способностям к быстрому познанию означает признание того, что едва заметное влияние может изменить, разрушить или исказить решения, принимаемые на уровне бессознательного. Оценка качества исполнения кажется простой задачей. Но на самом деле эта задача не проще, чем оценка вкусовых качеств колы с одного глотка или удобства и внешнего вида ультрамодного кресла. Без занавеса Эбби Конант отказали бы еще до того, как она сыграла хотя бы одну ноту. А благодаря занавесу она стала музыкантом Мюнхенского филармонического оркестра.

А что делают оркестры, сталкиваясь с подобными предубеждениями? Они решают проблему, и это второй урок Озарения. Слишком часто мы опускаем руки перед тем, что происходит в мгновение ока. Нам кажется, что мы не способны контролировать то, что всплывает из глубин нашего бессознательного. Но это не так! Если мы сумеем контролировать среду, в которой происходит быстрое познание, то сможем этим быстрым познанием управлять. Мы сможем уберечь от ошибок военачальников, врачей скорой помощи и полицейских.

«Когда мне предстоял осмотр произведения искусства, я просил служащих закрыть его черной тканью и сорвать ее, как только я войду в помещение. Хлоп — я полностью сосредоточивался на этом предмете, — рассказывает Томас Ховинг. — В Метрополитен–музее я просил своего секретаря или кого–то из смотрителей поставить новый экспонат, над приобретением которого мы думали, в такое место, где я мог бы увидеть его совершенно неожиданно, например в гардероб. Я открываю дверь — и вот он. Я тогда сразу вижу, хорош ли экспонат, или замечаю то, чего раньше не рассмотрел».

Томас Ховинг настолько ценит плоды спонтанного мышления, что предпринимает специальные шаги, чтобы освежить свои первые впечатления. Он не считает свое бессознательное некой магической силой и уверен, что его можно контролировать и развивать. Потому–то, увидев курос Гетти, он смог дать правильную оценку.

Тот факт, что сегодня женщины играют в симфонических оркестрах, — не просто банальная победа в борьбе за женское равноправие. Это свидетельство того, что перед определенной социальной группой раскрылись не доступные ей ранее возможности. Кроме того, сделав первое впечатление сутью прослушивания (теперь музыкантов оценивают исключительно по способностям), оркестры выбирают действительно лучших кандидатов, а лучшие музыканты — это лучшее исполнение, лучшее звучание музыки. Как мы добились лучшего звучания? Не переосмысливая весь процесс создания классической музыки, не строя новые концертные залы, не вкладывая миллионы долларов — а всего лишь обращая внимание на мельчайшие штрихи, на первые секунды прослушивания.

Когда Джули Ландсман проходила прослушивание на вакансию первой валторны в оркестре Метрополитен–опера, занавесы еще только входили в практику. В тот момент в духовой секции оркестра вообще не было женщин, потому что все «знали» — женщины не могут играть на валторне так же хорошо, как мужчины. «Еще до того, как объявили результат, я знала, что выиграла в последнем туре, — рассказывает Джули. — Я знала, потому что блестяще исполнила последний фрагмент. Я держала последнюю „до“ так долго, что у них не могло остаться никаких сомнений. И они начали смеяться, потому что это были излишние старания». Но когда Джули объявили победителем и она вышла из–за занавеса, у членов комиссии перехватило дыхание. Дело было не только в том, что она — женщина, а женщины играют на валторне очень редко. (Все как в случае с Конант.) И не в этой дерзкой длинной ноте «до», т.е. сильном звуке, которого могли ожидать только от мужчины. Дело было в том, что они ее знали. Джули Ландсман играла в Метрополитен–опера прежде, замещая другого музыканта. Но пока члены комиссии не восприняли ее ушами, они не знали, что она такой хороший музыкант. Занавес создал идеальный момент для озарения, и произошло маленькое чудо, которое всегда возможно, когда мы управляем первыми двумя секундами: профессионалы увидели в Джули великолепного музыканта, каким она и была на самом деле.