IX. О нарциссизме

О там, что составляет акт. Сексуальность и либидо. Фрейд или Юнг? Воображаемое в неврозе. Символическое в психозе.

Для тех, кто отсутствовал в прошлый раз, я хотел бы сказать, почему я считаю полезным обратиться теперь к статье Фрейда "ZurEinfuhrungdesNarzismus".

Итак, чего же мы достигли? На этой неделе я не без удовлетворения заметил, что многие из вас уже серьезно заинтересовались предложенной мной системой использования категорий символического и реального. Как вы знаете, я настаиваю на том, что всегда следует исходить из понятия символического чтобы постичь смысл наших действий в ходе аналитического вмешательства, в частности — вмешательства положительного — путем интерпретации.

Кроме того, мы выделили ту грань сопротивления, которая относится к уровню самого произнесения речи. Речь лишь до определенной степени может выразить бытие субъекта — некоторые точки всегда остаются для нее недоступными. Итак, перед нами встает вопрос — каково отношение к речи всех тех аффектов, всех воображаемых сопоставлений, о которых обычно упоминают, определяя действие переноса в аналитическом опыте? Вы уже прекрасно поняли, что вряд ли здесь что-либо является само собой разумеющимся.

Полной речью является речь, направленная на истину и формирующая ее такой, какой она устанавливается в признании одного человека другим. Полная речь является речью, выступающей как акт. После нее один из субъектов оказывается иным, чем был раньше. Вот почему это измерение не может быть опущено в аналитическом опыте.

Мы не должны мыслить аналитический опыт как игру, обманку, трюкачество иллюзиониста, внушение. Психоанализ взывает к полной речи. Исходя из такого положения, разъясняются, сообразуются многие вещи, но выступает и много парадоксов, противоречий. Заслугой такого понимания как раз и является очерчивание парадоксов и противоречий на месте неясностей и темных моментов. И напротив, гармоничные с виду и понятные рассуждения часто таят в себе неясность, а рассеять ее могут лишь антиномия, зияние, загвоздка. Такая точка зрения лежит в основании нашего метода и, как я надеюсь, нашего прогресса.

Первым таким противоречием является то, что аналитический метод, нацеленный на достижение полной речи, как ни странно, начинает движение в прямо противоположном направлении — ведь в анализе субъекту предписаны рамки речи, свободной от всякой ответственности за свои слова и от всех требований достоверности; ему предписано говорить все, что приходит в голову. Таким образом, пациенту как минимум облегчен возврат на путь того, что в речи находится ниже уровня признания и того, что касается "третьего" — объекта.

Мы различаем две плоскости обмена человеческой речи план признания, поскольку речь заключает между субъектами договор, изменяющий их и устанавливающий их как субъектов человеческого общения, — и план сообщения, где можно выделить всякого рода ступени (призыв, возражение, знание, информацию), но который, в конечном счете, нацелен на осуществление согласия по поводу объекта. Хотя тут и присутствует термин "согласие", но акцент здесь ставится на объект, внешний по отношению к действию речи и речью выраженный.

Безусловно, объект соотносится с речью. И впредь он частично будет дан в объектной или объективной системе, на счет которой следует относить всю сумму предубеждений, составляющих культурное общество, равно как и гипотезы, даже психологические предрассудки, от научно разработанных до наиболее наивных и непосредственных (а они не только соотносимы с научными, но и питают их).

Итак, субъекту предложено отдаться целиком объектной системе, куда следует включать его научные познания и все, что он может вообразить исходя из имеющейся у него информации о его состоянии, его проблеме, положении, наравне с его наивными предрассудками, на которых покоятся его иллюзии, в том числе невротические (поскольку речь идет о важной составляющей невротического склада).

Казалось бы — и проблема именно в этом — такой акт речи может продвигаться вперед лишь по пути интеллектуального убеждения, проистекающего из наставительного, т. е. идущего сверху вниз, вмешательства аналитика. В таком случае анализ продвигался бы вперед посредством наставлений.

Именно такое наставление имеют в виду, когда говорят о первой, якобы интеллектуалистской, фазе анализа. Вы прекрасно понимаете, что такой фазы никогда не существовало. Возможно, имели место интеллектуалистские концепции анализа, но это не значит, что интеллектуалистские анализы проводились в действительности, — силы, задействованные в анализе на самом деле, присутствовали в нем изначально. Если бы это не было так, психоанализу не удалось бы проявить себя и получить признание в качестве очевидного метода психотерапевтического вмешательства.

То, что называют в данном случае интеллектуализацией, не имеет ничего общего с понятием интеллектуального. Чем лучше мы сумеем проанализировать разные уровни того, что задействовано в анализе, чем лучше удастся нам различить то, что должно быть различено, и объединить то, что должно быть объединено, — тем эффективнее станет наша техника. Вот, чем мы пытаемся заниматься.

Итак, чтобы объяснить эффективность вмешательства аналитика, нужно искать нечто другое, чем наставления. Опыт выявляет это эффективное нечто в действии переноса.

И тут возникает неясность — что же такое, в конечном счете, перенос?

По сути, эффективный перенос, о котором идет речь, — это просто-напросто акт речи. Каждый раз, когда один человек говорит с другим и речь его является подлинной и полной, имеет место, собственно говоря, перенос — перенос символический: происходит нечто изменяющее природу обоих присутствующих существ.

Но речь здесь идет о другом переносе, нежели тот, который сперва предстал в анализе не только как проблема, но и как препятствие и который в действительности следует отнести к плану воображаемого. Для того, чтобы уточнить эту функцию, были выдуманы известные вам понятия "повторения прошлых ситуаций", "бессознательного повторения", "действия по реинтеграции истории" — смысл слова "история" противоположен в данном случае моему употреблению, поскольку речь здесь идет о реинтеграции воображаемой (прошлая ситуация безотчетно переживается субъектом в настоящем лишь в той мере, как историческое измерение не признано им, — заметьте, я не сказал, что оно бессознательно). Все подобные понятия были введены для того, чтобы определить наблюдаемое, и имеют цену прочных эмпирических констатации. Тем не менее, они не выявляют основания, функции, значения того, что мы наблюдаем в реальном.

Быть может, вы скажете мне, что нельзя не быть слишком требовательным и не проявлять чрезмерного теоретического аппетита, ожидая обоснования наблюдаемых явлений. Некоторые суровые умы, возможно, желали бы тут учинить нам препону.

Однако, как я полагаю, аналитическая традиция в этом смысле не отличается отсутствием амбиций — и тому должны быть свои причины. По примеру ли Фрейда, оправданно или нет, но каждый аналитик неизменно впадает в теоретические рассуждения о ментальном развитии. Такое метапсихологическое предприятие, по правде говоря, совершенно невозможно, причину чего мы увидим позднее. Но невозможно ни секунды практиковать не мысля метапсихологическими терминами, подобно тому, как г-ну Журдену независимо от его желания приходилось создавать прозу, как только он начинал выражать свои мысли. Этот факт имеет структурирующее значение для нашей деятельности.

В прошлый раз я упомянул статью Фрейда о любви в переносе. Вы знаете, сколь строг творческий путь Фрейда: он никогда не занимался темой, разработка которой не была бы насущной необходимостью, ведь его поприще едва соизмеримо с длинойчеловеческой жизни, особенно если учесть, в какой конкретный биологический момент жизни пришел он к своему учению.

Мы не можем не видеть, что одним из самых важных вопросов аналитической теории является вопрос о соотнесении между узами переноса и негативными или позитивными характеристиками любовного отношения. Свидетельством тому является как клинический опыт, так и история теоретических дискуссий по поводу так называемого источника терапевтической эффективности. Вопрос этот был на повестке дня приблизительно с двадцатых годов — сначала Берлинский конгресс, затем Зальцбургский, Мариенбадский. С тех пор использование функции переноса в нашей работе с субъективностью пациента неизменно оставалось в центре внимания. Мы даже выделили нечто под названием не просто невроза переноса — нозологическая этикетка, обозначающая то, чем субъект взволнован, — а вторичного невроза, искусственного невроза, актуализации невроза в переносе, невроза, вплетающего в свою сеть воображаемую личность аналитика.

Такие познания все же не рассеяли туманности вопроса о пружинах, действующих в анализе. Я говорю не о тех путях, которым мы иногда следуем, но о самом источнике терапевтической эффективности.

По крайней мере в аналитической литературе тут царит полная разноголосица мнений. Чтобы узнать историю этих споров, вам достаточно лишь заглянуть в последнюю главу небольшой книги Фенихеля. Мне не часто случается рекомендовать вам чтение Фенихеля, но в качестве исторического свидетельства его книга вполне поучительна. Вы увидите в ней все разнообразие мнений по этому вопросу — Сакса, Радо, Александера — на Зальцбургском конгрессе. Вы станете свидетелями любопытных сцен: некто Радо объявляет направление, в котором он рассчитывает вести теоретическую разработку вопроса о пружинах эффективности анализа. И, как ни странно, черным по белому заявив о своем обещании представить решение поставленных проблем, он никогда этого не сделает.

Не одна лишь собственная неясность вопроса препятствует его теоретическому освещению, и хотя определенные проблески и встречаются иногда у подобных, погруженных в размышления исследователей, но все же вопрос остается в относительной тени, как бы под воздействием некоторого таинственного сопротивления. В самом деле, возникает ощущение, что порой авторам удается подойти к сути проблемы очень близко, но действие какой-то силы отталкивания препятствует оформлению понятий. Возможно, именно тут завершение теории и даже ее прогресс вызывают ощущение опасности. Вовсе не исключено, что это так И это, безусловно, наиболее правдоподобная гипотеза.

В ходе дискуссий о природе воображаемой связи, устанавливающейся в переносе, высказываются мнения, чрезвычайно тесно примыкающие к понятию объектного отношения.

Теперь это понятие оказалось на первом плане теоретической разработки анализа. Но вы знаете, сколь зыбка теория и в этой точке.

Возьмите, к примеру, фундаментальную статью Джеймса Стрэчи об истоках терапевтической эффективности (статья опубликована в InternationalJournalofPsycho-Analysis). Это один из наиболее проработанных текстов, где весь акцент переносится на роль сверх-Я. Вы увидите, с какими сложностями сталкивается эта концепция и сколько дополнительных гипотез приходится вводить упомянутому Стрэчи, чтобы подкрепить свою теорию. Он полагает, что по отношению к пациенту аналитик выполняет функцию сверх-Я. Однако трудно отстаивать теорию, согласно которой аналитик просто-напросто является носителем функции сверх-Я, поскольку именно эта функция является одной из решающих пружин невроза. Получается замкнутый круг. Чтобы выйти из него, автор вынужден ввести понятие паразитического сверх-Я — ничто не оправдывает данную дополнительную гипотезу, обусловлена она лишь противоречиями построения. Ему приходится зайти слишком далеко. Чтобы подкрепить существование паразитического сверх-Я в анализе, ему необходимо предположить, что между субъектом анализируемого и субъектом аналитика происходит ряд обменов, интроекций и проекций, отсылающих нас к уровню механизмов конституирован™ 'хороших' и 'плохих' объектов введенных Мелани Клейн в практику английской школы. И тут очевидной становится опасность бесконечного возвращения к этим объектам.

Вопрос об отношениях между анализируемым и аналитиком можно отнести и к совсем другой плоскости — к плоскости собственного Я и не-Я, то есть к плоскости нарциссической организации субъекта.

Кроме того, вопрос любви в переносе всегда был тесно связан с аналитической разработкой понятия любви.

Речь идет не о любви в качестве Эроса — универсального присутствия власти, связующей субъектов и лежащей в основе всякой реальности, внутри которого движется анализ, — но о любви-страсти в том конкретном виде, как она переживается субъектом, о своего рода психологической катастрофе. Как вы знаете, вопрос состоит в следующем, какова фундаментальная связь такой любви-страсти с аналитическим отношением.

Сказав немного хорошего о книге Фенихеля, нужно сказать о ней и немного плохого. Очень забавно и поразительно видеть своего рода бунт, негодование г-на Фенихеля по поводу крайне прозорливых замечаний обоих авторов о связи любви и переноса. Оба они выделяют нарциссический характер воображаемого любовного отношения и показывают, как и насколько любимый объект смешивается всеми своими качествами, атрибутами, а также воздействием на психический склад с идеалом собственного Я субъекта. Тут видно любопытное сочетание общего синкретизма мысли Фенихеля и умеренности той позиции, которая присуща ему и заставляет его испытывать отвращение, настоящую фобию перед парадоксом, представленным воображаемой любовью. Воображаемая любовь по своей сути причастна иллюзии, и г-н Фенихель испытывает ужас, видя такое обесценивание самой функции любви.

Что же такое любовь, участвующая в качестве воображаемой пружины в анализе, — вот, собственно, в чем состоит вопрос. Ужас Фенихеля дает нам сведения о субъективной структуре обсуждаемой фигуры.

Итак, мы для себя должны наметить структуру, связывающую нарциссическое отношение, функцию любви вообще и перенос, в его практической эффективности. Есть разные способы помочь вам сориентироваться в двусмысленностях, встречающихся, как вы уже заметили, на каждом шагу в аналитической литературе. Я намерен предложить вам новые категории, вносящиеосновные различия. Это не внешние, схоластические различия, которые можно проводить до бесконечности, противопоставляя одну область другой, умножая разделения и вводя все новые дополнительные гипотезы (ведь в этом и состоит такой метод продвижения). Такой метод, конечно, позволителен, но я, со своей стороны, стремлюсь к прогрессу в понимании.

Мы должны извлечь пользу из того, что подразумевают уже существующие простые понятия: ведь заниматься бесконечным их разбором — что к тому же уже было проделано в замечательной работе о понятии переноса — не в наших интересах. Я предпочитаю оставить понятию переноса его эмпирическую целостность, заметив при этом, что оно многозначно и одновременно задействовано в различных регистрах: символическом, воображаемом и реальном.

Это не три поля. Даже в животном царстве легко увидеть, как применительно к одним и тем же действиям можно выделить функции воображаемого, символического и реального на том основании, что они не относятся к одному порядку отношений.

Существуют различные способы введения понятий. То, как делаю это я, имеет свои границы, как и любое догматическое изложение. Однако положительной стороной моего способа является его критичность, т. е. то обстоятельство, что задействуется он в тот момент, когда эмпирические усилия исследователей сталкиваются с трудностями использования уже существующей теории. Вот почему так интересен путь комментария.

Д-рЛеклер начинает чтение и комментарий первых страниц "Введения в нарциссизм".Лякян прерывает его.

Лакан: Сказанное Леклером совершенно справедливо. Для Фрейда существует связь между вещью х, перешедшей в плоскость либидо, и отводом либидо от внешнего мира, характерным для ранних слабоумий, — что нужно понимать в самом широком смысле. Подобная постановка проблемы порождает серьезные трудности в аналитической теории — в том виде, в каком она сложилась на данный момент.

Чтобы понять смысл сказанного, нужно обратиться к "Трем очеркам по теории сексуальности", к которым отсылает наспонятие первичного аутоэротизма. Что такое аутоэротизм, существование которого предполагает Фрейд? Речь идет о либидо, которое конституирует объекты интереса и распределяется путем отвлечения от действительности, путем удлинений, своего рода ложноножек. Именно начиная с такого либидинального инвестирования субъектом происходит его инстинктивное развитие и вырабатывается его мир в соответствии с его собственной инстинктивной структурой. Эта концепция не представляет трудности, поскольку Фрейд, скорее, оставляет за пределами механизма либидо все, что относится к другому регистру, нежели желание как таковое. Регистр желания является для него понятием, включающим конкретные проявления сексуальности в широком смысле — основным отношением, поддерживаемым животным существом с Umwelt, его миром. Итак, вы видите, что это биполярная концепция: с одной стороны, либидинальный субъект, с другой — мир.

И, как прекрасно понимал Фрейд, эта концепция многое потеряла бы при чрезмерном обобщении понятия либидо, поскольку в таком случае оно становится нейтрализованным. Более того, вполне очевидно, что понятие либидо не привнесло бы ничего, существенного в разработку явлений невроза, если бы либидо функционировало подобно тому, что г-н Жане назвал функцией реального. Напротив, весь смысл либидо как раз в том, что оно отличается от реальных или реализующих отношений, от всех функций, которые не имеют ничего общего с функцией желания, от всего, что касается отношений собственного Я с внешним миром. Из всех прочих регистров оно относится лишь к сексуальному и не затрагивает, например, области питания, ассимиляции, голода, в той мере в какой он служит сохранению индивида. Если либидо не выделять из совокупности функций сохранения индивида, оно потеряет всякий смысл.

Итак, при шизофрении происходит нечто, полностью нарушающее отношение субъекта с реальным и поглощающее содержание вместе с формой. Тут же возникает вопрос, не заходит ли либидо гораздо дальше того, что было установлено исходя из сексуального регистра как центрального организующего узла. Вот где начинается проблематичность теории либидо.

Теория либидо представляет столько трудностей, что даже ставится под сомнение. Я покажу вам это, когда мы займемся анализом фрейдовского комментария текста, написанного президентом Шребером. Как раз в ходе данного комментария Фрейд обращает внимание на трудности, связанные с проблемой либидинального инвестирования в психозах. И тогда он употребляет довольно двусмысленные понятия, что позволило Юнгу сказать об отказе Фрейда определять природу либидо единственно сексуальностью. Юнг, безусловно, поторопился сделать этот шаг, вводя понятие интроверсии — понятие, употребляемое им ohneUnterscheidung, без всякого различия. И Юнг приходит к расплывчатому понятию психического интереса, смешивающему в одном регистре то, что относится к порядку сохранения индивида, и то, что принадлежит порядку сексуальной поляризации индивида в его объектах. Остается лишь некоторое отношение субъекта к себе самому, которое Юнг приписывает порядку либидо и где речь для субъекта идет о самореализации в качестве индивида, наделенного генитальными функциями.

С этих пор аналитическая теория стала открыта нейтрализации либидо, заключавшейся в утверждении, с одной стороны, что речь идет о либидо, а с другой, — что имеется в виду, простонапросто, свойство души, строительницы собственного мира. Эту концепцию отличить от аналитической теории крайне трудно, поскольку идея Фрейда о первичном аутоэротизме, исходя из которого постепенно устанавливаются объекты, почти тождественна в своей структуре теории Юнга.

Вот почему в статье о нарциссизме Фрейд возвращается к необходимости различить эгоистическое либидо и сексуальное. Теперь вы видите одну из причин, побудившую его написать эту статью.

Решение этой проблемы было для него крайне сложным. Проводя различие между двумя либидо, на протяжение всей статьи он постоянно возвращается к идее их равноценности. Как можно провести строгое различие между двумя терминами, если сохранять понятие об их энергетической равноценности, т. е. если полагать, что либидо возвращается эго настолько, насколько оно отводится от объектов? Вот в чем заключается вопрос. Исходя из этого Фрейд принужден был рассматривать нарциссизм как вторичный процесс. Единицы, сравнимой с собственным Я, не существует от рождения, nichtvanAnfang, изначально не представлено в индивиде, и Ich предстоит установиться в развитии entwickeinwerden. Аутоэротические же влечения, напротив, присутствуют с самого начала.

Те, кто уже немного свыкся с моими построениями, увидят, как эта идея подтверждает полезность моей концепции стадии зеркала. Urbttd, представляющий собой единицу, сравнимую с собственным Я, устанавливается в определенный момент истории субъекта, и с этого момента собственное Я начинает обретать свои функции, т. е. собственное Я устанавливается на основе воображаемого отношения. Функция Я, пишет Фрейд, должна обладать новой психической формой (cineneuepsychiche. Gestalt). В психическом развитии появляется нечто новое, функцией чего является придание формы нарциссизму. Не говорится ли тут о воображаемых истоках функции собственного Я?

В течение двух-трех последующих встреч я уточню многообразие и границы применения стадии зеркала в теории. И впервые, в свете текста Фрейда, я представлю вам два регистра, подразумеваемые этой стадией. Наконец, если в прошлый раз я говорил вам, что функция воображаемого охватывает все многообразие пережитого субъектом, теперь я покажу вам, что нельзя лишь тем ее и ограничивать — поскольку необходимо проводить различие между психозами и неврозами.

Итак, из начала статьи нам важно отметить те трудности, с которыми сталкивается Фрейд, защищая своеобычность психоаналитической динамики от юнговской ликвидации проблематического.

Согласно юнговской схеме психический интерес приходит, уходит, возвращается, окрашивает и так далее. Юнг погружает либидо во всеобъемлющее месиво, лежащее в основании конституирования мира. Здесь обнаруживает себя лишь весьма традиционная мысль, чье отличие от общепринятой психоаналитической теории вполне очевидно. Психический интерес является здесь не чем иным, как попеременным освещением, которое можно включать и выключать, сообщать реальности и отзывать обратно в зависимости от пульсации психической жизни субъекта. Это красивая метафора, но она, как подчеркивает Фрейд, ничего не разъясняет в практике. Она не позволяет ощутить различий, которые могут существовать между направленным, сублимированным отводом интереса от внешнего мира в жизни отшельника и сходной потерей интереса при шизофрении, результат которой тем не менее структурно отличен, поскольку субъект оказывается как бы в ловушке. Безусловно, исследование Юнга, привлекающее своей живописностью, своим стилем, сопоставлениями между следствиями ментальной или религиозной аскезы и следствиями шизофрении, содержит немало клинических наблюдений. Возможно, его подход имеет то преимущество, что придает исследованию красочность и живость, однако он, конечно, ничего не разъясняет в порядке механизмов — Фрейд не преминул довольно резко об этом заметить.

Для Фрейда же речь идет о том, чтобы понять то структурное различие, которое существует между невротическим уходом от реальности и сходным уходом при психозе. Одно из главных различий устанавливается довольно удивительным способом удивительным, по крайней мере, для тех, кто с подобными проблемами не сталкивался.

В невротическом непризнавании, отказе, отторжении реальности мы констатируем обращение к фантазии. В этом состоит некоторая функция, зависимость, что в словаре Фрейда может относиться лишь к регистру воображаемого. Нам известно, насколько изменяется ценность предметов и людей, окружающих невротика — в их отношении к той функции, которую ничто не мешает нам определить (не выходя за рамки обихода) как воображаемую. В данном случае слово воображаемое отсылает нас, во-первых, к связи субъекта с его образующими идентификациями (это исчерпывающий смысл термина "образ" в психоанализе) и, во-вторых, к связи субъекта с реальным, характеризующейся иллюзорностью (это наиболее часто используемая грань функции воображаемого).

Итак (пока нам неважно, прав он или нет), Фрейд подчеркивает, что в психозе ничего подобного не происходит. Психотический субъект, утрачивая сознание реальности, не находит ему никакой воображаемой замены. Вот что отличает его от невротика.

На первый взгляд, такая концепция может показаться необычной. Вы видите, что тут необходимо сделать еще один шаг в концептуализации чтобы следовать за мыслью Фрейда. Согласно одной из наиболее общеизвестных концепций, бредящий субъект мечтает и целиком погружен в воображаемое. Итак, в концепции Фрейда необходимо различать функцию воображаемого и функцию ирреального. Иначе невозможно понять, почему доступ к воображаемому для психотика у него заказан. И поскольку Фрейд, как правило, знает, что говорит, мы должны попытаться раскрыть то, что он хочет сказать здесь.

Вот что послужит для нас отправной точкой в последовательном раскрытии связей воображаемого и символического, поскольку это одна из тех точек, где Фрейд с наибольшей энергией выделяет различие структур. Что же в первую очередь инвестируется, когда психотик реконструирует свой мир? — Слова. Вы увидите сколь неожиданный для многих из вас путь тут открывается. Вы не можете не распознать тут категории символического.

Мы займемся развитием того, что смогли наметить в критическом чтении. Мы увидим, что, возможно, структура, свойственная психотику, относится к символическому ирреальному или символическому, несущему на себе печать ирреального. Функция же воображаемого состоит совершенно в другом.

Я надеюсь, вы начинаете видеть разницу между юнговским и фрейдовским восприятием состояний психоза. Для Юнга области символического и воображаемого совершенно смешаны, тогда как уже первые замечания в статье Фрейда позволяют нам говорить о строгом различении этих двух областей.

Сегодня мы лишь наметили проблему. Но, учитывая все ее значение, мы правильно делали, что не спешили. Я лишь сделал введение — как, впрочем, указано и в самом названии статьи, — к некоторым вопросам, никогда ранее не ставившимся. До следующей встречи у вас есть время немного освоиться и поработать с намеченными проблемами.

Что касается следующего раза, то я надеюсь на эффективное сотрудничество с нашим коллегой Леклером в комментировании этого текста. Я буду рад, если к этой работе присоединится и Гранов, у которого, как кажется, есть особые основания заняться статьей Фрейда о любви в переносе — он мог бы выступить, сделав введение к этой статье. Я хотел бы поручить комулибо подготовить к следующему разу и третью статью. Речь идет о тексте, относящемся к метапсихологии того же периода и тесно примыкающего к нашей теме — "Метапсихологические дополнения к теории сновидений", что на французский язык переведено под заголовком "Теория сновидений". Кто мог бы взяться за нее? — я думаю, наш дорогой Перрье, который таким образом получил бы возможность затронуть тему шизофрении.

7 марта 1954 года.

Х. ДВА НАРЦИССИЗМА

Понятие влечения. Воображаемое у животного и у человека.

Сексуальное поведение по-своему склонно обманываться. Ur-Ich.

"Введение в нарциссизм" написано в начале войны 1914 года. Сама мысль о том, что Фрейд предпринял это исследование в такую пору, впечатляет нас. Все, что мы относим к разделу метапсихологии, было разработано между 1914 и 1918 годами, вслед за появлением в 1912 году работы Юнга, переведенной на французский под названием "Метаморфозы и символы либидо".

Юнг рассматривает душевные болезни под иным углом зрения, нежели Фрейд, поскольку его опыт ориентирован на гамму шизофрении, тогда как Фрейд опирался в основном на неврозы. Работа Юнга 1912 года представляет единую грандиозную концепцию психической энергии, — концепцию, существенно отличающуюся самим своим духом и формой от понятия либидо, выработанного Фрейдом.

Тем не менее, теоретические различия еще столь плохо уловимы, что Фрейд поглощен борьбой с отдельными трудностями, ощутимыми в совокупности его статьи.

Фрейд ставит перед собой задачу показать строгие рамки употребления — сегодня мы сказали бы "операционального использования" — понятия либидо, поскольку иначе исчезает суть открытия. На чем же, вообще говоря, основано открытие Фрейда, если не на существенном утверждении, что симптомы невротика выдают извращенную форму сексуального удовлетворения. То есть речь идет о сексуальной функции симптомов, и Фрейд доказал ее применительно к неврозам вполне конкретным об-разом — рядом равенств, последним из которых является терапевтическое подтверждение. И на таком основании Фрейд создал, как он настаивает, не новую всеобъемлющую философию мира, но вполне определенную теорию, поле которой ограничено, но совершенно ново, оно включает в себя определенное количество человеческих реалий, главным образом, психопатологических, субнормальных феноменов, то есть тех, какими обычная психология не занимается: снов, ляпсусов, осечек, нарушающих так называемые высшие функции.

В этот период перед Фрейдом встает вопрос о структуре психозов. Как можно разработать структуру психозов в рамках общей теории либидо?

Решение Юнга следующее: глубокое изменение реальности, наблюдаемое в психозах, обязано своим существованием превращению либидо, аналогичному тому, какое Фрейд усматривает при неврозах. Но только у психотика, говорит Юнг, происходит интроверсия либидо во внутренний мир субъекта — причем онтологически это понятие остается совершенно неясным. В результате подобной интроверсии реальность для психотика тонет в сумерках. Таким образом, механизм психозов оказывается в одном ряду с механизмом неврозов.

Фрейд же, стремившийся разрабатывать на основе опыта четкие механизмы и всегда заботившийся об эмпирических соответствиях, видит, как в устах Юнга аналитическая теория трансформируется в размытый психический пантеизм, ряд воображаемых сфер, окутывающих одна другую, в результате чего появляется общая классификация содержаний, событий, Eriebnis инидивидуальной жизни и, наконец, так называемых архетипов. Клиническая, психиатрическая разработка объектов его исследования не может следовать этому пути. Вот почему теперь уже Фрейд пытается определить соотношение между сексуальными влечениями, которым он придавал такое значение, поскольку, будучи скрытыми, они были выявлены в анализе, — и влечениями собственного Я, которые не выдвигались им ранее на первый план.

Можно ли сказать, что одни являются тенью других? Конституирована ли реальность всеобъемлющей либидинальной проекцией, лежавшей в основании юнговской теории? Или же, напротив, между влечениями собственного Я и либидинальными влечениями существует отношение противоречия, противопоставления?

С обычной для него честностью, Фрейд уточняет, что источником его настойчивости в проведении такого различия является опыт работы с неврозами, но, в конечном итоге, подобный опыт имеет свои границы. Вот почему столь же отчетливо он заявляет, что можно предположить существование примитивной фазы, предшествующей всему, к чему дает нам доступ аналитическое исследование. Для этой стадии характерно состояние нарциссизма, где невозможно различить два функциональных стремления: SexuaUibido и Icb-Triebe. На данном этапе они безнадежно смешаны, beisammen, совмещены и не являются различимыми — unterscheidbar — для нашего слишком грубого анализа. Фрейд объясняет, почему он, тем не менее, стремится сохранить такое различие.

Прежде всего, вышеупомянутое разделение вытекает из анализа неврозов. Кроме того, говорит он, разделение на влечения собственного Я и сексуальные влечения недостаточно ясно на данный момент по той причине, что аналитическая теория апеллирует, в конечном счете, к влечениям. Теория же влечений не лежит в основании нашего построения, а надстроена над ним. Данная теория чрезвычайно абстрактна, и позднее Фрейд назовет ее нашей мифологией. Вот почему, всегда стремясь к конкретике и зная место своих же спекулятивных разработок, он подчеркивает ограниченность значения этой теории. Он сопоставляет понятие влечения с такими понятиями физики, как материя, сила, притяжение, получившими определение лишь в результате разработки в ходе исторического развития науки, до того же, прежде чем стать отточенными прикладными понятиями, обладавшими границами неясными и смутными.

Мы не следуем за Фрейдом, мы идем бок о бок с ним. Присутствие некоторого понятия в творчестве Фрейда вовсе не гарантирует, что употребление его соответствует духу фрейдовского исследования. Мы же, со своей стороны, стараемся прислушиваться к духу, строю, стилю его исследования.

Фрейд подпирает свою теорию либидо свидетельствами современной ему биологии. Теория инстинктов не может пройтимимо фундаментального разделения двух целей — сохранения индивида и продолжения рода. На заднем плане вы можете различить тут теорию Вейсмана, воспоминания о которой должны у вас сохраниться из курса философии. Данная теория, не будучи окончательно доказанной, предполагает существование бессмертной субстанции половых клеток. Посредством постоянного воспроизведения они составляют единую сексуальную линию преемства. Зачаточная плазма является тогда тем, что увековечивает вид и передается от века от одного индивида к другому. И напротив, соматическая плазма является как бы индивидуальным паразитом и, с точки зрения воспроизведения рода, косвенно служит единственной цели передачи вечной зачаточной плазмы. Фрейд тут же уточняет, что его построение не претендует стать биологической теорией. Какое бы значение не придавал он ссылкам на эту теорию, на которую он рассчитывает условно полагаться до выявления нового порядка, он незамедлительно оставит ее, если факты собственно аналитического исследования будут свидетельствовать о ее неприемлемости.

Точно так же, говорит он, нет оснований топить Sexualenergie в еще неосвоенном поле психических фактов. С точки зрения анализа, вовсе не интересно искать общность либидо со всеми психическими проявлениями. Подобно тому, как для утверждения в правах наследства малоинтересно первоначальное родство всех человеческих рас, связывающее, согласно соответствующей гипотезе, всех людей.

Я хотел бы сделать здесь замечание, которое, как может вам показаться, идет вразрез со всем, что стало для нас обычным. Однако вы увидите, что оно поможет нам в нашей задаче внести ясность в дискуссию, развернутую Фрейдом. И, как вы могли заметить по одному лишь комментарию первых страниц статьи, он вовсе не утаивает от нас тупиков и темных мест обсуждаемого вопроса. Фрейд не дает решения, он лишь открывает ряд вопросов, в которые мы должны попытаться вникнуть.

Во время написания статьи не существовало, как говорит Фрейд, готовой, ready-made, теории инстинктов. Ее разработка все еще не завершена и в наши дни, но все же несколько продвинулась вперед благодаря работам Лоренца и Тинбергена — возможно, это оправдает несколько спекулятивные замечания, которые мне придется здесь сделать.

Какие же выводы подразумеваются условным принятием вейсмановской теории бессмертности зародышевой плазмы? Если развивающийся индивид в корне отличен от главной живой субстанции, составляющей зародыш и не погибающей; если индивидуальное существует как своего рода паразит, то в чем же заключается функция индивида в размножении жизни? Ни в чем. С точки зрения рода, индивиды, если можно так сказать, уже мертвы. Индивид ничего из себя не представляет на фоне скрытой в нем бессмертной субстанции, которая единственно вечна и, поистине, субстанционально представляет собой нечто существующее в качестве жизни.

Я уточню свою мысль. К какого рода размножению, с точки зрения психологии, стремится индивид под воздействием пресловутого сексуального инстинкта? — бессмертной субстанции, заключенной в зародышевой плазме, в гениталиях, и представленной у позвоночных сперматозоидами и яичниками. И это все? — безусловно, нет, поскольку в действительности размножается именно индивид. Только он воспроизводится не как индивид, а как тип. Он лишь воспроизводит тип, уже реализованный его предками. В этом смысле он не только смертей, но уже мертв, поскольку у него, собственно, нет будущего. Индивид является не той или иной лошадью, но лишь носителем, воплощением того, что есть лошадь вообще. Если понятие рода обосновано, если существует естественная история, то лишь потому, что есть не только лошади, но лошадь вообще.

Вот к чему ведет нас теория инстинктов. Что же является носителем сексуального инстинкта в психологической плоскости?

Каковы конкретные пружины, приводящие в действие огромный механизм сексуальности? Что является его пусковым механизмом, как выразился Тинберген вслед за Лоренцем? Это не реальность сексуального партнера, не частность индивида, но нечто существенно связанное с тем, что я назвал типом, — это образ.

Как доказано этологами, в функционировании механизмов спаривания преобладающее значение имеет образ, проявляющийся в форме преходящего фенотипа в изменениях внешнеговида. Появление его служит сигналом, сигналом конструированным, т. е. Gestalt'ow, и дает толчок репродуктивному поведению. Таким образом, механическое подключение сексуального инстинкта главным образом кристаллизовано на отношении образов, на отношении — вот он, долгожданный термин — воображаемом.

Итак, мы наметили рамки, где нам предстоит сочленить Libiao-TriebeviIch-Triebe.

Либидинальное влечение сфокусировано функцией воображаемого.

Это вовсе не значит, как можно было бы подумать исходя из идеалистического и морализаторского переложения аналитической теории, что в воображаемом субъект прогрессирует к идеальному состоянию генитальности, являющему собой окончательную инстанцию, устанавливающую реальное и его санкционирующую. Теперь нам предстоит уточнить отношения либидо с воображаемым и реальным и решить проблему той реальной функции, которую играет эго в психическом строении.

О. Маннони: — Могу ли я попросить слово? Вот уже некоторое время мне не дает покоя одна проблема. На мой взгляд, она одновременно усложняет иупрощает eewu.A именно, инвестирование объектов либидо является по сути натуралистической метафорой, поскольку либидо инвестирует лишь образы объектов. Тогда как инвестирование собственного Я может быть интрапсихическим феноменом, где инвестируется онтологическая реальность собственного Я. Если же либидо становится объектным, оно может инвестировать только нечто симметричное образу собственного Я. И следовательно, мы имеем два нарциссизма в зависимости от того, инвестирует ли либидо интрапсихически онтологическое Я, или же объектное либидо инвестирует нечто, что, возможно, является идеалом собственного Я и, во всяком случае, — образом собственного Я. Итак, возникает вполне обоснованное различие между первичным и вторичным нарциссизмом.

Лакан: — Как вы понимаете, шаг за шагом мы продвигаемся в некотором направлении. Мы движемся вовсе не наугад, хотя я и готов принять сделанные попутно открытия. Я рад видеть, что нашим коллегой Маннони был сделан элегантный jump к темесубъекта — время от времени такие скачки необходимы — однако прежде я хотел бы вернуться на шаг назад.

Я намерен вернуться к основополагающему опыту, сообщенному нам современной разработкой теории инстинктов применительно к циклу сексуального поведения. Этот опыт показывает нам, что субъект здесь по сути попадается на обманку.

Так, самцу колюшки достаточно поддаться воздействию расцветки на брюшке или спинке сородича, чтобы завязался танец совокупления с самкой. Но можно самим сделать цветную фигурку, даже весьма приблизительную, чтобы произвести на самку ровно тот же эффект, с условием, что на фигурке будут присутствовать определенные метки — Merkzeichen. Сексуальное поведение особым образом поддается на обман. Этот вывод важен нам для разработки структуры перверсий и неврозов.

Итак, я хотел бы внести дополнение к схеме, данной мною в ходе небольшого обзора топики воображаемого.

Как я уже указывал, эта модель соответствует линии размышлений Фрейда. Согласно его многочисленным пояснениям, в частности в "Traumdeutung' и в "Abriss", основные психические инстанции следует по большей части рассматривать подобно тому, что происходит в фотоаппарате, т. е. как образы, виртуальные или реальные, производимые в результате его функционирования. Органический аппарат представляет собой механизм аппарата, а то, что мы воспринимаем, является образами. Их функции не однородны, поскольку образ реальный и образ виртуальный не одно и то же. Инстанции, разработанные Фрейдом, не следует считать субстанциальными, эпифеноменальными по отношению к изменению самого аппарата. Таким образом, психические инстанции должны быть интерпретированы посредством оптической схемы. Эта мысль много раз встречается у Фрейда, но так и не получила у него материального воплощения.

Слева вы видите вогнутое зеркало, благодаря которому мы получаем феномен перевернутого букета. В данном случае, я заменил его перевернутой вазой, поскольку это более удобно. Ваза находится внутри ящика, а букет — на нем.

В результате игры отражений лучей ваза будет воспроизведена в реальном, а не виртуальном образе, на который может быть саккомодирован глаз. Если глаз саккомодирован на уровень выставленных нами цветов, он увидит реальное изображение вазы, вместившей в себя букет и придавшей ему вид и единство — зеркальное подобие единства тела.

Для того, чтобы образ был достаточно устойчивым, нужно, чтобы это в самом деле было изображением. Каково определение изображения в оптике? — каждой точке объекта должна соответствовать точка изображения, и все лучи, исходящие из одной точки, должны пересечься в некоторой единой точке. Оптический аппарат определяется не иначе, как однозначным или взаимно-однозначным, как говорят в аксиоматике, схождением лучей.

Если вогнутое зеркало будет находиться на моем месте, а вся обманная конструкция — перед столом, то изображение не будет достаточно четким чтобы создать иллюзию реальности, реальную иллюзию. Необходимо, чтобы вы размещались под определенным углом. И конечно, в зависимости от различных точек зрения глаза, мы могли бы различить определенное количество случаев, которые, возможно, позволили бы нам понять различия позиций субъектов по отношению к реальности.

Как я уже говорил, субъект, безусловно, не является глазом. Однако данная модель применима, поскольку речь идет о воображаемом, где значение глаза велико.

Здесь прозвучал вопрос о двух нарциссизмах. Вы прекрасно понимаете, что речь идет как раз об этом — о связи между конституированием реальности и отношением к форме тела, названным Маннони, более или менее удачно, онтологическим.

Обратимся прежде к вогнутому зеркалу, которое, как я говорил, может нам демонстрировать разнообразные вещи, относящиеся к организму, и в частности кору головного мозга. Но не будем спешить с однозначными соответствиями, поскольку, как вы увидите дальше, речь здесь не идет просто-напросто о разработке теории человечка-в-человеке. Если бы я вознамерился вернуться к этой теории, что бы заставляло меня постоянно ее критиковать? Если же я уступаю ей в чем-то, значит, на то есть причины.

Теперь разместим наш глаз (я говорил, что это — глаз гипотетический) где-то между вогнутым зеркалом и объектом.

Схема с двумя зеркалами

Чтобы глаз смог увидеть иллюзорный образ опрокинутой вазы точно, т. е. чтобы он увидел его в оптимальных условиях, столь же хороших, как если бы он находился во глубине комнаты — необходимо и достаточно одно единственное условие: чтобы посреди комнаты располагалось плоское зеркало.

Другими словами, если посреди комнаты поставить зеркало, то я, расположившись возле вогнутого зеркала, увижу изображение вазы столь же хорошо, хотя и не непосредственно, как если бы я находился во глубине комнаты. Что же я увижу в зеркале? Во первых, свою же собственную фигуру там, где ее на самом деле нет. Во вторых, в точке, симметричной той где находится реальное изображение, появится данное реальное изображение в виде виртуального. Это не так уж сложно понять. Вернувшись домой, встаньте перед зеркалом, вытяните перед собой руку…

Моя схема является лишь упрощенной моделью того, что в течение нескольких лет я пытаюсь объяснить вам при помощи стадии зеркала.

Только что Маннони говорил о двух нарциссизмах. В самом деле, сперва существует один нарциссизм, относящийся к телесному образу. Такой образ является идентичным для всей совокупности механизмов субъекта и сообщает его форму Umwelt'y субъекта, в той мере как он является человеком, а не лошадью. Данный образ создает единство субъекта, и мы наблюдаем, как он проецирует себя тысячью способов, достигая того, что можно назвать воображаемым источником символизма и что связывает этот символизм с ощущением, Selbstgefuhl, человека, Mensch, своего собственного тела.

Этот первичный нарциссизм можно отнести к уровню реального изображения в моей схеме, поскольку данное изображение позволяет организовать совокупность реальности в некоторых предопределенных рамках.

Безусловно, для человека и для животного, адаптированного к единообразному Umwelt'y, его значение совершенно различно. У животного существует ряд заданных соответствий между его воображаемой структурой и тем, что важно для него в Umwelt'e, т. е. необходимое для увековечивания индивидов, которые, в свою очередь, служат лишь функциями видового увековечивания рода. У человека же, напротив, отражение в зеркале обнаруживает изначально ему присущую ноэтическую способность и вводит второй нарциссизм. Основополагающим pattem'ovi этого последнего сразу же становится отношение к другому.

Другой пленяет человека благодаря предвосхищающему характеру того единого образа, который воспринимается им в зеркальном отражении или в самой реальности ему подобного.

В различные периоды человеческой жизни другой, alterego, в большей или меньшей степени соединяется с Ich-Ideal, с идеалом собственного Я, упоминающимся на всем протяжении статьи Фрейда. Нарциссическая идентификация — говорить просто об идентификации, не уточняя, о какой именно идентификации идет речь, здесь нельзя — т. е. идентификация вторичного нарциссизма является идентификацией с другим, в норме позволяющей человеку точно определить свое воображаемое и либидинальное отношение к миру вообще. Вот что позволет ему увидеть на своем месте собственное существо и структурировать его в зависимости от такого места и собственного мира. Маннони только что назвал это существо онтологическим. Яуточнил бы — "существо либидиналъное". Субъект видит собственное существо посредством отражения в отношении к другому, т. е. в отношении Kich-Ideal.

Как видите, функции собственного Я различны — с одной стороны, их роль для человека, как и для любого живого существа, фундаментальна в структурировании реальности, с другой же — они необходимым образом проходят у человека через то фундаментальное отчуждение, которое конституировано отраженным образом себя самого, являющимся Ur-Icb, праформой как Ich-Ideal, так и соотношения с другим.

Достаточно ли вам это ясно? Я уже дал вам первый элемент схемы, а сегодня сообщаю второй — отраженное отношение к другому. Впоследствии вы поймете, зачем понадобилась моя схема. Вы прекрасно понимаете, что создана она не ради развлечения забавными построениями. Она будет крайне полезна нам, поскольку позволит сориентироваться почти во всех конкретных клинических вопросах, возникающих в связи с функцией воображаемого и в частности, с либидинальным инвестированием, работая с которыми многие совершенно перестают понимать, с чем они, собственно, имеют дело.

Ответ на замечание доктора Гранова о применении оптической схемы к теории состояния влюбленности.

Строгое соответствие объекта идеалу собственного Я в любовных отношениях является одним из фундаментальных и наиболее часто встречающихся понятий у Фрейда. Любимый объект благодаря плененности субъекта становится в любовной привязанности строго равноценным идеалу собственного Я. Вот почему во внушении, в гипнозе, имеет место столь важная экономическая функция, как состояние зависимости, настоящее извращение реальности зачарованностью предметом любви, его переоценкой. Вам хорошо известна подобная психология любовной жизни, детально разработанная Фрейдом. Тема эта настолько обширна, что вряд ли мы сегодня сможем охватить ее. Но особенно многоцветна она в том, что касается так называемого выбора объекта.

Итак, очевидным становится противоречие между данным представлением о любви и некоторыми мифическими концепциями либидинальной аскезы психоанализа. Завершением аффективного созревания порой считают непонятный сплав, сопричастность генитальности и установления реального. Я не отрицаю, что здесь есть что-то фундаментальное для конституирования реального, но остается неясным, как это происходит. Поскольку здесь возможны две вещи — либо любовь по сути является, как пишет Фрейд, воображаемой функцией, либо же она служит фундаментом, основой мира. Точно так же, как есть два нарциссизма, должно быть и две любви — Эрос и Агапэ.

Ответ не вопрос доктора Леклера о двусмысленности понятий Ich-Ideal и Ideal-Ich в тексте Фрейда.

Формой нашей работы стал семинар, и мы вовсе не проповедуем готовую науку excathedra. Мы стараемся найти ориентиры и извлечь максимальную пользу из текста, и особенно, из мысли, находящейся в развитии.

Бог видит, что и другие, в частности, лучшие среди них — Абрахам и Ференци — пытались разобраться с развертыванием понятия эго и его отношением к развитию либидо. Данный вопрос был темой последней статьи нью-йоркской школы, но остановимся на уровне Ференци и Абрахама.

Опубликованная в 1913 году статья Ференци о смысле реальности послужила опорой Фрейду. Статья сама по себе малосодержательна. Однако благодаря Ференци пресловутые стадии стали расхожей идеей. На нее-то Фрейд и опирается. В тот момент производились лишь первые попытки представить в теории конституирование реального, и один из ответов, будучи сформулированным, оказывается на руку Фрейду. Нечто из теории Ференци подошло Фрейду, и он не замедлил этим воспользоваться.

Упомянутая статья имела решающее влияние — подобно вытесненному материалу, который тем более важен, чем меньше мы о нем знаем. Точно так же, когда кто-нибудь пишет совершеннейшую глупость, то, что никто ее не читает, не означает еще, что она не имеет никакого влияния. Даже не будучи прочитанной, она оказывается у всех на устах. Глупости подобного рода нередко играют на смешении планов, которое остается никем незамеченным. Так, первая аналитическая теория конституирования реального несет на себе печать расхожих в ту пору идей, выражавшихся в довольно мифических терминах и касавшихся этапов эволюции человеческого разума. Повсюду, в том числе и у Юнга, обнаруживает себя идея о том, что решающее продвижение человеческого разума произошло в последнее время, а раньше он пребывал в до-логическом состоянии (как если бы не было очевидным, что не существует никакой структурной разницы между мыслью Аристотеля и кого-либо другого). Своим появлением подобные идеи создают хаос и оказывают губительное воздействие. Это прекрасно видно на тех затруднениях, которые испытывает сам Фрейд, ссылаясь на статью Ференци.

Все проходит гладко, покуда речь идет о, собственно, примитивном человеке и о душевнобольных. Однако эволютивная точка зрения значительно усложняется в применении к детям. Тут Фрейд принужден сказать, что развитие далеко не отличается очевидностью.

Возможно, лучше было бы и вовсе не опираться на лжеэволюционистские концепции. В данном случае плодотворная идея эволюции не совсем уместна. Речь, скорее, идет о разъяснении структурных механизмов, задействованных в нашем аналитическом опыте, ориентированном на взрослого человека. Задним числом можно гипотетически, более или менее проверяемо, разобраться в том, что, по-видимому, происходит у ребенка.

Мы непосредственно следуем за Фрейдом, приняв такую структурную точку зрения, поскольку именно к ней он пришел в своем опыте. На последней ступени своей теории Фрейд отходит от перекрестных эволютивных аналогий, созданных путем поверхностного использования некоторых ключевых слов. На самом деле, Фрейд всегда настаивал на обратном, т. е. на сохранении на всех уровнях всего того, что можно рассматривать в качестве различных этапов.

В следующий раз мы попытаемся сделать еще один шаг вперед. Ко всему сказанному стоит относиться лишь как к предварительным замечаниям, но вы увидите, сколь тесно оно примыкает к феномену воображаемого переноса.

24 марта 1954 года.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх