Заключение

Среди многочисленных подарков, которые средневековая Франция сделала миру, есть два совершенно бесценных: рыцарство и куртуазность, которые неразлучны, словно два крыла средневекового орла. То, что они, как и готическая архитектура, были opus francigenum (французским творением), свидетельствуют два уроженца Германии – автор «Марисиуса фон Краона», признающий, что французское воспитание улучшило рыцарство во многих странах, и Вольфрам фон Эшенбах, знаменитый продолжатель «Персиваля», называющий Францию «страной истинного рыцарства».

Рыцарство – это дисциплина в недисциплинированности, внутреннее принуждение, выстоявшее против принуждения внешнего. В общество, которое могло погрузиться в самое ужасное зверство после падения мощи королевской власти и укрепления феодализма, личные связи которого не могли заменить связей гражданина с государством, рыцарство вводит элемент сдерживания и порядка, который во многом вдохновляется церковью.

Верно также, что оно является апофеозом юности, силы и красоты, заключенных в нем. Никакое физическое уродство не допускалось в рыцаре: ни в росте, ни в весе, ни в чертах лица, хотя «норма» и не была четко определена.

Более всего нас волнует то, что все эти добродетели юности, силы и красоты расцветают лишь при наличии свободы. Той самой дорогой нам свободы, о которой мы так долго мечтали и ради которой недавно перенесли столько страданий. Эта свобода родилась в Средневековье, поскольку именно она была движущей пружиной рыцарства. Невозможно представить себе рыцаря-раба, поскольку все они присоединялись к избранному ими сюзерену добровольно. Жуанвиль так объясняет нам успех одного из полководцев: «Весь его эскадрон состоял из рыцарей его рода и рыцарей, принесших ему присягу абсолютной верности».

Сила, поставленная на службу праву, – еще одна придуманная французами формула, которая нам очень дорога. «Право создаем мы, – говорил один германский судья в мрачный период, предшествовавший Второй мировой войне». Не так думает рыцарь, подчиняющийся и склоняющийся перед высшей властью. Сила его поставлена на защиту слабого, вдов, девиц и сирот. Встречаются рыцари, похищающие девиц, но лишь тех, кто, по словам подруги Говэна, сами хотят, чтобы их похитили. Слабость и беззащитность оберегают их от оскорблений, а при необходимости на их защиту поднимается меч рыцаря.

Приключение с его неопределенностью, риском и мобильностью, входя в жизнь странствующего рыцаря, вносит в его образ жизни и поведения элемент непредсказуемости, так импонирующий нашему индивидуализму и избавляющий от механической строгости воинской дисциплины, часто в ущерб стратегии, как было при Куртре в 1302 году, при Креси в 1346-м, при Пуатье в 1356-м и при Азенкуре в 1415-м.

Страсть к приключениям влечет рыцаря на Восток, где больше шансов встретить те чудеса, о которых рассказывают «Роман об Александре», «Константинопольское паломничество» и романы артурианского цикла.

Это не значит – поскольку человеческая душа сложна, особенно душа молодого человека, – что мотивом походов на Восток не является освобождение Гроба Господня. То, что он находится в руках неверных, тех самых сарацин, с которыми воевали Карл Великий, Турпен, Роланд и Оливье, – позор, который необходимо смыть. Из этого родится разрыв, присутствующий почти во всех произведениях о Крестовых походах – а их немало, – сердце героя разрывается между любимой, оставленной на родине, и зовущей его далекой землей без креста. Конечно, на берегах Оронта найдутся утешительницы, порой даже сарацинки, кто бы стал это отрицать? Но куртуазность должна применяться и в отношении их, знакомых с нею по арабской поэзии, которой порой вдохновляется наша.

«Бог всегда на стороне правого. Бог и справедливость – это одно». Эта формулировка станет вдохновительницей судебных поединков, на которых рыцарь выступает защитником обездоленного или преследуемого.

Связь рыцарства с церковью все более укреплялась в течение XII–XIII веков, выражаясь в ритуалах посвящения, исповеди, причастия, бдения над оружием, ритуального омовения, благословения меча на алтаре. Казалось бы, это должно привести к тому, что доступ в рыцарское сословие, как и в духовное, будет открыт для каждого, вне зависимости от рождения, и для благородного, и для виллана, но аристократический принцип, проникший даже в орден бенедиктинцев, все более и более усиливался в рыцарстве, изначально совершенно чуждом ему. Принцип наследственной передачи, установленный феодализмом в отношении фьефов, все более усваивался рыцарством, хотя все еще сохранялось противоречие между посвящением по выбору и по происхождению.

По крайней мере, сохраняется благородство, противопоставляемое низости и, являясь результатом воспитания или происхождения, является неотъемлемой чертой рыцарства. То, что важнейшую роль для рыцарства приобретают женщина и куртуазность, является великой моральной революцией второй половины XII века, Французской революцией. «Любовь, – это изобретение XII века», – остроумно шутил наш старый учитель Сеньобо.

Уважение к женщине без усилий превращается в преклонение перед ней. Тогда подвиг, совершаемый в героическом эпосе рыцарем на службе королю, то есть стране, которой тот правит, и церкви, в куртуазном авантюрном романе нередко совершается ради женщины, тогда как Роланд и Оливье остались бы более чем равнодушны к такой мотивации. Примеры того, как женщина вдохновляет рыцарей на подвиги, бесчисленны. Мы привели достаточно много примеров того, но если кто-то считает, что они выдуманы сочинителями романов и их заказчицами, пусть обратится к биографии Гийома ле Марешаля, где приведены совершенно реальные случаи. Не напрасно рыцарь носит на себе рукав дамы своего сердца – символ, что подвиг совершается во имя женщины, которую он хочет покорить или которой намерен воздать почесть.

Разве мы не знаем, какое огромное вдохновение дает любимая женщина? Опять-таки французы XII века, их трубадуры и труверы открыли этот чистый источник. Разве можно представить себе Петрарку без Лауры, а Данте без Беатриче? Но ведь это наши провансальские поэты открыли им секрет вечной женственности, который, по словам Гете, влечет нас ввысь.

Итак, между любовью и доблестью навек заключен договор, и только виллан игнорирует утонченные чувства и вежливость в обращении с женщинами и не соблюдает тайну любви. Такой человек никогда не достигнет ни куртуазности, ни высокой любви, ни рыцарской доблести, хотя и может при случае проявить смелость. Словом «виллан» будут ругать непослушных и плохо воспитанных детей даже матери из простонародья. Не следует также недооценивать и спортивную сторону – состязательность турниров, которые также имеют свою красоту; там рыцари находят то, что им нравится: риск и правила чести.

Из всего этого следует, что французское Средневековье создало социальный и моральный идеал, стремясь приблизиться к нему в жизни: красивый рыцарь, сильный, храбрый, верный и великодушный, особенно по отношению к поверженному врагу, не изменяющий данному слову даже при угрозе жизни, поклоняющийся той, кого любит и от которой ждет милости, – один из самых благородных человеческих типов, придуманных людским умом. Конечно, ему порой не хватает знаний и поэтичности, но поэзия все равно часто присутствует, потому что многие сеньоры, даже один король Наваррский в XIII веке, научились сочинять стихи и песни в разговорном и музыкальном ритме. Им не нравилось, что другие говорят за них слова, ласкающие слух и доходящие до души.

Этот тип продолжается в щедром и в честном человеке XVII века, в романтических героях Шатобриана и Виньи, в рыцарях шпаги и пера, а в наше время – в Гинемере[24] и Сент-Экзюпери.

Нам приятно, что и в наше время западный мир идентифицирует его с французом, которого воспринимают как человека отчаянной, почти безумной храбрости. Он вежлив с мужчинами и галантен с женщинами, верен себе и данному слову, презирает опасность и защищает справедливость.