• П. Соколов ПОСЛЕДНИЕ ЗАЩИТНИКИ (Александровские юнкера в Москве 1917 года)[51]
  • Л. Трескин[60] МОСКОВСКОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ БОЛЬШЕВИКОВ В 1917 ГОДУ[61]
  • А. Невзоров[67] 4–я МОСКОВСКАЯ ШКОЛА ПРАПОРЩИКОВ[68]
  • А. Трембовельский[75] СМУТНЫЕ ДНИ МОСКВЫ В ОКТЯБРЕ 1917 ГОДА[76]
  • С. Зилов[78] «МОСКОВСКАЯ НЕДЕЛЯ» В ОКТЯБРЕ 17–го ГОДА[79]
  • Д. Одарченко КАК ПОЛОНИЛИ МОСКВУ[83]
  • М. Нестерович–Берг[84] В БОРЬБЕ С БОЛЬШЕВИКАМИ[85]
  • С. Эфрон[88] ОКТЯБРЬ (1917 год)[89]
  • А. Волков[94] ВООРУЖЕННОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ЮНКЕРОВ В МОСКВЕ (по воспоминаниям капитана П. И. Мыльникова[95])[96]
  • Н. Веденяпин[99] МОСКОВСКИЙ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II КАДЕТСКИЙ КОРПУС[100]
  • С. Мамонтов[106] МОСКВА. 1917 ГОД[107]
  • Раздел 2 ОКТЯБРЬСКИЕ СОБЫТИЯ В МОСКВЕ

    П. Соколов

    ПОСЛЕДНИЕ ЗАЩИТНИКИ (Александровские юнкера в Москве 1917 года)[51]

    Конец октября страшного для России семнадцатого года. Предпарламент в Петрограде, потоки рвачей, конвульсии Временного правительства, в последний свой час так и не определившего, чего оно, наконец, хочет.

    Ленин захватил власть.

    В Москве беспокойство… Сведения из Петрограда смутны и отрывочны Междугородный телефон бездействует.

    В городской думе заседание демократических избранников города. Падение Временного правительства подтверждается. Большая часть министров арестована, остальные неизвестно где. Дума ведет долгие дебаты по вопросу о конструкции власти и, наконец, признает единственной законной властью в городе себя. Избирается Комитет общественной безопасности [52] с эсером В. В. Рудневым, [53] городским головою, во главе.

    Что же, однако, делает высшая военная власть в столице? Командующий Московского военного округа Генерального штаба полковник Рябцев. [54] Что он предпринял в этот ответственный час? Он — демократ и поступает «демократически»: он становится членом этого комитета и тем самым подчиняет комитету вверенные ему войска, войска девяти губерний округа, которых немало и среди которых надежных частей достаточно.

    В этот же день приступают к организации и большевистские элементы. Организуется Военно–революционный комитет. Во главе его становятся Смидович, по профессии врач, и Ногин, бывший чиновник, [55] ярый большевик.

    Они опираются на группы распропагандированных рабочих, на многочисленную лузгающую семечки убежавшую с фронта солдатню, на всякий сброд, нежелающий идти на фронт, ненавидящий дисциплину, «офицерей и юнкерей».

    Понятно, никакой силы пока в их распоряжении нет, но они знают, чего хотят.

    Утром 26–го уже москвичи видят, что у городской думы стоят юнкерские караулы, с ночи вызванные командующим войсками не для чего иного, как для охраны демократических избранников.

    Охранить же безопасность столицы, а с нею, может быть, и судьбу России, Генерального штаба полковнику Рябцеву в голову не приходит. Он равнодушно созерцает из окон Малого Кремлевского Дворца, где находится его квартира, как на грузовиках, отправленных с заводов и фабрик, развозятся сложенные в Кремле на площади перед Арсеналом штабеля винтовок и ручных гранат, как разбирают оружие шляющаяся солдатня и рабочие.

    У Троицких ворот в Кремле — юнкерский караул. Юнкера негодуют на расхищение оружия, на подготовку вооруженного восстания. Запрашивается командующий войсками. Но он занят важными переговорами с Ногиным, с ним на автомобиле он проезжает мимо изумленных юнкеров: неудобно, нетактично в такие острые моменты резкими действиями раздражать рабочий класс… По просьбе того же Ногина караул по приказанию командующего выводится из Кремля и становится не с внутренней, а с внешней стороны ворот.

    Целый день, таким образом, идет вооружение солдат, примыкающих к восстанию, и рабочих. Они образуют отряды Красной гвардии, и отряды эти проходят по Тверской. Военно–революционный штаб основался на Тверской в доме генерал–губернатора.

    В думе ораторы Комитета безопасности ломают словесные копья с делегатами Военно–революционного комитета. Длятся бесконечные словопрения на тему об организации власти на «паритетных» началах. Ногин, Смидович приезжают и уезжают из думы. Их продолжают видеть вместе с Рябцевым. Командующий никак не может решиться, на какую же сторону ему стать? Лозунг дня в думе: избежать кровопролития во что бы то ни стало.

    На следующий день по–прежнему в думе обсуждение, какой именно следует создать орган из представителей обоих комитетов и на каких началах, чтобы он обладал «всей полнотой власти».

    Но «хоть Васька слушает, да ест». Тем временем отряд Красной гвардии занимает Кремль, запирает ворота. Рябцев оказывается заперт. Каким?то образом, через забытую дверь, ему удается выбраться. Он появляется в штабе округа, принимает участие в бесконечном думском говорении… Пример Кремля его не научил ничему.

    Но есть еще в Москве честные люди. Они сходятся в Александровское военное училище из госпиталей, больниц, из частных квартир, поручики, капитаны, полковники. «Только смерть может снять их с поста». Они видят, понимают, что делается, их зовет долг, они ждут, чтобы их повели разбить большевистскую организацию в зародыше, пока это еще возможно. Они уверены, что высшая военная власть в столице не сдаст Белокаменной героям запломбированных вагонов, удержит Москву. В день захвата власти большевиками в Петрограде пишущий эти строки находился в Новочеркасске. Во главе с благородным своим атаманом Дон не подчинился новой власти. Располагая достаточным числом староочередных полков, генерал Каледин мог бы оказать помощь Временному правительству, прислав эти полки в Москву. Но в условиях тогдашнего политического положения «занимать» Москву по собственной инициативе он не мог.

    Пишущий эти строки в ту же ночь был непосредственно помощником атамана М. П. Богаевским [56] снаряжен в Москву с поручением собрать там товарищей министров, по сведениям с Дона, укрывшихся в Москве, предложить им, чтобы они объявили себя Временным правительством и немедля телеграфировали бы атаману, и тогда полки будут присланы в Москву и займут главные железнодорожные магистрали.

    28–го утром в Москве улицы были пустынны, слышалась стрельба… Газеты не вышли… Через И. Н. Сахарова, секретаря Совета общественных деятелей, были собраны находящиеся в Москве товарищи министров.

    Из членов Временного правительства присутствовали: министр Прокопович, [57] товарищ министра Райский, инженер и товарищ министра С. А. Котляревский, профессор. Со стороны общественных деятелей присутствовало несколько человек во главе с Н. Н. Щепкиным. [58] Собрание имело место в доме Коробкова на Тверском бульваре, в квартире Сабашникова.

    Финал собрания был неожиданный. Министры колебались, не решались брать ответственность… Прокопович решительно отверг всякую возможность контакта с «калединцами». Он прокричал это визгливым голосом и, схватившись за голову, выбежал из комнаты. За ним последовали и остальные два «государственных деятеля».

    Негодование присутствовавших при этой сцене не поддавалось описанию. Как можно было иначе реагировать на недостойное, малодушное, непатриотическое поведение «министров»? Бросить всякие разговоры и идти с оружием в руках бороться против врага самим, пока еще не поздно, — только и оставалось!

    Не заходя домой, прямо с этого заседания, его участники отправились со Щепкиным во главе в Александровское военное училище.

    Было темно и холодно. Ветер бушевал, пригибая пламя фонарей на пустынном Никитском бульваре. «Стой, кто идет?» Со штыками наперевес юнкера. Инвалид–офицер — начальник караула.

    Юнкер, молодой мальчик, провожает нас в училище. Расспрашиваем его, как дела. Он говорит с воодушевлением:

    — Сегодня заняли Кремль. Нас никто не посылал. Наш поручик с фронта приехал, говорит: господа юнкера, надо же эту сволочь из Кремля выбить, кто пойдет. Шестьдесят человек в один миг собрались. Поручик говорит — не нужно больше. Открыли ворота, вошли от Манежа… Против Арсенала толпа, все с винтовками, митингуют. Нас завидели, стали стрелять… поручик, такой молодец (старается юнкер передать свои впечатления), командует: пальба с колена. Залп дали, потом — в штыки, «ура»… Что здесь было, если бы вы видели… Кто бежит, кто на колени становится. Ваше благородие, помилуйте. Мы таких не кололи, жалко очень… прогнали только.

    Училище было ярко освещено. При входе и лестнице стояли пулеметы. Коридоры, классы были битком набиты юнкерами, офицерами, солдатами. Стоял шум и гомон. Слышались слова команды. Приходили и уходили небольшие отряды.

    В актовом зале шел митинг. Офицер с энергичным лицом, полковник Дорофеев, [59] горячо говорил о соблюдении дисциплины и единстве действий.

    Рядом в одном из классов держал постоянное заседание Совет офицерских депутатов, дававший директивы, так сказать, морального характера. Наш приход вызвал долгие прения, сначала в порядке информации, потом к порядку дня, потом еще в каком?то другом порядке. Как было видно, Совет был «в контакте» с командующим и поддерживал его политику. Было странно, что в этом собрании не было ни одного офицера с боевым орденом.

    Немного надо было пробыть в училище, чтобы убедиться, что высшего командования нет никакого. Распоряжались действиями по отдельным районам различные офицеры. Авторитетнее других распоряжался тот же полковник Дорофеев, которого мы видели на митинге. Но настроение было бодрое. Первый день, как собравшиеся в училище перешли к наступательным действиям, дал много. Был взят Кремль, занят Почтамт, телефонная станция… Все это было занято с боем. Юнкера заняли также здание «Метрополя», как важный стратегический пункт. Образовавшаяся уже Красная гвардия нигде не могла выдержать удара. Наутро намечалась атака революционного штаба, в доме генерал–губернатора. Нужно было разорить осиное гнездо и крепко держать Москву.

    В тот же вечер я пошел в караул на Никитский бульвар. Мы выдвинули посты к Никитским Воротам, не встретив сопротивления. У Никитских Ворот мелькали за углами темные фигуры, стреляли по фонарям. Караул открывал огонь по отдельным людям, перебегавшим в темноте переулков. Мы держались за углами, старались пользоваться ими как прикрытием. В неверном свете уцелевших уличных огней можно было разобрать, что на проездах Тверского бульвара роют окопы. Караул разогнал огнем эти работы…

    После полночи пришел гонец из училища с приказанием прекратить огонь, так как заключено перемирие. Мы с трудом могли этому поверить. Но оказалось, что Рябцев действительно заключил перемирие с большевиками по настоянию Комитета общественной безопасности. Думские политики, желавшие установить власть путем «сговора», были, как оказалось, потрясены тем, что при занятии Кремля юнкера перекололи несколько солдат. Они настойчиво требовали поэтому «прекращения кровопролития».

    Офицерство негодовало по поводу этого перемирия, которое, несомненно, было заключено во вред делу. Обстановка именно требовала действий быстрых и решительных. Надо было бы развить успех и покончить с революционным штабом.

    Утром я ушел из училища предупредить домашних. Пришлось обходить далеко переулками, чтобы миновать красногвардейские цепи; днем возвращался в училище теми же дальними обходами. Всюду была заметна, несмотря на перемирие, подготовка к решительным действиям с большевистской стороны. Везли пушки и устанавливали их на площадях и больших улицах, прилегающих к училищу. Рыли окопы, занимали те или иные здания, имеющие боевое значение. Перемирие было явно использовано для усиления своего положения военно–революционным штабом, нарушено самым вопиющим образом.

    В городе шел слух о подходе со стороны фронта казачьих полков, верных Временному правительству, или, как тогда говорили, «стоящих на платформе Временного правительства»… Добрался поэтому я в училище в радостном настроении.

    Там уже находилось несколько казаков с офицерами… Их эшелоны стояли около полутораста верст от Москвы и могли быть поданы в город не позже завтрашнего дня. В училище с доверием ждали подхода конных частей, с помощью которых можно будет быстро восстановить порядок.

    Но полковник Рябцев уже не пользовался авторитетом. Заключение им перемирия явно в пользу противника лишило его доверия.

    «Полковник Рябцев или нас продает, или нас предает, — говорили многие. — Большевиков можно в порошок стереть. Но пусть он бросит сидение в думском комитете, пусть командует». Совет офицерских депутатов защищал Рябцева. По мнению Совета, командующий должен держать контакт с «общественностью».

    Общий же голос был тот, что необходимо, чтобы авторитетный генерал принял бы команду. На состоявшемся совещании, где участвовал Н. Н. Щепкин, Новгородцев и много офицеров, было решено послать депутацию к Брусилову, находившемуся тогда в Москве.

    Я был в составе этой депутации, и мы пошли к Брусилову немедленно. В своей квартире, в одном из переулков на Остоженке, он сидел в черном бешмете, этот обвеянный победами вождь армий, сухонький и седоватый, и ничего нельзя было прочесть на его бесстрастном лице.

    «Я нахожусь в распоряжении Временного правительства, и если оно мне прикажет, я приму командование», — сказал Брусилов в ответ на горячие обращенные к нему мольбы.

    Ушли ни с чем.

    С утра 30–го числа заговорили пушки. Большевики поставили орудия в Замоскворечье и били по Кремлю прямой наводкой. Какой?то прапорщик распоряжался стрельбой. Снаряды попадали в соборы, Архангельский, Успенский, во дворец, разрушали вековые исторические святыни…

    Почему?то били по Василию Блаженному, сбивали главы… От Большого театра стреляли по «Метрополю», занятому юнкерами, по краю городской думы.

    Сразу обозначались потери.

    В наступление мы никуда не перешли. Командования не было. Продолжались неизвестно для какой цели оборонительные действия. Большевики вели уже настоящие атаки против Никитских Ворот… Но александровцы держались твердо и атаки отбивали лихо.

    Население попряталось. На улицах не было видно ни души. Помочь александровцам не шел никто. Часто большевистские пушки оставались без прикрытия, и не находилось в окружающих домах нескольких смелых людей, чтобы пушки эти испортить. Лишь кое–где несколько сестер милосердия устраивали перевязочные пункты, подававшие помощь раненым обеих сторон.

    Едва стемнело, один лихой офицер с кучкой юнкеров поехал на автомобиле на Ходынку и на глазах толпы солдат увез из парка артиллерийских казарм орудие и ящик со снарядами… Орудие поставили на площади против Александровского училища. Успех попытки доказывал, что решительные действия дадут результат благоприятный. Надо было настоящего начальника.

    Вечером у группы офицеров возникла мысль ликвидировать Рябцева. Выполнение этой задачи было возложено на доблестного офицера корнета Дурова.

    «Что вам угодно?» — вскрикнул Рябцев, бледный и встревоженный, смотря на вошедших без доклада офицеров.

    Корнет Дуров едва успел сказать, что кровь льется даром и офицеры не видят выхода из положения…

    «Офицерские депутаты, ко мне!» — завизжал перепуганный командующий.

    Из задней комнаты выскочил подпоручик Якулов, председатель Совета, и загородил Рябцева.

    Момент был упущен. Рябцев исчез. Якулов, присяжный поверенный по профессии, разразился речью о самопожертвовании и дисциплине… Все осталось по–старому.

    Первое ноября принесло новое разочарование. Союз железнодорожников, так называемый Викжель, после долговременного обсуждения постановил не пропускать в Москву казачьих эшелонов, дабы не брать тем самым стороны офицеров в гражданской борьбе.

    Труднее и труднее становилось александровцам. Бессменные дежурства в караулах, на постах, где предательская пуля ждала из?за угла, недостаточное продовольствие, ежечасные потери, нарастающее, наконец, сознание, что дело проиграно, ощущение безысходности становившееся яснее и яснее, — все это понижало боеспособность немногочисленной национальной дружины.

    Особенно убивало то, что «буржуазное» население, и в том числе огромное количество находившихся в Москве военных, предпочитало отсиживаться в квартирах, но на защиту социального строя не шло.

    Пришлось уйти из «Метрополя», в котором невозможно было держаться после того, как большевики поставили пушку в расположенном напротив Малом театре. Уже трудно было держаться в Кремле, в котором были разбиты несколько ворот подвезенными орудиями.

    2 ноября между Комитетом общественной безопасности и военно–революционным штабом был заключен и подписан мир.

    По условиям этого мира власть переходила к Советам, Комитет безопасности упразднялся, юнкера сдавали занятые здания, Кремль, Александровское училище, оружие. Всем александровцам, юнкерам и офицерам гарантировалась безопасность и безнаказанность.

    Многие не поверили большевистскому миру и, когда стемнело, ушли из училища.

    Поздним вечером пробирался я отдаленными переулками Новинского бульвара. Кругом не было видно ни души. Изредка шуршал в воздухе снаряд, вспыхивал разрыв и дробным горохом стучала по железным крышам шрапнель.

    Наутро многочисленная толпа окружала Александровское училище. Там шла перепись защитников. Истомленные и бледные, они выходили из училища. И здесь же, на глазах у толпы, красногвардейцы, по указанно каких?то соглядатаев, схватывали и арестовывали выходящих офицеров и юнкеров…

    Александровцы проиграли игру. Но проиграл и их бесчестный начальник.

    На следующий день уже расклеивалось объявление на улицах Москвы: «Полковнику Рябцеву сдать должность командующего войсками. Солдат Муралов назначается командующим войсками Московского военного округа».

    Полковник Рябцев при занятии Харькова Добровольческой армией был арестован и застрелен при попытке к бегству.

    Л. Трескин[60]

    МОСКОВСКОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ БОЛЬШЕВИКОВ В 1917 ГОДУ[61]

    В № 94/95 журнала «Часовой» приведена статья «Последние защитники» П. Соколова, в которой описывается московское выступление большевиков в 1917 году. В этой статье главным образом разбирается отношение к этим событиям правящих тогда в Москве сфер, а сам вопрос очень мало освещен со стороны боровшихся.

    Несколько раз ко мне, как командовавшему в то время передовым боевым сектором города Москвы, обращались участники этой борьбы с просьбой путем печати описать эти события, что по вполне понятным причинам в данное время не представляется возможным, чтобы не подвести тех, кто по сие время томится под тяжелой пятой красного интернационала. Во всех подробностях мною это описано и находится в надежном месте.

    25 октября 1917 года (ст. ст.) я выехал из Петрограда в Москву, где был приписан для лечения к одному из госпиталей, чтобы продлить срок лечения и возвратиться в Гатчину к Его Императорского Величества Великому Князю Михаилу Александровичу, который там находился в очень тяжелых условиях «узника», так как распоряжением Временного правительства к дому была приставлена наружная усиленная охрана, от которой можно было всего ожидать.

    В Москве я застал очень тревожное настроение, все к чему?то готовились и нервничали. В госпитале готовились к самозащите, так как по городу полезли зловещие слухи, что бывший в то время командующий войсками Московского военного округа Генерального штаба полковник Рябцев вывел из Кремля охраняющих его юнкеров, впустив туда большевиков, которые к вечеру должны выступить по всему городу и в первую очередь истребить главных своих врагов — офицеров.

    В 8 часов вечера я находился в одном из домов на Воздвиженке, где был по поручению Великого Князя. Вдруг весь дом основательно тряхнуло от раздавшегося взрыва, как оказалось, была брошена бомба в стоявшего часового–юнкера у Красной Палаты. Выбежав на улицу, чтобы узнать о причине взрыва, я встретил знакомого военного врача, от которого узнал, что эта бомба — сигнал к выступлению и что все желающие принять участие в борьбе с большевиками стекаются к Александровскому военному училищу, в котором помещается штаб округа. Направившись туда, я увидел, что в Художественном электротеатре на Арбатской площади производится запись учащейся молодежи, причем студенты энергично вербовали проходящих мимо людей. Для выяснения положения я прошел в Александровское училище, там царила полная нераспорядительность и растерянность, несмотря на то что все помещения были буквально набиты боеспособным элементом. В нижнем этаже помещался «штаб округа», куда удалось пробраться с большим трудом и здесь ничего путного добиться не удалось, единственный, с кем еще можно было разговаривать, — это был Генерального штаба полковник Екименко, [62] который заявил, что в штаб–офицерах большая нужда, и согласился со мной относительно приведения в боеспособный вид гражданской молодежи, стекавшейся к электротеатру, проходной двор которого выходил непосредственно ко входу в училище. При этом было заявлено, что ни одного юнкера я не получу. Все же благодаря училищному офицеру нашего полка мне удалось «реквизнуть» 15 юнкеров и пригласить 2 попавшихся офицеров: штабс–капитана Сав–го и корнета Новороссийского полка И., ставших моими адъютантами до конца событий.

    Из училища пришлось захватить довольно большую группу пленных большевиков, которых после соответствующего внушения мы посадили в верхний ярус электротеатра, а сами приступили к энергичному формированию отряда. Первой заботой было наскоро научить владеть оружием учащуюся молодежь. Этот отряд решено было назвать «Белой гвардией», и он и является родоначальником белой борьбы против красных, непрекращающейся до сего времени.

    В течение первой ночи удалось сколотить и вооружить до 300 человек, к большому огорчению, владеющих оружием было в отряде всего 1/5, которые с места уже отправились на охрану подступов к училищу.

    На следующий день, т. е. к фактическому началу выступления большевиков, отрядом были приняты надлежащие меры, чтобы не дать им возможность с налета захватить училище, и таким образом сразу ликвидировать борьбу.

    Возникла мысль для расширения района привлечь к активной борьбе лиц, желающих принять в ней участие и находящихся в части города, занятой неприятелем. План действий был принят следующий: путем продвижения вперед соединиться с отрядами, в тайном порядке там сформировавшимися. Для проведения этого плана в жизнь мне очень помогла телефонная сеть, занятая отрядом юнкеров, доблестно погибших после 5–дневной геройской борьбы; также в неприятельское расположение было брошено некоторое количество охотников, на обязанности которых было приступить к организации скрытых отрядов, преимущественно в больших домах.

    Помню доблестного студента Императорского Московского университета Рев–а, который по нескольку раз в день проходил через большевиков с докладами о ходе организации, телефонная проверка подтверждала всякий раз формирование во многих пунктах города.

    Приходилось обходиться своими средствами, так как, несмотря на настойчивые мои просьбы дать некоторое число бойцов, каждый раз получался ответ: «Обходитесь своими средствами…»

    Полковника Екименко на следующий день сменил в роли начальника штаба округа Генерального штаба полковник Дорофеев, последний, учитывая всю серьезность положения моего отряда, ничего сделать не мог, с большим трудом налаживая порядок в училище, ему пришлось еще вести трудную «политическую борьбу» с командованием в лице полковника Рябцева и его приближенными. Пришлось на училище махнуть рукой и заняться вылавливанием боеспособного элемента по улицам, что дало некоторые результаты.

    В течение дня удалось запереть подступы к училищу со стороны Смоленского рынка (конец Арбата), Поварской и М. Никитской, продвинуться от Никитских Ворот до Тверского бульвара и занять прилегающую к нашему расположению сторону Б. Никитской улицы вплоть до Университета и Кремля, который опять был занят юнкерами. К вечеру (2–й день) начали стекаться добровольцы… Приходили кадеты, лицеисты, студенты, гимназисты и прочая учащаяся молодежь…

    Укажу на один характерный случай на 3–й день борьбы. Пришел старик, убеленный сединами, лет 70, и просит выдать ему винтовку… Предложение остаться для помощи в тылу он отвергает с заявлением «Раз мои дети в количестве 60 человек умирают, то и я должен быть среди них» — детьми оказались воспитанники одного из средних учебных заведений, отцом же — их директор, взявший винтовку и направившийся в тот район, где в это время был бой.

    После визита старика пришел находившийся в Москве довольно популярный генерал Я. (командир корпуса) и после очень доброжелательного со мной разговора предложил свои услуги с условием, что я останусь возглавлять свой отряд. Моя настойчивая просьба возглавить мой отряд и вместе с сим захватить власть в свои руки, пользуясь своим чином, популярностью и пр., ни к чему не привела, и так генерал Я. ушел, добавив, что он будет продолжать любоваться лихостью чинов отряда, но возглавить его он отказывается.

    Наличие боевых припасов подходило к концу, и этот вопрос начал сильно нас волновать. То, что снималось с убитых и пленных большевиков, была капля в море. Склады огнестрельных припасов находились у Симонова монастыря, на противоположном конце города, у большевиков, сильно ими охраняемые. И вот один поручик лейб–гвардии Литовского полка вызвался их оттуда похитить по подложному ордеру. Дважды ему удалось привести два полных грузовика патронов и снарядов, но на третий раз он был обнаружен и погиб смертью храбрых. Таким образом, этот больной вопрос был разрешен блестяще как для боевых целей, так и для батареи на Арбатской площади под командой подполковника Баркалова [63] (ныне генерал–майор); кстати сказать, эта «батарея» была увезена по распоряжению 1–й гренадерской артиллерийской бригады с Ходынки, т. е. выкрадена у большевиков.

    Продовольственный вопрос был также разрешен в положительном смысле. В течение 7 дней население окружающих улиц само доставляло все, что только могло. Помню одну даму средних лет, госпожу А. Она буквально не покладая рук добывала продукты, принося их нам пудами, так что мы часто подкармливали юнкеров, находящихся в училище.

    Санитарный вопрос также не заставил волноваться, были реквизированы в 2 аптеках медикаменты и перевязочный материал и в полуподвальном этаже был устроен перевязочный пункт с соответствующим медицинским персоналом.

    Наступило утро 4–го дня. Как?то почувствовалось, что большевики в этот день будут особенно активны. После 12 часов дня они действительно начали наступать по всем направлениям, и им удалось сделать прорыв со стороны Армянского переулка и занять колокольню англиканской церкви, на которой, поставив пулемет, они начали владеть близлежащей местностью, что также сильно угрожало не только Художественному электротеатру, но и самому Александровскому училищу. Надо было во что бы то ни стало ликвидировать этот прорыв. В резерве был всего 21 человек, только что смещенных после трехдневной непрерывной боевой работы. Училище, как всегда, отказало, несмотря на критический момент. И вот вызывается прапорщик л. — гв. Литовского полка Пеленкин, [64] который во главе этого «последнего резерва», потеряв половину своего состава, стремительной и неожиданной для большевиков атакой захватывает колокольню и находившиеся на ней 4 пулемета.

    Весь этот день был очень тяжелым на всех уязвимых местах.

    В 6 часов вечера разведчики донесли, что в 5 верстах от Москвы высадился прибывший из Брянска 7–й ударный батальон под командой поручика Зотова, который прибыл в распоряжение командующего войсками. Неимение у меня резервов и серьезность положения вынудили меня «реквизировать у начальства» этот батальон, для чего через неприятельское расположение был послан тот же прапорщик Пеленкин с патрулем в 5 человек, которому было приказано без «шума» ликвидировать охрану Дорогомиловского моста и провести хотя бы с боем 7–й ударный батальон в мое распоряжение, что и было выполнено образцово без потерь с нашей стороны. После 10–минутных переговоров с поручиком Зотовым и некоторого внушения этот «революционный батальон» вошел под мою команду, приняв старый устав. Таким образом, мы получили сразу серьезный резерв в 150 штыков с пулеметами.

    На следующий день вечером можно было наблюдать «братание» ударников с московскими студентами, которые после боевой работы во время кратковременного отдыха вечером в фойе дружно распевали «Как ныне сбирается вещий Олег», причем была заменена 2–я строфа припева: «Так за совет собачьих депутатов мы грянем громкое апчхи».

    Итак, борьба продолжалась и принимала все более ожесточенный характер. Большевики, видя крайнее упорство с нашей стороны и явное несочувствие подавляющего числа жителей Москвы, решили вступить в переговоры с полковником Рябцевым о заключении «перемирия», которое и было им назначено 30 октября, о чем я и получил приказание из штаба округа о приостановке военных действий.

    По полученным агентурным сведениям из некоторых источников, большевики намеревались использовать перемирие с целью нанесения нам предательского удара, что мною и было учтено.

    С утра я объездил на автомобиле все наши позиции и посты, предупредив бойцов, чтобы они без моего приказания никаких иных распоряжений не принимали и в случае давления со стороны неприятеля оказывали ему самое упорное сопротивление. Особенно было обращено внимание на приведение в оборонительное положение дома Коробкова в самом начале Тверского бульвара, так как, по сведениям, большевики, пользуясь перемирием, должны были обрушиться на нас главными силами со стороны угла бульвара, с тем чтобы захватить Никитские Ворота, с захватом которых на плечах ворваться через Никитский бульвар на Арбатскую площадь и таким маневром ликвидировать борьбу. Как предполагалось, так и вышло. Как раз в этом месте и разгорелся сильный бой, окончившийся благодаря героическим усилиям в нашу пользу, причем большой дом Коробкова сгорел до основания, равно как и приспособленная к обороне аптека между Тверским и Никитским бульварами.

    Перемирие, так неудачно кончившееся для большевиков, заставило их искать другие пути, и они спустя 2 дня предложили Рябцеву «почетный» мир, для чего было созвано совещание, состоящее как из их представителей, так и со стороны полковника Рябцева; мне передавали, что на этом совещании были: городской голова, председатель Комитета общественной безопасности, председатель объединенных домовых комитетов и др. лица. На этом совещании большевики якобы признали себя побежденными и просили приостановить военные действия.

    1 ноября меня попросили прийти в здание училища. Оно было буквально забито бойцами, столь необходимыми нам и в которых нам все время отказывали.

    В большом сборном зале происходил митинг; какой?то генерал призывал всех прекратить напрасную борьбу, так как по имеющимся у него сведениям, большевики захватили в Петрограде власть в свои руки. Этот генерал буквально был стащен со стула и, кажется, избит. За генералом влез на стул революционный министр Прокопович, который, ударяя себя в грудь, с большим пафосом начал также с призыва прекращения борьбы, ввиду признания большевиками себя побежденными, что дальнейшая борба приведет к напрасному пролитию крови учащейся молодежи, к разрушению памятников старины и пр. Не успел Прокопович закончить своей речи, как у верхнего окна (зал двусветный) разорвалась большевистская шрапнель — эффект получился замечательный. Прокопович говорил о заключенном мире, а большевики продолжают стрельбу, да еще из орудий!

    Видя царящее здесь безобразие и митинговое настроение, я поспешил к своему отряду, по дороге меня многие упрашивали взять всю власть в свои руки и продолжать борьбу, выведя всех за город и вести на Дон, откуда имелись сведения, что Донской атаман дает нам поддержку по освобождению России от красной нечисти.

    Вести на Дон походным порядком в морозное время без транспорта на такое большое расстояние — это было обрекать людей на гибель, и надо было решить: или продолжать борьбу здесь, или же поодиночке пробираться на Дон, ближайшие часы покажут, что надо будет делать, если обнаружится предательство.

    По выходе из училища решено было пока что продолжать борьбу. Проверив отряд, я нашел полное воодушевление и решимость бороться до конца. Было всем отдано распоряжение непреложно слушаться только моих приказаний и встречать большевиков огнем.

    Поздно в здание электротеатра явился комендант города полковник Мороз, который от имени Рябцева передал приказание о немедленном прекращении военных действий. После моего возражения о провокации «перемирия» 30–го числа и о возможной провокации заключения мира полковник Мороз удалился, резко заявив, что неподчинение полковнику Рябцеву будет иметь очень тяжелые последствия; после визита Мороза пришлось опять отдать категорическое приказание не поддаваться провокации и не оставлять своих постов.

    В 3 часа ночи ко мне пришел Генштаба полковник Ульянин, [65] последний начальник штаба (очень милый и сердечный человек), который заявил, что на основании постановления вчерашнего совещания, на котором большевики признали себя побежденными в Москве и заключили мир, и что они уже сделали распоряжение своим бандам прекратить всякое вооруженное вмешательство, и таким образом, нам надо прекратить борьбу. На мое возражение и опасение возможности предательства полковник Ульянин ничего не ответил и, только крепко пожав мне руку, удалился.

    В 5 часов утра я получил письменное приказание отойти со всеми своими отрядами в училище. (После непринятого мною перемирия 30–го числа мне, помимо моего отряда, была подчинена Школа прапорщиков, войска же, находившиеся в здании Александровского военного училища, равно как и юнкера, непосредственно находились в подчинении у училищного начальства, а может быть, были в ведении штаба округа.

    До 8 часов утра у меня происходила внутренняя борьба с совестью — продлить ли военные действия, — все время мучило сознание, имею ли я нравственное право распоряжаться жизнями учащейся молодежи, подвергать дальнейшей опасности население города, притом еще изголодавшегося после 7–дневного боя, подставлять под разрушение большевистскими снарядами православные храмы и пр., а вдруг действительно большевики серьезно признали себя побежденными!

    Все еще находясь под таким настроением, я вышел на Арбатскую площадь и был крайне поражен при виде большой толпы, запрудившей всю площадь; как оказалось, со стороны Пречистенского бульвара, бывшего в ведении училища, оборона была снята и, таким образом, к зданию училища мог уже проникнуть кто хотел, и дальнейшая оборона моих отрядов оказывалась бесцельной.

    С тяжелым камнем на душе пришлось отдать приказание отрядам сняться и с оружием прибыть в училище.

    Когда я продвигался с последним отрядом к Арбатской площади, из толпы, запрудившей уже улицы, послышались свистки и выкрики. В училище оружие складывалось в сборном зале, а участники разбрелись по помещениям, чтобы забыться на некоторое время от 7–дневного боя, тем более что вышло предупреждение в этот день никому из здания не выходить, пока большевики не снимут всех их банд и постов, как было разъяснено, это было сделано с той же целью, чтобы предупредить возможность эксцессов. По прошествии некоторого времени разнеслась угрожающая весть, что Рябцев нас предал и что не исключена возможность ночного нападения на училище. Весть эту усугубил протоиерей Добронравов (перебросившийся впоследствии в живую церковь), явившийся со святой водой. Кропя меня водой, он обратился ко мне со словами: «Да поможет вам Господь перенести новое испытание». Некоторые бросились к выходу и увлекли за собой чуть ли не половину находившихся в училище, через некоторое время были получены сведения о нападении на улицах на иных из ушедших. Ушел, переодевшись в штатское, и милейший Генштаба полковник Ульянин.

    У нас начала лихорадочно работать мысль — что же делать дальше? После совещания с несколькими лицами мы решили поодиночке пробираться на Дон к атаману Каледину и там совместно с донскими казаками продолжать начатую в Москве белую борьбу против красных. Генштаба полковник Дорофеев раздобыл на дорогу по 250 рублей на каждого.

    Вечером какой?то представитель большевиков начал выдавать пропуски на выход из училища за подписью товарища Ломова, [66] мне и моим адъютантам в пропуске было отказано и объявлено, что мы будем преданы суду.

    Ночью в 1 час утра мне удалось проникнуть в комнату, где выдавались пропуски, и благодаря мертвецкому сну выдававшего эти пропуска «товарища» написать на пропусках собственные фамилии и их таким образом получить, и в 8 часов утра покинуть училище через толпу галдевших матросов, прибывших из Петрограда с крейсера «Аврора». Не буду описывать подробностей мытарств, какие пришлось встретить на пути к Новочеркасску, куда начали стекаться участники Москвы, где на Барочной улице положили основание Добровольческой армии, которую возглавил генерал Алексеев и с которой проделали Ледяной поход, откуда вернулись лишь немногие счастливцы.

    А. Невзоров[67]

    4–я МОСКОВСКАЯ ШКОЛА ПРАПОРЩИКОВ[68]

    В этих моих воспоминаниях нет ни фантазии, ни неверных описаний событий. Сейчас, конечно, пишут многие, кому только не лень. Может быть, это и хорошо, но пишите правду, как оно было на самом деле, а не искажайте фактов для того, чтобы оправдать какие?либо деяния, послужившие во вред нашей армии и вообще России. Не укоряйте меня в суеверии и бабьих сплетнях. Пишу, что видел и испытал на себе самом. Недавно прочитал книгу Позднышева «Распни его». В этой книге автор проводит мысль, с которой нельзя не согласиться, а именно: «Роль наших генералов во время Февральской революции». В самые критические моменты развития революции наши генералы совершенно растерялись и все шло самотеком, что было на руку бунтовщикам–революционерам. Во многом и мне пришлось лично убедиться.

    Февральская революция застала меня в школе прапорщиков в Москве. Медицинской комиссией я был признан негодным к строевой должности, а лишь на нестроевую. Нестроевых должностей я никогда не занимал и попросил в штабе Московского военного округа назначить меня куда?либо в строй. Мне предложили назначение в школу прапорщиков, на что я согласился и был назначен в 4–ю Московскую школу прапорщиков.

    Ознакомившись с обстановкой, я увидел, что в школе работы очень много. Школа состояла из двух рот, по 250 человек в каждой. Офицерский состав был из боевых офицеров 1–й Великой войны. Большинство из них были инвалидами. Были и георгиевские кавалеры. Но инвалидность офицеров была такова, что не мешала им заниматься строем в условиях мирного времени. Например, капитан С. был ранен в пятку правой ноги и не мог ступать на эту пятку. Штабс–капитан М. ранен в кисть левой руки, но мог делать что?либо одной правой рукой. У поручика Л. не сгибалась левая рука от ранения в локоть и т. д., все в таком же духе.

    Начальником школы был полковник Л. А. Шашковский. [69] Это был в высшей степени образованный и гуманный человек, но с довольно своеобразными взглядами. При приеме молодых людей в школу для прохождения курса первое, что он делал, — это давал всем поступающим написать свою биографию. Во–первых, по этой биографии он узнавал степень грамотности поступающего, а также его специальность. Если оказывался кто?либо, кто служил раньше лакеем в ресторане, на вокзале или еще что?либо в этом роде, то такой человек моментально откомандировывался в полк. Полковник Шашковский говорил: «Приму крестьянина, рабочего, но не лакея». Полковник Шашковский немного отстал от строевой службы, так как почти 30 лет был сначала воспитателем, а потом ротным командиром в 3–м Московском кадетском корпусе. Как начальник школы и воспитатель будущих офицеров он был незаменим.

    Постоянному командному составу было работы много. Кроме строя, стрельбы, маневров, мы должны были читать лекции по топографии, тактике, стрелковому делу и уставам. Артиллерийское и инженерное дело читали специально приглашенные офицеры. Работать приходилось по 10 — 11 часов в сутки. Вначале в школу принимались люди без среднего образования. Достаточно было 4–х классов городского училища, гимназии или были еще какие?то школы 1864 года, которые давали права вольноопределяющегося 2–го разряда. Все эти люди уже побывали на фронте, среди них были и георгиевские кавалеры. Это был набор, с которым было легко работать. Они уже были знакомы с военной службой, и прапорщичья звездочка была для них заветным достижением. Потом начали присылать с фронта подпрапорщиков с полной колодкой Георгиевских крестов и медалей. Тут были и пехотные, артиллерийские и кавалерийские подпрапорщики. Был один воздухоплаватель. Все это люди, которым надо было получить чин прапорщика, и по окончании школы они, как специалисты, возвращались в свои части. На фронте была нехватка в офицерском составе.

    В № 61 «Военной Были» много писалось о школах прапорщиков. Там, между прочим, проводится одна мысль: было сказано, что хотя курс школы продолжался всего лишь четыре месяца, но молодежь, туда поступавшая, иногда с левым уклоном мышления, пробыв в школе 4 месяца и надев погоны прапорщика, делалась офицерами по своим взглядам. То же самое наблюдалось и у нас. Как?то быстро сживались и с увлечением занимались как науками, так и строем. Правда, были и исключения, но очень редкие. Многие из воспитанников школ погибли на фронте в 1–ю Великую войну, приходилось встречать и в гражданскую войну кое–кого. Школа помещалась в казармах 5–го гренадерского Киевского полка. Рядом, в казармах 6–го гренадерского Таврического полка, стояли 56–й и 55–й запасные батальоны, пополнявшие Гренадерский корпус. Казармы были старые, кажется еще Екатерининских времен. Но тесноты не было. Были спальни, отдельные классы для занятий. В полуподвальном этаже помещались столовая, кухня, склады и уборная. Отопление было «амосовские печи». Такого отопления теперь не увидишь. В подвальном этаже стояли 4 огромные печи. От них в стенах были проведены трубы, по которым шел горячий воздух из этих печей. В каждой комнате были по одному, а иногда и больше, в зависимости от величины комнаты, так называемые «душники», через которые в помещение проникал горячий воздух. Дров эти печи пожирали много, но в казармах было всегда очень тепло. Печи, как я сказал, были внизу, в подвальном этаже, в длинном коридоре. И днем, и ночью там всегда было темно. Тут вот должен вспомнить один случай: возвращались ночью два юнкера из уборной и почти на самой вершине лестницы услышали, что кто?то идет за ними. Оглянулись и в страхе обмерли. За ними, во всем белом, с косой на плече, шла, как ее изображают, смерть. Они в ужасе бросились в свои кровати, залезли под одеяло с головой. Лежат ни живы ни мертвы. Дневальный, стоявший у столика дежурного, также видел эту «смерть». «Смерть» подошла к кровати одного юнкера и пропала. Юнкер, около кровати которого она стояла, заболел менингитом и утром был отправлен в госпиталь. Об этом происшествии быстро узнала вся школа. Разговоры пошли самые разнообразные. Ночью дневальные не хотят стоять одни, приглашают приятелей. Вместо одного человека стоят всю ночь по 20 человек. Все же не так страшно! Возбуждены все страшно. Доложили начальнику школы. Он посмеялся: «Как не стыдно! Какой?нибудь безобразник одевается «смертью» и ходит пугает вас всех».

    Решили обыскать все закоулки, где может быть спрятан костюм «смерти». Назначили комиссию из 2 офицеров и нескольких юнкеров. Обыскали все, где только возможно, но ничего не нашли. Школа волнуется. Собрал начальник школы всех юнкеров, говорит: «Как вам не стыдно, словно бабы какие! Так вот что я вам скажу: если кто?нибудь увидит эту «смерть», пусть скажет ей, чтобы она пришла ко мне, а я с ней поговорю как следует». После этого пришел он в комнату офицерской столовой и говорит: «Вот, черт возьми, сказал, чтобы привидение пришло ко мне. А ну как придет, что я с ним говорить буду? Ну его к черту, не хочу!» Но по прошествии недели все успокоилось, «смерть» не являлась больше. А тут еще очередное производство в прапорщики. Пришло очередное пополнение, и все забылось. Что это было, понять трудно. Видевшие «смерть» клялись, что видели ее ясно и даже как блеснула коса на плече, когда она проходила по лестнице. И я не понимаю, что это было. Психоз, воображение, но ведь больше 500 человек этому поверили.

    Каждые два месяца приезжал командующий войсками Московского военного округа генерал Мрозовский. [70] Производил очередной выпуск в прапорщики. Старший курс, произведенный в прапорщики, разобрав вакансии, разъезжался по своим запасным батальонам. А оттуда с маршевыми ротами отправлялись на фронт. От каждого взвода выпускаемых оставалось при школе, по выбору взводного офицера, по два прапорщика, которые были помощниками взводного офицера. Выбирались, конечно, лучшие. Они были очень хорошими помощниками. Оставались они в школе 4 месяца, а затем отправлялись в один из запасных батальонов.

    Наступил 1917 год. О революции мы ничего не знали. Не было времени заниматься этим, да и в то время еще не имели «революционного опыта», то есть не знали, как это делаются революции. В один прекрасный, солнечный день с легким морозцем пришли со строевых занятий в классы, на лекции. Подходя к нашей школе, увидели, что к казармам 55–го и 56–го запасных батальонов подходит большая толпа народу, приблизительно 2000 или 2500 человек. Впереди — сани, запряженные одной лошадкой, на санях водружен длинный шест, а на нем висит красно–грязное полотнище. Назвать красным не могу, уж очень грязное оно было. Часть людей, вожаки, отделились от толпы и пошли к гауптвахте 55–го батальона, требуя освободить арестованных, так как сейчас — «свобода». Часовой у гауптвахты был старый кадровый солдат, уже побывавший на фронте. Он предупредил толпу, чтобы не подходили, а то он будет стрелять. Те же кричали: «Свобода, товарищ, выпускайте арестованных!»

    Предупредив три раза, часовой выстрелил в воздух. Боже, что тут произошло! Вся эта большая толпа бросилась врассыпную. Осталась стоять на месте, понурив голову, лошадь с санями, а на снегу лежал длинный шест с грязно–красным полотнищем. Стоя на крыльце нашей школы, я видел, какую панику вызвал один только выстрел. Мимо меня пробегал какой?то унтер–офицер с Георгиевским крестом. Я не удержался и крикнул ему: «Куда, орел, бежишь?» — «Стреляют там, ваше высокоблагородие!» — «Ну беги, беги, молодец!» После, когда толпа увидела, что больше не стреляют, люди стали собираться и скоро подошли к нашей школе.

    Несколько человек, по виду студенты, вошли в школу. У меня в это время был урок топографии. Врываются в класс какие?то 3 человека южного типа и начинают говорить, что надо бросать занятия и идти всем на улицу.

    Я подвел этих господ к расписанию занятий, висевшему на стенке, и показал им, что сейчас идет урок топографии, а следующий — тактики. Фронт нуждается в офицерах, а потому я прошу их нам не мешать. Затем я вызвал дежурного по классу. Вышел унтер–офицер с Георгиевским крестом. Вид имел он внушительный, высокого роста, широкоплечий. Обращаюсь к нему и говорю, чтобы он попросил этих господ не мешать нам заниматься. Дежурный вежливо, но твердо попросил их оставить класс. Те, конечно, начали говорить: «Как же, товарищи, сейчас такое время, всем надо идти на улицу» — и т. д., в таком же духе. Но дежурный твердо заявил, что просит их немедленно оставить класс. Покрутились мои незваные гости, но все же, ворча что?то под нос, ушли. Почти так же было и в других классах. Занятия продолжались. Все же покой был нарушен. 1–я рота, состоявшая из студентов, начала волноваться. Устроили что?то вроде митинга и решили идти в городскую думу, где был штаб революционеров. Хотя я и не имел никакого отношения к 1–й роте, но пришли ко мне юнкера 1–й роты и стали просить меня, чтобы я пошел с ними в городскую думу. На это я мог ответить лишь одно: «Вы понимаете, о чем вы меня просите? Что у вас по расписанию в следующий час?» Говорят: «Тактика». — «Ну, вот и идите в класс». Но все же через некоторое время вся студенческая рота ушла без офицеров.

    Положение было неопределенное. Где?то что?то творится, кого?то разоружают, арестовывают, носятся грузовики, наполненные людьми в солдатских шинелях вперемежку с вооруженными штатскими. У всех красные банты на шинелях, все — обвешанные пулеметными лентами. Какая?то стрельба на улицах. Слухи идут всевозможные. Приказаний из штаба округа никаких нет. Мы — люди неискушенные в делах революции, не знаем, что и делать, сидим и ждем. Офицеры в этот день из школы домой не едут. К вечеру опять приходит ко мне депутация от 1–й роты. Просят прийти к ним, так как без офицера они себя очень неуверенно чувствуют. Ответил, что никуда не пойду, а пусть лучше они возвращаются в школу. Подходит ночь. 2–я рота не ложится спать. Волнение от неизвестности. В 11 часов вечера решаем все идти со 2–й ротой в городскую думу, чтобы выяснить обстановку. Выстраивается вся рота с офицерами на местах, и двигаемся в городскую думу. От школы до думы довольно далеко. Приятная погода, слегка подмораживает, тихо. Около 12 часов 30 минут ночи вступили на Красную площадь. «А ну, песню!» — «Какую?» — «Какую хотите». — «Песнь о вещем Олеге». Припев всем известен: «Так за Царя, за Родину, за Веру мы грянем громкое «ура»!» Как нам потом рассказывали бывшие в городской думе, когда там услышали нашу песню, то такая паника поднялась! Когда рота подошла к дверям думы, то на крыльце стоял трясущийся от страха революционный командующий войсками подполковник артиллерии Грузинов. Грузинов был призван из запаса, а до войны он был земским начальником. Так вот этот командующий дрожащим голосом обратился к нам: «Господа, в чем дело? Почему вы пришли сюда?» — «Пришли мы сюда, чтобы посмотреть, что у вас тут творится». — «Господа, может, вы голодны? Мы сейчас все это устроим!» — «Ничего нам не надо, просто мы пришли посмотреть, что у вас тут делается». Грузинов пригласил нас войти в городскую думу. Несколько офицеров и юнкеров вошли внутрь дома. Зашел и я. Там был полный хаос. Какие?то люди в рабочих и солдатских костюмах волновались, суетились, разбирали оружие, грудами лежавшее на полу. Не знали, как с ним обращаться. Один учил другого, сам не зная. Командующий войсками Грузинов объяснил нам, что тут организуется боевой отряд, на случай выступления контрреволюционеров. Когда я проходил по залу, то вдруг раздался выстрел, и пуля ударилась в стену над моей головой. Я обернулся и увидел какого?то человека южного типа, с трясущимися руками и позеленевшим лицом, державшего в руках револьвер Кольта крупного калибра. «Ты что же, сукин сын, хотел убить меня?» — «Извините, господин офицер, он сам у меня выстрелил». — «Я вот тебе покажу, как сам выстрелил!» Хотелось влепить ему затрещину, но он был так напуган выстрелом, а тут еще подбежали «товарищи» и набросились на него с руганью, что я плюнул и пошел дальше. Ознакомившись с положением вещей, увидели, что делать нам тут нечего. Но так как в школу идти было далеко, то обратились к командующему войсками, чтобы он указал нам место, где бы мы могли поспать до утра. Нам была отведена гостиница «Метрополь», тут же, на Театральной площади, в ней мы заняли бильярдную и две гостиные. Одну гостиную, с голубой шелковой мебелью, заняли офицеры. Не раздеваясь, легли на голубые диваны и проспали до утра. Утром 2–я рота, забрав с собой и 1–ю, вернулась в школу.

    Бестолковщина и безалаберщина были всюду. Будь у нас руководство и не потеряй головы генерал Мрозовский, то революция в Москве еще неизвестно как развивалась бы. В Москве было шесть школ прапорщиков и 2 военных училища численностью около 10 000 юнкеров. А это по тем временам сила. Но начальство молчало, и какая судьба постигла генерала Мрозовского не было ничего слышно.

    Дальше занятия в школе пошли почти нормально. Единственно, что мешало иногда, — это школьный комитет, который иногда coбирал юнкеров для решения каких?то вопросов. Главным образом, в комитет вошли писаря школы, не юнкера, а призванные для отбытия воинской повинности полуинтеллигенты. Чтобы не попасть на фронт, господа эти устроились писарями в школе. Но школьный комитет большой роли не играл, так как все его постановления на общем собрании юнкеров не принимались. Например, когда началось выступление генерала Корнилова, комитет высказался против поддержки генерала Корнилова, а общее собрание решило «всячески поддерживать генерала Корнилова». Много писалось о знаменитом приказе № 1, изданном Временным правительством. Приказом этим неспособное Временное правительство окончательно разложило армию. Никогда армия не была так сильна, как в 16–м и в начале 17–го года. Фронт был завален снарядами, оружием, обмундированием, продовольствием. Армия доходила до 20 миллионов людей. Для армии работала вся страна. Например, какой?нибудь жестяник, который раньше паял дырявые кастрюли, ставил водосточные трубы, сейчас делал ручные гранаты, которые отсылались затем на заводы, где начинялись взрывчатыми веществами и обрезками железа, гвоздями и т. д., всем тем, что может нанести ранение. В марте или апреле намечалось общее наступление на фронте, которого немцы не выдержали бы. Они уже и выдохлись, да и вся Германия голодала. Приказ № 1 на школе никак не отразился. Занятия шли нормально; дисциплина поддерживалась, к офицерам относились с уважением. Это были единственные части, которые сохранились. Все это знали наши «главковерхи», Керенский и ему подобные. На юнкеров была вся надежда. Где надо было что?то привести в порядок, туда посылались юнкера. Когда было знаменитое «Государственное Совещание», на котором был и генерал Корнилов, Керенский, многие делегаты от всевозможных организаций, то охрану Большого театра, где происходило «Совещание», несли юнкера. Нашей школе пришлось нести караулы в театре в самый разгар споров и разногласий. Посты были по всему театру, и под сценой, и за кулисами, и вокруг здания. Боялись, очевидно, чтобы не взорвали «Совещание». Комендантом Большого театра был поручик запаса Собинов, известный тенор, который был призван на службу. На мою просьбу указать мне какую?либо комнату, где я мог бы расположить остаток роты (часть была на постах), Собинов указал мне помещение за Царской ложей. Там было три комнаты: кабинет Государя с ореховой мебелью, будуар для Государыни и что?то похожее на столовую. Там мы и устроили караульное помещение, так как охрана театра неслась и ночью. Все речи нам удалось слышать, особенно тем, кто был за кулисами и под сценой. О чем там говорилось и какие исторические речи были произнесены, я повторять не буду. Думаю, что это известно уже всем из истории. Совещание окончилось благополучно. Никаких покушений не было.

    Чтобы навести где?либо порядок, как я сказал выше, а главное, чтобы остаться у власти, Керенский, Львов [71] и компания обращались к юнкерам. Для характеристики русского солдата, потерявшего голову от всех «свобод», я расскажу следующий случай. Взбунтовался запасный кавалерийский полк, стоявший в городе Козлове Тамбовской губернии. Полк насчитывал 32 эскадрона, более 3000 солдат. Наша школа получила приказание разоружить этот полк. Поехали разоружать его одна рота юнкеров, одна сотня донских казаков и один броневой автомобиль. По дороге в Козлов, пока мы ехали в вагонах, произошел довольно характерный случай. С нами в вагоне 2–го класса ехал, как представитель власти, член Совета рабочих и солдатских депутатов, по–видимому какой?то рабочий. Сначала разговор шел мирно. Против «депутата» сидел офицер школы капитан Фриде, [72] лихой гренадер 3–го Перновского полка, старый холостяк. Фамилию назвать могу, так как, по имеющимся у меня сведениям, после октябрьского переворота он и его брат, военный юрист, были расстреляны. Да, так вот, разговорился наш «депутат». Все, говорит, идет у нас хорошо, и народ доброжелательно отнесся к перевороту, только проклятое офицерье сильно тормозит дело. Тут случилось нечто неожиданное для «депутата»: развернулся наш капитан и такую влепил ему затрещину, что тот так и откинулся на спинку дивана. «Как смеешь, ты, каналья, говорить «проклятое офицерье», когда все мы уже пролили кровь за Родину, а тысячи лежат в могилах? А ты?то воевал? Небось все время в тылу околачивался!» «Депутат» был очень поражен этой оплеухой, но, видя, что со стороны окружавших его офицеров сочувствия он не встретит, начал извиняться: «Простите, господин офицер, не подумавши сказал». — «А ты подумай, а потом и говори!» Дальше мирно доехали до Козлова. Приехавши в Козлов, потребовали на станцию оркестр музыки и под музыку прошли по городу. Впереди четко отбивала ногу юнкерская рота, за нами — казачья сотня, а позади пыхтел броневик. Около часа ночи оцепили казармы кавалерийского полка. Дали три залпа из винтовок по окнам казарм, но поверху, чтобы не задеть людей. В казармы были посланы несколько групп юнкеров, чтобы приказать солдатам выносить оружие во двор и складывать поэскадронно. Люди от этих залпов уже проснулись и метались по казарме, не зная, что делать Приказание выносить оружие во двор было исполнено без замедления. Во дворе были поставлены юнкера, чтобы указывать, кому куда складывать свое оружие. В одном белье, накинув шинели, выбегали солдаты во двор и складывали винтовки поэскадронно. Можно было наблюдать такие картинки: бежит солдатишка с винтовкой и кладет ее в кучу 2–го эскадрона. «Ты какого эскадрона?» — спрашивает юнкер «Так что — 4–го, ваше благородие». — «Так почему кладешь во 2–й?» — «Виноват, ваше благородие!» Таким образом винтовки все были вынесены на двор, и эти же самые солдаты погрузили их в пришедшие грузовики. Таков был наш солдат. Дисциплина, заложенная при первоначальном обучении, у всех у них осталась в душе. Надо было только показать твердую руку, и он опять делался хорошим солдатом. Вот эта самая твердая рука у нас отсутствовала.

    Дальше жизнь шла по–прежнему. В определенное время производился очередной выпуск в прапорщики. Приезжал новый командующий войсками Московского военного округа полковник Верховский, позже произведенный Временным правительством в генералы за труды по углублению революции. Полковник Верховский был офицер Генерального штаба, бывший паж. Дальнейшая его революционная карьера известна: он был военным министром, но, как писали, за достоверность чего не ручаюсь, кончил жизнь в подвале Чека.

    Ввиду того что наш начальник школы был старый москвич и у него были обширные знакомства в артистическом мире, то у нас в школе часто устраивались концерты, на которых выступали артисты Императорских театров. Всех артистов не помню, но особенно запечатлелись в памяти оперный бас В. Р. Петров со своей знаменитой арией из незаконченной оперы «Ася» и «Ах, зачем на карусели мы с тобой, Татьяна, сели!». Еще приезжали Мозжухин, Максимов, Мигай и известный танцор Мордкин. Бывали и другие.

    Но вот поползли тревожные слухи: большевики хотят сделать переворот и взять власть в свои руки. Мы ждем, не имея представления, что из всего этого может получиться. 25 октября получается распоряжение: занять Кремль, в котором собрались главные вожаки переворота. Школа в полном составе выступает днем около 2 часов и идет к Кремлю. Подойдя к Кремлю, увидели, что войти в Кремль нельзя, так как ворота заперты. Тогда получили приказание взять Кремль. Нашей школе пришлось подойти со стороны Никольских ворот и дальше, к Москве–реке. Прибывшая бомбометная команда выпустила несколько бомб по Кремлю, и очень скоро ворота открылись. Были арестованы главари бунтовщиков. Их было 7 или 8 человек. Все они были посажены на гауптвахту 1–го лейб–гренадерского Екатеринославского полка, который стоял в казармах в Кремле. Советский писатель Лев Никулин в своей книге «Московские зори» пишет, что солдаты, сдавшие оружие в Кремле, были расстреляны юнкерами. Это сущая неправда. В Кремле оказалась большая толпа солдат, думаю — около 100 человек, все это бы запасные, которые получили право на увольнение домой и сидели на своих сундучках перед казармами, в которых они жили. Это были пожилые люди, бородачи. Они не могли выйти из Кремля, так как ворота были заперты. И когда юнкера вошли в Кремль, то или по ошибке, или из озорства с чердака городской думы был открыт пулеметный огонь по этим бородачам. Юнкера не сделали по ним ни одного выстрела. Большинство этих бородачей оказалось убитыми или ранеными. Юнкера, посланные на чердак городской думы, нашли там пулемет и ленту стреляных гильз. Пулеметчик же сбежал. Наш начальник школы, полковник Шашковский, перед большевистким переворотом был произведен в генерал–майоры и назначен заведующим всеми школами прапорщиков. Здесь, в Кремле, он был как бы начальником отряда. Один из офицеров предложил ему ликвидировать зачинщиков–бунтовщиков. Генерал Шашковский очень возмутился: «Вы с ума сошли? Как это можно человека лишать жизни!» Через два месяца после октябрьского переворота он и его сын Михаил, банковский чиновник, были расстреляны. Дочь генерала, Лиду, с мужем я встретил в Севастополе во время Гражданской войны.

    Кремль был занят нами почти без боя. Было арестовано семь человек главарей–большевиков, и они были посажены на гауптвахту 1–го лейб–гренадерского Екатеринославского полка. Как пишет полковник Трескин, среди них был сын Максима Горького, Пешков. Все они потом были выпущены комендантом Кремля, полковником Морозом, державшимся очень странно.

    Вопрос о пулеметах и артиллерии нас заботил. Но с пулеметами дело решилось просто: к нам явились две женщины–прапорщика [73] с двумя пулеметами Максима. Они уже были в боях, и одна из них была легко ранена в руку. Тем, как держали себя эти два прапорщика, можно было только восторгаться они спокойно лежали за своими «максимами» и по приказанию открывали огонь. С орудиями было немного сложнее. Но удалось и это одна юнкерская рота пошла на Ходынку, где стоял запасный артиллерийский дивизион и, захватив там без всякого сопротивления два трехдюймовых орудия с зарядными ящиками и большим запасом снарядов, вернулась обратно в Кремль

    В это время в Москве еще не было такой массы войск, и лишь 3 — 4 дня спустя начали стягиваться запасные батальоны из всех окружающих Москву городов Ярославля, Костромы, Шуи, Владимира и др. Таким образом, было стянуто в Москву, как говорят, более ста тысяч человек.

    К юнкерам шести школ прапорщиков и двух военных училищ, с другой стороны, присоединились две роты, сформированные из студентов, с офицерами на командных должностях, офицерская рота и подошел еще Корниловский ударный батальон (около 500 штыков). Женских батальонов в Москве не было, они были в Петрограде. Батальон Бочкаревой [74] приезжал, правда, на какой?то парад в Москву по распоряжению Керенского, очень любившего всякие парады. Сила собралась, в общем, порядочная. Сначала мы занимали широкий район. Штаб всех наших сил находился в Александровском военном училище, а штаб наших школ прапорщиков — в Малом Николаевском дворце, в Кремле. Орудия наши были поставлены около Страстного монастыря, и, когда неприятель пытался было наступать по Тверской, он был отогнан артиллерийским и пулеметным огнем. На нашем участке, в Милютином переулке, находилась телефонная станция. Она занималась нами, но вскоре, под нажимом больших сил, школа наша отошла к Китайгородской стене. Противник пробовал наступать и дальше, но огнем юнкеров легко обращался в бегство.

    Большевики решили нанести удар по нашим силам у Никитских ворот и повели атаку от Тверского бульвара, пытаясь захватить Арбатскую площадь, откуда недалеко уже и Александровское военное училище. Четырехэтажный дом, занятый юнкерами, и аптека, рядом, были приспособлены к обороне. Огонь был настолько силен, что оба этих дома были сожжены и разрушены. Прекрасно держались в этих боях студенческие роты. Особенно растрогал меня один студент, который не мог, по болезни ног, много ходить он попросил посадить его часовым на пост. Ему дали винтовку, и он долго, не сменяясь, сидел на своем посту.

    Я не стану описывать подробно весь ход боевых действий, так как об этом было уже много написано (об этом можно прочитать у советского писателя Паустовского, который довольно верно освещает эти события). Бои продолжались, но большевики особенно храбро не наступали, получая везде серьезный отпор. Довольствие наше было налажено хорошо нам присылали целые крути сыра, ящики консервов, шоколад, хлеб и пр. Снабжали нас всем этим Офицерское экономическое общество, большие гастрономические магазины и также частные лица. Лично мне посчастливилось, так как на моем участке был ресторан «Мартьяныча», в котором я часто бывал и раньше. Заведующий рестораном часто приглашал меня туда и вкусно кормил не только меня, но и наших юнкеров также

    Сделаю здесь маленькое отступление в предисловии я сказал, что буду говорить о приметах и вообще о сверхъестественном. В один из этих дней, вернувшись после ночного дежурства на участке роты, я прошел в наш штаб. Я проголодался, а там на столе стояли разные вкусные вещи. Так как было еще темно, то я зажег свечи, стоявшие на столе. Их было три. Я начал закусывать. Сидевший тут же подпоручик Никольский (туркестанский стрелок), командир 1–й роты, говорит мне «А. Г., потушите одну свечку, а то — нехорошая примета!» Я рассмеялся «В наш век и верить в приметы!» Но чтобы его успокоить, все же потушил одну свечу. Но случайность или совпадение, в 2 часа дня, идя к своей роте, подпоручик Никольский был убит наповал ружейной пулей, попавшей ему в сердце. Случилось это около часовни Иконы Иверской Божией Матери.

    В Чудовом монастыре монахи все время служили молебны о ниспослании нам победы. Когда дело подходило к оставлению нами Кремля, игумен исповедовал всех монахов и причастил их. Так как Кремль в то время простреливался со всех сторон, какая?то шальная пуля попала одному из монахов в голову, убив его на месте. Монах этот только что причастился. Он был похоронен с большими почестями в ограде Чудова монастыря.

    Ожесточение боев возрастало. Большевики, видя, что мы всюду держимся стойко, начали с командующим войсками Московского гарнизона Генерального штаба полковником Рябцевым переговоры о перемирии, и к вечеру 30 октября перемирие было заключено. Несмотря на это, большевики не прекращали обстрела Кремля. На моих глазах был разрушен артиллерийским огнем Малый Николаевский дворец в Кремле. Огонь велся с Воробьевых гор. Вечером 30 октября нашим силам было приказано собраться всем в Александровском военном училище, и в этот же вечер большевики еще раз пытались ворваться в Кремль. Против Никольских ворот ими была поставлена батарея, бившая по воротам прямой наводкой. Были там у них и пулеметы. Внутри Кремля, против Никольских ворот, была оставлена наша 2–я рота, построившая себе баррикаду из ящиков с винтовками, пришедших из Америки. Огня мы не открывали, так как противника за Кремлевской стеной не было видно. В советском журнале «Огонек» (№ 46, 1957) на обложке изображена картина взятия Кремля: масса дыма и огня, убитые и раненые… И все это неверно! Как я уже сказал выше, огня мы не открывали и никаких убитых и раненых быть там не могло. Я оставил Кремль последним с ротой юнкеров и видел все, что там делалось.

    Получив приказание идти в Александровское военное училище, поздно ночью мы пришли туда. Училище кишело, как пчелиный улей. Там собрались все антибольшевистские силы, юнкера, студенты, офицеры и еще какие?то люди, добровольно к нам примкнувшие. Все мы устали, 6 — 7 дней боев сказывались на всех. Здесь же мы попали в теплое помещение и получили горячий ужин.

    Никто не знал, что будет дальше. Тут полковник Рябцев проявил себя с не особенно красивой стороны: он устроил что?то вроде митинга и стал рассказывать юнкерам, что он договорился с большевиками о том, что все мы с оружием возвращаемся в свои казармы и продолжаем свои занятия, так как фронт нуждается в офицерах… Молча и угрюмо слушали юнкера Рябцева, не веря ему. Вдруг раздался голос одного юнкера: «Что вы, господа, слушаете это г…! Все он врет. Продаст нас!» На это Рябцев нашелся только ответить: «Что вы, товарищ юнкер, так грубо выражаетесь!» Дальше слушать его не хотели. Было решено, полагаясь на обещания Рябцева, переспать здесь, а утром идти в школу.

    Утром, когда мы проснулись, нас ожидал неприятный сюрприз: против главного входа стояла на позиции трехдюймовая пушка, а против окон — пулеметы с прислугой, конечно. Обманул нас таки Рябцев! У многих было желание идти на Дон, где уже начиналось будто бы восстание против большевиков, но как туда дойти, не представлял себе никто. В здании начали появляться какие?то люди с красными повязками на рукаве. Говорят — комиссары! Мы получили приказание сдать винтовки и пулеметы. Несколько позже офицерам сдать револьверы… И наконец, к вечеру, — сдать и холодное оружие. Так разоружили нас полностью. Ждать было нечего, надо было уходить. Начальник школы раздавал какие?то деньги. Получил и я 400 рублей. Сговариваюсь с юнкерами, которые живут около меня; но москвичей мало, все больше приезжие. Поздно вечером пишу пропуска для хождения по улицам. Права на это не имею, конечно, никакого, но, принимая во внимание темноту ночи и малограмотность патрулей, пишу и сам же подписываю. Вчетвером выскользнули мы из училища, держа в руках мои «пропуска», и пошли домой. Москва — в темноте, на улицах ни одного фонаря. Где?то слышна стрельба. Мосты заняты караулами, ходят патрули. Нам надо идти в Замоскворечье, на Полянку, через Москворецкий мост. На мосту стоят два солдата — караул. При виде нас четверых они начинают уходить с моста, им тоже страшно. Кричим начальническим тоном: «Куда, сволочь, уходите? Проверяй пропуска!» — «Да идите, чего там проверять!» Мы, конечно, прошли мост быстрым шагом, и я благополучно дошел до дому. Набрал горсть мелких камней и бросил в окно спальни, где спала жена, так как стучать в дверь и поднимать шум я не хотел, могли бы быть неприятности. Жена быстро впустила меня.

    Так вся наша школа и разбежалась в эту ночь. 3–я же школа оставалась до утра, и, когда утром пошла в казармы, юнкера имели много неприятностей. Многих из них избили, были и раненые. На другой день мой денщик побывал в школе и сообщил мне, что почти все юнкера собрались в школе. Одеваюсь во все солдатское, принимаю вид «товарища солдата» и еду в школу. Школа полна юнкеров, не знающих, что им делать дальше. Собираю всех и говорю, что надо искать какой?то выход. Поэтому объявляю себя начальником школы и назначаю юнкера такого?то моим адъютантом. Спрашиваю, кто умеет писать на машинке? Нашлись и такие. Начинаем писать увольнительные свидетельства такого рода: «Солдат такой?то, прикомандированный к 4–й Московской школе прапорщиков в качестве сапожника (или еще кем?либо), уволен в отпуск туда?то». Печать, подпись моя, как начальника школы, и адъютанта. Вызываю по телефону заведующего хозяйством. Боится ехать. Говорю ему, что, если не приедет, сам распоряжусь складом. Он приехал. Каждому юнкеру были выданы на дорогу продукты, кому нужно — заменили обмундирование. Нашлись деньги, снабдили и ими, сколько хватило, и школа опустела.

    Так закончила свое существование 4–я Московская школа прапорщиков, выпустившая около 2000 прапорщиков.

    * * *

    После окончания боев и прихода к власти большевиков жизнь в Москве совсем расстроилась. Водопровод и электричество не действовали, все продукты исчезли и купить что?либо можно было лишь на «черной бирже». Достать чего?нибудь съедобного стало задачей, павшую от истощения и непосильной работы лошадь, брошенную на Страстной площади, разделывали по частям и уносили домой. Настроение у всех было отчаянное. И вдруг разнесся слух, что на Кремлевских Никольских воротах случилось чудо. Мне пришлось видеть все это своими глазами. Над воротами была икона Святого Николая Чудотворца, а по бокам его — два ангела с пальмовыми ветвями. Как я писал выше, по этим воротам били из орудий прямой наводкой и стреляли из пулеметов, но в икону не попало ни одной пули, ни одного осколка, оба же ангела были разрушены совершенно, и от них не осталось и следов. Начали собираться толпы народа. Служились молебны, что было, конечно, не по вкусу властям. Ленин издал декрет, в котором призывал население не верить «сказкам». Место, где были икона и ангелы, завешивается красной материей. Через некоторое время разносится новый слух: красная материя разорвалась пополам и упала на землю.

    Новый декрет разъяснял населению, что никакого чуда не было, а материя разорвалась об железный венчик, помещавшийся над иконой, и затем упала на землю. Этим «разъяснениям» народ не поверил, и в один теплый солнечный день от всех московских церквей двинулись к Никольским воротам крестные ходы с духовенством во главе, сопровождаемые толпами народа. Один за другим подходят они к образу святого Николая Чудотворца, служатся молебны, и все это потом движется по Тверской улице. Процессия заняла расстояние от Кремля до Садового кольца. Я полагаю, что участвовало в ней не менее 100 тысяч человек.

    На стенах Кремля стояла с пулеметами ленинская «гвардия» — латыши. Церемония продолжалась около 3 — 4 часов, после чего все крестные ходы разошлись по своим церквам. После этого случая властями было приказано поставить высокую деревянную стену, которая закрывала бы Никольские ворота. Часы на Спасской башне, которые так приятно вызванивали «Коль славен», были пробиты снарядом.

    Что было в Москве дальше, сказать не могу, так как я уехал оттуда, и, думаю, навсегда.

    А. Трембовельский[75]

    СМУТНЫЕ ДНИ МОСКВЫ В ОКТЯБРЕ 1917 ГОДА[76]

    Вот уже прошло 62 года, как наша Москва, город «сорок сороков» церквей православных, подпал под богоборческую власть большевиков.

    Несмотря на более чем полстолетия минувших лет, все ж не потухает в душах истинных русских патриотов желание узнать, как проходили эти дни в Москве? Надо признаться, задача не из легких. Кое?что ускользнуло из памяти, кое?что вспоминается, но кое?что ярко воскресает в памяти, как бы это было вчера.

    В те дни октября 1917 года автор этих строк юным прапорщиком служил в Москве в 56–м пехотном запасном полку, три батальона которого стояли в Покровских казармах, а 1–й батальон был расквартирован в Кремле.

    Гарнизонную службу по Москве и, конечно, по Кремлю нес наш полк. На мою долю выпало несколько раз быть караульным начальником в Кремле, ворота которого к ночи закрывались. Но мне, как караульному начальнику, были известны секретные входы в Кремль.

    Как только утром 27 октября я пришел в свою роту, фельдфебель роты передал мне запечатанный конверт от адъютанта полка. Распечатав пакет, я прочитал: «Немедленно явитесь ко мне!» Когда я пришел к нему, то его кабинет был почти заполнен офицерами полка. Адъютант капитан Я. прочитал нам телеграмму о событиях в Петрограде и передал нам устное приказание коменданта Москвы полковника Мороза собраться господам офицерам гарнизона Москвы в сборном зале Александровского военного училища на экстренное собрание.

    Извозчиков на улице не было видно, а трамваи не ходили — началась забастовка рабочих. Минут через 40 — 50 быстрого шага мы наконец вошли в сборный зал Александровского военного училища. Огромный зал был полон офицерами. На наскоро сбитом помосте стояла группа генералов и полковников. Один из молодых офицеров громко читал телеграммы из Петрограда и Ставки. В зале стояла гробовая тишина, и нам, находившимся при входе в зал, было слышно каждое слово. Затем были речи о необходимости нашего выступления для защиты свободы, демократии, права гражданина и т. д.

    Когда мы пришли в сборный зал, офицеров там собралось так много, что мы едва уместились при входе в зал, но чем ближе время приближалось к вечеру, то офицеров как?то становилось все меньше и меньше. Наконец под самый вечер было решено оказать сопротивление большевикам и из оставшихся офицеров были составлены разные боевые группы.

    Распропагандированный 1–й батальон нашего полка, расквартированный в Кремле, арестовав, начиная с командира полка, всех офицеров батальона и посадив их на гауптвахту Кремля, присоединился к большевикам и заперся в Кремле. Во главе взбунтовавшегося батальона оказался прапорщик нашего же полка (фамилию забыл). Много позже я узнал, что у большевиков он занимал крупный пост и при очередной чистке был расстрелян.

    Мне, как хорошо знающему все входы и выходы Кремля, был дан взвод юнкеров Александровского военного училища с заданием проникнуть в Кремль и открыть все ворота.

    В Кремль мы вошли через хорошо замаскированный кустами секретный вход из Александровского сада к Боровицким воротам. Моя задача проникновения в Кремль держалась в строгом секрете, и никто, кроме командования, об этом не знал.

    В то время, когда я с юнкерами пробирался к секретному ходу Боровицких ворот, одна из боевых офицерских групп с пушкой сосредоточилась у выходных ворот московского Манежа, как раз против Боровицких ворот. Несмотря на их энергичные требования открыть ворота, Кремль отвечал молчанием. Тогда, чтобы не терять времени, эта группа офицеров на руках выкатила пушку из Манежа и прямой наводкой решила разбить ворота. Но вдруг ворота открылись, и кто?то знаками показал этой группе, что путь свободен.

    По крутой спиральной кирпичной лестнице, соблюдая полную тишину, поднялись мы к нише, в которую вел этот ход. Первым шел я, за мной юнкера. Около железных кованых ворот, под сводом башни ходил караульный. Выбрав минуту, когда он повернулся к нам спиной, мы стремительно бросились на него, приготовленной тряпкой заткнули ему рот, а веревками связали ему ноги и руки.

    Покончив с караульным и открыв ворота, мы бегом бросились к Никольским воротам. Встречавшиеся солдаты 1–го батальона, видя, что мы шутить не будем, бросали винтовки. Никольские ворота открыли мы без задержки и так же бегом вдоль Оружейной палаты устремились к Спасской башне. Здесь по нас из амбразур башни взбунтовавшиеся солдаты открыли огонь. Два или три юнкера упали ранеными, но мы уже вбежали в проход Спасских ворот. Под угрозой наших винтовок караульные, побросав свое оружие, открыли ворота, в которые немедленно вбежала группа юнкеров, скрывавшаяся за Лобным местом. Открыв ворота Спасской башни, я закончил свое задание и явился в распоряжение полковника Мороза, который был назначен комендантом Кремля.

    В нашем распоряжении находились юнкера Александровского военного училища и 6 московских школ прапорщиков. Интересно, что после овладения нами Кремля юнкера 2–й школы прапорщиков отказались стрелять «в своих». Разбираться в этом у нас не было времени, и, разоружив юнкеров этой школы, мы заперли их в подвалах Кремля вместе с 1–м батальоном 56–го пехотного запасного полка.

    Алексеевское военное училище и кадеты старших классов трех московских корпусов и Суворовского кадетского корпуса, находившиеся в Лефортово, были окружены взбунтовавшимися солдатами и вооруженными рабочими московских заводов в здании Алексеевского военного училища и прийти нам на помощь не смогли.

    Работу санитаров выполняли учащиеся средних школ и студенты Университета. Центральный санитарный пункт находился в Александровском военном училище.

    К вечеру 29 октября началась со стороны Красной площади неистовая атака большевиков на Спасские ворота и Никольские ворота Кремля. Огонь вели изо всех окон и подворотен домов, находившихся на противоположной стороне площади. Они подвезли бомбометы, и их огонь был сконцентрирован по Никольским воротам.

    К коменданту Кремля прибежал юнкер с Никольских ворот с тревожными сведениями. Полковник Мороз приказал мне немедленно пойти к Никольским воротам и его именем навести порядок. Во исполнение приказа коменданта, полный решимости, я побежал к Никольским воротам. Поднявшись на башню, я увидел лежащих без движения нескольких юнкеров. Офицеров среди них не было. Встревоженные юнкера прижимались к стенам башни, так как все окна и амбразуры башни были под точным огнем большевиков. На Кремлевской стене между Никольскими и Спасскими воротами два пулемета непрестанно вели прицельный огонь по появлявшимся целям. Вдруг я услышал женский голос: «Скорей принесите пулеметные ленты». Я приказал одному юнкеру отнести ленту. Но бедные юнкера, впервые попавшие под обстрел и у ног которых лежали убитые их сотоварищи, потеряли голову. Видя это, я схватил две коробки с пулеметными лентами и бегом отнес их к пулеметчикам. Этими двумя пулеметчиками оказались сестры Мерсье. [77] Передав им ленты, я вернулся на Никольскую башню, и, показав юнкерам этих двух героинь, русских девушек, я пристыдил их и разместил по щелям вдоль стены от Никольских до Спасских ворот.

    Сестер Мерсье я помню еще в день их производства в чин прапорщика. Но помню день, еще до Первого похода, когда отряд полковника Кутепова вел бой под станцией Матвеев Курган, что к северу от Таганрога. В то время, в декабре 1917 года, на юге России шли сильные дожди, земля размокла. Автор этих строк тогда был пулеметчиком на броневом автомобиле. Из?за грязи и размокшей земли бронеавтомобиль не мог принять активное участие в бою. Он был поставлен на железнодорожную платформу и с нее вел огонь по наступавшим большевикам, кажется, латыша Сиверса. Командовал бронеавтомобилем поручик Филатов, сын начальника офицерской стрелковой школы, генерала Филатова. Чтобы ясней разглядеть наступавшие цепи большевиков и установить точный прицел, поручик Филатов вышел из бронеавтомобиля на платформу, на которой стоял броневик, и мгновенно упал, пораженный пулей. Из своей пулеметной башни броневика я видел, как упал поручик Филатов, чтобы оказать ему помощь, я также выскочил из броневика, но он уже умирал. Тут я заметил, что впереди железнодорожной насыпи на пригорке стоит женщина–прапорщик и внимательно наблюдает в бинокль за наступающими цепями большевиков. Мне показалось, что она стоит точно окаменев. Большевики ведут бешеный огонь, было ясно, что она каждое мгновение может быть убита, и чтобы спасти ее жизнь, я спрыгнул с железнодорожной площадки и под свист пуль подполз к ней, схватил ее за один из сапогов и, сильно потянув, повалил ее. Упав на землю, она страшно рассердилась на меня: «Как это кто?то посмел схватить меня за ногу!» Затем я помню этих двух сестер в начале Первого похода. Обе они были в пулеметной роте Корниловского ударного полка в «Кольтовском взводе». В брошюре «Ледяной поход 1918 — 1953 (35–летие)» на стр. 16 сказано: «Убита Вера Мерсье, одна из двух сестер, вторая была несколько раз ранена». Царство Небесное чудной русской девушке, отдавшей свою юную жизнь за поруганную родину, за веру Православную, за Русь Святую. Что сталось с ее сестрой, к сожалению, я не знаю. Ее имя и ее адрес мне не известны. Но шлю я ей свой привет Первопоходника Первопоходнице. Если она жива, то пусть откликнется на слова ее соратника.

    Затем мне помнится, как комендант Кремля полковник Мороз вызвал меня к себе и приказал ехать на бронеавтомобиле к Почтамту, Государственному банку и к телефонной станции, которые были в наших руках, чтобы доставить им боеприпасы. В продолжении всего пути пули большевиков как горох стучали в стенки броневика, но мы не оставались в долгу и также посылали им свой гостинец.

    Мне помнятся также и разговоры о том, что нам придется уйти из Москвы и походным порядком прибыть на Дон к генералу Каледину для продолжения борьбы с большевиками. В ночь на 3 ноября мы покинули Кремль и сосредоточились в Александровском военном училище, чтобы с зарей двинуться на юг. Но произошла, как тогда говорили, «великая провокация». К утру Александровское военное училище большевики окружили и нас, крепко спавших, грубо разбудили, разоружили. Затем предложили разойтись, арестов пока не было. Они начались уже после похорон жертв этих дней.

    По доносу горничной, служившей в нашей семье, я был схвачен на улице, погоны с меня сорвали и отвели в Бутырскую тюрьму. Удачный случай помог мне ночью выскочить из окна (решетка отходила в сторону) и под покровом ночи выбраться из тюрьмы. Конечно, к себе домой я не пошел, а нашел приют у друзей. Вскоре, войдя в одну боевую организацию, я получил задание обойти офицеров Москвы и предложить им ехать на Дон к генералу Каледину. Если у кого не хватало денег, организация снабжала его необходимыми средствами, билетом на поезд и хорошо подделанными документами с большевистской печатью. Обошел я свыше ста офицерских квартир.

    За мной началась слежка. Раздобыв хорошо подделанные документы унтер–офицера, я к середине ноября 1917 года прибыл в Новочеркасск и вступил в ряды только–только формирующейся Добровольческой армии.

    Кончаю свое воспоминание словами генерала Деникина: «Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступления большевистской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую Родину, — это был бы не народ…»

    С. Зилов[78]

    «МОСКОВСКАЯ НЕДЕЛЯ» В ОКТЯБРЕ 17–го ГОДА[79]

    Алексеев готов был обвинить Рябцева в предательстве.

    Мельгунов

    10 октября 1917 года я приехал в Москву, чтобы провести дома свой трехнедельный отпуск. Один из моих двоюродных братьев, еще весной получивший штыковую рану в живот и уже вышедший из госпиталя, пользовался отпуском для поправления здоровья и жил в это время у себя дома. Все дни моего пребывания в Москве мы с ним проводили вместе.

    Когда появились в газетах тревожные сообщения о выступлении большевиков в Петрограде, мы решил, что нам надо что?то предпринять. Но что?.. Нормальный путь — явиться в комендатуру или штаб военного округа — нам не улыбался, после недавних Корниловских дней доверия к тыловому начальству у нас не было. Пришла мысль обратиться за советом в Союз офицеров. Не откладывая дело в долгий ящик, поехали туда. В помещении Союза офицеров мы застали человек 20 — 25 офицеров. Сразу же стало ясно, что их намерения те же: надо что?то предпринять для отпора большевикам.

    Но вот появился тонный Генштаба генерал–лейтенант князь Друцкой [80] и совсем не тонно начал мямлить о том, что обстановка еще не выяснилась, что Московский отдел Союза не имеет никаких инструкций из Главного центра и что «надо выждать, как развернутся события». Когда генерал кончил говорить, поднялся молодой, невысокого роста Генштаба подполковник Дорофеев и стал горячо возражать князю: петроградские большевики пытаются захватить власть вооруженной силой. Здешние — открыто готовятся к вооруженному выступлению. Московские власти активны на словах и пассивны на деле. Никаких предварительных мер для обеспечения порядка не предпринимается. Успех большевиков грозит гибелью России. Поэтому мы не имеем права ждать, как развернутся события; наш долг на них влиять. Необходимо немедленно, пока еще не поздно, приступить к организации сопротивления большевикам. Таков приблизительно был смысл слов, сказанных Дорофеевым. Его поддержали другие. Никто не защищал точку зрения Друцкого. Сам он хотя и пытался отстаивать свое мнение, но делал это как?то вяло, нехотя, как будто чего?то недоговаривая.

    Теперь я склонен допустить, что он, зная лучше всех нас, присутствовавших тогда на собрании, настоящую цену Рябцеву и всему его штабу в целом, зная лучше всех нас политическое соотношение местных сил и закулисную игру партий, чувствовал, что нам в нашем предприятии не на кого будет опереться, а потому и относился скептически к нашим замыслам. Действительно, вскоре образовавшийся Комитет общественной безопасности (КОБ) составился исключительно из представителей «социалистической демократии», почтительно именовавших мятежников «товарищами большевиками» и видевших в каждом офицере «черного реакционера». Вот каковой оказалась наша политическая «опора». Повторяю, теперь я допускаю такое объяснение позиции, занятой Друцким, но в тот момент она вызвала во всех присутствовавших только некоторое раздражение, смешанное с иронией. В конце концов Дорофеев предложил собраться еще раз, но уже не в помещении Союз офицеров, а в стенах Александровского училища. На том и порешили.

    В назначенное время в одной из классных комнат училища собралось человек 30 офицеров. Князь Друцкой открыл собрание, но особенно ничем себя не проявлял, — инициатива явно переходила к подполковнику Дорофееву и всецело поддерживающему его полковнику Хованскому. [81] О Рябцеве и его штабе было сказано немало кислых слов. Бездействие командующего войсками выставлялось одной из причин, требующих нашей немедленной самоорганизации. Возражений и споров не было. Чувствовалось единодушие и желание действовать. Дорофеев предложил собравшимся не покидать стен училища, что и было безоговорочно принято. Не помню, чтобы собрание как?то выбирало Дорофеева и Хованского. Мне кажется, что это произошло само собой. Они были инициаторами, старшими из присутствующих по чину. Друцкой молчаливо предоставил им играть первую скрипку.

    Очевидно, Дорофеев и Хованский, вместе с Друцким, еще до начала собрания договорились с администрацией училища о нашем пребывании в его стенах, т. к. хорошо помню, что ужинали в тот вечер в училищной столовой, а ночь провели на нормальных койках, снабженных постельным бельем и одеялами.

    К концу собрания было решено сзывать офицеров, находившихся в Москве, для присоединения к нам. Зазвонили телефоны. Большинство из нас, разбившись на маленькие группы, разошлись по соседним улицам для того, чтобы приглашать встречных офицеров явиться в Александровское училище. Конечно, из?за нашей малочисленности такой способ мобилизации офицеров не мог дать больших результатов, но все?таки что?то дал — на следующий день училище казалось более оживленным. Мы с двоюродным братом прошли по Арбату до Плющихи, встретив всего десятка два офицеров. Вернувшись обратно, сразу попали в небольшую компанию офицеров, отправляющихся на грузовичке в район Старых Триумфальных ворот в какой?то гараж для захвата автомобилей. Поездка прошла без инцидентов, но и без особой удачи — гараж оказался почти пустым. Удалось, кажется, забрать одну машину. Так началась для нас «Московская неделя».

    Теперь, через 50 лет, трудно вспомнить даты, а иногда и установить последовательность событий, особенно мелких из них. В памяти остались лишь отдельные картины. Помню, например, как пришлось, в составе патруля, ходить по домам, справляться у дворника и по домовой книге, живут ли в них офицеры, подниматься в офицерские квартиры и уже не приглашать, а передавать приказ, чтобы обнаруженные таким образом лица присоединялись к патрулю и затем являлись и в училище. (Это было устное приказание Дорофеева, строго говоря, «революционного» порядка. Действие «приказа» распространялось лишь на прилегающие к училищу кварталы. — С. 3.) Пришлось побывать в Университете (в новом здании) и видеть очередь студентов, ожидавших раздачи оружия. Пришлось зачем?то попасть в городскую думу, где царили неразбериха и бестолковщина. Однажды встретили на Арбате группу человек в 7 — 8 офицеров–летчиков. Среди них оказался наш старый знакомый поручик Л. Остановились поговорить. Не сомневаясь, что они тоже из Александровского училища, спросили, какое задание на них возложено, и получили неожиданный ответ: «Ниоткуда никаких заданий получать не собираемся, но на всякий случай держимся вместе». Таких групп, видимо, было немало. Мельгунов, упоминая о них, ссылается на разведку Военно–революционного комитета, которая «постоянно отмечает в разных местах наличность офицерских групп и 7 — 10 — 15 человек, как бы не связанных с центром и действующих самостоятельно» (в этой статье все ссылки на Мельгунова относятся к его книге «Как большевики захватили власть». — С. 3.).

    По Мельгунову, 27–го в Александровском училище происходило совещание «представителей воинских частей, желавших поддержать Вр. Правительство, которое было созвано в экстренном порядке… по инициативе членов Совета Офицерских Депутатов». «Характерной чертой собрания является крайне враждебное отношение к командующему войсками, которого тщетно пытаются долгое время отыскать». Ссылаясь на небезызвестного Эфрона, Мельгунов отмечает, что на этом «шумном и беспорядочном собрании создаются роты «по сто штыков», выбираются начальники и устанавливается выборное общее командование, вручаемое полковнику Генштаба Дорофееву».

    Мне почему?то не запомнилось такое особенно «шумное и беспорядочное» собрание. Может быть, в этот момент я был вне стен училища, находясь в каком?нибудь патруле, а может быть, такого собрания, если понимать под этим словом некое организованное сборище людей с председателем и секретарями, и совсем не было. Последнее, пожалуй, вернее. Дело в том, что Дорофеев, занимая отдельное помещение, иногда появлялся в залах, где находились офицеры, и делал сообщения в информационном порядке. В таких случаях некоторые из присутствующих задавали вопросы, а иногда высказывали свое мнение. Так, например, когда речь заходила о Рябцеве, то слышались возгласы: «Гоните его в шею, что вы церемонитесь с этим мерзавцем». Можно предположить, что после «частного совещания представителей воинских частей», которое происходило в штабе Дорофеева без участия всех присутствующих в училище офицеров, он, выйдя в общий зал, сделал сообщение по этому поводу и указал на необходимость приступить к формированию рот. В тот момент такое заявление могло быть встречено только с энтузиазмом. Единодушные громкие приветствия можно было, без всякой натяжки, принять и за единогласное избрание, которое если и имело место, то, вероятно, в штабе Дорофеева на совещании представителей воинских частей.

    Мельгунов не поясняет, что он подразумевает под термином «общее командование». Несмотря на резко враждебное отношение к нему обитателей Александровского училища, Рябцев оставался командующим войсками округа, значит, в полном смысле слова, общее командование оставалось за ним. Поэтому термин, употребляемый Мельгуновым, скорее всего, означает оперативное подчинение Дорофееву (уже возглавляющему офицеров–добровольцев) юнкеров Александровского училища. Кстати, Александровское училище было самой многочисленной и лучше всего организованной частью с нашей стороны. Естественно заключить, что его представители находились в штабе Дорофеева. Были разговоры о том, что начальник училища генерал–майор Михеев отказался включиться в нашу акцию и, держа нейтралитет, засел в «бест» — в свою квартиру.

    Как формировалась та рота, в которую я попал, и как в ней «выбирались начальники», я хорошо помню. Дорофеев вызвал к себе старших в чине обер–офицеров. Вскоре один штабс–капитан вернулся и крикнул: «Господа офицеры, мне поручено сформировать роту. Кто хочет быть в ней, пожалуйте к этой стене» — и указал на одну из стен зала, в котором мы находились. Вдоль указанной стены быстро набралось достаточное количество офицеров. Раздалась команда «становись», и, после произведенного расчета, рота была разбита на взводы, для которых ротный «выбрал» командиров из старших в чине. Тем, кто еще не имел винтовок, их выдали. Все мы рассовали полученные обоймы по карманам и сразу же выступили. Командир роты уже имел задание очистить перекресток Никитской и Знаменского переулка от красных. Оттуда слышалась беспорядочная стрельба.

    Рота разбилась на две цепочки и стала продвигаться к намеченной цели по обоим тротуарам переулка. Чем ближе мы подходили к перекрестку, тем сильнее становилась стрельба. Пули беспрерывно лязгали по мостовой, шлепались в стены домов. В узком переулке казалось, что огонь идет не только со стороны Никитской, но и из тех домов, мимо которых мы проходили. Поэтому часть роты была послана для обыска соседних дворов и помещений. Наконец головы цепочек достигали перекрестка. В тот же момент я услышал крик и, обернувшись, увидел, как высоко в воздух взвилась зеленая фуражка. Шедшему сзади меня пограничнику пуля попала сквозь козырек фуражки прямо в лоб. Бедняга был убит на месте. Почти одновременно тут же, посередине мостовой, остановился учебный лафетный пулемет, подвезенный «на рысях» несколькими офицерами, и прапорщик, баронесса де Бодэ, стала посылать на Никитскую очередь за очередью.

    Под аккомпанемент пулемета головные цепочки, вместе с командиром роты, перебежали улицу и, разбив прикладами окна какого?то колбасного магазина, проникли внутрь его. За ними последовали другие. Стрельба сразу стихла. Обыскав все прилежащие дома, выходящие окнами на Знаменский переулок, ничего, кроме расстрелянных гильз, в них не нашли. Только на площадке одной из лестниц обнаружили большую лужу крови. Большевики бежали, не приняв боя. Раздраженные смертью пограничника, офицеры хотели их преследовать, но были удержаны командиром роты, сказавшим, что он имеет категорический приказ: очищенный от красных перекресток охранять и не двигаться дальше. Позже мне пришлось участвовать в обороне площади храма Христа Спасителя, а затем Охотного Ряда. В обоих случаях нам не позволялось атаковать, мы только должны были удерживать наши позиции, что не представляло большого труда. [82]

    Д. Одарченко

    КАК ПОЛОНИЛИ МОСКВУ[83]

    С занятием Кремля стало возможным определить довольно точно район, находившийся в обладании юнкеров. При этом, однако, следует иметь в виду, что нашей целью было расширить занятый район и пробиться к окраинам и вокзалам, со стороны же большевиков обнаружилось стремление выбить нас из занимаемой нами части города и тем уничтожить всякое сопротивление, иными словами — занять весь город. Так что граница то и дело менялась и, надо сказать, имела тенденцию к расширению района, занятого противобольшевистскими силами.

    Большевики наступали довольно осторожно, стараясь обойтись усиленным ружейным и пулеметным огнем (а впоследствии и орудийным), не доводя дела до рукопашного боя.

    Эта осторожность объясняется неуверенностью и боязливым настроением большевистского воинства. Уверенности в себе и в своей победе оно не имело.

    * * *

    Числа 28–го, 29–го положение юнкеров стало более определенным и крепким; потянулись связи между отдельными группами; менее стало слухачей, все положение как?то оформилось. Но наряду с этим обнаружился зловещий недостаток патронов. Расходование их, и без того очень скупое, пришлось свести до минимума; появилась угроза остаться вовсе без патронов.

    Временно этот недостаток был восполнен благодаря подвигу двух братьев, корнетов Н–х, одного из гусарских полков.

    Дело было так: не стало патронов, братья корнеты вызвались их достать. Оделись по — «товарищески», настукали на машинке «мандат» и требование 14 тысяч патронов из складов Симонова монастыря; отправились туда.

    Бьют себя в грудь и по столу кулаками, требуя у большевиков, владеющих складом, выдачи патронов, уверяя, что присланы «товарищами» откуда?то из?под Красных Ворот, где «мы?де ведем бой с белогвардейцами». Добиваются получения ящиков с патронами, грузовика и провожатого; доехав до Крымской площади, этого провожатого сбрасывают и торжественно въезжают в наше расположение, везя с собой драгоценный груз.

    Хотя недостаток патронов и не явился прямой причиной неудачи противобольшевистских сил, тем не менее, отрезанные от вокзалов и окраин, где помещались склады, юнкера должны были бы рано или поздно отказаться от дальнейшей борьбы из?за недостатка патронов. Чтобы избежать этого, оставалось одно: постараться захватить склады на окраинах и пробраться к вокзалам, иначе говоря — совсем выгнать большевиков из Москвы. Такой план — правда, довольно смелый — имел тогда много шансов осуществиться и, наскольку мне известно, он?то и составлял задачу нашего командования, если вообще была какая?нибудь задача у нашего командования и если вообще было таковое.

    Говорю так оттого, что, на мой взгляд, и сама гибель произошла от полного безначалия: дело в том, что главным начальником всех противоболыневистских сил считался почему?то полковник Рябцев, находившийся в Лефортове и тем самым лишенный возможности не только приказывать что?либо, но даже давать сведения о себе.

    У нас же — в «Художественном» кинематографе и Александровском военном училище — начальствовал полковник Л. Н. Трескин (одного из полков Варшавской гвардии), человек дельный и энергичный; генералов же я видел только лишь одного — старика Ц., но он почему?то был в стороне и никакой командной должности не занимал. Чем объяснить это отсутствие генералов — ума не приложу; а ведь если бы во главе движения стал какой?нибудь популярный генерал — многие пошли бы за ним.

    * * *

    Уже неделю шли бои: боролись из?за домов и улиц, рыли поперек улиц окопы, делали перебежки, перестреливались; к 1 ноября большевиков во многих местах значительно потеснили. Появилась надежда на подкрепление: корнет В. Н. М–в, одного из драгунских полков, в штатском платье поехал в Тверь звать Тверское кавалерийское училище; таковое и выступило походным порядком, ввиду отказа Викжеля перевезти его, но до Москвы не дошло, так как все уже было кончено.

    Улицы имели вид грязный и запущенный; там, где не было столкновений, — улицы были пустынными. Первые дни еще публика ходила и глазела, но затем, увидав, что дело было серьезно, предпочла отсиживаться по домам. Особенно заботились об этом «домовые комитеты», кои всеми доступными им средствами старались удержать непоседливых дома и завели с этой целью даже особые пропуски, на случай крайней необходимости кому?нибудь покинуть пределы своего дома.

    Так сидели одни и боролись другие.

    А борьба все шла; количеству и техническим и материальным средствам большевиков была противопоставлена отвага и стойкость юнкеров, студентов, офицеров и гимназистов.

    Обстановка жизни наших бойцов в эти дни была куда как тяжела. Или бои — столкновения нудные, из?за угла; или стояние по суткам где?нибудь на углу улицы. Редко — сон: в кинематографе, в училище, а то чаще в подворотне, парадном или прямо на улице; редко забегали домой (и то лишь кто жил в занятом нами районе). Еда — об ней мало думали, а по большей части — папиросы и папиросы. Горячей пищи, чаю — не было в помине.

    И так — десять дней. Десять дней без сна, без отдыха, без пищи, а главное — с очень смутной надеждой на будущее.

    Было лишь одно — сознание долга.

    Последние два дня большевики, продолжая обстрел, вели себя вяло: у них не только не было уверенности в победе, но даже наоборот: так, в штабе «товарища» Ломова (одного из большевистских главарей), помещавшемся в кинематографе «Олимпия», на Александровской улице, считали дело проигранным, и, как мне это рассказывал потом один офицер, живший в том районе, когда к ним приходили из вышеупомянутого штаба с обыском, то говорили очень мрачно, что «…нас?де все равно повесят».

    * * *

    Последний день я был на Поварской; в патруле нас было 9 человек. После дня, проведенного в перестрелке, к вечеру все затихло. Стемнело…

    Вдруг шум автомобиля… сидящие в нем офицеры говорят пароль и объясняют, Что едут… для мирных переговоров. Все ошеломлены; но автомобиль торопится; пропускаем.

    Один из наших изъявляет желание пустить пулю в спину этим парламентерам, другие его удерживают… Настроение резко падает… Мир… Конец… Знали, какой «мир» с большевиками…

    Под утро пришла смена. Усталые, подавленные, возвращаемся в «Художественный». Там настроение убийственное; никто ничего толком не знает; говорят одно: «мир» и «мир».

    Выясняется: полковник Рябцев из Лефортова приказал прекратить военные действия и вступил в переговоры с большевиками; Трескин, тоже полковник, считая себя младшим, подчиненным, — счел своим долгом подчиниться приказанию Рябцева. Наша же дальнейшая судьба — неизвестна.

    В итоге — несмотря на блестящую военную обстановку, несмотря на ожидание помощи извне (Тверское училище), несмотря на желание участников бороться до конца, — «мир» был заключен 3 ноября по старому стилю; где и кем он был подписан — мне остается неизвестным.

    * * *

    Мои личные воспоминания о конце таковы: проснувшись уже поздно утром 3 ноября в темной комнате кинематографа, я вышел в фойе и увидал, что там почти совершенно пусто; на улице, перед выходом, строились последние шеренги и уходили в направлении Александровского училища. Все были при оружии, говорили мало… «идем разоруженные». Порядок полный. Я шел в последнем ряду, крутом, по обе стороны — цепи красногвардейцев; за ними — толпа любопытных, но главное — родственники и близкие наши. Большевики, считаясь с тем, что у нас было еще оружие, ограничивались лишь ругательствами: «Помещичьи сынки!», «Корниловские прихвостни!..» — и площадная брань.

    Трудно описать, что творилось в училище; пока был дух, пока боролись — была бодрость и порядок; теперь же сказались бессонные ночи, утомление боев, недоедание и все, что пришлось пережить в эти дни. А главное — не было воды; помню, с каким вожделением смотрел я на двух офицеров, евших яблоки…

    Приказали сложить винтовки… сложили; выстрел — кто?то застрелился; с прапорщиком М–ром — припадок нервный: кричит и жестикулирует. Другие бродят как тени.

    * * *

    Большевики выпустили из Александровского училища всех — мне, по крайней мере, не известны случаи расстрелов и убийств тогда; но побои и издевательства были.

    Однако уже на следующий день начались аресты среди участников, а потом и расстрелы.

    Тогда начали разъезжаться; некоторая часть пробралась на Дон, в Ростов и Новочеркасск, и положила начало Добровольческой армии. Около того же времени состоялись «красные похороны» «героев октябрьской революции» — хоронили около двух тысяч человек; были митинги, речи.

    Погибших юнкеров, студентов, офицеров, гимназистов и кадет хоронили на Братском кладбище; хоронили в простых гробах; венки из ели; шел дождь…

    Забросали их елками, Замесили их грязью..

    …И знаю, что эти люди боролись во имя, быть может, неопределенных, но светлых, высоких идей; что они первые поняли, что такое большевики и что с ними нужно бороться насмерть; что в душах своих эти люди носили Бога.

    М. Нестерович–Берг[84]

    В БОРЬБЕ С БОЛЬШЕВИКАМИ[85]

    …Между тем все чаще и чаще заходили в «Дрезден» вооруженные солдаты, а рабочие стали выбрасывать из гостиницы всех частных жильцов, захватывая их помещения. Вскоре очередь дошла и до военных организаций — за исключением нашего Союза, с которым все же Совет считался. В один прекрасный день гостиницу «Дрезден» объявили реквизированной, навезли телефонов, пулеметов, много разного оружия. Видно было, что здание превращается в некий штаб. О чем думало в те дни Временное правительство и командующий московскими войсками полковник Рябцев — не знаю. Тогда же появилось в гостинице множество евреев и евреек, занявших в третьем этаже несколько комнат, и в первый же день по их водворении, — если только память мне не изменяет, — стала выходить «Правда», в которой сразу, на первой же странице, появился призыв к избиению офицеров и буржуев, причем генералы Алексеев, Корнилов и все остальные объявлялись изменниками народа. Я никак не могла понять, что же, наконец, происходит, как Временное правительство позволяет издавать такую газету. Когда я передала ее нашим солдатам, все члены комитета [86] были в сборе. Кроме того, было несколько солдат из нашей команды, с винтовками. Солдаты решили разгромить преступную редакцию. Я, конечно, не старалась их удерживать, напротив, советовала не медлить. Солдаты побежали наверх.

    Не прошло и пяти минут, как раздался страшный шум: ломалась мебель, рвались газеты, а по лестнице сыпались члены редакции, крича: «Товарищи, разбой». Помню, как Крылов бил какого?то еврея на лестнице, приговаривая: «Это за Алексеева, это за Корнилова, от русских солдат…»

    Видя, что делается, я позвонила по телефону в нашу команду, в то время расположенную в цирке Соломонского, прося о помощи: комитет наш, несомненно, подвергался опасности. Вскоре, действительно, явились вооруженные солдаты из Совета. К этому времени наша команда, успев совершить все, что полагалось, спокойно сидела в комитете, где находилась тогда графиня В. Бобринская. Советская солдатня и рабочие вошли к нам и, не говоря ни слова никому из членов комитета, подошли ко мне и к графине Бобринской и заявили, что мы арестованы. Я насмешливо удивилась: «Не может быть!» А члены комитета тут же взяли в руки винтовки, обступили меня и графиню Бобринскую и потребовали немедленного удаления вооруженных рабочих. В ту же минуту явилась наша подмога, человек двадцать вооруженных винтовками комитетских. Начались пререкания. «Мы должны увести арестованных», — заявил один из рабочих, указывая на меня и на графиню. «Разойдись, сволочь этакая, — крикнул Крылов, — перестреляем вас тут, как собак…» Рабочие убрались, но явился какой?то латыш, член Совета, и потребовал, чтобы мы приказали команде разойтись. Но, поняв, что ссориться с нами не в их интересах, член Совета извинился предо мною, говоря, что никакого распоряжения арестовать меня Совет не давал. Так этот эпизод был ликвидирован.

    Зато вечером, на заседании Совета, наш комитет обзывали «корниловской сволочью, старорежимниками, которых нужно разогнать», и т. д. Когда же член нашего Союза спросил, зачем реквизирована гостиница «Дрезден», то ему ответили, что Совет распоряжения не давал и о том, что туда оружие свозят, ничего не знал.

    15 октября «Дрезден» был совсем захвачен рабочими и превращен в военный штаб. В Московском Совете все ночи напролет происходили заседания; к зданию Совета подкатывали грузовики, наполненные оружием, и доставлялись пулеметы. Отсюда оружие развозилось в разные части Москвы, особенно — в рабочие кварталы. Что же делал в эти дни полковник Рябцев?

    * * *

    20 октября у нас было тайное совещание, на нем присутствовало много офицеров. Мы решили потребовать для вооружения нашей команды 3000 винтовок и большое количество патронов. Официально это оружие предназначалось для нашей команды, конвоировавшей пленных на фабрики. Приказание на выдачу нам оружия мы получили из штаба. Председатель Крылов отправился с солдатами в арсенал; им заявили, что 21 утром можно прислать грузовик, и оружие будет выдано. Я довела об этом до сведения офицеров через корнета Нелюбовского, а сама отправилась в Белостоцкий госпиталь.

    21 октября был послан грузовик и наряд солдат, с Крыловым и секретарем Союза Бутусовым. Все шло отлично, оружие погрузили. Но вдруг пришло заявление командующего войсками: оружия нам не выдавать. Почему полковник Рябцев изменил свое предыдущее решение, мы не могли узнать в штабе, а сам он отказался нас принять. Напрасно добивался комитет и того, чтобы быть принятым дежурным генералом. Никакие уговоры не подействовали. Между тем все ждали каких?то событий, и в ожидании никто ничего не делал. Большевики, не встречая нигде препятствий, совсем спокойно подготовляли свое выступление. К счастью, мне удалось до этих событий устроить общежитие для солдат при комитете. Я все перевела на новое место, в Деловой Двор, где была снята квартира на два года у Второва. Я позаботилась и о кухарке для обедов. В день выступления большевиков в «Дрездене» находились только те из наших членов, которые умышленно задержались в гостинице для разведки, да еще оставалось кое?что из обмундировки, которую не успели перевезти в новое помещение.

    Накануне выступления большевиков, т. е. 26 октября утром, в комитет пришел корнет Нелюбовский, присланный офицерами, постановившими обратиться за оружием и помощью. Я уверила корнета, что с солдатами он может говорить спокойно: я за них ручаюсь. И действительно, наши солдаты, выслушав корнета, написали офицерам бумагу, в которой заявили о полной с ними солидарности. На бумаге подписался весь комитет вместе со мною. Один из солдат отвез за корнетом Нелюбовским три нагана и несколько ручных гранат.

    В Москве было тревожно, всюду ездили вооруженные рабочие на грузовиках с пулеметами, прохожих на улицах не было, магазины закрывались. Команда наша в то время помещалась на Цветном бульваре, в Манеже и в цирке Соломонского. Председатель Крылов предложил нашим офицерам переодеться в солдатские шинели, что и было сделано перед выступлением большевиков.

    Утром 26 октября около 11 часов прислали из штаба за нашим комитетом. Отправились председатель Крылов, секретарь Бутусов, казначей Юберт. Полковник Рябцев позвал солдат в кабинет и спросил, можно ли рассчитывать, что комитет станет на защиту Временного правительства. На это Крылов ему ответил, что наши солдаты не стали бы защищать того правительства, которое ведет страну к анархии и засадило в тюрьму лучших генералов, но так как за ошибки правительства не должен страдать народ, бежавшие из плена все?таки выступят против большевиков.

    — Теперь вы видите, какую ошибку сделали, не выдав оружия бежавшим, — сказал Крылов.

    — Да, но вы забываете, что я всецело подчиняюсь Совету депутатов, — ответил Рябцев.

    Вернувшись из штаба в комитет, мы получили точные сведения о том, что против большевиков будут драться военные училища и школа прапорщиков, которыми будут командовать полковники Хованский, Дорофеев и Матвеев. [87]

    В гостиницу «Дрезден» привозилось много оружия, устанавливались на Скобелевской площади орудия и пулеметы. Я отправилась в команду поговорить с солдатами, дала им по 25 рублей на человека и по сотне папирос и еще раз убедилась, что это люди вполне надежные. В команде находились и переодетые офицеры, многие были из польской части, были и офицеры, бежавшие из плена, помню между ними поручика Закржевского.

    * * *

    26 октября, часов в десять вечера, мы находились в нашем «дрезденском» комитете, где нам сообщили, что 56–й и 57–й полки, стоящие в Кремле, взбунтовались, ранили офицеров и захватили Кремль.

    Так началось.

    В «Дрездене» было полным–полно вооруженных солдат и рабочих, много еврейской молодежи, вооруженной с головы до ног. Отдавались какие?то распоряжения, поминутно уезжали и приезжали рабочие на грузовиках, привозя с собою арестованных офицеров, быстро наполнялись ими комнаты «Дрездена». Среди арестованных я заметила много мальчиков–кадет. «Дрезден» оказался первой тюрьмой для бедного офицерства.

    За всем, что происходило на Скобелевской площади и у здания Совета, мы могли свободно наблюдать из нашего окна. Наши части с офицерами прорвались к Красной площади в Кремль, выбив оттуда большевиков, и, пройдя через Никитские Ворота, соединились с Александровским военным училищем. Много наших солдат было убито… Несчастные, они вернулись на родину для того, чтобы пасть от русской пули! Пали герои–солдаты в братоубийственной бойне, затеянной негодяями, втянувшими в нее темные русские массы разными заманчивыми посулами! И стены старого Кремля русские рабочие залили кровью русских воинов под указку агитаторов…

    Я находилась на Красной площади с солдатом Андриенко, перевязывала раненых, а в два часа ночи с каким?то священником вернулась в комитет. Все перемешались, нельзя было понять, кто за, кто против большевиков. Привозили все больше и больше арестованных офицеров. В зале ресторана «Дрездена» столько их скопилось, что стояли вплотную друг к другу, по коридорам бродили пьяные матросы и рабочие. Были даже какие?то женщины с винтовками.

    Поминутно входили в комнату солдаты, предлагая нашим солдатам водки. Поздно ночью пришел корнет Нелюбовский, страшно уставший; он рассказал, как дрались наши солдаты. Мы снабдили корнета удостоверениями, для него и офицеров Белостоцкого госпиталя, о том, что они бежавшие из плена. Всю эту ночь просидели мы в комитете и все время приходили солдаты за документами. Я все собиралась в Александровское училище, но меня не пустили солдаты. По улицам шла стрельба; я передала к себе домой по телефону, что нахожусь в комитете.

    Председатель Крылов подал мысль попытаться освободить арестованных офицеров в «Дрездене». Никто не знал, что происходит, кого слушать, кто приказывает; эту минуту можно и должно было использовать, освободив хотя бы часть офицеров, — ведь почти все красноармейцы были пьяны! В комитете сохранилось много бланков «Совета депутатов» с печатями; удалось стереть резинкой написанное и написать следующее: «Выдать товарищу Иванову арестованных офицеров для перевода в более надежное место». Подпись была вымышленная. Освобождением офицеров занялись председатель комитета Крылов, Юберт и унтер–офицер Андриенко.

    Результат получился блестящий. Солдаты переоделись и приняли вид бандитов, вооружились винтовками и ручными гранатами и отправились в ресторан, где находились арестованные. Я пошла с ними, рабочие и матросы посмеивались, называя меня «товарищем», да и не могло быть никого другого в «Дрездене». Вид у наших переодетых солдат был страшноватый. Крылов подал бумагу старшему красноармейцу. Тот прочел ее и сказал:

    — Берите, товарищ, эту сволочь, потопите ее в Москве–реке.

    Нужно было спешить. Могли прийти из Совета, и тогда нам крышка. Крылов забрал бумагу, подписанную красноармейцем. Солдаты вошли в зал, где были заперты офицеры, я остановилась в дверях, наблюдая за происходящим.

    — Выходи, сволочь, — грозно крикнул Крылов, — да поживей! Бледные, как тени, стали выходить офицеры в коридор. Тут Юберт, увидев командира своего полка и желая его спасти, схватил его за рукав и грубо вытолкнул за двери в коридор. Я торопила солдат, так как очень за них боялась.

    — Ступай, — скомандовал Крылов.

    Офицеров было двадцать человек. Главная трудность теперь состояла в том, чтобы выйти из «Дрездена». Накинув пальто и повязав голову какой?то тряпкой, я выбежала на улицу. Скорей, скорей! Лишь бы выбраться из этого проклятого красного штаба. За мной поспешили еще два наших солдата. Очутившись на Тверской, мы могли сказать: «Спасены», но что пережили офицеры, не знавшие, что их спасают! Они шли молча, наши солдаты тоже не разжимали уст. Наконец Крылов попросил меня объявить офицерам, что мы их спасли.

    Мы направлялись к Деловому Двору, к себе в комитет. Вмешавшись в группу офицеров, я тихим голосом стала говорить: «Будьте покойны, ничего не бойтесь! Хотим спасти вас. Ведут вас бежавшие из плена, исполняйте быстро все, что они вам скажут».

    Кто?то из офицеров ответил:

    — Хорошо, сестра Нестерович.

    По улицам идти было опасно, встречались группы вооруженных рабочих, подходивших к нашим солдатам с расспросами — кого ведем. Крылов скомандовал разделиться на три группы. Каждая направилась другой дорогой в Деловой Двор. У подъезда стоял солдат Союза с винтовкой, быстро прошли все наверх в комитет. Я расплакалась:

    — Господа офицеры, вы спасены.

    То, что произошло в комитете, описать трудно. Стояли бледные наши солдаты, Крылов попросил коньяку, говоря, что легче было убежать из Германии, чем из гостиницы «Дрезден». Офицеры не знали, как благодарить солдат. Командир Юберта целовал его, узнав, что случилось. Многие офицеры говорили, что когда увидели меня, то все поняли…

    Не теряя времени, офицеры стали переодеваться в солдатскую форму. Крылов предложил выйти целой группой на улицу, чтобы освободить еще партию офицеров. Все согласились. Остались в комитете только офицеры, старшие годами.

    Образовалось две группы по семь человек, переодетых бандитами. Одна группа отправилась в сторону Кремля, другая, с Крыловым, к Скобелевской площади. Я осталась в комитете прилечь. Было уже шесть часов утра. Приблизительно через два часа пришла группа с Андриенко и капитаном Карамазовым, привели с собою восемь офицеров. Спустя час вернулись и другие, с Крыловым, и привели пять офицеров, отбитых от каких?то студентов. Все офицеры переоделись, получив наши удостоверения, винтовки и патроны, пошли пробиваться в Александровское училище. Я на минутку поехала к себе, но сейчас же вернулась в комитет, ибо хорошо знала, что в Александровском училище еды мало, а у нас были большие запасы.

    Решили доставить продовольствие в училище. Я переоделась в форму сестры, которую никогда не носила, и под градом пуль стала пробираться вдоль домов. На улицах было много убитых, особенно на Страстном бульваре. До комитета я добралась благополучно, снабдила солдат салом, мясными консервами и необходимым количеством хлеба, а сама захватила с собой большую бутылку йоду и бинтов. Затем мы пробрались к Александровскому училищу. Полковник Дорофеев находился как раз там и обрадовался нам. Мы рассказали, где и какие силы у большевиков, в каких частях города находятся орудия и т. д. Полковник Дорофеев просил меня оставить ему солдат, которые будут нужны ему как разведчики, на что солдаты охотно согласились, но они боялись пустить меня обратно одну.

    — А как же пойдет Марья Антоновна? Полковник им ответил.

    — Да не бойтесь, с нею Бог.

    Возвращалась я мимо Охотного Ряда, где происходил небольшой бой. Мне пришлось быть свидетельницей очень тяжелой и дикой сцены. В Охотном Ряду около одного из лотков лежал тяжело раненный юнкер с простреленной грудью и желудком. Я нагнулась над ним, думая, что смогу ему оказать помощь. Раненый был без сознанная. Передо мною, как из?под земли, выросли два красноармейца с винтовками. Закричали.

    — Что эту сволочь перевязывать! — и штыками винтовок прокололи грудь юнкеру.

    Я кричала, что раненых не добивают, на что один из них мне ответил.

    — Теперь такая мода, ведь это буржуй, враг народа.

    Не знаю, как я дошла до гостиницы «Метрополь», — я знала, что там есть вооруженные наши солдаты.

    Когда я вернулась в комитет, все испугались моего вида. Как я ни протестовала, Крылов заявил, что мне больше не позволит выходить, солдаты все сделают сами.

    Я попросила отправить папиросы в училище. Взялся за это дело Суцук. Папирос у нас было много. Солдаты набрали в мешки столько, сколько можно было снести, и отправились в училище, чтобы заодно доставить также сведения об артиллерии на Воробьевых горах. Такие переходы были опасны, все время нужно было идти под градом пуль Затем Крылов сообщил мне, что совет, т. е. большевики, приказал нам убраться из «Дрездена» и что рабочие забрали находящиеся там 30 пар сапог совсем новых, которые я купила, и 40 шапок. Оставили свои рваные, надев наши новые. Я предложила Крылову сейчас же поехать в Совет, что мы и сделали.

    Нас принял какой?то член исполнительного комитета, вольноопределяющийся еврей, которому я заявила, что красноармейцы нас ограбили.

    — А вам какое до этого дело? — спросил меня член исполнительного комитета.

    Тут я вспылила.

    — Как — какое дело? А кто достал эти вещи, кто дни и ночи собирал гроши, чтобы помочь пленным, как не я?

    — Успокойтесь, успокойтесь. Кто вы такая? Крылов объяснил, кто я.

    — Хорошо, сейчас же выдадут вам 30 пар сапог из нашего склада, а вместо шапок получите 20 шинелей.

    Последнее весьма пригодилось нам для офицеров.

    Бои все разгорались. Юнкера заняли Театральную площадь, гостиницу «Метрополь». Здесь очень помогли солдаты. Но силы большевиков значительно увеличивались, в то время как ряды сражавшихся против большевиков уменьшались, теряя убитых и раненых.

    Наш комитет возмущался: что делают офицеры? Почему не идут все в училище? Чего ждут и на кого надеются?

    В Москве было тогда зарегистрировано около 55 000 человек с боевым прошлым, принимавших участие в мировой войне, и много других незарегистрированных. Если бы они все вышли на улицу — то представляли бы силу, с которой большевики вряд ли справились.

    В свое время петербургский Генеральный штаб предупредил офицеров секретным приказом о том, что большевики готовят им резню. Ясно указывалась необходимость сорганизоваться и привлечь к себе наиболее надежных солдат. А дрались дети, юнкера, кадеты, гимназисты и небольшая часть офицеров–героев! Куда же девались русские люди, кричавшие прежде о Царе и о Родине?

    Я не могла вернуться к себе, важные дела требовали моего присутствия в комитете. Туда с улицы, где шел бой, приходили офицеры отдохнуть, поесть и возобновить запас патронов. Они сообщали все новости. Так мы узнали, что формируется добровольческая армия во главе с генералом Алексеевым, не то в Кисловодске, не то в Новочеркасске. Эта затея меня тотчас заинтересовала, я предложила послать солдата к Алексееву сообщить о нашем Союзе и получить указания, как действовать. Денег в моем личном распоряжении было достаточно. Вскоре и поехал унтер–офицер Хоменко. В письме мы просили генерала Алексеева выслушать нашего представителя и принять от него 3000 рублей на армию. Письмо все подписали. Вечером 28 октября Хоменко уже выехал в Новочеркасск.

    Я была очень измучена, еле ходила и решила отдохнуть у себя. Но по Арбату двигаться было нелегко. Я была в форме сестры, в карманах йод и бинты на всякий случай, да несколько сот папирос (авось встречу наших солдат).

    Пройти на Арбат было трудненько, я пробиралась часа четыре. Наконец на Арбате, встретив отряд юнкеров, я дала им папирос. Как обрадовались, не курили вторые сутки! Всех домашних поразил мой приход. Не знаю, на что я была похожа, знаю только, что невероятно грязна.

    Началась обычная для тех времен жизнь, с дежурствами домовых комитетов на лестницах. Из дому нельзя было высунуть носа, над Арбатом все время летали артиллерийские снаряды, направляемые в Александровское училище и попадавшие в частные дома. День и ночь шла пальба. Велика была моя радость, когда ночью, во время орудийной стрельбы, сидя на лестнице и услышав стук в дверь, я увидела юнкеров. Кто?то из нас отпер.

    — Здесь живет сестра Нестерович?

    — Здесь. Что вам угодно?

    — Мы хотели узнать, жива ли она; говорили, будто убита на Театральной площади.

    Я хотела сейчас же бежать с ними в училище, но домашние удержали. Ночь провели мы на лестнице в дежурствах, а под утро разошлись по квартирам — поспать немного. Только и думалось о том, как бы пробраться в комитет или в училище. К тому же один купец обещался дать 2000 рублей. Жаль было терять эту сумму. Пригодилась бы теперь.

    Наконец я решила во что бы то ни стало убежать из дому… В 9 часов утра мой и след простыл. Все еще спали, когда я ушла, оставив записку на столе: «Ухожу в комитет. Когда вернусь, не знаю. Целую. Ваша Мушка».

    Когда я пришла к купцу за обещанными деньгами, — не помню теперь, кто это был, — жертвователь мой немало удивился.

    — А я боялась, не раздумали бы дать…

    — Нет, сударыня, за храбрость вашу добавлю еще три тысячи, получите пять.

    Как я торжествовала, деньги были очень нужны. Ведь из комитетских сумм нельзя было брать…

    Часа в два я попала в комитет. Солдаты шумно обрадовались. Крылов рассказал, что обошел все рабочие кварталы: много народу присоединяется к большевикам, идет к ним четыре тысячи рабочих из Петрограда; горсточке наших героев не выдержать! Я просила Крылова напечатать побольше удостоверений о принадлежности к нашему Союзу.

    Что?то тянуло меня в Александровское училище, хотя солдаты и не хотели пускать. Взяв с собою три фунта сала, я все?таки вышла, да напрасно. Продолжалась сильная пулеметная и ружейная перестрелка. До позднего вечера я пряталась в подворотнях. Лишь поздно вернулась домой на Арбат, опять не попав в училище.

    Москва переживала ужасные дни. Я узнала, что в Александровском училище два дня все не ели, а пробраться туда не было никакой возможности. Как львы, кряду восемь дней дрались герои–патриоты, которых оказалось так мало в России. На восьмой день полковник Рябцев сдал Александровское училище и поручился за безопасность всех в нем находившихся. Всюду было слышно: измена, измена.

    В Александровском училище те, кто были там, решили — прямо на Дон, к Каледину, или — соединиться с Корниловым, пробивавшимся со своими текинцами из Быхова тоже на Дон. Решили искать помощи в комитете бежавших.

    С. Эфрон[88]

    ОКТЯБРЬ (1917 год)[89]

    …Когда б на то не Божья воля, не отдали б Москвы!

    Это было утром 26 октября. Помню, как нехотя я, садясь за чай, развернул «Русские Ведомости» или «Русское Слово», не ожидая, после провала Корниловского выступления, ничего доброго.

    На первой странице бросилась в глаза напечатанная жирным шрифтом строчка:

    «Переворот в Петрограде. Арест членов Временного правительства. Бои на улицах города».

    Кровь бросилась в голову. То, что должно было произойти со дня на день, и мысль о чем так старательно отгонялась всеми, — свершилось.

    Предупредив сестру (жена в это время находилась в Крыму), я быстро оделся, захватил в боковой карман шинели револьвер «Ивер и Джонсон» и полетел в полк, где, конечно, должны были собраться офицеры, чтобы сговориться о ближайших действиях.

    Я знал наверное, что Москва без борьбы большевикам не достанется. Наступил час, когда должны были выступить с одной стороны большевики, а с другой — все действенное, могущее оказать им сопротивление. Я недооценивал сил большевиков, и их поражение казалось мне несомненным.

    Мальчишеский задор, соединенный с долго накапливаемой и сдерживаемой энергией, давали себя чувствовать так сильно, что я не мог побороть лихорадочной дрожи.

    Ехать в полк надо было к Покровским Воротам трамваем. Газетчики поминутно вскакивали в вагон, выкрикивая страшную весть. Газеты рвались нарасхват. С жадностью всматривался я в лица, стараясь прочесть в них, как встречается москвичами полученное известие. Замечалось лишь скрытое волнение. Обычно столь легко выявляющие свои чувства, москвичи на этот раз как бы боялись выказать то или иное отношение к случившемуся. В вагоне царило молчание, нарушаемое лишь шелестом перелистываемых газет.

    Я не выдержал. Нарочно вынул из кармана газету, сделал вид, что впервые читаю ее, и, пробежав несколько строчек, проговорил громче, чем собирался:

    — Посмотрим. Москва — не Петроград. То, что легко было в Петрограде, на том в Москве сломают зубы.

    Сидящий против меня господин улыбнулся и тихо ответил:

    — Дай Бог!

    Остальные пассажиры хранили молчание. Молчание не иначе мыслящих, а просто не желающих высказаться.

    Знаменательность этого молчания я оценил лишь впоследствии.

    Мрачное старое здание Покровских казарм. Перед казармами небольшой плац. Обычный будничный вид. Марширующие шеренги и взводы. Окрики и зычные слова команды: «Взво–о-од кру–у-гом! На–пра–а-во!», «Голову выше!», «Ноги не слышу!» и т. д. Будто бы ничего и не случилось. В то время как почти наверное уже завтра Москва будет содрогаться от выстрелов.

    Прохожу в свою десятую роту. По коридорам подметают уборщики. Проходящие солдаты отдают честь. При моем появлении в роте раздается полагающаяся команда. Здороваюсь. Отвечают дружно. Подбегает с рапортом дежурный по роте.

    Подходит фельдфебель — хитрый хохол Марченко.

    — Как дела, Марченко? Все благополучно?

    — Так точно, господин прапорщик. Происшествий никаких не случилось. Все слава Богу.

    По уклончивости взгляда и многозначительности интонации вижу, что он все знает.

    — Из господ офицеров никто не приходил?

    — Всех, господин прапорщик, в собрании найдете. Туда всех созвали.

    Оглядываю солдат. Ничего подозрительного не замечаю и направляюсь в Офицерское собрание.

    В небольшом помещении собрания — давка. С большим трудом протискиваюсь в середину. По лицам вижу, что настроены сдержанно, но решительно. Собрание протекает напряженно, но в полном порядке. Это скорее частное совещание. Командиры батальонов сообщают, что по батальонам тихо и никаких выступлений ожидать не приходится. Кто?то из офицеров спрашивает, приглашен ли командир полка (командир полка обычно на собрании офицеров не присутствует. — С. Э). Его ждут с минуты на минуту. До его прихода офицеры разбиваются на группы и делятся своими мыслями о случившемся. Большинство наивно уверено в успехе несуществующих антибольшевистских сил.

    — Вы подсчитайте только, — кипятится молодой прапорщик, — в нашем полку триста офицеров, а всего в Московском гарнизоне тысяч до двадцати. Ведь это же громадная сила! Я не беру в счет военных училищ и школ прапорщиков. С одними юнкерами можно всех большевиков из Москвы изгнать.

    — А после что? — спрашивает старый капитан Ф.

    — Как — после что? — возмущается прапорщик. — Да ведь Москва?то это — все. Мы установим связь с казаками, а через несколько дней вся Россия в наших руках.

    — Вы говорите как ребенок, — начинает сердиться капитан. — Сейчас в Совете рабочих депутатов идет работа по подготовке переворота, и я уверен, что такая же работа идет и в нашем полку. А что мы делаем? Болтаем, болтаем и болтаем. Керенщина проклятая! — И он, с раздражением отмахнувшись, отходит в сторону.

    В это время раздается возглас одного из командиров батальонов: «Господа офицеры». Все встают. В собрание торопливо входит в сопровождении адъютанта (впоследствии одного из первых перешедшего к большевикам) командир полка. [90]

    Маленький, подвижный и легкий, как на крыльях, с подергивающимся после контузии лицом, с черной повязкой на выбитом глазу, с белым крестиком на груди. Обводит нас пытливым и встревоженным взглядом своего единственного глаза Мы чувствуем, что он принес нам недобрые вести.

    — Простите, господа, что заставил себя ждать, — начинает он при наступившей мертвой тишине. — Но вина в этом не моя, а кто виноват — вы сами узнаете.

    В первый раз мы видим его в таком волнении. Говорит он прерывающимся голосом, барабаня пальцами по столу.

    — Вы должны, конечно, все понимать, сколь серьезно сейчас положение Москвы. Выход из него может быть найден лишь при святом исполнении воинского долга каждым из нас. Мне нечего повторять вам, в чем он заключается. Но, господа, найти верный путь к исполнению долга бывает иногда труднее, чем самое исполнение его. И на нашу долю выпало именно это бремя. Я буду краток. Господа, мы — командиры полков, предоставлены самим себе. Я беру на себя смелость утверждать, что командующий войсками — полковник Рябцев — нас предает. Сегодня с утра он скрывается. Мы не могли добиться свидания с ним. У меня есть сведения, что в то же время он находит досуг и возможность вести какие?то таинственные переговоры с главарями предателей. Итак, повторяю, нам придется действовать самостоятельно. Я не могу взять на свою совесть решения всех возникающих вопросов единолично. Поэтому я прошу вас определить свою ближайшую линию поведения. Я кончил. Напомню лишь, что промедление смерти подобно. Противник лихорадочно готовится. Есть ли какие?либо вопросы? О чем было спрашивать? Все было ясно.

    После ухода полковника страсти разгорелись. Часть офицеров требовала немедленного выступления, ареста Главнокомандующего, ареста Совета, другие склонялись к выжидательной тактике. Были среди нас два офицера, стоявшие и на советской платформе.

    Проспорив бесплодно два часа, вспомнили, что у нас в Москве есть собственный, отделившийся от рабочих и солдатских, Совет офицерских депутатов. Вспомнили и ухватились, как за якорь спасения. Решили ему подчиниться ввиду измены командующего округом, поставить его об этом в известность и ждать от него указаний. Пока же держать крепкую связь с полком.

    Я вышел из казарм вместе с очень молодым и восторженным юношей — прапорщиком М., после собрания пришедшим в возбужденно–воинственное состояние.

    — Ах, дорогой С. Я., если бы вы знали, до чего мне хочется поскорее начать наступление. А потом, отдавая должное старшим, я чувствую, что мы, молодежь, временами бываем гораздо мудрее их. Пока старики будут раздумывать, по семи раз примеривая, все не решаясь отмерить, — большевики начнут действовать и застанут нас врасплох. Вы идете к себе на Поварскую?

    — Да.

    — Если вы не торопитесь — пройдемте через город и посмотрим, что там делается.

    Я охотно согласился. Наш путь лежал через центральные улицы Москвы. Пройдя несколько кварталов, мы заметили на одном из углов группу прохожих, читавших какое?то объявление. Ускоряем шаги.

    Подходим. Свежеприклеенное воззвание Совдепа. Читаем приблизительно следующее:

    «Товарищи и граждане!

    Налетел девятый вал революции. В Петрограде пролетариат разрушил последний оплот контрреволюции. Буржуазное Временное правительство, защищавшее интересы капиталистов и помещиков, арестовано. Керенский бежал. Мы обращаемся к вам, сознательные рабочие, солдаты и крестьяне Москвы, с призывом довершить дело. Очередь за вами. Остатки правительства скрываются в Москве. Все с оружием в руках — на Скобелевскую площадь к Совету Р. С. и Кр. Деп. Каждый получит определенную задачу.

    Ц. И. К. М. С. Р. С. и К. Д.»

    Читают молча. Некоторые качают головой. Чувствуется подавленное недоброжелательство и вместе с тем нежелание даже жестом проявить свое отношение.

    — Черт знает что такое! Негодяи! Что я вам говорил, С. Я.? Они уже начали действовать!

    И, не ожидая моего ответа, прапорщик М. срывает воззвание.

    — Вот это правильно сделано, — раздается голос позади нас. Оглядываемся — здоровенный дворник, в белом фартуке, с метлой в руках, улыбка во все лицо.

    — А то все читают да головами только качают. Руку протянуть, сорвать эту дрянь — боятся.

    — Да как же не бояться, — говорит один из читавших с обидой. — Мы что? Махнет раз, и нет нас. Господа офицеры — дело другое, у них оружие. Как что — сейчас за шашку. Им и слово сказать побоятся.

    — Вы ошибаетесь, — отвечаю я. — Если, не дай Бог, нам придется применить наше оружие для самозащиты, поверьте мне, и наших костей не соберут!

    Мой спутник М. пришел в неистовый боевой восторг. Очевидно, ему показалось, что наступил момент открыть военные действия. Он обратился к собравшимся с целою речью, которая заканчивалась призывом — каждому проявить величайшую сопротивляемость «немецким наймитам — большевикам». А в данный час эта сопротивляемость должна была выразиться в дружном и повсеместном срывании большевистских воззваний. Говорил он с воодушевлением искренности и потому убедительно. Его слова были встречены общим, теперь уже нескрываемым сочувствием.

    — Это правильно. Что и говорить!

    — На Бога надейся, да сам не плошай!

    — Эти бумажонки обязательно срывать нужно. Новое кровопролитство задумали — окаянные!

    — Все жиды да немцы — известное дело, им русской крови не жалко. Пусть себе льется ручьями да реками!

    Какая?то дама возбужденно пожала наши руки и объявила, что только на нас, офицеров, и надеется.

    — У меня у самой — сын под Двинском!

    Наша группа стала обрастать. Я еле вытянул М., который готов был разразиться новой речью.

    — Знаете, С. Я., мы теперь будем идти и по дороге все объявления их срывать! — объявил он мне с горящими глазами.

    Мы пошли через Лубянку и Кузнецкий Мост. В городе было еще совсем тихо, но, несмотря на тишину, — налет всеобщего ожидания. Прохожие внимательно осматривали друг друга; на малейший шум, гудок автомобиля, окрик извозчика — оглядывались. Взгляды скрещивались. Каждое лицо казалось иным — любопытным: свой или враг?

    Обычная жизнь шла своим чередом. Нарядные дамы с покупками, спешащий куда?то деловой люд, даже фланеры Кузнецкого Моста вышли на свою традиционную прогулку (время было между 3 и 4).

    Мы с М. не пропустили ни одного воззвания.

    Здесь прохожие — сплошь «буржуи», — не стесняясь, выражали свои чувства. На некоторых домах мы находили лишь обрывки воззваний: нас уже опередили.

    С Дмитровки свернули влево и пошли Охотным Рядом к Тверской, с тем чтобы выйти на Скобелевскую площадь — сборный пункт большевиков. Здесь характер толпы уже резко изменился. «Буржуазии» было совсем мало. Группами шли солдаты в расстегнутых шинелях, с винтовками и без винтовок. Попадались и рабочие, но терялись в общей солдатской массе. Все шли в одном направлении — к Тверской. На нас злобно и подозрительно посматривали, но затрагивать боялись.

    Я уже начал раздумывать — стоит ли идти на Тверскую, — как неожиданное происшествие заставило нас ознакомиться на собственной шкуре с тем, что происходило не только на Тверской, но и в самом Совдепе.

    На углу Тверской и Охотного Ряда группа солдат, человек в десять, остановилась перед злополучным воззванием. Один из них громко читает его вслух.

    — С. Я., это?то воззвание мы должны сорвать!

    Слова эти были так произнесены, что я не посмел возразить, хотя и почувствовал, что сейчас мы совершим вещь бесполезную и непоправимую.

    Подходим. Солдат, читавший вслух, умолкает. Остальные с задорным любопытством нас оглядывают. Когда мы делаем движение подойти ближе к воззванию — со злой готовностью расступаются (почитай, мол, что тут про вашего брата — кровопивца — написано).

    На этот раз протягиваю руку я. И сейчас ясно помню холодок в спине и пронзительную мысль: «Это — самоубийство». Но мною уже владеет не мысль, а протянутая рука.

    Раз! Комкаю бумагу, бросаю и медленно выхожу из круга, глядя через головы солдат. Рядом — звонкие шаги М., позади — тишина. Тишина, от которой сердце сжалось. Знаю, что позади много солдатских голов смотрят нам вслед и что через мгновение начнется страшное и неминуемое. Помоги, Господи!

    Скашиваю глаза в сторону прапорщика М. Лицо его мертвенно бледно. И ободряющая мысль — «Хорошо, что мы вдвоем» (громадная сила — «вдвоем»).

    Мы успели сделать по Тверской шагов десять, не меньше. И вот… Позади гул голосов, потом крик:

    — Держи их, товарищи! Утекут, сволочи!

    Брань, крики и топот тяжелых сапог. Останавливаемся и резко оборачиваемся в сторону погони.

    Опускаю руку в боковой карман и нащупываю револьвер. Быстро шепчу М–у:

    — Вы молчите. Говорить буду я. (Я знал, что говорить с ними он не сумеет.)

    Первая минута была самой тяжелой. К чему готовиться? Ожидая, что солдаты набросятся на нас, я порешил, при первом нанесенном мне ударе, выстрелить в нанесшего удар, а потом — в себя.

    Нас с воплями окружили.

    — Что с ними разговаривать? Бей их, товарищи! — кричали напиравшие сзади.

    Передние, стоявшие вплотную к нам, кричали меньше и, очевидно, не совсем знали, что с нами делать. Необходимо было инициативу взять на себя. Чувство самосохранения помогло мне крепко овладеть собой. По предшествующему опыту (дисциплинарный суд, комитеты и пр.) я знал, что для достижения успеха необходимо непрерывно направлять внимание солдат в желательную для себя сторону.

    — Что вы от нас хотите? — спрашиваю как могу спокойнее. В ответ крики:

    — Он еще спрашивает!

    — Сорвал и спрашивать смеет!

    — Что с ними, св…, разговаривать! Бей их! — напирают задние.

    — Убить нас всегда успеете Мы в вашей власти. Вас много — всю улицу запрудили, — нас двое.

    Слова мои действуют. Солдаты стихают. Пользуюсь этой передышкой и задаю толпе вопросы — лучший способ успокоить ее.

    — Вас возмущает, что я сорвал воззвание. Но иначе я поступить не мог. Присягали вы Временному правительству?

    — Ну и присягали! Мы и царю присягали!

    — Царь отрекся от престола и этим снял с вас присягу. Отреклось Временное правительство от власти?

    Последние слова приняты совсем неожиданно.

    — А! Царя вспомнил! Про царя заговорил! Вот они кто! Царя захотели!

    И опять дружный вопль:

    — Бей их!

    Но первая минута прошла. Теперь, несмотря на вопли, стало легче. То, что сразу на нас не набросились, — давало надежду. Главное — оттянуть время. Покрывая их голоса, кричу:

    — Если вы не признаете власти Временного правительства, какую же вы власть признаете?

    — Известно какую! Не вашу — офицерскую! Советы — вот наша власть!

    — Если Совет признаете — идемте в Совет! Пусть там нас рассудят, кто прав, кто виноват.

    На генерал–губернаторский дом я рассчитывал как на возможность бегства. Я знал приблизительное расположение комнат, ибо ранее приходилось несколько раз быть там начальником караула.

    К этому времени вокруг нас образовалась большая толпа. Я заметил при этом, что вновь прибывающие были гораздо свирепее других настроены.

    — Итак, коли вы Советы признали — идем в Совет. А здесь на улице нам делать нечего.

    Я сделал верный ход. Толпа загалдела. Одни кричали, что с нами нужно здесь же покончить, другие стояли за расправу в Совете, остальные просто бранились.

    — Долго мы здесь стоять будем? Или своего Совета боитесь?

    — Чего ты нас Советом пугаешь? Думаете, вашего брата там по головке поглядят? Как бы не так! Там вам и кончание придет. Ведем их, товарищи, взаправду в Совет! До него тут рукой подать.

    Самое трудное было сделано.

    — В Совет так в Совет!

    Мы первые двинулись по направлению к Скобелевской площади. За нами гудящая толпа солдат.

    Начинались сумерки. Народу на улицах было много.

    На шум толпы выбегали из кафе, магазинов и домов. Для Москвы, до сего времени настроенной мирно, вид возбужденной, гудящей толпы, ведущей двух офицеров, был необычен.

    Никогда не забуду взглядов, бросаемых нам вслед прохожими и особенно женщинами. На нас смотрели как на обреченных. Тут было и любопытство, и жалость, и бессильное желание нам помочь. Все глаза были обращены на нас, но ни одного слова, ни одного движения в нашу защиту.

    Правда, один неожиданно за нас вступился. С виду приказчик или парикмахер — маленький тщедушный человечек в запыленном котелке. Он забежал вперед, минуту шел с толпой и вдруг, волнуясь и заикаясь, заговорил:

    — Куда вы их ведете, товарищи? Что они вам сделали? Посмотрите на них. Совсем молодые люди. Мальчики. Если и сделали что, то по глупости. Пожалейте их. Отпустите!

    — Это еще что за защитник явился? Тебе чего здесь нужно? Мать твою так и так — видно, жить тебе надоело! А ну, пойдем с нами!

    Котелок сразу осел и замахал испуганно руками:

    — Что вы, товарищи? Я разве что сказал? Я ничего не говорю. Вам лучше знать… — И он, нырнув в толпу, скрылся.

    Неподалеку от Совета я чуть было окончательно не погубил дела. Я увидел в порядке идущую по Тверской полуроту нашего полка под командой молоденького прапорщика, лишь недавно прибывшего из училища. Меня окрылила надежда. Когда голова отряда поравнялась с нами, я, быстро сойдя с тротуара, остановил его (это был наряд, возвращающийся с какого?то дежурства). Перепуганный прапорщик, ведший роту, смотрел на меня с ужасом, не понимая моих намерений. Но нельзя было терять времени. Толпа, увидав стройные ряды солдат, стихла.

    Я обратился к полуроте:

    — Праздношатающиеся по улицам солдаты, в то время как вы исполняли свои долг, неся наряд, задержали двоих ваших офицеров. Считаете ли вы их вправе задерживать нас?

    — Нет! Нет! — единодушный и дружный ответ.

    — Для чего же у нас тогда комитеты и дисциплинарные суды, избранные вами?

    — Правильно! Правильно!

    Я совершил непозволительную ошибку. Мне нужно было сейчас же повести под своей командой солдат в казармы. Нас, конечно, никто не посмел бы тронуть. Вместо этого, я проговорил еще не менее двух минут. Опомнившаяся от неожиданности толпа начала просачиваться в ряды роты. Снова раздались враждебные нам голоса.

    — Вы их не слушайте, товарищи! Неужто против своих пойдете?

    — Они тут на всю улицу царя вспоминали!

    — А мы их в Совет ведем. Там дело разберут!

    — Наш Совет — солдатский! Или Совету не доверяете? Время было упущено. Кто?то из роты заговорил уже по–новому:

    — А и правда, братцы! Коли ведут, значит, за дело ведут. Нам нечего мешаться. В Совете, там разберут!

    — Правильно! — так же дружно, как мне, ответили солдаты. Говорить с ними было бесполезно. Передо мною была уже не рота, а толпа. Наши солдаты стояли вперемешку с чужими. Во мне поднялась злоба, победившая и страх, и волнение.

    — Запомните, что вы своих офицеров предали! Идем в Совет! До Совета было рукой подать, что не дало возможности сызнова разъярившейся толпе с нами расправиться.

    Скобелевская площадь оцеплена солдатами. Первые красные войска Москвы. Узнаю автомобилистов.

    — Кто такие? Куда идете?

    — Арестованных офицеров ведем. Про царя говорили. Объявления советские срывали

    — Чего же привели эту с…? Прикончить нужно было. Если всех собирать, то и места для них не хватит! Кто же проведет их в Совет? Не всей же толпой идти!

    Отделяется человек пять–шесть. Узнаю среди них тех, что нас первыми задержали. Ведут через площадь, осыпая неистовой бранью. Толпа остается на Тверской. Я облегченно вздыхаю — от толпы отделались.

    Подымаемся по знакомой лестнице генерал–губернаторского дома. Провожатым — кто?то из местных.

    Проходим ряд комнат. Мирная канцелярская обстановка. Столы, заваленные бумагами. Барышни, неистово выстукивающие на машинках, снующие молодые люди с папками. Нас провожают удивленными взглядами.

    У меня снова появляется надежда на счастливый исход. Чересчур здесь мирно. Дверь с надписью: «Дежурный член И. К. (Исполнительного Комитета. — С. Э.)».

    Входим. Почти пустая комната. С потолка свешивается старинная хрустальная люстра. За единственным столом сидит солдат — что?то пишет.

    Подымает голову. Лицо интеллигентное, мягкое. Удивленно смотрит на нас:

    — В чем дело?

    — Мы, товарищ, к вам арестованных офицеров привели. Ваши объявления срывали. Про царя говорили А дорогой, как вели, сопротивление оказали — бежать хотели.

    — Пустили в ход оружие? — хмурится член И. К.

    — Никак нет. Роту свою встретили, уговаривали освободить их.

    — Та–а-ак–с, — тянет солдат. — Ну вот что — я сейчас сниму с вас показания, а господа офицеры (!!!) свои сами напишут.

    Он подал нам лист бумаги.

    — Пусть напишет один из вас, а подпишутся оба. Нагибаюсь к М. и шепчу:

    — Боюсь верить, но, кажется, спасены!

    Быстро заполняю лист и слушаю, какую ахинею несут про нас солдаты. Оказывается, кроме сорванного объявления, за нами числится: монархическая агитация, возглас «Мы и ваше Учредительное собрание сорвем, как этот листок», призыв к встретившейся роте выступить против Совета.

    Член И. К. все старательно заносит на бумагу. Опрос окончен.

    — Благодарю вас, товарищи, за исполнение вашего революционного долга, — обращается к солдатам член комитета. — Вы можете идти. Когда нужно будет, мы вас вызовем.

    Солдаты мнутся:

    — Как же так, товарищ. Вели мы их, вели и даже не знаем, как вы их накажете.

    — Будет суд — вас вызовут, тогда узнаете. А теперь идите. И без вас много дела.

    Солдаты, разочарованные, уходят.

    — Что же мне теперь с вами делать? — обращается к нам с улыбкой член комитета по прочтении моего показания. — Скажу вам правду. Я не вижу в вашем проступке причин к аресту. Мы еще не победители, а потому не являемся носителями власти. Борьба еще впереди. Я сам недавно, подобно вам, срывал воззвания Корнилова. Сейчас вы срывали наши. Но, — он с минутку помолчал, — у нас есть исполнительный орган — «семерка», которая настроена далеко не так, как я. И если вы попадете в ее руки — вам уже отсюда не выбраться.

    Я не верил ушам своим.

    — Что же вы собираетесь с нами делать? — спрашиваю.

    — Что делать? Да попытаюсь вас выпустить.

    У меня мелькнула мысль, не провоцирует ли он. Если нас выпустят — на улице мы неминуемо будем узнаны и на этот раз неминуемо растерзаны.

    — Лучше арестуйте нас, а на верный самосуд мы не выйдем. Он задумывается.

    — Да, вы правы. Вам одним выходить нельзя. Но мы это устроим — я вас провожу до трамвая.

    В это время открывается дверь, и в комнату входит солдат сомнительной внешности. Осмотрев нас с головы до ног, он обращается к члену комитета:

    — Товарищ, это арестованные офицеры?

    — Да.

    — Не забудьте про постановление «семерки» — всех арестованных направлять к ней.

    — Знаю, знаю. Я только сниму с них допрос наверху. Идемте.

    Мы поднялись по темной крутой лестнице. Входим в большую комнату с длинным столом, за которым заседают человек двадцать штатских, военных и женщин. На нас никто не обращает внимания. Наш провожатый подходит к одному из сидящих и что?то шепчет ему на ухо. Тот, оглядывая нас, кивает головой. До меня долетает фраза произносящего речь лохматого человека в пенсне: «Товарищи, я предупреждал вас, что С. — Р. (социалисты–революционеры — эсеры. — С. Э.) нас подведут. Вот телеграмма. Они предают нас…»

    Возвращается наш спутник. Проходим в следующую комнату. Там на кожаном диване сидят трое: подпоручик, ни разу не поднявший на нас глаз, еврей — военный врач и бессловесный молодой рабочий.

    Член комитета рассказывает о нашем задержании и своем желании нас выпустить. Возражений нет. Мне кажется, что на нас посматривают с большим смущением.

    Но опять испытание. В комнату быстро входит солдат, напоминавший о постановлении «семерки».

    — Что же это вы задержанных офицеров вниз не ведете? «Семерка» ждет.

    — Надоели вы со своей «семеркой»!

    — Вы подрываете дисциплину!

    — Никакой дисциплины я не подрываю. У меня у самого голова на плечах есть. Задерживать офицеров за то, что они сорвали наше воззвание, — идиотизм. Тогда придется всех офицеров Москвы задержать.

    Представитель «семерки» свирепо смотрит в нашу сторону:

    — Можно быть Александрами Македонскими, но зачем же наши воззвания срывать?

    Я не могу удержать улыбки. Еще минут пять солдата уговаривают еврей–доктор, рабочий и член комитета. Наконец он, махнув рукой и хлопнув дверью, выходит:

    — Делайте как знаете!

    Опять идем коридорами и лестницами — впереди член комитета, позади — я с М. Думали выйти черным ходом — заперто. Нужно идти через вестибюль.

    При нашем появлении солдаты на площади гудом:

    — Арестованных ведут! Куда ведете, товарищ?

    — На допрос — в комитет, а оттуда в Бутырки.

    — Так их, таких–сяких! Попили нашей кровушки. Как бы только не удрали!

    — Не удерут!

    Мы идем мимо Тверской гауптвахты к трамваю. На остановке прощаемся с нашим провожатым.

    — Благодарите Бога, что все так кончилось, — говорит он нам. — Но я вас буду просить об одном: не срывайте наших объявлений. Этим вы ничего, кроме дурного, не достигнете. Воззваний у нас хватит. А офицерам вы сегодня очень повредили. Солдаты, что вас задержали, теперь ищут случая, чтобы придраться к кому?нибудь из носящих золотые погоны.

    Приближался трамвай. Я пожал его руку.

    — Мне трудно благодарить вас, — проговорил я торопливо. — Если бы все большевики были такими — словом… мне хотелось бы когда?нибудь помочь вам в той же мере. Назовите мне вашу фамилию.

    Он назвал, и мы расстались.

    В трамвае то же, что сегодня утром. Тишина. Будничные лица.

    Во все время нашей истории я старался не смотреть на М. Тут впервые посмотрел ему прямо в глаза. Он покраснел, улыбнулся и вдруг рассмеялся. Смеется и остановиться не может. Начинаю смеяться и я. Сквозь смех М. мне шепчет:

    — Посмотрите, вокруг дураки и дуры, которые ничего не чувствуют, ничего не понимают.

    И новый взрыв смеха, подхваченный мною. Кондуктор нерешительно, очевидно принимая нас за пьяных, просит взять билет…

    Дома я нахожу ожидающего меня артиллериста Г., моего друга детства.

    — С., наконец?то! — встречает он меня радостно. — А я тебя по всему городу ищу! Идем скорее в Александровское училище — там собрание Совета офицерских депутатов. Необходимо присутствовать. Вокруг Александровского училища сейчас организуются все силы против большевиков.

    За ужином рассказываю сестре и Г. о происшедшем со мною и тут только осознаю, что меня даже не обезоружили — шашка и револьвер налицо.

    После ужина бежим с Г. в Александровское училище.

    В одной из учебных комнат находим заседающий Совет. Лица утомленные и настроение подавленное. Оказывается, заседают уже несколько часов — и пока что тщетно. Один за другим вяло выступают ораторы — и правые, и левые, и центр. И те и другие призывают к осторожности. Сообщаю о виденном мною в Совете и предлагаю действовать как можно решительнее, так как большевики открыто и лихорадочно готовятся к восстанию.

    Говорим до глубокой ночи и решаем на следующий день с утра созвать собрание офицеров Московского гарнизона. Каждый депутат должен сообщить в свою часть о предстоящем собрании. На этом мы расходимся.

    Полночи я стою у телефона, звоня всюду, куда можно, чтобы разнести весть о собрании как можно шире. От числа собравшихся будет зависеть наш успех. Нам нужна живая сила.

    С утра 27–го беготня по городу. Захожу в Офицерское экономическое общество, через которое ежедневно проходят тысячи офицеров, и у всех касс вывешиваю плакаты:

    «Сегодня собрание офицеров Московского гарнизона в Александровском училище в 3 ч. Все гг. офицеры обязаны присутствовать. Совет офицерских депутатов».

    Меня мгновенно обступают и забрасывают вопросами. Рассказываю, что знаю, о положении дел и прошу оповестить всех знакомых офицеров о собрании.

    — Непременно придем. Это прекрасно, что мы будем собраны в кулак — все вместе. Мы — единственные, кто сможет дать отпор большевикам.

    — Не опаздывайте, господа. Через два часа начало.

    Весть о гарнизонном собрании молниеносно разносится по городу. Ко мне несколько раз на улице подходили незнакомые офицеры со словами:

    — Торопитесь в Александровское училище. Там наше собрание.

    Когда я вернулся в училище, старинный актовый зал был уже полон офицерами. Непрерывно прибывают новые. Бросаются в глаза раненые, собравшиеся из бесчисленных московских лазаретов на костылях, с палками, с подвязанными руками, с забинтованными головами. Офицеры местных запасных полков в меньшинстве.

    Незабываемое собрание было открыто президиумом Совета офицерских депутатов. Не помню, кто председательствовал, помню лишь, что собрание велось беспорядочно и много времени было потеряно даром.

    С самого начала перед собравшимися во всей грандиозности предстала картина происходящего.

    После сообщения представителями Совета о предпринятых мерах к объединению офицерства воедино и доклада о поведении командующего войсками воздух в актовом зале накаляется.

    Крики:

    — Вызвать командующего! Он обязан быть на нашем собрании! Если он изменник, от него нужно поскорее избавиться!

    Беспомощно трезвонит председательский колокольчик. Шум растет. Кто?то объявляет, что побежали звонить командующему. Это успокаивает, и постепенно шум стихает.

    Один за другим выступают представители полков Все говорят о своих полках одно и то же: рассчитывать на полк как на силу, которую можно двинуть против большевиков, нельзя. Но в то же время считаться с полком как ставшим на сторону большевиков тоже не следует. Солдаты без офицеров и помышляющие лишь о скорейшем возвращении домой в бой не пойдут.

    Возвращается пытавшийся сговориться с командующим по телефону. Оказывается, командующего нет дома.

    Опять взрыв негодования. Крики.

    — Нам нужен новый командующий! Долой изменника!

    На трибуне кто?то из старших призывает к лояльности. Напоминает о воинской дисциплине.

    — Сменив командующего, мы совершим тягчайшее преступление и ничем не будем отличаться от большевиков. Предлагаю, ввиду отсутствия командующего, просить его помощника взять на себя командование округом.

    В это время какой?то взволнованный летчик просит вне очереди слова:

    — Господа, на Ходынском поле стоят ангары. Если сейчас же туда не будут посланы силы для охраны их — они очутятся во власти большевиков. Часть летчиков–офицеров уже арестована.

    Не успевает с трибуны сойти летчик, как его место занимает артиллерист:

    — Если мы будем медлить — вся артиллерия — сотни пушек — окажется в руках большевиков. Да, собственно, и сейчас уже пушки в руках солдат.

    Кончает артиллерист — поднимается председатель:

    — Господа! Только что вырвавшийся из Петрограда юнкер Михайловского училища просит слова вне очереди.

    — Просим! Просим!

    Выходит юнкер. Он от волнения не сразу может говорить. Наступает глубочайшая тишина.

    — Господа офицеры! — Голос его прерывается. — Я прямо с поезда. Я послан, чтобы предупредить вас и московских юнкеров о том, что творится в Петрограде. Сотни юнкеров растерзаны большевиками. На улицах валяются изуродованные тела офицеров, кадетов, сестер, юнкеров. Бойня идет и сейчас. Женский батальон в Зимнем дворце, Женский батальон… — Юнкер глотает воздух, хочет сказать, но только движет губами. Хватается за голову и сбегает с трибуны.

    Несколько мгновений тишины. Чей?то выкрик:

    — Довольно болтовни! Всем за оружие! — подхватывается ревом собравшихся.

    — За оружие! В бой! Не терять ни минуты!

    Председатель машет руками, трезвонит, что?то кричит — его не слышно.

    Неподалеку от меня сидит одноногий офицер. Он стучит костылями и кричит:

    — Позор! Позор!

    На трибуну, минуя председателя, всходит полковник Генштаба. Небольшого роста, с быстрыми решительными движениями, лицо прорезано несколькими прямыми глубокими морщинами, острые стрелки усов, эспаньолка, горящие холодным огоньком глаза под туго сдвинутыми бровями. С минуту молчит. Потом, покрывая шум, властно:

    — Если передо мною стадо — я уйду. Если офицеры — я прошу меня выслушать!

    Все стихает.

    — Господа офицеры! Говорить больше не о чем. Все ясно. Мы окружены предательством. Уже льется кровь мальчиков и женщин. Я слышал сейчас крики: в бой! за оружие! Это единственный ответ, который может быть. Итак, за оружие! Но необходимо это оружие достать. Кроме того, необходимо сплотиться в военную силу. Нужен начальник, которому мы бы все беспрекословно подчинились. Командующий — изменник! Я предлагаю тут же, не теряя времени, выбрать начальника. Всем присутствующим построиться в роты, разобрать винтовки и начать боевую работу. Сегодня я должен был возвращаться на фронт. Я не поеду, ибо судьба войны и судьба России решается здесь — в Москве. Я кончил. Предлагаю приступить немедленно к выбору начальника!

    Громовые аплодисменты. Крики:

    — Как ваша фамилия? Ответ:

    — Я полковник Дорофеев.

    Председателю ничего не остается, как приступить к выборам. Выставляется несколько кандидатур. Выбирается почти единогласно никому не известный, но всех взявший — полковник Дорофеев.

    — Господ офицеров, могущих держать оружие в руках, прошу построиться тут же, в зале, поротно. В ротах по сто штыков — думаю, будет довольно, — приказывает наш новый командующий.

    Через полчаса уже кипит работа. Роты построены. Из цейхгауза Александровского училища приносятся длинные ящики с винтовками. Идет раздача винтовок, разбивка по взводам. Составляются списки. Я — правофланговый 1–й офицерской роты. Мой командир взвода — молоденький штабс–капитан, высокий, стройный, в лихо заломленной папахе. Он из лазарета, с незажившей раной на руке. Рука на перевязи. На груди белый крестик (командиры рот и взводов почти все были назначены из георгиевских кавалеров).

    В наш взвод попадают несколько моих однополчан и среди них прапорщик Б. (московский присяжный поверенный), громадный, здоровый, всегда веселый. Судьба нас соединила в 1–й офицерской роте, и много месяцев наши жизни шли рядом (прапорщик Б. убит в районе Орла, находясь в Корниловском полку. [91]С. Э.).

    Живущим неподалеку разрешается сходить домой, попрощаться с родными и закончить необходимые дела. Я живу рядом — на Поварской. Бегу проститься со своей трехлетней дочкой и сестрой. Прощаюсь и возвращаюсь.

    Спускается вечер. Нам отвели половину спальни юнкеров. Когда наша рота, построенная рядами, идет, громко и отчетливо печатая шаг, встречные юнкера лихо и восторженно отдают честь. Нужно видеть их горящие глаза!

    Не успели мы распределить койки, как раздается команда:

    — 1–й взвод 1–й офицерской, становись! Бегом строимся. Входит полковник Дорофеев:

    — Господа, поздравляю вас с открытием военных действий. Вашему взводу предстоит первое дело, которое необходимо выполнить как можно чище. Первое дело дает тон всей дальнейшей работе. Вам дается следующая задача: взвод отправляется на грузовике на Б. Дмитровку. Там находится гараж Земского союза, уже захваченный большевиками. Как можно тише, коротким ударом, вы берете гараж, заводите машины и, сколько сможете, приводите сюда. Вам придется ехать через Охотный Ряд, занятый большевиками. Побольше выдержки, поменьше шума.

    Мы выходим, провожаемые завистливыми взглядами юнкеров. У выходных дверей шумит заведенная машина. Через минуту медленно двигаемся, стоя плечо к плечу, по направлению к Охотному Ряду.

    Быстро спускаются сумерки. Огибаем Манеж и Университет и по вымершей Моховой продвигаемся к площади. Там сереет солдатская толпа. Все вооружены.

    — Зарядить винтовки! Приготовиться! Щелкают затворы.

    Ближе, ближе, ближе… Кажется, что автомобиль тащится гусеницей. Подъезжаем вплотную к толпе. Расступаются. Образовывается широкая дорожка. Жуткая тишина. Словно глухонемые. Слева остается Тверская, запруженная такой же толпой. Вот Охотнорядская церковь (Параскевы–мученицы). Толпа редеет и остается позади.

    Будут стрелять вслед или не будут? Нет. Тихо. Не решились.

    Сворачиваем на Дмитровку и у первого угла останавливаемся. На улице ни души. Выбираемся из грузовика, оставляем шофера и трех офицеров у машины, сами гуськом продвигаемся вдоль домов. Совсем стемнело. Фонари не горят. Кое–где — освещенное окно. Гулко раздаются наши шаги. Кажется — вечность идем. Я, как правофланговый, иду тотчас за командиром взвода.

    — Видите этот высокий дом? Там — гараж. Мне почудилось, какая?то тень метнулась и скрылась в воротах.

    За дом до гаража мы останавливаемся.

    — Если ворота не заперты — мы врываемся. Без необходимости огня не открывать. Ну, с Богом!

    Тихо подходим. Слышно, как во дворе стучит заведенная машина. Вот и ворота, раскрытые настежь.

    — За мной!

    Обгоняя друг друга, с винтовками наперевес, вбегаем в ворота. Тьма.

    Бах! — пуля звонко ударяет в камень. Еще и еще. Три гулких выстрела. Потом тишина.

    Осматриваем двор, окруженный со всех сторон небоскребами. Откуда стреляли?

    Кто?то открывает ворота гаража. Яркий свет автомобильного фонаря. Часть бежит осматривать гараж, другая, возглавляемая взводным, — отыскивать караульное помещение.

    У одних дверей находим раненного в живот солдата. Он без сознания. Это тот, что стрелял в нас и получил меткую пулю в ответ.

    — Говорил я, не стрелять без надобности! — кричит капитан.

    В это время неожиданно распахивается дверь и показывается солдат с винтовкой. При виде нас столбенеет.

    — Бросай винтовку! Бросает.

    — Где караул?

    Молчит, потом, еле слышно:

    — Не могу знать

    — Врешь. Если не скажешь — будешь валяться вот как этот. Сдавленный шепот:

    — На втором этаже, ваше высокоблагородие.

    — Иди вперед, показывай дорогу. А вы, господа, оставайтесь здесь. С ними я один справлюсь.

    Мы пробуем возражать — бесполезно. С наганом в руке капитан скрывается на темной лестнице.

    Ждем. Минута, другая… Наконец?то! Топот тяжелых сапог, брань капитана. Из темноты выныривают два солдата с перекошенными от ужаса лицами, несут в охапках винтовки, за ними еще четыре, и позади всех — капитан со своим наганом.

    — Заводить моторы. Скорей! Скорей! — торопит капитан. Входим в гараж. Группа шоферов, окруженная нашими, смотрит на нас волками.

    — Не можем везти. Машины испорчены, — говорит один из них решительно.

    — Ах так! — Капитан меняется в лице. — Пусть каждый подойдет к своему автомобилю!

    Шоферы повинуются.

    — Теперь знайте: если через минуту моторы не будут заведены — отвечаете мне жизнью. Прапорщик! Смотрите по часам.

    Через минуту шесть машин затрещало.

    — Нужно свезти раненого в лазарет. Вот вы двое — отправляйтесь с ним в лазарет Литературного кружка. Это рядом. Не спускайте глаз с шофера…

    Возвращаемся с добычей (шесть автомобилей) обратно. На передних сиденьях шофер и пленные солдаты, сзади офицеры с наганами наготове. С треском проносимся по улицам. На Охотнинской площади при нашем приближении толпа шарахается в разные стороны.

    Александровское училище. Нас восторженно встречают и поздравляют с успехом. Несемся назад, захватив с собой всех шоферов.

    Подъезжая к Дмитровке, слышим беспорядочную ружейную стрельбу. Капитан волнуется:

    — Дурак я! Оставил троих — перестреляют их как курапаток! Еще до Дмитровки соскакиваем с автомобилей. Стреляют совсем близко — на Дмитровке. Ясно, что атакуют гараж. Выстраиваемся.

    — Вдоль улицы пальба взводом. Взво–од… пли! Залп.

    — Взво–од… пли!

    Второй залп. И… тишина. Невидимый противник обращен в бегство. Бежим к гаражу.

    — Кто идет?! — окликают нас из ворот. Капитан называет себя.

    — Слава Богу! Без вас тут нам было совсем плохо пришлось. Меня в руку ранили.

    Через несколько минут были доставлены в Александровское училище остальные автомобили. Мы отделались дешево. Один легко раненный в руку.

    * * *

    Я не запомнил московского восстания по дням. Эти пять–шесть дней слились у меня в один сплошной день и одну сплошную ночь. Итак, храня приблизительную последовательность событий, за дни не ручаюсь.

    Кремль был сдан командующим войсками полковником Рябцевым в самом начале. Это дало возможность красногвардейцам воспользоваться кремлевским арсеналом. Оружие мгновенно рассосалось по всей Москве. Большое количество его попало в руки мальчишек и подростков. По опустевшим улицам и переулкам Москвы затрещали выстрелы. Стреляли всюду и отовсюду и часто без всякой цели. Излюбленным местом для стрельбы были крыши и чердаки. Найти такого стрелка, даже если мы ясно обнаружили место, откуда стреляли, было почти невозможно. В то время как мы поднимались наверх — он бесследно скрывался.

    В первый же день начала действий мы попытались приобрести артиллерию. Для этого был отправлен легкий отряд из взвода казаков и нескольких офицеров–артиллеристов в автомобиле через всю Москву на Ходынку. Отряд вернулся благополучно, забрав с собою два легких орудия и семьдесят снарядов. Никакого сопротивления оказано не было. Почему налет не был повторен — мне неизвестно.

    Кроме того, в наших руках были два броневых автомобиля. Кажется, они еще раньше были при Александровском училище.

    Утро. Пью чай в нашей столовой. Чай и хлеб разносят пришедшие откуда?то сестры милосердия, приветливые и ласковые.

    Столовая — средоточие всех новостей, большей частью баснословных. Мне радостно сообщают «из достовернейших источников», что к нам идут, эшелон за эшелоном, казаки с Дона. Нам необходимо поэтому продержаться не более трех дней.

    Подходит приятель, артиллерист Г.:

    — Ты был в актовом зале? Нет? Иди скорей — смотри студентов!

    — Каких студентов?

    — Каких! Конечно, московских! Пришли записываться в роты. Бегу в актовый зал. Полно студенческих фуражек. Торопливо разбивают по ротам. Студенты конфузливо жмутся, переступая с ноги на ногу.

    — Молодцы коллеги! — восклицает кто?то из офицеров. — Я сам московский студент и горжусь вашим поступком.

    В ответ застенчивые улыбки. Между студентами попадаются и гимназисты. Некоторые — совсем дети, 12 — 13 лет.

    — А вы тут что делаете? — спрашивают их со смехом.

    — То же, что и вы! — обиженно отвечает розовый мальчик в сдвинутой на затылок гимназической фуражке.

    Юнкерами взят Кремль. Серьезного сопротивления большевики не оказали. Взятием руководил командир моего полка, полковник Пекарский.

    Ночью несем караул в Манеже. Посты расставлены частью по Никитской, частью в сторону Москвы–реки. Ночь темная. Стою, прижавшись к стене, и вонзаю взгляд в темноту. То здесь, то там гулко хлопают выстрелы.

    Прислушиваюсь. Чьи?то крадущиеся шаги.

    — Кто идет?

    Молчание. Тихо. Может быть, померещилось? Нет — снова шаги, робкие, чуть слышные.

    — Кто идет? Стрелять буду! — Щелкаю затвором.

    — Ох, не стреляй, дружок. Это я!

    — Отвечай кто, а то выстрелю.

    — Спаси Господи, страхи какие! Церковный сторож я, батюшка, от Власия, что в Гагаринском. Отпусти, Христа ради, душу на покаяние.

    — Иди, иди, не бойся!

    Тяжело дыша, подходит коренастый старик. В руках палка, на голове — шапка с ушами, борода.

    — Куда идешь?

    — Да к себе пробираюсь, батюшка. Который час иду. Еще засветло вышел, да вот до сих пор все канючусь. Страху набрался, на всю жизнь хватит. Два раза хватали, обыскивали. В Марьиной был, у сестры. Сестра моя захворала. Да вот — откуда беда свалилась. А ты кто, батюшка, будешь?

    — Офицер я.

    — Ахфицер? Ничего не пойму чтой?то! То фабричные, да страшные такие, а здесь вы, ваше благородие.

    — Не скоро поймешь, старик. Теперь слушай. К Арбатским воротам выйдешь через Воздвиженку.

    — Так, так.

    — По Пречистенскому не ходи, там пули свистят. Подстрелят. Заверни в первый переулок — переулками и пробирайся. Понял?

    — Понял, ваше благородие. Как не понять! Спасибо на добром слове. Дай вам Бог здоровья. Последние дни пришли, ох Господи! — И старик с причитаниями скрывается в темноте.

    Опять вперяюсь в темень. Где?то затрещал пулемет — та–та–та — и умолк. Из?за угла окликает подчасок:

    — Как дела, С. Я.?

    — Ничего. Темно больно.

    Впереди черная дыра Никитской. Переулки к Тверской заняты большевиками.

    Вдруг в темноте вспыхивают два огонька. Почти одновременное: бах, бах… Со стороны Тверской забулькали пулеметы — один, другой. Где?то в переулке грохот разорвавшейся гранаты.

    Подчасок бежит предупредить караул. Со стороны Манежа равномерный топот шагов.

    — Кто идет?

    — Прапорщик Б. Веду подкрепление нашему авангарду. — Смеется.

    Пять рослых офицеров становятся за углом. Ждут… Стрельба стихает.

    — Идите, С. Я., подремать в Манеж.

    Через минуту, подняв воротник, дремлю, прижавшись к шершавому плечу соседа.

    Наши торопливо строятся.

    — Куда идем?

    — На телефонную станцию.

    Опять грузовик. Опять — плечо к плечу. Впереди — наш разведывательный «форд», позади — небольшой автомобиль с пулеметом.

    Охотный. Влево — пустая Тверская. Но мы знаем, что все дома и крыши заняты большевиками. Вправо, в воротах, за углами — жмутся юнкера, по два, по три — наши передовые дозоры.

    На Театральной площади, из «Метрополя» юнкера кричат:

    — Ни пуха ни пера! Едем дальше.

    Вот и Лубянская площадь. На углу сгружаемся, рассыпаемся в цепь и начинаем продвигаться по направлению к Мясницкой. Противника не видно. Но, невидимый, он обстреливает нас с крыш, из чердачных окон и черт знает еще откуда. Сухо и гадко хлопают пули по штукатурке и камню. Один падает. Другой, согнувшись, бежит за угол к автомобилям. На фланге трещит наш «максим», обстреливающий вход на Мясницкую.

    Стрельба тише… Стихает.

    До нас, верно, здесь была жестокая стычка. За углом Мясницкой, на спине, с разбитой головой — тело прапорщика. Под головой — невысохшая лужа черной крови. Немного поодаль, ничком, уткнувшись лицом в мостовую, — солдат. Часть офицеров идет к телефонной станции, сворачивая в Милютинский переулок (там отсиживаются юнкера), я с остальными продвигаюсь по Мясницкой. Устанавливаем пулемет. Мы знаем, что в почтамте засели солдаты 56–го полка (мой полк). У почтамта чернеет толпа.

    — Разойтись! Стрелять будем!

    — Мы мирные! Не стреляйте!

    — Мирным нужно по домам сидеть!

    Но верно, действительно мирные — винтовок не видно. Долго чего?то ждем. У меня после двух бессонных ночей глаза слипаются. Сажусь на приступенке у дверей какого?то банка и мгновенно засыпаю. Кто?то осторожно теребит за плечо. Открываю глаза — передо мною бородатое лицо швейцара.

    — Господин офицер, не погнушайтесь зайти к нам чайку откушать. Видно, умаялись. Чаек?то подкрепит.

    Благодарю бородача и захожу с ним в банк. Забегая вперед, ведет меня в свою комнату. Крошечная каморка вся увешана картинами. В центре — портрет Государя с Наследником.

    Суетливая сухонькая женщина, верно жена, приносит сияющий, пузатый самовар.

    — Милости просим, пожалуйста, садитесь. Господи, и лица?то на вас нет! Должно, страсть как замаялись. Вот вам стаканчик. Сахару, не взыщите, мало. И хлеба, простите, нет. Вот баранки. Баранок?то, слава Богу, закупили, жена догадалась, и жуем понемногу.

    Жена швейцара молчит — лишь сокрушенно вздыхает, подперев щеку ладонью.

    Обжигаясь, залпом выпиваю чай. Благодарю, прощаюсь. Швейцариха сует мне вязанку баранок:

    — Своих товарищей угостите. Если время есть — пусть зайдут к нам обогреться, отдохнуть да чаю попить.

    Прижимаясь к домам и поминутно оглядываясь, крадется барышня.

    — Скажите, пожалуйста, — мне можно пройти в Милютинский переулок? Я телефонистка и иду на смену.

    — Не только можно — должно! Нам необходимо, чтобы телефон работал.

    Барышня делает несколько шагов, но вдруг останавливается, дико вскрикивает и, припав к стене, громко плачет. Увидела тело прапорщика.

    Подхватываем ее под руки и ведем, задыхающуюся от слез, на станцию.

    Дорога обратно. У Большого театра — кучка народа, просто любопытствующие. При нашем проезде кричат нам что?то, машут платками, шапками.

    Свои.

    Останавливает юнкерский пост.

    — Берегитесь Тверской! Оба угловых дома — Национальной гостиницы и Городского самоуправления — заняты красногвардейцами. Не дают ни пройти, ни проехать. Всех берут под перекрестный огонь.

    — Ничего. Авось да небось — проедем!

    Впереди несется «форд». Провожаем его глазами. Проскочил. Ни одного выстрела. Пополз и наш грузовик. Равняемся с Тверской.

    И вдруг… Tax, тах, та–та–тах! Справа, слева, сверху… По противоположной стене защелкали пули. Сжатые в грузовике, мы не можем даже отвечать.

    Моховая. Университет. Мы в безопасности.

    — Кто ранен? — спрашивает капитан. Оглядываем друг друга. Все целы.

    — Наше счастье, что они такие стрелки, — цедит сквозь зубы капитан.

    Но с нашим пулеметным автомобилем дело хуже. Его подстрелили. Те пять офицеров, что в нем сидели, выпрыгнув и укрывшись за автомобиль, отстреливаются. Нужно идти выручать. Тянемся гуськом вдоль домов. Обстреливаем окна Национальной гостиницы. Там попрятались и умолкли. Бросив автомобиль, возвращаемся с пулеметом и двумя ранеными пулеметчиками.

    Наконец?то появился командующий войсками, полковник Рябцев.

    В небольшой комнате Александровского училища, окруженный тесным кольцом возбужденных офицеров, сидит грузный полковник в расстегнутой шинели. Верно, и раздеться ему не дали, обступили. Лицо бледное, опухшее, как от бессонной ночи. Небольшая борода, усы вниз. Весь он рыхлый и лицо рыхлое — немного бабье.

    Вопросы сыплются один за другим и один другого резче.

    — Позвольте узнать, господин полковник, как назвать поведение командующего, который в эту страшную для Москвы минуту скрывается от своих подчиненных и бросает на произвол судьбы весь округ?

    Рябцев отвечает спокойно, даже как будто бы сонно:

    — Командующий ни от кого не скрывался. Я не сплю не помню которую ночь. Я все время на ногах. Ничего нет удивительного, что меня не застают в моем кабинете. Необходимость самому непосредственно следить за происходящим вынуждает меня постоянно находиться в движении.

    — Чрезвычайно любопытное поведение. Наблюдать — дело хорошее. Разрешите все же узнать, господин полковник, что нам, вашим подчиненным, делать? Или тоже наблюдать прикажете?

    — Если мне вопросы будут задаваться в подобном тоне, я отвечать не буду, — говорит все так же сонно Рябцев.

    — В каком тоне прикажете с вами говорить, господин полковник, после сдачи Кремля с арсеналом большевикам?

    Чувствую, как бешено натянута струна — вот–вот оборвется. Десятки горящих глаз впились в полковника. Он сидит, опустив глаза, с лицом словно маска — ни одна черта не дрогнет.

    — Я сдал Кремль, ибо считал нужным его сдать. Вы хотите знать почему? Потому что всякое сопротивление полагаю бесполезным кровопролитием. С нашими силами, пожалуй, можно было бы разбить большевиков. Но нашу кровавую победу мы праздновали бы очень недолго. Через несколько дней нас все равно смели бы. Теперь об этом говорить поздно. Помимо меня — кровь уже льется.

    — А не полагаете ли вы, господин полковник, что в некоторых случаях долг нам предписывает скорее принять смерть, чем подчиниться бесчестному врагу? — раздается все тот же сдавленный гневом голос.

    — Вы движимы чувством — я руководствуюсь рассудком. Мгновение тишины, которая прерывается исступленным криком офицера с исказившимся от бешенства лицом:

    — Предатель! Изменник! Пустите меня! Я пушу ему пулю в лоб! Он старается прорваться вперед с револьвером в руке.

    Лицо Рябцева передергивается.

    — Что ж, стреляйте! Смерти ли нам с вами бояться? Офицера хватают за руки и выводят из комнаты. Следом выхожу и я. В Москве образовался какой?то комитет, не то «Общественного Спасения», не то «Общественного Спокойствия». [92] Он заседает в думе под председательством городского головы Руднева и объединяет собой целый ряд общественных организаций. К нам, как говорят, относится с некоторым недоверием, если не боязнью. Мне передавали — боятся контрреволюции. Сами же выносят резолюции с выражением протеста — всем, всем, всем.

    В училище часто заходят молодые люди с эсеровскими листовками. Из этих листовок мы узнаем невероятные и бодрящие вести:

    «Петропавловская крепость взята обратно верными Временному правительству войсками».

    «С юга продвигаются казачьи части для поддержки юнкеров».

    «С запада идут с этой же целью ударные батальоны». И т. д. и т. д.

    Эти известия, как очень желательные, встречаются полным доверием, а часто и криками «Ура!». (Увы, потом оказалось, что все это делалось лишь с целью поднять наш дух и вселить неуверенность среди восставших.)

    С каждым часом становится труднее. Все на ногах почти бессменно. Не успеваешь приехать после какого?либо дела, наскоро поесть, как снова раздается команда:

    — Становись!

    Нас бросают то к Москве–реке, то на Пречистенку, то к Никитской, то к Театральной, и так без конца. В ушах звенит от постоянных выстрелов (на улицах выстрелы куда оглушительнее, чем в поле).

    Большевики ловко просачиваются в крепко занятые нами районы. Сегодня сняли двух солдат, стрелявших с крыши Офицерского общества, а оно находится в центре нашего расположения.

    Продвигаться вперед без артиллерии нет возможности. Пришлось бы штурмовать дом за домом.

    Прекрасно скрытые за стенами, большевики обсыпают нас из окон свинцом и гранатами. Время упущено. В первый день, поведи мы решительно наступление, Москва бы осталась за нами. А наша артиллерия… Две пушки на Арбатской площади, направленные в сторону Страстной и выпускающие по десяти снарядов в день.

    У меня от усталости и бессонных ночей опухли ноги. Пришлось распороть сапоги. Нашел чьи?то калоши и теперь шлепаю в них, поминутно теряя то одну, то другую.

    Большевики начали обстрел из пушек. Сначала снаряды рвались лишь на Арбатской площади и по бульварам, потом, очень вскоре, и по всему нашему району. Обстреливают и Кремль. Сердце сжимается смотреть, как над Кремлем разрываются шрапнели.

    Стреляют со Страстной площади, с Кудрина и откуда?то из?за Москвы–реки — тяжелыми (6–дюймовыми).

    Александровское училище, окруженное со всех сторон небоскребами, для гранат недосягаемо. Зато шрапнели непрерывно разрываются над крышей и над окнами верхнего этажа, в котором расположены наши роты. Большая часть стекол перебита.

    Каково общее самочувствие, лучше всего наблюдать за обедом или за чаем, когда все вместе: юнкера, офицеры, студенты и добровольцы–дети.

    Сижу обедаю. Против меня капитан–пулеметчик с перевязанной головой, рядом с ним — гимназист лет двенадцати.

    — Ешь, Володя, больше. А то опять проголодаешься — начнешь просить есть ночью.

    — Не попрошу. Я с собой в карман хлеба заберу, — деловито отвечает мальчик, добирая с тарелки гречневую кашу.

    — Каков мой второй номер, — обращается ко мне капитан, — не правда ли, молодец? Задержки научился устранять, а хладнокровие и выдержка — нам взрослым поучиться. Я его с собою в полк заберу. Поедешь со мною на фронт?

    Мнется.

    — Ну?

    — Из гимназии выгонят.

    — А как же ты к нам в Александровское удрал? Даже маме ничего не сказал. За это из гимназии не выгонят?

    — Не выгонят. Здесь совсем другое дело. Ведь сами знаете, что совсем другое…

    Лохматый студент в шинели нараспашку кричит другому, тщедушному, сутулому, с лупами на носу:

    — Вася, слышал новость?

    — Нет. Что такое?

    — Ударники к Разумовскому подходят. Сейчас оттуда пробрался один петровец — сам его видел. Говорит, стрельба уже слышна совсем рядом.

    — Врет. Не верю. А впрочем, дай Бог. Скоро ты? Взводный ругаться будет.

    — Вы где, коллега, стоите? — спрашиваю у лохматого.

    — В доме градоначальника. Проклятущее место…

    В столовую входит стройная прапоршица с перевязанной рукой. Кто?то окликает:

    — Оля, вы ранены?

    — Да пустяки. Чуть задело. И не больно совсем. — На лице сдержанная улыбка гордости.

    Ко мне подходит прапорщик Гольцев [93] (ученик студии Вахтангова, Гольцев, убит в бою под Екатеринодаром в 1918 году. — С. Э.) — мой однокашнник и однополчанин. Подсаживается, рассказывает:

    — Вот вчера мы в грязную историю попали, С. Я.! Получаем приказание с корнетом Дуровым (смертельно ранен на Поварской в живот. — С. Э.) засесть на Никитской в Консерватории. А там какой?то госпиталь. Дело было уже вечером. Подымаемся наверх, а солдаты, бывшие раненые, теперь здоровые и разъевшиеся от безделия, — зверьми на нас смотрят. Поднялись мы на самый верх, вдруг — сюрприз: электричество во всем доме тухнет. И вот в темноте крики: «Бей, товарищи, их!» Это нас то есть. Тьма кромешная, ни зги не видать. Оказывается, негодяи нарочно электричество испортили. В темноте думали с нами справиться. Ошиблись. Темнота?то нам и помогла. Корнет Дуров выстрелил в потолок и кричит: «Кто ко мне подойдет, убью как собаку!» Они, как тараканы, разбежались. Друг от друга шарахаются. Подумай только, какое стадо! Два часа с ними в темноте просидели, пока нас не сменили.

    Ни одной фразы, ни одного слова, указывающего на понижение настроения или веры в успех. Утомление, правда, чувствуется. Сплошь и рядом можно видеть сидя заснувшего юнкера или офицера. И неудивительно — спим только урывками.

    Опять выстраиваемся. Наш взвод идет к генералу Брусилову с письмом, приглашающим его принять командование всеми нашими силами. Брусилов живет в Мансуровском переулке, на Пречистенке.

    Выходим на Арбатскую площадь. Грустно стоят наши две пушки, почти совсем замолкшие. Почти все окна — без стекол. Здесь и там вместо стекол — одеяла.

    Москва гудит от канонады. То и дело над головой шелестит снаряд. Кое–где в стенах зияют бреши раненых домов. Но… жизнь и страх побеждает. У булочных Филиппова и Севастьянова толпятся кухарки и дворники с кошелками. При каждом разрыве или свисте снаряда кухарки крестятся, некоторые приседают.

    Сворачиваем на Пречистенский бульвар и тянемся гуськом вдоль домов. С поворота к храму Христа Спасителя обстановка меняется. Откуда?то нас обстреливают. Но откуда? Впечатление такое, что из занятых нами кварталов. Над штабом Московского округа непрерывно разрываются шрапнели.

    Идем по Сивцеву Вражку. Ни единого прохожего. Изредка — дозоры юнкеров. И здесь то и дело по стенам щелкают пули. Стреляют, видно, с дальних чердаков.

    На углу Власьевского из высокого белого дома выходят несколько барышень с подносами, полными всякой снедью:

    — Пожалуйста, господа, покушайте!

    — Что вы, уходите скорее! До еды ли тут?

    Но у барышень так разочарованно вытягиваются лица, что мы не можем отказаться. Нас угощают кашей с маслом, бутербродами и даже конфетами. Напоследок раздают папиросы. Мы дружно благодарим.

    — Не нас благодарите, а весь дом 3. Мы самообложились и никого из вас не пропускаем, не накормив.

    Над головой прошелестел снаряд.

    — Идите скорее домой!

    — Что вы! Мы привыкли.

    Прощаемся с барышнями и двигаемся дальше.

    Пречистенка. Бухают снаряды. Чаще щелкают пули по домам. Заходим в какой?то двор и ждем, чем кончатся переговоры с Брусиловым. Все уверены, что он станет во главе нас.

    Ждем довольно долго — около часу. И здесь, как из дома 3, нам выносят еду. Несмотря на сытость, едим, чтобы не обидеть. Наконец возвращаются от Брусилова.

    — Ну что, как?

    — Отказался по болезни. Тяжелое молчание в ответ.

    Мне шепотом передают, что патроны на исходе. И все передают эту новость шепотом, хотя и до этого было ясно, что патроны кончаются. Их начали выдавать по десяти на каждого в сутки. Наши пулеметы начинают затихать. Противник же обнаглел как никогда. Нет, кажется, чердака, с которого бы нас не обстреливали. Училищный лазарет уже не может вместить раненых. Окрестные лазареты также начинают заполняться.

    После перестрелки у Никитских Ворот вернулся в училище в последней усталости. Голова не просто болит, а разрывается. Иду в спальню. За три койки от моей группа офицеров рассматривает ручную гранату. Ложусь отдохнуть. Перед сном закуриваю папиросу.

    Вдруг рядом, у группы офицеров, раздается характерное шипение, затем крики и топот бегущих ног. В одно мгновение, не соображая ни того, что случилось, ни того, что делаю, валюсь на пол и закрываю уши ладонями.

    Оглушительный взрыв. Меня обдает горячим воздухом, щепками и дымом и отбрасывает в сторону. Звон стекол. Чей?то страшный крик и стоны. Вскакиваю. За две койки от меня корчится в крови юнкер. Чуть поодаль лежит раненный в ногу капитан. Оказывается, раненный в ногу капитан показывал офицерам обращение с ручной гранатой. Он не заметил, что боек спущен, и вставил капсюль. Капсюль горит три секунды. Если бы капитан не растерялся, он мог бы успеть вынуть капсюль и отшвырнуть его в сторону. Вместо этого он бросил гранату под койку. А на койке спал только что вернувшийся из караула юнкер. В растерзанную спину несчастного вонзились комья волос из матраса.

    Юнкера, уже переставшего стонать, выносят на носилках. Следом за ним несут капитана. Через полчаса юнкер умер.

    Оставлено градоначальство. Там отсиживались студенты, окруженные со всех сторон большевиками. Большие потери убитыми.

    Наша рота, во главе с полковником Дорофеевым, идет спасать Комитет общественного спасения (?), заседающий в городской думе. Там же находится и последний представитель Временного правительства — Прокопович. У нас отношение к Комитету недоброжелательное. Мы с самого начала чуяли с его стороны недоверие к нам.

    Около городской думы со всех крыш стреляют. Мы отвечаем. Из думы торопливо выходит несколько штатских. Окружаем их и в молчании возвращаемся в училище.

    Вечер. Снаряжают безумную экспедицию за патронами к Симонову монастырю. Там артиллерийские склады.

    С большевистскими документами отправляются на грузовике молодой князь Д. и несколько кадетов, переодетых рабочими. Напряженно ждем их возвращения. Им нужно проехать много верст, занятых большевиками. Ждем…

    …Проходит час, другой. Крики:

    — Едут! Приехали!

    К подъезду училища медленно подкатывает грузовик, заваленный патронными ящиками.

    Приехавших восторженно окружают. Кричат «Ура!». Они рассказывают:

    «Самое гадкое было встретиться с первыми большевистскими постами Окликают нас:

    — Кто едет? Стой!

    — Свои, товарищи! Так вас перетак.

    — Стой! Что пропуск?

    — Какой там пропуск! Так вас перетак! В Драгомирове юнкеря наступают, мы без патронов сидим, а вы с пропуском пристаете! Так вас и так!

    — Ну ладно. Чего кричите? Езжайте!

    Мы припустили машину. Не тут?то было. Проехали два квартала — опять крики:

    — Стой! Кто едет?

    И так все время. Ну и чертова же прорва красногвардейцев всюду! Наконец добрались до складов. Как въехали во двор, сейчас же ругаться последними словами.

    — Кто тут заведующий? Куда он провалился? Мы на него в Совет пожалуемся! На нас юнкеря наступают, а здесь никого не дозовешься!

    Летит заведующий:

    — Что вы волнуетесь, товарищи?

    — Как тут не волноваться с вами? Дозваться никого нельзя. Зовите там кто у вас есть, чтобы грузили скорее патроны! Юнкеря на нас стеной идут, а вы патронов не присылаете!

    — А требование у вас, товарищи, есть?

    — Во время боя, когда на нас юнкеря стеной прут, мы вам будем требования составлять! Пороха не нюхали, да нам все дело портите! Почему, так вас перетак, патроны не доставлены?

    Заведующий совсем растерялся. Еще сам же нам патроны грузить помогал. Нагрузили мы и обратно тем же путем направились. Нас всюду уж как знакомых встречали. Больше уж не приставали…»

    Настроение после прибытия патронов сразу подымается.

    Позже приходят тревожные вести об Алексеевском училище. Оно находится в другом конце города, в Лефортове. Говорят, все здание снесено большевистской артиллерией.

    Спешно посылаем патроны на телефонную станцию. Несчастные юнкера, сидящие там в карауле, не могут отстреливаться от наседающих на них красногвардейцев.

    Прибыл какой?то таинственный прапорщик — горбоносый, черный как смоль брюнет. Называет себя командиром М–ого ударного батальона и бывшим не то адъютантом, не то товарищем военного министра Керенского.

    Говорит, что через несколько часов к нам на помощь должны прийти ударники. Он будто бы выехал вперед. К нему относятся подозрительно. Он же, словно не замечая, держит себя чрезвычайно развязно.

    Только что прорвался с телефонной станции юнкер. Оказывается, патроны, которые им присланы, — учебные, вместо пуль — пыжи.

    — Если нам сейчас же не будут высланы патроны и поддержка — мы погибли.

    При вскрытии ящиков обнаруживается, что три четверти привезенных патронов — учебные.

    Горбоносый прапорщик не наврал. С вокзала прибывают поодиночке солдаты–ударники. Молодец к молодцу. Каждый притаскивает с собой по пулеметной ленте, набитой патронами.

    — Батальоном пробиться никак невозможно было. Мы порешили так — поодиночке.

    Просятся в бой. Их набралось несколько десятков.

    С каждым часом хуже. Наши пулеметы почти умолкли. Сейчас вернулись со Смоленского рынка. Мы потеряли еще одного.

    Теперь выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.

    Для чего?то всех офицеров спешно сзывают в актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре — стол. Вокруг него несколько штатских — те, которых мы вели из городской думы. На лицах собравшихся — мучительное и недоброе ожидание.

    На стол взбирается один из штатских.

    — Кто это? — спрашиваю.

    — Министр Прокопович.

    — Господа! — начинает он срывающимся голосом. — Вы офицеры и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе — бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет общественной безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов, с тем чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил.

    В ответ тягостная тишина. Чей?то резкий голос:

    — Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?

    — Я член Временного правительства.

    — И вы, как член Временного правительства, считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?

    — Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, — взволнованно отвечает Прокопович.

    Исступленные крики:

    — Позор! Опять предательство. Они только сдаваться умеют! Они не смели за нас подписывать! Мы не сдадимся!

    Прокопович стоит с опущенной головой. Вперед выходит молодой полковник, георгиевский кавалер, Хованский (убит в 1918 году в Добровольческой армии. — С. Э.).

    — Господа! Я беру смелость говорить от вашего имени. Никакой сдачи быть не может! Если угодно — вы, не бывшие с нами и не сражавшиеся, вы, подписавшие этот позорный документ, вы можете сдаться. Я же, как и большинство здесь присутствующих, — я лучше пушу себе пулю в лоб, чем сдамся врагам, которых считаю предателями Родины. Я только что говорил с полковником Дорофеевым. Отдано приказание расчистить путь к Брянскому вокзалу. Драгомиловский мост уже в наших руках. Мы займем эшелоны и будем продвигаться на юг, к казакам, чтобы там собрать силы для дальнейшей борьбы с предателями. Итак, предлагаю разделиться на две части. Одна сдается большевикам, другая прорывается на Дон с оружием.

    Речь полковника встречается ревом восторга и криками:

    — На Дон! Долой сдачу!

    Но недолго длится возбуждение. Следом за молодым полковником говорит другой, постарше и менее взрачный:

    — Я знаю, господа, то, что вы от меня услышите, вам не понравится и, может быть, даже покажется неблагородным и низменным. Поверьте только, что мною руководит не страх. Нет, смерти я не боюсь. Я хочу лишь одного: чтобы смерть моя принесла пользу, а не вред Родине. Скажу больше — я призываю вас к труднейшему подвигу.

    Труднейшему, потому что он связан с компромиссом. Вам сейчас предлагали прорываться к Брянскому вокзалу Предупреждаю вас — из десяти до вокзала прорвется один. И это в лучшем случае! Десятая часть оставшихся в живых и сумевшая захватить железнодорожные составы, до Дона, конечно, не доберется. Дорогой будут разобраны пути или подорваны мосты, и прорывающимся придется, где?то далеко от Москвы, либо сдаться озверевшим большевикам и быть перебитыми, либо всем погибнуть в неравном бою. Не забудьте, что и патронов у нас нет. Поэтому я считаю, что нам ничего не остается, как положить оружие. Здесь, в Москве, нам и защищать?то некого. Последний член Временного правительства склонил перед большевиками голову. Но, — полковник повышает голос, — я знаю также, что все находящиеся здесь — уцелеем или нет, не знаю — приложат всю энергию, чтобы пробираться одиночками на Дон, если там собираются силы для спасения России.

    Полковник кончил. Одни кричат:

    — Пробиваться на Дон всем вместе! Нам нельзя разбиваться! Другие молчат, но, видно, соглашаются не с первым, а со вторым полковником.

    Я понял, что нить, которая нас крепко привязывала одного к другому, — порвана и что каждый снова предоставлен самому себе.

    Ко мне подходит прапорщик Гольцев. Губы сжаты. Смотрит серьезно и спокойно.

    — Ну что, Сережа, на Дон?

    — На Дон, — отвечаю я.

    Он протягивает мне руку, и мы обмениваемся рукопожатием, самым крепким рукопожатием за мою жизнь.

    Впереди был Дон.

    Иду в последний ночной караул. Ружейная стрельба все такая же ожесточенная. Пушки же стихли.

    И потому, что я знаю, что этот караул последний, и потому, что я живу уже не Москвой, а будущим Доном — меня охватывает страх. Я ловлю себя на том, что пригибаю голову от свиста пуль. За темными окнами чудится притаившийся враг. Я иду крадучись, вытирая плечом штукатурку стен.

    Началось стягивание в училище наших сил. Один за другим снимаются караулы. У юнкеров хмурые лица. Никто не смотрит в глаза. Собирают пулеметы, винтовки.

    Скорей бы!

    Из соседних лазаретов сбегаются раненые:

    — Ради Бога, не бросайте! Солдаты обещают нас растерзать!

    …Не бросайте! Когда мы уже не сила и через несколько часов сами будем растерзаны!

    Оставлен Кремль. При сдаче был заколот штыками мой командир полка — полковник Пекарский, так недавно еще бравший Кремль.

    Перед училищем толпа. Это — родные юнкеров и офицеров. Кричат нам в окна. Справляются об участи близких. В коридоре встречаю скульптора Б–аго.

    — Вы как сюда попали?

    — Разыскиваю тело брата. Убит в градоначальстве.

    Училище оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживают красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты…

    Когда кто?либо из нас приближается к окну — снизу несется площадная брань, угрозы, показываются кулаки, прицеливаются в наши окна винтовками.

    У одного из окон вижу стоящего горбоносого прапорщика — того, что был адъютантом или товарищем Керенского. Со странной усмешкой показывает мне на гудящих внизу большевиков:

    — Вы думаете, кто?нибудь из нас выйдет отсюда живым?

    — Думаю, что да, — говорю я, хотя ясно знаю, что нет.

    — Помяните мои слова — все мы можем числить себя уже небесными жителями.

    Круто повернувшись и что?то насвистывая, отходит.

    Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдают заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. Выплачивают жалованье за месяц вперед. Предлагают сдавать револьверы и шашки.

    — Все равно, господа, отберут. А так есть надежда гуртом отстоять. Получите уже у большевиков.

    Своего револьвера я не сдаю, а прячу так глубоко, что, верно, и до сих пор лежит ненайденным в недрах Александровского училища.

    Глубокий вечер. Одни слоняются без дела из залы в залу, другие спят — на полу, на койках, на столах. Ждут с минуты на минуту прихода каких?то главных большевиков, чтобы покончить с нами. Передают, что из желания избежать возможного кровопролития вызваны к училищу особо благонадежные части. Никто не верит, что таковые могут найтись.

    Когда это было? Утром, вечером, ночью, днем? Кажется, были сумерки, а может быть, просто все казалось сумеречным.

    Брожу по смутным помрачневшим спальням. Томление и ожидание на всех лицах. Глаза избегают встреч, уста — слов. Случайно захожу в актовый зал. Там полно юнкеров. Опять собрание? Нет. Седенький батюшка что?то говорит. Внимательно, строго, вдохновенно слушают. А слова простые и о простых, с детства знакомых вещах: о долге, о смирении, о жертве. Но как звучат эти слова по–новому! Словно вымытые, сияют, греют, жгут.

    Панихида по павшим. Потрескивает воск, склонились стриженые головы. А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как щедро и легко полились слезы, прорвались! Надгробное рыдание не над сотней павших, над всей Россией.

    Напутственный молебен. Расходимся.

    Встречаю на лестнице Г–ева.

    — Пора удирать, Сережа, — говорит он решительно. — Я сдаваться этой сволочи не хочу. Нужно переодеться. Идем.

    Рыскаем по всему училищу в поисках подходящей одежды. Наконец находим у ротного каптенармуса два рабочих полушубка, солдатские папахи, а я, кроме того, невероятных размеров сапоги. Торопливо переодеваемся, выпускаем из?под папах чубы.

    Идем к выходной двери.

    У дверей красногвардейцы с винтовками никого не выпускают. Я нагло берусь за дверную ручку.

    — Стой! Ты кто такой? — Подозрительно осматривают.

    — Да это свой, кажись, — говорит другой красногвардеец.

    — Морда юнкерская! — возражает первый. Но, видно, и он в сомнении, потому что открывает дверь и дает мне выйти. Секунда… и я на Арбатской площади.

    Следом выходит и Гольцев.

    А. Волков[94]

    ВООРУЖЕННОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ЮНКЕРОВ В МОСКВЕ (по воспоминаниям капитана П. И. Мыльникова[95])[96]

    25 октября в Москве стали поступать слухи о выступлении большевиков в Петрограде, а на другой день, 26 октября, были получены точные сведения о петроградских событиях, о захвате Зимнего дворца и разгоне Временного правительства.

    Несмотря на эти новости, занятия в Александровском военном училище шли нормально по расписанию и начальство делало вид, что особенного ничего не произошло.

    Вечером несколько офицеров училища (около 12 человек) собрались в комнате дежурного офицера 1–го батальона и стали обсуждать события. Все одинаково оценивали обстановку, разница была только в темпераментах. Стало ясно, что высшее командование Москвы, а также и наш начальник училища решили оставаться в стороне от развивающихся событий и выжидать. В тот момент все мы были еще далеки от той страшной катастрофы, которая разразилась над Россией, но уже в это время остро ставился вопрос о чести Родины и ее существовании. Примириться с переворотом не могли — значит, надо было сопротивляться.

    Целью нашего выступления не могло быть восстановление Временного правительства в его старом составе, а также не входила в наши задачи и борьба за Учредительное собрание. Были у нас связи с провинцией, и картина выборов была столь ясна, что никак не способствовала утверждению его авторитета. Честь Родины и наша личная честь — вот что нас двигало.

    Подсчет сил, на которые мы могли бы положиться, и возможных сил противника указывал на наше превосходство. Мы могли рассчитывать, что к нам присоединится Алексеевское военное училище и шесть московских школ прапорщиков. В то время Алексеевское военное училище имело 6 рот, т. е. около 1000 штыков. Каждая школа прапорщиков состояла из 2 рот по 150 штыков, что давало 1800 человек. Наше Александровское военное училище с 1 октября было сведено в 8 рот (вместо 12) и имело 1500 штыков. Правда юнкера разнились от юнкеров мирного времени, а развал армии отозвался и на училище, но все же еще сохранилась строгая дисциплина в строю и авторитет начальников.

    С 1 октября 1917 года на младший курс была принята молодежь, только что окончившая средние учебные заведения. Ее моральные качества были на высоте, но недостатком этого курса была очень слабая военная подготовка, т. к. в училище они поступили всего лишь за 3 недели до событий. Кадет было всего лишь 10 — 12%.

    Для начала этих сил было вполне достаточно, а в дальнейшем мы могли рассчитывать на пополнение из офицеров, которых в Москве было несколько десятков тысяч. Кроме того, во всех запасных полках Москвы были группы офицеров и солдат, в поддержке которых мы могли быть уверены, правда, группы эти были немногочисленны, но состояли из лучших, надежных людей. Силы красных в Москве были ничтожны, и вся их надежда была на Красную гвардию, которая была слабо вооружена и совершенно не обучена.

    Запасные полки были совсем деморализованы. Они голосовали за все, что им предлагали, но исполнять принятые решения не считали себя обязанными. Большевикам они сочувствовали, т. к. те обещали заключить мир с Германией, но не желали рисковать жизнью на фронте, еще меньше были готовы подвергать себя этому риску в Москве.

    Эти запасные полки только по инерции назывались полками, вся их сплоченность в казармах была единственным стимулом около кухни, почему для удобства питания не нарушалось деление на батальоны и роты. Привлечь эту массу к борьбе были бессильны самые демагогические лозунги и пламенные призывы к защите Родины.

    Много сложнее обстояло дело с высшим начальством. Наш начальник училища генерал Муратов [97] принял училище после выступления генерала Корнилова, вместо отрешенного от этой должности генерала Михеева. Не представлял для нас загадки и командующий войсками Московского округа полковник Рябцев.

    Среди офицеров училища ряды наши тоже стали редеть. Уходили семейные офицеры, обещая присоединиться после. На собрания в дежурной комнате стали собираться в меньшем числе. Но мы все же решились на выступление во что бы то не стало.

    — На меня, — говорит капитан Мыльников, — возложили поручение любыми мерами заставить начальника присоединиться к нашему решению и в случае отказа устранить его.

    Несмотря на поздний час, генерал Муратов принял меня. За письменным столом сидел Генерального штаба генерал с Георгиевским крестом на груди. Несколько волнуясь, он очень любезно встретил меня, предложил сесть и спросил о причине позднего визита.

    — Ваше превосходительство! Я явился к вам по поручению группы офицеров, чтобы выяснить ваш взгляд на петроградские события и просить ознакомить нас с мерами, которые вы предполагаете принять против захватчиков власти.

    — Вы знаете, что я не вмешиваюсь в политику, а от командующего войсками имею инструкцию не допускать уличных беспорядков, но не мешать политическим демонстрациям.

    — Арест Временного правительства вы считаете политической демонстрацией или уличным беспорядком?

    — Зачем так ставить вопрос? Мы присягали не определенным лицам — ушли одни, пришли другие.

    — Господин генерал! Придут и уже, кажется, пришли интернационалисты, которым не дороги ни честь, ни даже существование России. Приход их к власти — значит позорный мир, унижение и, быть может, расчленение России. Мы этого допустить не можем, и если вы открыто не выступите против захватчиков, мы это сделаем без вас и не остановимся перед применением силы.

    Генерал быстро встал, протянул мне руку и сказал:

    — Я, конечно, с вами! Сейчас отдам необходимые распоряжения, а вас назначаю для связи с командующим округом. Возьмите свой курс, займите штаб округа и оставайтесь при командующем.

    Зашел к ожидавшим меня офицерам в дежурной комнате и сообщил об успешном исполнении поручения. Поднял юнкеров, раздали патроны, взял своих помощников — поручика и прапорщика и выступил из училища. Мертвая ночная тишина царила в Москве, падал снег, и кое–где в окнах домов Пречистенского бульвара виднелся свет. В здании штаба округа был тоже огонь. На мой звонок зажигается свет на лестнице и вестибюле и какой?то солдат появляется на верхней площадке и, увидев перед дверьми строй юнкеров, быстро скрывается, потом открывает входную дверь. На мой вопрос, где находится командующий войсками, ответил «Их нет». Ввел свой отряд в здание и пошел отыскивать полковника Рябцева. В канцелярии одинокий дежурный писарь сказал, что командующий находится в Кремле на важном заседании. Приказываю вызвать начальника штаба, который живет в этом здании. Посланный солдат возвращается и сообщает, что начальник штаба болен и выйти не может. Пошел сам на квартиру внезапно заболевшего, но перед моим носом щелкнул замок приоткрытой двери, и испуганный женский голос еще раз мне сообщил о болезни начальника штаба. Возвращаюсь к полуроте и вижу, что мой поручик выставил к двум входам парных часовых, а остальных юнкеров разместил в вестибюле и на лестнице. Отдаю распоряжение ввести юнкеров в помещение канцелярии, но в это время вбегает юнкер наружного поста и докладывает, что здание окружено какой?то воинской частью. Выхожу на улицу. Перед зданием стоит развернутый строй роты запасного полка от Самогитских гренадер, единственной еще сохранившей подобие воинской части.

    Что за часть? Ко мне подходит старший унтер–офицер и представляется как командир роты.

    — По приказу солдатских и рабочих депутатов нам приказано занять штаб округа, — говорит он.

    — Мы уже заняли его, ведите роту обратно.

    После некоторой нерешительности просит разрешение ввести роту в здание «малость обогреться».

    Обращается ко мне вежливо, и я чувствую, что ни у него, ни у его подчиненных нет ни малейшего желания прибегать к силе. Разрешаю ему ввести роту. Через полчаса выпроваживаю «противника» и слышу от командира роты «Счастливо оставаться».

    Оставляю поручика с юнкерами, а сам иду в Кремль искать полковника Рябцева. Спускаюсь по Пречистенке и подхожу к Боровицким воротам Кремля. На мой стук одна половина массивных ворот приоткрылась, и в узкую щель высовывается штык. «Кто там, что надо». Отвечаю — офицер, надо видеть командующего войсками. «Никого не приказано впускать».

    Вызываю караульного начальника, тот спросил, какой я части, и пошел к телефону. Вернулся с тем же ответом. Направляюсь в училище. Около Манежа вижу какую?то крупную воинскую часть, стоящую во взводной колонне. Иду к ней и вижу, что навстречу мне идут два офицера, в одном узнаю своего сослуживца подполковника Романовского, курсового офицера 2–й школы прапорщиков. Оказалось, что эта колонна состоит из двух школ из Александровских казарм. Предлагаю им следовать вместе со мной в училище на Знаменку.

    Начальник училища генерал Муратов принял меня в кабинете и, выслушав мой доклад, сказал, что отдал приказ об обложении Кремля и через час приказал мне проверить обложение. К училищу стягиваются 5 школ прапорщиков (4–я школа осталась в своем помещении на Смоленском рынке).

    Часа в три ночи обошел обложенный Кремль. С трех сторон обложение выполнено 1–м батальоном Александровского военного училища под командой командира батальона подполковника 10–го стрелкового полка Мелеги; [98] со стороны Москвы–реки под откосом набережной разместились две роты 2–й школы прапорщиков.

    Против всех кремлевских ворот были выставлены заставы, за ними хорошо укрытые резервы.

    С 27 октября с утра начали прибывать добровольцы, главным образом учащаяся молодежь. Были сформированы несколько студенческих и гимназических рот. Настроение у добровольцев отличное, но отсутствовала военная подготовка. Офицеров откликнулось мало — необходим был приказ от авторитетного возглавления, чтобы поднять эту массу.

    В 10 часов утра комитет училища назначил митинг — обсуждение создавшейся обстановки. Собралось несколько сот юнкеров и очень мало офицеров.

    Среди училищных офицеров оказались подавшие рапорта о болезни, а то и просто не явившиеся без указания причин.

    Первым говорил начальник московских школ прапорщиков генерал Шашковский. Говорил долго о завоеваниях революции, которые надо спасать; о Временном правительстве и, главным образом, о его главе, героически борющемся с захватчиками власти. Повторены были вошедшие в употребление и очень уже надоевшие слова и митинговые лозунги. Аудитория щедро наградила оратора аплодисментами. Попросил слова и я.

    Говорил, что мы уже начали борьбу за честь Родины и за победу в этой борьбе мы готовы пожертвовать своею жизнью. Мы должны победить, но в борьбе побеждает сильная воля, которая не может быть выражена коллективом. Мы должны отказаться от пагубных экспериментов революционной организации армии, необходимо вернуться к единоначалию — нам нужен вождь, которого облечим неограниченной властью, необходимой для победы.

    После выступления аплодисменты сопровождались свистом. Наш штаб представлял тоже что?то вроде комитета. Там я увидел предшественника генерала Муратова генерала Михеева, генерала Шашковского, Генштаба полковника Дорофеева и нескольких наших преподавателей тактики.

    Никаких оперативных распоряжений, кроме приказа об обложении Кремля, отданного лично генералом Муратовым, не было. Опять бесконечная говорильня.

    Надо указать, что в Кремле квартировал 1–й батальон 56–го запасного полка, в то время как его другие 3 батальона стояли в Покровских казармах. Этот 1–й батальон присоединился к большевикам и заперся в Кремле.

    Одному офицеру этого запасного полка, хорошо знавшему все потайные входы и выходы Кремля, был дан взвод юнкеров с заданием проникнуть в Кремль и открыть все ворота. Через секретный вход из Александровского сада этот взвод вошел в Кремль. Без выстрела разоружил часовых и открыл Боровицкие ворота; затем были открыты Никольские, но, подбегая к Спасским воротам, с башни взвод был обстрелян и было ранено несколько юнкеров.

    По овладении Кремлем комендантом был назначен полковник Мороз.

    Интересно отметить, что после захвата нами Кремля 2–я школа прапорщиков отказалась стрелять «в своих». Школа была разоружена и заперта в подвалах Кремля вместе с 1–м батальоном 56–го запасного полка.

    Алексеевское военное училище и строевые роты трех московских и Суворовского кадетских корпусов, которые квартировали в Лефортове, были заняты обороной своих зданий и прийти к нам на помощь не смогли.

    Вечером узнал в штабе, что генерал Брусилов отказался возглавить наше выступление и что Всероссийский исполнительный комитет железных дорог распорядился о запрещении подвоза воинских частей к Москве.

    Отказ генерала Брусилова был страшным ударом для нас, и оставалась слабая надежда, что в Москве появится кто?нибудь из крупных военачальников, который и возьмет дело борьбы в свои руки.

    Тогда мы не знали сложившейся обстановки за нашими спинами, обрекавшей нас на поражение.

    30 октября в училище явился бельгийский офицер русского происхождения и сказал, что в Бельгийской военной миссии имеется до 17 бронированных автомобилей, предназначенных для фронта, но задержанных в Москве. Передать эти бронемашины миссия не могла, т. к. это являлось бы актом вмешательства во внутренние дела России, но если бы явился туда наш небольшой отряд, то никакого сопротивления не встретил бы. Получить эти бронемашины для уличного боя с неорганизованным, необученным противником значило более чем вдвое увеличить наши силы и широко развернуть активные операции. Наше начальство, однако, отказалось от этого плана — мотивируя тем, что нельзя нарушать экстерриториальность бельгийской миссии.

    К этому времени большевики начали проявлять уже активность. Упорно старались занять телефонную станцию, захватить на Тверском бульваре дом градоначальника и повели наступление на Никитском бульваре. Все атаки были успешно отбиты. В этой борьбе сгорел дом князя Гагарина, запиравший Тверской бульвар. В подвале этого дома после борьбы было обнаружено около 20 обгоревших трупов захвативших аптеку в этом доме и погибших от взрыва.

    Было столкновение на Большой Дмитровке. Успех всюду, кроме градоначальства, был на нашей стороне, и Красная гвардия несла значительные потери.

    Конец Поварской, примыкавшей к Кудринской площади, был занят большевиками. Оттуда они обстреливали всю Поварскую, но огонь их был безвреден.

    За все время борьбы в моем отряде было только два легко раненных. На Смоленском рынке 4–я школа прапорщиков оставалась безучастной в своем помещении. Соседом слева у меня была рота корниловцев–ударников, и так же, как и мой отряд, она тяготилась вынужденным бездействием.

    Командир этой роты сразу присоединился к моему плану занятия Брянского вокзала, но, не зная общего плана действий нашего командования, мы решили просить разрешения на эту операцию.

    Я был вполне уверен, что сил у нас достаточно, и мне в голову не приходило, что у наших «вождей» если и был план, то только план выхода из борьбы.

    В штабе я получил сведения от полковника Екименко, но, как оказалось, они были очень неполные; я не знал ни о присутствии в училище министров Временного правительства, ни о появлении полковника Рябцева. На мое предложение занять Брянский вокзал без усиления наших частей мне ответил начальник училища: «Мы это обсудим».

    Патрули моего отряда контролировали Поварскую и переулки, прилегавшие к ней у Арбата. Иногда они попадали под обстрел красногвардейцев, но потерь не было. Видно было, что искусство умения владеть оружием сводилось к заряжанию винтовки и спуску курка. Случалось захватывать подростков и разоружать и, наградив подзатыльниками, отпускать — девать их было некуда, да и несмотря на их мальчишеский задор, они были безвредны.

    Наконец красные стали обстреливать артиллерийским огнем Кремль и училище с Воробьевых гор. По результатам обстрела видно было, что он ведется опытными артиллеристами. Говорили, что стрельбой руководили военнопленные. Было несколько попаданий в собор и здания Кремля. В Александровское военное училище попало три снаряда: один в квартиру училищного священника отца Добронравова, другой в квартиру помощника инспектора классов полковника Козачкова и третий в стену главного здания училища. Человеческих жертв не было.

    В ресторане «Прага» на Арбате откуда?то появился пожилой тип в форме прапорщика и стал убеждать прекратить борьбу. Я его отправил в штаб. Через несколько часов он появился снова со своей проповедью, и я лично отвел его в училище. На другое утро он снова появился у нас. На этот раз он остался у меня в одной из подвальных кладовых до самого «перемирия». В таком же другом помещении в «Праге» я устроил перевязочный пункт из 2 девушек и 2 молодых людей, начавших разговор о бесцельности борьбы с народом. Наконец я снова пошел в штаб, но, к моему великому изумлению, адъютант сообщил, что уже подписано соглашение о перемирии и прекращении военных действий. Одна из школ прапорщиков (6–я), укомплектованная фронтовыми подпрапорщиками, заявила, что она больше в борьбе не участвует, и объявила «нейтралитет». Школа эта находилась в Кремле и там же была интернирована. Очевидно, что этот факт отразился на настроении и других частей, но решающим для общей борьбы быть не мог. Деморализовало недостаточно твердых людей прежде всего бездействие власти, полное отсутствие активности и разлагающая пропаганда. «Завтра утром вы должны привести свой отряд в училище и юнкера должны сдать оружие и разойтись по домам. Господа офицеры сохранят оружие», — объявили мне в штабе.

    Все это было так неожиданно, так противоречиво настроению всего моего отряда и моему лично, что я начал очень резко протестовать. Полковник Екименко отвел меня в сторону и стал подробно объяснять общее настроение, создавшееся в штабе. Не оказалось авторитетного и волевого лица, которое бы могло взять на себя ответственность командующего.

    Среди некоторых частей обнаружилось желание присоединиться к 6–й школе прапорщиков: все равно большевикам у власти не удержаться и потому не стоит напрасно проливать кровь. Мягкое слово «перемирие», в сущности, означало настоящую капитуляцию, к которой привела бездарная деятельность нашего коллективного командования. Самые условия этого перемирия, столь для нас легкие, показывали всю шаткость положения захватчиков власти.

    Обошел я офицерское собрание и другие помещения училища, где были незнакомые лица офицеров, и на всех их была растерянность. Сознаю полную невозможность что?либо предпринять. Думаю, что при заключении договора была возможность добиться свободного пропуска на юг или на фронт. Ушли бы далеко не все; но ушло бы много и самых ценных для продолжения борьбы.

    Тяжела была короткая дорога через Арбатскую площадь до ресторана «Прага». В «Праге» новость, принесенная мною, всех ошеломила. Все притихли.

    В кабинете № 17, занимаемом мною, собрались офицеры. Я подробно рассказал обо всем, что видел и слышал в училище. Осталось только исполнить полученный приказ.

    Приказал отпустить арестованных, предложил имеющим родных и знакомых в Москве воспользоваться темнотой и разойтись.

    Рано утром толпа «победителей» в несколько сот человек собралась на Арбатской площади.

    Я предупредил толпу, что при попытке с ее стороны к насилию немедленно открою огонь. С заряженными винтовками и пулеметами провел отряд в училище под брань и враждебные выкрики. Сдача оружия происходила в одной из комнат канцелярии, где сидел подпоручик запаса Гройнил, получивший от новой власти высокое назначение, а за ним в углу стояло знамя училища, всеми забытое. Все офицеры и юнкера беспрепятственно отпускались домой. Раненых поместили в госпиталя.

    Через несколько дней десятки тысяч москвичей отдали последний долг первым жертвам, павшим за Россию в борьбе с интернационалом. 21 гроб проследовал по Большой Никитской на Братское кладбище.

    3 ноября все кончилось и Александровское военное училище перестало существовать.

    Н. Веденяпин[99]

    МОСКОВСКИЙ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II КАДЕТСКИЙ КОРПУС[100]

    Моему 138–му выпуску повезло. В Москву прибыл Государь и пожелал посетить наш корпус. Все три роты были построены в Тронном зале и стройно ответили на приветствие вошедшего в зал Императора Николая II. Останавливаясь, милостиво беседуя с некоторыми кадетами, Государь обошел строй и, отправляясь дальше в помещение 2–го Московского кадетского корпуса, приказал освободить кадет от оставшихся экзаменов. Громкое «Ура!» сопровождало уход Императора… уход навсегда? Кто из присутствовавших мог тогда себе представить то, что произошло всего лишь через девять месяцев, в феврале 1917 года? Но в тот момент мы были счастливы, окончен курс корпуса — первая ступень жизненного пути будущего офицера. «Ура, мы больше не кадеты, мы юнкера, мы юнкера…» И все же наша радость смешивалась с грустью, приходилось покидать друзей–однокашников, расставаться со ставшим как бы родной семьей корпусом. Прежде чем окончательно покинуть стены нашего дворца, окончившие курс кадеты присутствовали в корпусной церкви на благодарственном молебне, по окончании которого, преклоняя колена, прощались с корпусным знаменем и получали от священника последний подарок корпуса — серебряную, позолоченную, овальную иконку, на обратной стороне которой было выгравировано имя и фамилия кадета и надпись «От 1–го Московского Императрицы Екатерины II кадетского корпуса», а по ранту — «Спаси и сохрани». «Великая бескровная» сильно ударила по строевой роте, которая значительно поредела после попытки подавления большевистского восстания, осенью 1917–го года. Под командой полковника Papa, [101] энергичного, строевого офицера, проведшего начало войны на германском фронте, совместно с юнкерами Александровского военного училища и строевыми ротами 2–го и 3–го Московского кадетского корпуса, наша рота в течение недели оказывала упорное сопротивление восставшим и понесла большие потери.

    Во время обороны корпуса было убито девять кадет. Их изуродованные тела были большевиками отвезены в морг на Скобелевской площади и там брошены. На деньги, данные генералом Римским–Корсаковым [102] кадету Райкину [103] (личные деньги директора), они были выкуплены и с честью похоронены. Сам генерал, рискуя своей жизнью, вместе с Райкиным шел за гробами девяти своих питомцев.

    Небольшая кучка интернациональных авантюристов, возглавленная Лениным и поддержанная немецким золотом, пользуясь обманом и террором, намеренно привела страну к братоубийственной, гражданской войне… и мы, сыны одного общего нам гнезда, вынуждены были воевать друг против друга. На стороне белых оказались: наш директор генерал–лейтенант Римский–Корсаков, инспектор генерал Дурново, корпусной врач, герой Кубанского похода генерал Марков, [104] ближайший помощник генерала Врангеля генерал П. Н. Шатилов [105] и многие другие екатерининцы. На стороне красных ярко вспыхнула звезда советского маршала Тухачевского, окончившего наш корпус в 1912 году.

    С. Мамонтов[106]

    МОСКВА. 1917 ГОД[107]

    Несмотря на одиннадцать дней пути в теплушке, не раздеваясь, где можно было спать только сидя и все время надо было быть начеку, прибыв ночью домой, я почувствовал такую радость и возбуждение, что спать не хотел.

    Мы вскипятили чаю и поджарили привезенные мною хлеб и сало.

    Особенно меня интересовало ранение старшего брата. [108]

    — Расскажи, как это было?

    — Очень просто Митя Тучков, [109] который тоже был в отпуску в октябре семнадцатого, пришел к нам: «Пойдем?» — «Пойдем».

    Мы стали звонить к нашим родственникам и знакомым офицерам. Но все пустились в отговорки. Оказались трусливой дрянью. нужно было их припугнуть, а не уговаривать. Так мы и пошли вдвоем в Александровское военное училище на Арбатской площади. Там были юнкера, вольноопределяющиеся и студенты. Около трехсот офицеров. Всего тысяча с небольшим бойцов. Может быть, были другие группы в других частях Москвы, но общее число офицеров не превышало семисот. А в Москве их были тысячи. Они не исполнили своего долга и за это жестоко поплатились. Со стороны красных были солдаты запасных полков и рабочие. Жители и крестьяне не участвовали.

    Настоящих боев не было, были перестрелки и столкновения. Мы заняли Кремль. Пошли обедать к Николаю Федоровичу, жившему против Кремля, а ночевали в Александровском училище.

    Вечером следующего дня искали добровольцев, чтобы проехать на телефонную станцию, занятую нашими, но окруженную красными. Командовал Тучков. Поздно вечером мы отправились на машине. Пять офицеров. С потушенными огнями нам удалось проехать несколько красных застав. Но на одном перекрестке мы попали под сильный ружейный огонь. Мотор заглох, морской офицер, управлявший машиной, был убит, у меня была прострелена коленка. Остальные выскочили и могли скрыться.

    Я выбрался из машины и ковылял, ища, где бы спрятаться. Но все двери и ворота были заперты. Подходила группа красных. Я встал в нишу, но они меня заметили: «Руки вверх!»

    Я сунул руки в карманы, забрал в горсти все патроны и, поднимая руки, положил патроны на подоконник, моля Бога, чтобы они не упали. Они не упали. Красные меня обыскали. «Ага, револьвер!» — «Ну конечно, — сказал я возможно спокойнее. — Я же офицер, прибыл в отпуск с фронта Револьвер есть часть формы». Это их как будто убедило, но они взяли револьвер.

    Подошла другая группа. «Офицер? Да чего вы с ним разговариваете!» Один солдат бросился на меня со штыком. Каким?то образом мне удалось отбить рукой штык, и он сломался о гранит дома. Это их озадачило.

    «Что ты тут делаешь?» — «Я возвращался домой, когда поднялась стрельба, и я был ранен шальной пулей». Я откинул полу шинели. Кто?то чиркнул спичкой. Было много крови. «Отведите меня в лазарет».

    Они заколебались, но все же один помог мне идти. К счастью, поблизости был лазарет. Меня положили на носилки, и солдаты ушли. Но другая толпа появилась на их месте. «Где тут офицер?» Доктор решительно воспротивился: «Товарищи, уйдите. Вы мне мешаете работать».

    Несмотря на их возбуждение, ему удалось их выпроводить. Доктор подошел ко мне: «Они вернутся, и я не смогу вас защитить. Идите в эту дверь, спуститесь во двор и дайте эту записку шоферу. Поспешите, уходите».

    Нога опухла, и я почти уже не мог ходить, в голове мутилось. Я собрал все силы и побрел. Самое трудное была лестница. Я чуть не потерял сознание. Во дворе стоял грузовик Красного Креста. Я протянул шоферу записку. Он не стал меня расспрашивать и помог влезть. «Куда вас отвезти?»

    Я дал адрес хирургической лечебницы моей бабушки на Никитской и потерял сознание. По временам я приходил в себя. Мы пересекли несколько фронтов. То это были белые, то красные. Все нас останавливали. Шофер говорил: «Везу тяжелораненого».

    Люди влезали в грузовик, зажигали спички, и так как было много крови, нас пропускали.

    Наконец в лечебнице. Меня отнесли в операционную. Бабушка сказала доктору Алексинскому: «Делайте что хотите, но сохраните ему ногу».

    И вот видишь, я едва хромаю.

    * * *

    Положение бывших офицеров было неопределенно. Как бы вне закона. Но мы были молоды и беззаботны. В театрах все офицеры были в погонах, несмотря на угрозу расстрела. Ухаживали и веселились. Я вернулся в Путейский институт и сдал экзамены первого курса, кроме интегрального исчисления. Легко давалась мне начертательная геометрия и трудно химия.

    Нас, конечно, тянуло на Дон, но нужно было преодолеть инерцию. Этому помогли сами большевики, объявив регистрацию офицеров.

    Те, кто не явится на регистрацию, будут считаться врагами народа, а те, кто явится, будут арестованы. Трудный выбор, как у богатыря на распутье.

    Регистрация происходила в бывшем Алексеевском военном училище, в Лефортове. Мы отправились посмотреть, что будет.

    На необъятном поле была громадная толпа. Очередь в восемь рядов тянулась на версту. Люди теснились к воротам училища, как бараны на заклание. Спорили из?за мест. Говорили, что здесь было 56 тысяч офицеров, и, судя по тому, что я видел, это возможно. И сказать, что из этой громадной армии только 700 человек приняли участие в боях в октябре 1917–го. Если бы все явились, то все бы разнесли, и никакой революции не было. Досадно было смотреть на сборище этих трусов. Они?то и попали в ГУЛАГи и на Лубянку. Пусть не жалуются.

    У нас здесь было много знакомых. Собрали совет. Что делать?

    Во–первых, решили узнать, что творится на дворе училища, обнесенного стеной. Поговорить с кем?нибудь, побывавшим на допросе. Эта миссия выпала мне и Коле Гракову, который кончил это самое училище. Мы обошли здание кругом и убедились, что из него никто не выходит. В стене двора были пробоины от снарядов. Через одну из пробоин мы могли поговорить с офицером, находящимся внутри двора.

    — Только не входите сюда, нас задерживают как пленных… Красный юнкер, часовой, подошел:

    — Запрещено разговаривать с арестованными. У него была симпатичная морда.

    — Скажите, что делают с офицерами?

    Он заколебался, оглянулся во все стороны и:

    — Чего вы, собственно, дожидаетесь? Окружения? — И он быстро отошел.

    Он сказал достаточно. Мы вернулись к брату и рассказали виденное и слышанное. Решили уйти, не являться. Но раньше посеять панику среди толпы, чтобы все разбежались. Это было нетрудно сделать, потому что все пришли неохотно. Мы пошли вдоль рядов. Когда видели знакомого, а это случалось часто, то громко, чтобы все слышали, говорили:

    — Уходите скорей. Мы обошли здание — никто не выходит. А сейчас будет оцепление.

    Люди заволновались и стали выходить из рядов. Какой?то тип схватил меня за руку:

    — Что вы рассказываете? Следуйте за мной. Но я его очень неласково оттолкнул:

    — Ах, гадина, красный шпион!

    Окружающие надвинулись угрожающе и стали пинать его ногами в задницу. Тип предпочел скрыться.

    Мы достигли своей цели, ряды расстроились, толпа заволновалась.

    — Теперь давайте утекать сами.

    Когда мы перешли мост, появились вооруженные матросы. При их виде толпа офицеров бросилась врассыпную. Мы пошли малыми улицами.

    Офицеров объявили вне закона. Многие уехали на юг. Знакомые стали нас бояться.


    Примечания:



    1

    Константин Иосифович де Гайлеш (р. 1899), был в описываемое время юнкером 2–й Петергофской школы прапорщиков. Умер в 1982 г во Франции.



    5

    Имеется в виду находившийся в Петрограде запасный батальон л.?гв. Литовского полка.



    6

    Терещенко Михаил Иванович, р. 18 марта 1886 г в Киеве. Сын сахарозаводчика из казаков. Окончил Киевский и Лейпцигский университеты. Владелец издательства «Сирин». С 2 марта 1917 г министр финансов, с 5 мая — министр иностранных дел Временного правительства. До весны 1918 г содержался в Петропавловской крепости. В эмиграции в Норвегии, Франции и на Мадагаскаре. Умер 1 апреля 1956 г в Монако.



    7

    Кишкин Николай Михайлович, р. 29 ноября 1864 г в Москве. Из дворян, сын офицера. Окончил 1–ю Московскую гимназию, Московский университет. Врач, министр государственного призрения Временного правительства, руководитель Особого совещания по разгрузке Петрограда. 25 октября 1917 г получил полномочия по водворению порядка в Петрограде и пытался организовать отпор большевистскому перевороту. Остался в СССР. В 1919 г осужден по делу «Тактического центра», арестовывался также в 1921 г. Умер 16 марта 1930 г. в Москве.



    8

    Коновалов Александр Иванович, р. 17 сентября 1875 г. в Москве. Сын фабриканта Обучался в Московском университете (курса не окончил). Крупный предприниматель, в 1905 г один из создателей Торгово–промышленной партии. С 2 марта по 18 мая 1917 г. — министр торговли и промышленности Временного правительства, 25 сентября вновь занял этот пост, а также пост заместителя министра–председателя. С 1918 г. в эмиграции во Франции, один из руководителей Российского Земско–Городского союза, председатель правления редакции газеты «Последние Новости». Умер в 1948 г. в Нью–Йорке.



    9

    Имеется в виду находившийся в Петрограде запасный батальон л.-гв. Павловского полка.



    10

    Воспоминания П. Н. Краснова публикуются ниже.



    51

    Впервые опубликовано: Часовой. № 94 — 95. Декабрь 1932.



    52

    Комитет общественной безопасности был образован Московской городской думой 26 октября 1917 г. В состав его вошли, помимо городского головы В. В. Руднева (председатель) и командующего Московским военным округом полковника Рябцева, представители исполкома и президиума Совета солдатских депутатов, исполкома губернского Совета крестьянских депутатов, московского совета Всероссийского почтово–телеграфного союза и московского бюро Викжеля.



    53

    Руднев Вадим Викторович, р. в 1874 г. С 11 июля 1917 г. — Московский городской голова, член Временного Совета Российской республики (т. н. предпарламента), был также членом Московского горкома партии эсеров и президиума Московского Совета рабочих депутатов. Во время октябрьских событий возглавлял Комитет общественной безопасности, от имени которого подписал 2 ноября соглашение о капитуляции. Участник Ясского совещания с представителями Антанты в ноябре 1918 г., затем возглавлял бюро Земгора в Одессе. В эмиграции во Франции. Умер в 1940 г.



    54

    Рябцев Константин Иванович, р. в 1879 г. Из крестьян. Генштаба полковник, командующий войсками Московского военного округа. В октябре 1917 г. возглавлял сопротивление большевикам в Москве, в ходе которого 29 октября подписал с большевистским ВРК соглашение о прекращении военных действий и фактически прекратил руководство сопротивлением. Арестован и расстрелян 29 июля 1919 г. в Харькове.



    55

    Относительно этих лиц автор заблуждается. П. Г. Смидович (1874 — 1935), не получив соответствующего образования, врачом быть не мог (в 1897 г. он окончил Высшую электротехническую школу в Париже), а другой известный деятель большевистской партии В. П. Ногин (1878 — 1924) чиновником никогда не служил. Он окончил лишь 4–классное училище и с 1896 г. был рабочим на текстильной фабрике в Санкт–Петербурге, а с 1898 г. почти постоянно находился в тюрьмах, ссылках, на подпольном положении или жил за границей.



    56

    Богаевский Митрофан Петрович, р. в 1881 г. Окончил Новочеркасскую гимназию (1903), Санкт–Петербургский университет (1911). Директор гимназии в ст. Каменской. С 18 июня 1917 г. помощник войскового атамана ВВД генерала A. M. Каледина и председатель войскового Круга. Родной брат будущего Донского атамана генерала А. П. Богаевского. Расстрелян большевиками 1 (10) апреля 1918 г. в Ростове.



    57

    Прокопович Сергей Николаевич, р. в 1871 г. Министр торговли и промышленности (с 24 июля) и продовольствия (с 25 сентября) Временного правительства, член Комитета спасения Родины и Революции, с весны 1918 г. — Союза возрождения России. В эмиграции (был выслан в 1922 г. вместе с рядом других общественных деятелей) жил в Германии, Чехословакии, Швейцарии. Умер в 1955 г. в США.



    58

    Щепкин Николай Николаевич, р. 7 мая 1854 г. в Москве. Из дворян. Окончил Московский университет. Член ЦК партии кадетов, член Государственной думы. С конца 1917 г. вел антибольшевистскую работу в Москве. В 1918 г. член «Правого центра» и «Союза Возрождения», с мая руководил работой Московского отделения «Национального центра», с весны 1919 г. член военной комиссии «Тактического центра». Арестован в августе 1919 г. и расстрелян 15 сентября 1919 г. в Москве.



    59

    Дорофеев Константин Константинович, р в 1874 г. Генштаба подполковник. Член Центрального правления Союза Георгиевских кавалеров. С 26 октября 1917 г. начальник штаба МВО. Участник боев в Москве, организатор сбора офицеров в Александровском военном училище. В Добровольческой армии и ВСЮР с ноября 1917 г. в Георгиевской роте, в конце декабря 1917 г. послан в Крым для организации отдела армии. 10 октября — 29 ноября 1918 г. начальник штаба Крымского центра и командующего войсками Добровольческой армии в Крыму, в ноябре 1918 г. начальник добровольческих частей в Ялте. В 1919 г. начальник штаба Терской отдельной бригады, с 2 ноября 1919 г. начальник штаба 8–й пехотной дивизии, с 25 ноября 1919 г. начальник штаба 21–й пехотной дивизии. Полковник.



    60

    Трескин Леонид Николаевич, р. 11 января 1888 г. Окончил 2–й Московский кадетский корпус, Александровское военное училище (1908). Полковник, командир батальона л.?гв. Волынского полка. Один из руководителей антибольшевистского сопротивления в Москве, затем пробрался в Добровольческую армию во главе юнкеров Александровского военного училища. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода, начальник отдела связи штаба армии. С 5 сентября 1918 г. в резерве чинов при штабе армии. В эмиграции в Югославии. Председатель суда чести 4–го отдела РОВС. Служил в Русском Корпусе (командир батальона). После 1945 г. — в Германии, председатель Баварского отдела Гвардейского объединения. Участник монархического движения. Умер 26 июня 1957 г. в Монтклэре (США), похоронен в Ново–Дивеево.



    61

    Впервые опубликовано: Часовой. № 158 — 159. Декабрь 1935; № 160 — 161. Январь 1936.



    62

    Имеется в виду начальник штаба Московского военного округа полковник Константин Иванович Екименко, р. в 1873 г. В службе с 1892 г., офицером с 1894 г.



    63

    Баркалов Владимир Павлович. Подполковник артиллерии. Участник октябрьских боев с большевиками в Москве. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода — начальник разведывательного отдела штаба армии. Во ВСЮР и Русской Армии в броне–поездных частях: на бронепоезде «Князь Пожарский», с 6 августа 1919 г. командир бронепоезда «Грозный», с 19 сентября 1919 г. — декабрь 1919 г. командир 6–го бронепоездного дивизиона, с 17 мая 1920 г. до эвакуации Крыма командир 2–го бронепоездного дивизиона. Галлиполиец. На 30 декабря 1920 г. командир 6–го артдивизиона (полковник). В апреле 1922 г. в Болгарии, осенью 1925 г. во Франции. Генерал–майор.



    64

    Пеленкин Евгений Сергеевич. Прапорщик л.?гв. Литовского полка. Участник боев в Москве в октябре 1917 г. В Добровольческой армии с ноября 1917 г., один из первых добровольцев. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода в 3–й (гвардейской) роте Офицерского полка. Летом 1918 г. в 6–й роте 1–го Офицерского (Марковского) полка. Ранен 25 июня 1918 г. под Кагальницкой. Поручик. Погиб после осени 1918 г.



    65

    Ульянин Владимир Петрович, р. в 1883 г. Из дворян Московской губ. Окончил реальное училище, Александровское военное училище, академию Генштаба. Полковник. С 1918 г. служил в Красной армии, где возглавлял тайную антибольшевистскую организацию. Расстрелян большевиками 13 января 1920 г. в Москве.



    66

    Имеется в виду известный большевистский деятель А. Ломов (партийная кличка) — Г. И. Оппоков (1888 — 1937), выехавший вечером 26 октября из Петрограда в Москву и вошедший в состав Военно–революционного комитета.



    67

    Невзоров Андрей Геннадьевич, р. 1 ноября 1889 г. в Егорьевке Рязанской губ. Сын директора гимназии. Окончил гимназию, Виленское военное училище (1913). Штабс–капитан 98–го пехотного полка, преподаватель и командир роты 4–й Московской школы прапорщиков. Георгиевский кавалер. Участник боев в октябре 1917 г. Москве. В Добровольческой армии. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода, затем командир бронеавтомобиля в Донской армии. Во ВСЮР и Русской Армии в 3–м автоброневом отряде до эвакуации Крыма. Подполковник. Галлиполиец. В эмиграции в Югославии. Служил в Русском Корпусе (обер–лейтенант). Сотрудник журнала «Военная Быль». Умер 30 апреля 1978 г. в Сиднее.



    68

    Впервые опубликовано: Военная Быль. № 90 — 91. Март — май 1968.



    69

    Имеется в виду полковник Леонид Андроникович Шашковский, р. в 1867 г. В службе с 1884 г., офицером с 1886 г.



    70

    Мрозовский Иосиф Иванович, р. в 1857 г. В службе с 1874 г., офицером с 1877 г. Генерал от артиллерии. В эмиграции в Ницце (Франция). Участник Рейхенгалльского монархического съезда 1921 г. Умер после 1932 г.



    71

    Имеется в виду князь Г. Е. Львов (1861 — 1925) — первый глава Временного правительства.



    72

    Фриде Александр Васильевич. Подполковник 3–го гренадерского полка и 4–й Московской школы прапорщиков. Летом 1918 г. член антибольшевистской организации в Москве. Арестован в августе 1918 г. и расстрелян в сентябре (по другим данным — 17 декабря) 1918 г. в Москве.



    73

    Это были сестры Мерсье. О них см. ниже.



    74

    Бочкарева Мария Леонтьевна. Из крестьян. Прапорщик. Организатор и командир Женского ударного батальона. Защищала Зимний дворец. Участвовала в ноябре — декабре 1917 г. в создании Добровольческой армии, затем в белых войсках Северного фронта; с сентября 1918 г. занималась организацией женского батальона, весной 1919 г. участвовала в боях под Шенкурском. Расстреляна в 1921 г. в Томске.



    75

    Трембовельский Александр Дмитриевич. Окончил Александровское военное училище. Прапорщик 56–го запасного пехотного полка. Участник октябрьских боев в Москве. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода в пулеметной роте Корниловского полка, затем на бронепоезде «Партизан» в 1–м бронеавтомобильном дивизионе, с 30 сентября 1919 г. поручик, в мае 1920 г. — в экипаже танка «Генерал Скобелев», в июле 1920 г. штабс–капитан, командир того же танка. Кавалер орд. Св. Николая Чудотворца. С августа 1920 г. капитан и подполковник. Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе Технического батальона в Югославии. Полковник. Окончил курсы Генерального штаба в Белграде. Умер 1 февраля 1985 г. в Санта–Барбаре (США).



    76

    Впервые опубликовано: Часовой. № 624. Март — апрель 1980.



    77

    Сестры Вера и Мария Мерсье окончили в 1917 г. Александровское военное училище и были произведены в прапорщики. С ноября 1917 г. находились в Добровольческой армии и участвовали в 1–м Кубанском («Ледяном») походе в составе пулеметной роты Корниловского ударного полка. Вера погибла в этом походе, а Мария продолжала служить в армии и была убита в 1919 г. под Воронежем.



    78

    Зилов Сергей Алексеевич. Прапорщик. Участник боев в Москве в октябре 1917 г. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода, затем в Партизанском полку, с 14 марта 1919 г. подпоручик; во ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе Алексеевскою полка во Франции. Капитан. Умер 27 ноября 1971 г. в Лейквуде (США).



    79

    Впервые опубликовано: Перекличка. № 187 — 188. Март — апрель 1968.



    80

    Имеется в виду генерал–лейтенант князь Сергей Александрович Друцкой (р. 1869, ум. 1922 — 1929), профессор Александровской военно–юридической академии.



    81

    Князь Хованский Иван Константинович (1–й). Полковник л.?гв. Литовского полка. В Добровольческой армии; в декабре 1917 г. главноначальствующий Ростова, затем в 3–й Офицерской роте. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода, с 1 апреля 1918 г. командир 3–й роты Офицерского полка, 21 — 27 апреля 1918 г. командир Офицерского полка, в июне 1918 г. командир 2–го батальона того же (Марковского) полка. Убит 24 июля 1918 г. у ст. Выселки.



    82

    Номера журнала «Перекличка» с продолжением воспоминаний С. Зилова в распоряжении составителя не было.



    83

    Впервые опубликовано: Вестник Первопоходника. № 44. Май 1965.



    84

    Нестерович Мария Антоновна (по мужу — Берг), сестра милосердия. В октябре — декабре 1917 г. вывезла из Москвы на Дон и в Оренбург 2627 офицеров. В мае 1918 г. в Киеве, вела работу по обеспечению русских добровольческих офицерских дружин. В декабре 1918 г. через Одессу и Батум пробралась на территорию ВСЮР. С мая 1920 г. в эмиграции в Польше.



    85

    Впервые опубликовано: Нестерович–Берг М. А. В борьбе с большевиками. Париж, 1931.



    86

    Речь идет о комитете «Союза бежавших из плена», созданном солдатами, бывшими в плену, для облегчения участи пленных. М. А. Нестерович, также бывшая в плену, пользовалась большим уважением среди солдат и имела значительное влияние на комитет, с помощью которого переправляла офицеров в белые формирования.



    87

    Подполковник Матвеев был офицером–воспитателем 2–го Московского кадетского корпуса. С ноября 1917 г. вместе с сыновьями находился в рядах Добровольческой армии.



    88

    Эфрон Сергей Яковлевич, р. в 1893 г. в Москве. Из мещан. Прапорщик 56–го запасного пехотного полка. Участник боев в Москве в октябре 1917 г. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. в Георгиевской роте, в январе 1918 г. командирован в Москву для формирования Офицерского полка. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода. После похода в миссии при Донском правительстве, с декабря 1918 г. в 9–й роте 1–го Марковского полка, в 1919 г. подпоручик, начальник пулеметной команды в 3–м Марковском полку. В Русской Армии в Марковской дивизии до эвакуации Крыма. На 18 декабря 1920 г. в составе Марковского полка в Галлиполи, откуда выехал в Чехословакию. Капитан. Окончил Пражский университет, с 1925 г. во франции. Капитан. В эмиграции был завербован ГПУ, в 1937 г. вернулся в СССР. Расстрелян в 1941 г. в Москве. Муж поэтессы Марины Цветаевой.



    89

    Опубликовано: Эфрон С. Я. Записки добровольца. М, 1998.



    90

    Пекарский Александр Павлович, р. в 1861 г. в Невельском уезде. Из дворян Витебской губ. Окончил Варшавскую гимназию и Варшавское пехотное юнкерское училище. Полковник, командир 56–го запасного полка. Георгиевский кавалер. Участник октябрьских боев в Москве. Убит 3 ноября 1917 г. в Кремле.



    91

    Корниловский ударный полк был создан приказом по 8–й армии (генерала Л. Г. Корнилова) 19 мая 1917 г. из добровольцев как 1–й Ударный отряд, 1 августа преобразован в полк (4 батальона). В августе 1917 г. переименован в Славянский ударный полк и включен в состав Чехословацкого корпуса. Принимал участие в октябрьских боях с большевиками в Киеве. После захвата власти большевиками чины полка группами пробрались в Добровольческую армию. Основной эшелон полка прибыл в Новочеркасск 19 декабря 1917 г., а к 1 января 1918 г. собралось 50 офицеров и до 500 солдат. На Таганрогском направлении сражалась сводная рота полка (128 штыков при 4 пулеметах), 30 января 1918 г. смененная офицерской ротой (120 человек). 11 — 13 февраля 1918 г. в ст. Ольгинской при реорганизации Добровольческой армии в начале 1–го Кубанского похода в полк были влиты Георгиевская рота и Офицерский отряд полковника Симановского. При выступлении насчитывал 1220 человек (в т. ч. 100 человек Георгиевской роты), треть его составляли офицеры. С середины марта 1918 г. входил в состав 2–й бригады, с начала июня 1918–го — 2–й пехотной дивизии, с которой участвовал во 2–м Кубанском походе. С 16 января 1919 г. входил в состав 1–й пехотной дивизии. На 1 января 1919 г насчитывал 1500 человек, в сентябре 1919 г. — 2900 при 120 пулеметах (3 батальона, офицерская рота, команда разведчиков и эскадрон связи). С 12 июля 1919 г. — 1–й Корниловский ударный полк; с формированием 14 октября 1919 г. Корниловской дивизии вошел в нее тем же номером. Летом 1919 г. на базе полка образована Корниловская ударная дивизия. После эвакуации Русской Армии из Крыма в Галлиполи в составе 1–го армейского корпуса из полков и конного дивизиона Корниловской дивизии был вновь сформирован Корниловский ударный полк, который после преобразования армии в РОВС до 30–х гг. представлял собой, несмотря на распыление его чинов по разным странам, кадрированную часть. Осенью 1925 г. насчитывал 1135 человек, в т. ч. 738 офицеров.



    92

    Речь идет о Комитете общественной безопасности (см. выше).



    93

    Гольцев Сергей Иванович, р. в 1896 г. Окончил Сумский кадетский корпус (1914), 1–ю Петергофскую школу прапорщиков (1917); был студентом Московского коммерческого института. Прапорщик 56–го запасного пехотного полка. Участник боев в Москве. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода. Убит 30 марта 1918 г. под Екатеринодаром.



    94

    Волков Александр Леонидович. Окончил 2–й Московский кадетский корпус (1913) и военное училище. Офицер 4–го гренадерского полка. В Вооруженных силах Юга России; к январю 1920 г. в Сводно–гренадерской дивизии. Подполковник. В эмиграции во Франции, сотрудник журнала «Военная Быль». Умер после 1975 г.



    95

    Мыльников Павел Иванович. Капитан 12–го (9–го) гренадерского полка и Александровского военного училища. Участник боев в октябре 1917 г. в Москве. В эмиграции в Норвегии. Умер 11 июля 1958 г. в Хаммаре (Норвегия).



    96

    Впервые опубликовано: Военно–Исторический Вестник. № 41. Май 1973.



    97

    Миллер Павел Логинович (Муратов), р в 1857 г. В службе с 1878 г., офицером (л.?гв. Конного полка) с 1880 г. Генерал–лейтенант, начальник Александровского военного училища. Участник боев в Москве в октябре 1917 г. В эмиграции. Умер после 26 апреля 1931 г.



    98

    Мелега Константин Иванович. Подполковник 10–го стрелкового полка. Участник боев в Москве. Во ВСЮР и Русской Армии в железнодорожной охране до эвакуации Крыма. Полковник. Эвакуирован из Севастополя на транспорте «Корнилов».



    99

    Н. Б. Веденяпин в описываемое время был кадетом 1–го Московского кадетского корпуса. Впоследствии воевал в Вооруженных силах Юга России и Русской Армии Поручик 11–го гусарского полка. В эмиграции в США. Умер после 1985 г.



    100

    Впервые опубликовано. Кадетская перекличка. № 22 Июнь 1979.



    101

    Рар Владимир (Эрвин) Федорович, р 23 января 1880 г в Аренсбурге. Из дворян Лифляндской губ. Окончил Аренсбургскую гимназию (1899), Алексеевское военное училище (1901). Полковник, командир батальона 4–го гренадерского полка, с 1916–го — офицер 1–го Московского кадетского корпуса. Участник боев в Москве. В 1918 г уехал в Прибалтику. Осенью 1918 г командир 4–го отряда Балтийского ландесвера, с начала 1919 г. помощник командира отряда св. князя А. П. Ливена. Умер от тифа в апреле 1919 г. в Митаве.



    102

    Римский–Корсаков Владимир Валерианович, р. в 1859 г. Окончил Полтавский кадетский корпус (1877), Александровское военное училище (1879), Военно–юридическую академию. Генерал–лейтенант, директор 1–го Московского кадетского корпуса. Во ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. В эмиграции в Югославии. 1 сентября 1920 г — 11 декабря 1924 г директор Крымского кадетского корпуса, с 1930–го основатель и директор русского корпуса–лицея в Версале. Умер 8 ноября 1933 г в Вилье–ле–Бель (Франция)



    103

    Райкин Борис Лукич (Райкин–Кречетов). Кадет 1–го Московского кадетского корпуса. Участник боев в Москве в октябре 1917 г. Во ВСЮР и Русской Армии в Корниловской дивизии до эвакуации Крыма. На 18 декабря 1920 г в 1–й роте Корниловского полка в Галлиполи. Подпоручик. Осенью 1925 г. в составе Корниловского полка во Франции. В эмиграции во Франции. Слушатель Высших военно–научных курсов в Париже (прием 1939 г — не окончил). Поручик. Умер 18 мая 1965 г. в Париже.



    104

    Марков Сергей Леонидович, р. в 1878 г Из дворян. Окончил 1–й Московский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище (1898), академию Генштаба (1904). Генерал–лейтенант, начальник штаба Юго–Западного фронта. Участник выступления генерала Корнилова в августе 1917 г, быховец. В Добровольческой армии с 24 декабря 1917 г начальник штаба командующего войсками Добровольческой армии, с января 1918 г начальник штаба 1–й Добровольческой дивизии, с 12 февраля 1918 г командир Офицерского полка, с апреля 1918 командир 1–й отдельной пехотной бригады, с июня 1918 г. начальник 1–й пехотной дивизии. Убит 12 июня 1918 г у ст. Шаблиевка.



    105

    Шатилов Павел Николаевич, р. в 1881 г в Тифлисе. Из дворян, сын генерала. Окончил Пажеский корпус (1900), академию Генштаба (1908). Генерал–майор, генерал–квартирмейстер штаба Кавказской армии. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии; летом 1918 г начальник 1–й конной дивизии, генерал–лейтенант. Во ВСЮР командир 3–го и 4–го конных корпусов, 8 января — 22 мая 1919 г начальник штаба Добровольческой армии, 27 июля — 13 декабря 1919 г начальник штаба Кавказской армии, с 26 ноября 1919 г. начальник штаба Добровольческой армии; с июня 1920 г. начальник штаба Русской Армии. Генерал от кавалерии. В эмиграции в Константинополе, где состоял при генерале Врангеле, затем во Франции, в 1924 — 1934 гг начальник 1–го отдела РОВС. Умер 5 мая 1962 г. в Аньере (Франция).



    106

    Мамонтов Сергей Иванович, р. в феврале 1898 г. Окончил Константиновское артиллерийское училище (1917). Прапорщик 64–й артиллерийской бригады. В Добровольческой армии с августа 1918 г. в 1–й конно–горной батарее, с апреля 1919 г. во 2–й конной батарее Дроздовской артиллерийской бригады. Поручик. В эмиграции во Франции. Умер 3 марта 1987 г. в Каннах (Франция).



    107

    Впервые опубликовано Мамонтов С. Походы и кони. Париж, 1981.



    108

    Мамонтов Федор Иванович. Поручик Перекопского пехотного полка. Участник боев в Москве. В Добровольческой армии с августа 1918 г. в 1–й конно–горной батарее, с апреля 1919 г. во 2–й конной батарее Дроздовской артиллерийской бригады до эвакуации Крыма. Умер в декабре 1920 г. в госпитале в Константинополе.



    109

    Тучков Дмитрий Павлович, р. в 1893 — 1894 гг. в Москве. Штабс–ротмистр л.?гв. Конного полка. Участник боев в Москве, затем в Добровольческой армии, в январе 1919 г. в эскадроне своего полка в Сводном полку гвардейской кирасирской дивизии. Убит 21 февраля 1919 г. под дер. Благодатное Таврической губ.







     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх