Ежели поклянешься принести монастырю свой самый великий дар, станет по-твоему. Пока Шуйский будет сидеть на троне, ты будешь рядом!

В истории российского престола много таинственных страниц. О царе Василии Шуйском, занимавшем московский престол в тяжелые годы Смутного времени, вообще мало что известно. А ведь он был последним «свободно выкликанным на царство» правителем, то есть демократически выбранным царем (вот какой парадокс!).

Именно так и произошло 19 мая 1606 года в Москве на Красной площади. Время было кошмарное. Два дня назад в 4 часа утра 17 мая толпы москвичей прорвались в Кремль, поубивав занимавших его поляков. Боярин Валуев выстрелил в ненавистного Лжедмитрия, которого тут же дорубили мечами. Три дня тело Гришки Отрепьева, смердя, пролежало на Красной площади. Кто-то даже нацепил на голого лжеправителя театральную маску, видно намекая на то, что сей царь обожал театральные игрища, считаемые в народе дьявольскими.

19 мая на Красной площади народ ожидал услышать от бояр о составе ожидаемого временного правительства во главе с патриархом. Именно это правительство должно было бы собрать Земский собор и на нем выдвинуть кандидатуру нового царя. Но произошло непредвиденное: не дожидаясь боярского известия, толпа зароптала:

— Не нужно нам временных, не хотим ждать — выберем сейчас и сами!

И вдруг раздался зычный голос:

— Василь Иваныч Шуйский — наш царь!

Бояре ахнули — виданное ли дело идти на поводу народа?! Но толпа загудела весьма угрожающе. И бояре не посмели возразить — ужасные картины народного бунта все еще стояли перед глазами, а порубленный лжецарь — Дмитрий Самозванец валялся у всех на виду голый, с торчащими наружу поломанными ребрами. Нет уж, идти против народной воли у бояр пока не было сил.

Так Василий Шуйский «не был избран, а был выкрикнут царем», напишет впоследствии историк Соловьев.

Разменявший к тому времени шестой десяток, Шуйский не был особо влиятелен или уважаем в боярской среде. Напротив — всегда находился на третьих ролях, на подхвате — то у Голицыных, то у Мстиславских, то у Годунова. Однако был он весьма осведомлен в «интрижных дельцах», например, это он проводил дознание в Угличе о бедном «самоубиенном младенце Дмитрии», так что уж он-то точно знал, что Гришка Отрепьев — самозванец. К тому же Шуйский был осведомлен в науках, начитан, хотя от этого и подслеповат. Правда, ползли по Москве и тревожные слухи: Василий Иванович «зело верил в чародейство». Сохранились воспоминания его современника Конрада Бусова, который записал, что Шуйский, еще будучи «верным слугой Годунова» и видя, что Бог не шлет ему «высшего счастья», собрал всех магов, «коих токмо можно было сыскать, чтобы то, чего не смог бы сделать один, мог бы сделать другой». Эти магам он раздал щедрое вознаграждение, пообещав вдесятеро больше, если они приведут его на трон.

Трудно сказать — помогло ли чародейство, но вот медяки, которыми маги щедро поделились в нужное время с «представителями толпы», точно привели властолюбивого Шуйского на трон.

Впрочем, есть и еще одна история о том, КТО предоставил трон царю Василию Шуйскому. И началась эта история за год до того, как Шуйского выкрикнули на царство.

Зимой 1606-го возок юной княжны Марии Буйносовой-Ростовской резво подкатил к Ивановскому монастырю. Княжна твердой поступью проследовала по центральной дорожке. Как же — ей, представительнице знатнейшего московского рода, все двери открыты! Но в Ивановскую обитель Мария приехала тайно: в нынешнем, беспокойном 1606 году по городу передвигаться опасно. На престоле вот уже почти год король Дмитрий I, которого втихаря все зовут Лжедмитрием, а по Москве хозяйничают поляки. Впрочем, юной красавице Марии это мало интересно. Ее родичи Буйносовы-Ростовские как-нибудь выкрутятся. У Марии собственный интерес.

Прошлым летом сватался к ней князь Василий Шуйский. Был он не молод, зато в манерах обходителен и в разговоре интересен, не то что сиволапые малообразованные отцовы приятели. К тому же богат и влюблен в Марию на старости лет, как мальчишка. Девица в смущении рдела, как маков цвет, вертела в пальцах свою знаменитую на всю Москву косу до пола. Но папаша ее, боярин Буйносов, предложением не обольстился:

— Мы на чужое богатство не заримся — нам своего не прожить. А по знатности нас разве что цари переплюнут.

Словом, отказал Шуйскому.

С тех пор приживалки каждый день нашептывали Марии: Шуйский-де оказался в первых рядах тех, кто хочет свергнуть Лжедмитрия. Мария ахала: вдруг ему удастся стать царем? Тогда и она, Мария, могла бы сесть на престол рядом с мужем. Да вот строптивого отца бес попутал!

Думала-думала Мария, как судьбу обмануть, упрямство отцово переломить, да и решила съездить к мудрой настоятельнице Ивановского монастыря, что на Кулишках под Бором. Монастырь ведь был основан царицей Еленой Глинской, будущей матерью великого властителя Ивана Грозного. Потому и посчитала Мария Буйносова, что помогут ей тут. Она ведь, как и молодая Елена Глинская, была озабочена «делами власти». Вот и пусть мать игуменья святой обители научит Марию, что сделать, чтобы Шуйский стал царем и снова заслал сватов в дом Буйносовых.

Игуменья, вздыхая, выслушала княжну. Помолчала, перекрестилась и предрекла:

— Ежели поклянешься принести монастырю свой самый великий дар, станет по-твоему. Пока Шуйский будет сидеть на троне, ты будешь рядом!

Княжна заулыбалась:

— Конечно, клянусь! Принесу самый богатый дар, разве мало у меня богатств?

Как ни странно, пророчество исполнилось быстро. И уже на другой день после того, как Шуйского выкрикнули царем, в дом Буйносовых явились сваты. Торжественно вошли в хоромы, перекрестились на красный угол и начали неспешную речь. На этот раз сваты смотрели на князя Буйносова-Ростовского свысока, твердо зная: царским сватам не отказывают. Отец Марии только рукой махнул с досады: не думал он, что этот «чахлый» Шуйский его переупрямит. Да и дочь хороша: сама-то красотой по всей Москве славится, а выбрала себе «худородного», которого царь Годунов по стране, словно простого гонца, гонял. Впрочем, теперь сей «худородный» — законный царь. Хотя какой он законный? Законного Земским собором выбирают, а этого такие же худые сторонники из толпы выкрикнули.

1 июня 1606 года Шуйский венчался на царство в Успенском соборе уже с благоприобретенной супругой. Впрочем, легитимность его воцарения так и осталась открытой. Старинные боярские роды не верили «выскочке из толпы». Так что палки в колеса царю начали вставляться после первого же дня правления. Дело осложнялось и тем, что правителем Шуйский оказался не слишком-то умелым. Словом, все остались недовольны — и бояре, и патриарх Гермоген, и народ, который тут же поддался на восстание Ивана Болотникова. К тому же объявился новый самозванец — Лжедмитрий Второй, он же — Тушинский вор. Словом, настали новые смутные времена, и тех, кто мечтал сместить Шуйского, стало выше крыши.

А вот красавица Мария оказалась верна мужу и престолу. Вместе с ним она пережила два покушения на «царские персоны». Для поддержания русской армии отдала все свои драгоценности. Но помогала не только в богоугодных делах, но и всем, чем могла. По Москве шептались, что после очередной блестящей победы молодого полководца Михаила Скопина-Шуйского именно она с улыбкой поднесла ему на пиру чашу с ядом. Михаил ведь хоть и приходился племянником царю, но по своим победам легко мог претендовать вместо дяди на престол. А уж этого Мария никак не желала допустить.

Дары в Иванов монастырь царица слала щедрой рукой. Да только в 1610 году Шуйского свергли. И, как ни странно, все повторилось снова, только с точностью до наоборот: опять Красная площадь, полная народа, опять громкий крик, только уже иной:

— Ваську — в шею!

Беднягу тут же схватили и, хотя он вовсю упирался и даже размахивал кинжалом, скрутили и посадили под арест в один из его домов. Шуйский, правда, попытался сопротивляться — опять призвал магов и даже нанял москвичей на «лихое дело сопротивления». Но ни колдуны, ни «лихие люди» не помогли. Стало только хуже. Поняв, что Шуйский не уйдет добровольно, бояре решили постричь строптивца в монахи.

Исполнилось пророчество московской игуменьи: Мария побывала на престоле, но, потеряв его, потеряла и мужа. Но не только! После того как Шуйского насильно постригли в монахи, с Марией сделали то же — и не где-нибудь, а в мрачных стенах Ивановского монастыря. Пали на пол ее роскошные волосы, которыми красавица славилась на всю Москву. И, очнувшись в черной рясе, Мария поняла, о каком даре пророчествовала когда-то игуменья: о ней самой, Марии, принесенной в дар монастырю под именем инокини Елены. И это тоже было знаменательно: ведь именно, вспомнив об основательнице монастыря Елене Глинской, Мария и обратилась в обитель той давней зимой 1606 года. Прошло всего-то 4 года, а оказалось — вся жизнь…

В Ивановском монастыре инокиня Елена и умерла. А после ее смерти в темных коридорах обители монахиням стала являться призрачная тень и, как ни странно, с длинной косой до пят, которой при жизни красавица Мария была знаменита на всю Москву.

Я вижу много огня. О, да это — фейерверк! И его зажгут в честь твоего сына, Мария.

Именно так сказала местная ворожея, когда Мария Андерсен привела к ней своего 14-летнего сына Ганса Христиана. Парнишка решил уехать из своего родного дома, находившегося на островке Фюн, в далекий столичный город Копенгаген. Бедная мать пришла в ужас: ну разве можно разрешить ребенку такое?! Повела к ворожее — думала, хоть та отговорит Ганса. Но старуха напророчила совсем иное.

С тех пор прошло почти 30 лет. Сколько разных фейерверков видел Ганс Христиан Андерсен — и не упомнишь. Но ни один из них не зажигался в честь него. Да и кому такое придет в голову?! Конечно, Андерсен написал уже несколько книг стихов и романов, но все они не пришлись по вкусу копенгагенской читающей публике. Хотя в Европе, например в Германии, его романы ценят. Вот уж точно — нет пророка в своем Отечестве!..

Андерсен тяжело поднялся и подбросил полено в догорающий камин. Как холодно в этой гостинице! Постояльцы разбрелись — все хотят провести Рождество с друзьями. Андерсен поежился: разве он мог представить, что останется один? Разве для этого он отклонил все предложения в родном Копенгагене и примчался в далекий Берлин на Рождество 1845 года? Он не мог не приехать, ведь здесь гастролирует его обожаемая певица Йенни Линд. И она пообещала, что Рождество они встретят вместе.

Андерсен не купил ни елку, ни игрушек. Зачем? Он был уверен: милая Йенни сдержит слово и пригласит его к себе. Он, Андерсен, знает, какое у нее доброе сердце, ведь прошло почти 6 лет со дня их знакомства. Третий год он любит Йенни, на это Рождество мечтал сделать ей предложение. Но от Йенни почему-то не пришло ни письма, ни приглашения…

И вот он сидит в гостинице. Один-одинешенек. Ему душно. Он распахивает окно. Морозный ветер ударяет в лицо. Звезды тысячью россыпей загораются по небу, точно свечи на елке. Андерсен смотрит на их огоньки, и слезы текут по его большому некрасивому лицу. В конце концов, он не останется один… Звезды — вот его гости. Звездное небо — огромная елка. И звездный свет — прекраснейший из подарков.

Но почему же Йенни не позвала его?..

Может, она стыдится его, не считает достойным литератором? Конечно, произведения Андерсена переводят за границей, но презирают в родной Дании. Еще бы! Ведь он — сын башмачника и прачки. А она, Йоханна Мария Линд, выросла в обеспеченной интеллигентной семье Стокгольма. Уже в 10 лет она дебютировала в Королевской опере. Теперь она — певица милостью Божьей, боготворимая и в родной Швеции, и в его Дании, и во всем музыкальном мире. О ней восторженно отзываются лучшие композиторы Европы — Шопен, Мейербер. Сам Мендельсон сказал:

«Такие таланты рождаются раз в столетие!»

За чарующий голос поклонники прозвали Йенни Линд «шведским соловьем». Пресса и вовсе величает ее великой певицей. А ведь мадемуазель Линд всего 25 лет. А Андерсену — уже 40. К тому же он не слишком хорош собой, и еще — беден, если не сказать честно, почти нищ. Разве он может надеяться на любовь?

Но, Боже, чувства не в его власти! Андерсен и всегда-то был влюбчив, а увидев, вернее, услышав Йенни Линд, вообще потерял голову. Но это и немудрено — столь прекрасно и завораживающе пела Йенни в «Норме» Беллини. От ее «Casta diva» сердце разрывалось в груди. Казалось, ее молодой и прелестный голос лился Андерсену прямо в душу. Лучистые серьезные глаза и теплая улыбка преследовали по ночам. И 20 сентября 1843 года Андерсен записал в дневнике:

«Я влюблен!»

Да разве могло быть иначе? Андерсен любил музыку больше всего на свете, не считая литературы. Разве не написал он 6 лет назад сказку о русалочке, у которой был самый изумительный в мире голос? А год назад разве не сочинил он сказку о соловье, который своим пением смог не только возвратить императору молодость, но даже прогнать саму смерть? А после встречи с Йенни Линд разве не написал Андерсен о самом себе — «Гадкий утенок»? Он так надеялся, что сказки сбудутся и шведский соловей заметит, что гадкий утенок от любви становится прекрасным лебедем…

Андерсен вспомнил 29 сентября 1843 года — важнейший вечер в его жизни. Корзины роз, водопад шампанского, радостно блестящие глаза. Тогда после гастролей по Дании друзья провожали Йенни в родную Швецию, и каждый хотел стать ей братом.

— Я выберу сама, — сказала Йенни, пригубив шампанского, и через всю залу — под волшебный, завораживающий звон бокалов — пошла прямо к Андерсену. — Хотите вы стать моим братом? — произнесла она волнующим голосом.

Он должен был что-то ответить. Но слов не было. Он только смотрел и разевал рот, словно рыба, выброшенная на берег волной. Это была волна любви, и она накрыла его с головой, затянув в потаенные глубины, где он был нем и беспомощен. Но и там он не мог потерять главное — умение писать. И потому на следующий день, провожая Йенни на корабль, он протянул ей толстое письмо. И там были тысячи слов. О его Любви.

Потом было множество писем и много встреч в разных странах — на пересечении ее гастролей и его путешествий. И была еще одна волшебная осень. Золотой октябрь в Копенгагене. Йенни снова приехала на гастроли и, когда была свободна, гуляла по городу с Андерсеном. Однажды в какой-то кондитерской они выпили молока и закусили булочками — самыми сладкими булочками в его жизни! И хозяин отказался взять с них деньги: это же честь — принимать таких знаменитых людей. Андерсен пожал хозяину руки. А Йенни спела несколько песен. Об этой сцене в кондитерской раструбили газеты — датский сказочник показывает заезжей знаменитой певице достопримечательности датской столицы. Их имена все чаще связывались вместе. Их портреты выставлялись в городских витринах. Йенни шутила:

— Мы выглядим ужасно — как на свадебных фотографиях.

Однажды он хотел спросить, любит ли она его. Но вместо этого полушутливо произнес:

— Вы, наверно, ненавидите меня?

И вот сейчас в холодном номере берлинской гостиницы его снова бросило в жар от вспомнившегося ответа.

— Нет, — задумчиво проговорила Йенни, — я не могу вас ненавидеть. Ведь для этого надо сначала полюбить…

Андерсен захлопнул окно. Звезды уже не мигали на небе, а кружили в каком-то диком фейерверке. Когда-то давно старуха-гадалка нагадала его матери, что ее Ганс станет большим человеком и в честь него зажжется огненный фейерверк. Только помня это гадание, мать и отпустила его из родного городка Оденсе в огромный столичный Копенгаген — искать счастья. Гансу было тогда всего 14 лет. С тех пор он и ищет свое счастье…

Но может, гадалка говорила об этом ночном фейерверке? Тогда похоже, что этот огонь сожжет ему душу…

На следующий день Андерсен все же встретился с Йенни — сам пришел к ней в гостиницу и принес букет роз. На него ушли последние деньги. Йенни недоверчиво улыбнулась:

— Неужели вы просидели все Рождество в одиночестве? А я-то думала, вы провели праздник в кругу принцев и принцесс!

Наверно, у него был страдальческий вид, потому что Йенни, вздохнув, пообещала:

— Мы еще раз справим праздник. Зажжем елку у меня на Новый год.

На этот раз она не обманула. Громадная, блестяще украшенная елка ждала Андерсена в новогоднюю ночь 1846 года. За богато уставленным столом сидели только он и Йенни, правда, еще ее компаньонка — певица соблюдала приличия. Все было прекрасно. Но разговор вышел ужасным. Андерсен заикнулся о своих чувствах. Йенни умело парировала:

— Я всегда буду любить вас. Как брата!

К себе он брел, пошатываясь на утреннем морозе. Пошел снег. Андерсену залепило глаза. На ресницах повисли капли — то ли от растаявшего снега, то ли слез. Это только в его сказке про Снежную королеву названая сестричка Герда готова была пожертвовать жизнью ради названого братца Кая, потому что полюбила его. Эту сказку он написал для Йенни. Он верил, что многолетняя преданность тронет ее сердце. Он забыл, что сказка может обернуться любой стороной. У красавицы Йенни Линд оказалось застывшее сердце Снежной королевы.

Как и Ледяная дева, певица Йенни Линд объехала весь мир. Умело обращаясь с деньгами, она прикупила немало недвижимости, особенно в Англии. Там же в феврале 1852 года она вышла замуж за своего аккомпаниатора Отто Гольдшмидта. Недаром она всегда вздыхала, что хороший аккомпаниатор — это целое состояние. Теперь она имела не только это состояние, но и прелестного сына в придачу. Андерсен увидел малыша, когда тому шел годик. Вид мальчугана привел писателя к настоящей депрессии. Ведь это мог быть его мальчик!..

Надо признать, Йенни оказалась хорошей матерью. Она ушла с оперной сцены, чтобы иметь время для воспитания сына. С Андерсеном же они больше не виделись.

Писатель оставил мечту о собственном счастье. Основой его жизни стала литература. Собрав разрозненные обрывки неудачной любви, Андерсен создал прекрасную жемчужную нить сказок. И вот настал день 6 декабря 1867 года, когда городок Оденсе приветствовал великого земляка: наконец-то его признали в Дании. Старая гадалка оказалась права: в ночном небе вспыхнул звездный фейерверк в его честь…

Шесть раз за ним смерть придет, да забрать не сможет. Шесть раз коснется, только в седьмой раз заберет. Могуч, славен, силен будет и свершит великое! А помрет в красных сапогах…

Русская история полна загадочных пророчеств и предсказаний, сделанных юродивыми. В отечественной традиции эти люди не малы умом и не больны физически. Напротив, это — Божьи люди, именно их устами и говорит сам Господь. Наиболее ярко отразились предсказания известных в Москве юродивых в судьбе императора Александра II — того самого, которого называли Освободителем, поскольку именно он подписал указ об освобождении крестьян от крепостного права.

Все началось с рождения. В 1818 году в семье третьего сына императора Павла I — Николая Павловича — родился первенец Александр. Никакого особенного восторга это не произвело: великий князь Николай Павлович был младшим братом в семье Романовых и потому никак на престол не претендовал. Отцу его, Павлу I, наследовал старший сын — Александр I, в случае смерти того наследником считался второй брат — Константин. Ну а раз Николаю ничего не светило, то и рождение его сына не считалось особенным событием.

Однако мать младенца, юная прусская принцесса, нареченная в России Александрой Федоровной, все равно мечтала о лучшей доле для своего хорошенького и здорового первенца. Она-то и решила узнать о его судьбе. Как всякая прусская принцесса, она свято верила в мистические пророчества и предсказания. А в России по тем временам лучшим предсказателем являлся живший в Москве юродивый Федор. И вот Александра Федоровна уговорила мужа отправить к этому Федору гонцов.

Гонцы отсутствовали в Петербурге всего-то несколько дней. Но когда вернулись, выглядели испуганными и потребовали приватного свидания с Николаем и его женой. Николай только фыркнул — ни в какие предсказания великий князь не верил и прослушать рассказ о путешествии в Первопрестольную хотел в окружении своих армейских приятелей. Но Александра Федоровна относилась к провидцам как к Божьим указчикам и потому повела мужа в кабинет. Там гонцы, шепотом, отводя глаза, поведали речь юродивого старца Федора.

Оказалось, тот поверг их в полное смятение, встретив словами:

— Берегите наследника!

— Мы тебя не о наследнике Константине Павловиче спрашиваем, а о сыне Николая Павловича — маленьком Александре! — вскинулись гонцы.

— И я о нем! — воскликнул юродивый. — Могуч, славен, силен будет! Божий перст, освободитель и свершит великое! — И вдруг по-старчески всхлипнул: — А помрет в красных сапогах…

— Что ты бормочешь?!

— Величайший государь крепок будет! — забормотал юродивый. — Шесть раз за ним смерть придет, да забрать не сможет. Шесть раз коснется, только в седьмой раз заберет…

Николай изменился в лице:

— Неужто так сильно болеть будет мой Сашка?

Но Александра Федоровна поняла из речей другое:

— Наш сын трон наследует! Выходит, и ты императором станешь, Николай! А что болеть будет, так все дети болеют…

Однако Александр рос крепким и почти не болел. Но вот лет в пять мальчик все же подхватил какую-то жуткую простуду. Пока лежал в бреду, привиделась ему старинная картина, которую показал Саше как-то отец в одном из коридоров Зимнего дворца. На той картине дама — красивая, но вся какая-то холодная, в серебряной одежде — стояла на стене старинного замка и смотрела вниз. А внизу мир был поделен на две части: с одной стороны люди веселились и что-то праздновали, а с другой — плакали, видно, кого-то хоронили. Дама смотрела на все это совершенно отстраненно, и только губы ее немного кривились, как будто она знала что-то такое, что хотела сказать, но не могла.

Но в ночь, когда Саша бредил в лихорадке, дама заговорила. Мальчику привиделось, будто она подошла прямо к его кровати и губы ее, дрогнув, произнесли:

— Не бойся, Саша. Я прихожу ко всем, сколько бы от меня ни прятались. В урочный час я найду любого. Я и тебя найду… Шесть раз только коснусь и уйду. Но на седьмой раз заберу. Помни — на седьмой раз пойдешь за мной. А чтобы не забыл, вот тебе мои метки!

И дама призрачной рукой провела черту ниже колен мальчика, а потом прижала пальцы к его животу. Пальцы были холодные, но Сашу прошиб огненный пот. И стало так страшно!..

Мальчик застонал и вдруг понял: это смерть приходила…

Пророчество юродивого Федора исполнилось. После кончины бездетного Александра I официальный наследник Константин Павлович неожиданно отказался от трона в пользу своего младшего брата, и Николай Павлович стал императором, а после него на трон взошел и его первенец — Александр Николаевич.

По традиции коронация должна была проходить в Москве в кремлевском Успенском соборе. Народу собралось море — семья Романовых, москвичи, зарубежные гости. Но едва церемония началась, с колокольни Ивана Великого сорвался и упал огромный колокол. Отчего? Ни ветра, ни землетрясения не ощущалось. И само-то по себе падение колокола считалось на Руси страшным событием, а уж во время коронации приобрело зловещее значение.

Напуганные москвичи ринулись за объяснением к самому уважаемому в городе предсказателю — провидцу Ивану Яковлевичу Корейше. А тот, живший на окраине города в церковной больнице около Преображенской заставы, уже будто знал, зачем к нему приехали. Только и крикнул:

— Бедствие великое! Взрыв воздушный ждите!

Однако никаких взрывов не последовало, и народ успокоился.

А вот в Свято-Сергиевской пустыне произошло странное событие. В покоях архимандрита Игнатия вывесили портрет нового императора в натуральную величину. Да видно, когда живописец работал, у него не было большого холста, так что императорские ноги не поместились, и художник пририсовал их уже на другом, «приращенном» куске холста. Портрет это никак не испортило — Александр на нем выглядел как живой.

Но каково же было изумление и возмущение архимандрита Игнатия, когда прямо на его глазах один их послушников с ужасным криком бросился к царскому изображению да еще с раскаленной кочергой. Сумасшедшего попытались перехватить, но он с нечеловеческой силой раскидал братию и приложил кочергу прямо к шву на холсте ниже колен императора.

— У царя кровь течет! — кричал помешавшийся послушник. — Скорее прижечь надо, а то царь кровью изойдет!

В итоге послушника пришлось перевести в сумасшедший дом, портрет отослать на реставрацию. И опять все успокоилось.

Однако о происшедшем пришлось доложить императору. Александр II долго слушать не стал, а, отпустив архимандрита, быстро удалился в личные покои. Там император, вздохнув, осмотрел свои ноги. С той давней ночи детства, когда ему приснилась жуткая дама в серебряной одежде, у него под коленками часто болело и выступали красные полосы, а когда Александр нервничал, начинал тупо ныть живот, и там тоже выступал красный круг — отметины дамы смерти.

Еще император вспомнил, что когда ездил в молодости по России, то попал в Тобольск и не удержался — сходил к тамошнему известному шаману. Тот обитал в лесу, вначале делал вид, что не понимает по-русски, только моргал жалобно. Но, выпив бутыль водки, пришел в себя, начал понимать и попросил свиту отойти. Придворные во главе с В. И. Жуковским, великим поэтом и воспитателем Александра, попятились. Шаман же сказал:

— Велик будешь, Александр Николаевич. Народ освободишь. Ничего не бойся в делах своих. Твой путь уже в Небесах написан. Шесть раз смерти в лицо посмотришь. Да ты небось и сам все знаешь…

— Знаю, — прошептал Александр и содрогнулся. Значит, правы были и московский юродивый Федор, и дама в серебряном. Теперь и третье предсказание об одном и том же…

Всю обратную дорогу Александр молчал, только уже в Тобольске прошептал Жуковскому:

— Все совпадает…

Жуковский запомнил и записал в мемуарах сей странный случай.

С тех пор Александр жил, точно зная свое будущее. Оказался мужественным человеком — особо не берегся, охраны не увеличил, по столице, стране и Европе ездил свободно. Знал, что впереди у него 6 не-смертей. Старался не верить в седьмую, а работать для блага страны. Издал указ об освобождении крестьянства от крепостного права, начал писать конституцию. Наградой стали 6 покушений. Седьмое оказалось последним. Вот что значит быть реформатором-освободителем в России… Кажется, народ бы должен на руках носить, а тут…

Сначала в 1866 году стрелял Каракозов, через год — Березовский, за ним — Соловьев, потом за дело принялись народовольцы. В 1879 году группа под командованием Софьи Перовской подложила бомбу под железнодорожные пути неподалеку от Москвы. Но взорвался не царский поезд, а второй — с багажом. Потом Халтурин подложил бомбу прямо в столовой Зимнего дворца. Но ужин начался позже и никто не пострадал. Шестым покушением стал взрыв бомбы на петербургской набережной.

1 марта 1881 года государь ехал в карете. Софья Перовская махнула платком — и в сторону кареты полетела бомба. Взрыв раздался, но император не пострадал. Народ шарахнулся, но Александр-то знал, что это — всего лишь его шестая встреча со смертью, а значит, ему пока ничего не грозит. Может, потому государь столь бесстрашно шагнул к террористу, схваченному охраной? Откуда было знать царю, что рядом находится второй бомбометатель?

Незамеченный охраной, Игнатий Гриневицкий метнул вторую бомбу. Это и была роковая — седьмая — встреча Александра II со смертью. Раздался тот самый «воздушный взрыв», предсказанный московским прорицателем Корейшей. Взрыв пробил живот императора и раздробил ноги как раз ниже колен, залив их кровью, словно одев в красные сапожки. Так сошлись все пророчества императора Александра II.

И по трагическому стечению судьбы все это случилось в день, когда государь решился дать ход проекту разработки конституции страны. Не будь террористического акта, Россия уже в ту пору вступила бы в конституционную эру. И не случилось бы множества последующих революционных бедствий и террористических ужасов. И кто знает, может, мы жили бы в более гуманной и счастливой стране…

Тебя будут любить и ненавидеть. Будешь сидеть с королями и обедать с принцами. И помогут тебе перья.

Именно так когда-то нагадала цыганка мальчишке крохотного росточка. Тот спасался от полиции в глухой деревушке на окраине Австро-Венгрии. Может, мальчишка стащил что-то, а может, обманул кого. Сам он был тощ до неприличия, в рваных лохмотьях. Но старуха-цыганка встала с лавки при его появлении:

— Не всем можно сидеть при тебе, парень. Ведь ты будешь знаменитостью!

И даже денег не взяла за предсказание. Вот только и сам мальчишка не слишком-то поверил в речь старухи.

Но все так и вышло. Одни любили его, другие ненавидели — и все страстно и яростно. Его называли «спасителем нации» и «гадостным сплетником». Его боялись даже сильные мира сего. «Железный» канцлер Германии — Бисмарк в ярости заявлял, что, войдя в свой самый секретный кабинет, первым делом смотрит под стол — не спрятался ли там проклятый репортеришка?! А «проклятый» носился по Европе, плел невероятнейшую паутину интриг и ввязывался в авантюры — все ради того, чтобы добыть для своей газеты «Таймс» самые последние новости и секретнейшие материалы. Он был лучшим журналистом мира второй половины ХIX века. И именно он, Стефан Бловиц — король европейских репортеров и создатель жанра газетного интервью, придал прессе статус реальной «четвертой власти».

Правда, начиналось все далеко не так победно. Не раз и не два редактор марсельской газеты, куда учитель местной гимназии эмигрант Стефан Бловиц приносил свои статьи, орал в ярости:

— Гоните этого недоумка прочь! Он осмелился написать очередную кляузу на очередного почтенного гражданина!

Стефан пытался объясниться:

— Но ведь этот почтенный растранжирил деньги из городской казны на собственные нужды!

— Да как вы смеете?! — взрывался редактор. — Этот почтенный гражданин — мой родственник. А вы кто такой?! Вы же — иностранец и к тому же… карлик!

Бловиц выбегал из редакции красный, как вареный рак. Какие гнусные инсинуации! Карлик — это когда ниже метра ростом. А в нем метр и 43 сантиметра. Конечно, не Гулливер, но и не лилипут! Да и какой же он иностранец?! Он же с 15 лет живет во Франции и совершенно «офранцузился». Из Стефана Генриха Георга Оппера превратился в Стефана Анри Жоржа Бловица — переиначил свои имена на французский лад и взял за фамилию название своего родного городка в Богемии. Родители его были небогаты, если не сказать, нищи. Может, поэтому он и росточком не вышел, что в семье часто нечего было есть. Так что мальчишка сбежал из дома, постранствовал по Европе, ухитрился получить филологическое образование и наконец осел с женой в Марселе. Преподавал в лицее, но страстно мечтал публиковаться в газете. По ночам строчил статьи, пытался затронуть злободневные вопросы. И вот результат — редактор гнал его вон…

— Не горюй! — Энергичная мадам Бловиц обняла своего крохотного супруга. — Они еще пожалеют, что не опубликовали твои замечательные статьи!

— Но я надеялся на гонорар! — вздохнул Стефан.

— О деньгах не волнуйся! — замахала руками активная женушка. — Я решила шить перины и подушки. Закупила пух и перо. Дело пойдет!

Бловиц восхищенно воззрился на свою Адель: замечательнейшая женщина! Конечно, перины принесут им состояние. Ведь так было предсказано. Стефан вспомнил, как в юности в глухой деревушке на хорватской границе старая цыганка нагадала ему:

— Будешь сидеть с королями и обедать с принцами. И помогут тебе перья!

Тогда-то парнишка подумал, что старуха просто рехнулась. Но, может, цыганка была права и с помощью перин они разбогатеют как короли?..

В руках энергичной женушки дело спорилось, пух и перья летали по всей квартире. Однако выставленные на продажу перины с подушками денег не принесли — обнищавшим жителям Марселя было не до перин. Тогда энергичная Адель начала сдавать комнаты вместе с перинами. Больше всех оценил ее уют улыбчивый светловолосый квартирант, оказавшийся главой Восточной телеграфной компании. Он так привык к хозяйским перинам, что велел проложить отдельный кабель прямо в дом Бловица, чтобы не так уж часто ходить в контору. Но с конца зимы 1871 года начались рабочие волнения. Глава компании тут же уплыл в Алжир от греха подальше. А потом марсельцы узнали: в Париже к власти пришла Коммуна.

28 марта и в Марселе начались уличные бои. Почта и телеграф перешли в руки мятежников. Местной власти необходима была связь с правительством Тьера, перебравшегося из революционного Парижа в Версаль. Вот тогда-то Бловиц и побежал в мэрию:

— У меня в доме есть телеграфный кабель!

Генерал Вильбоа, командовавший местной жандармерией, ошалело посмотрел на учителя:

— И что вы хотите за вашу помощь?

— Я пишу статьи и хочу работать в какой-нибудь столичной газете, — взволнованно проговорил Бловиц. — Конечно, когда беспорядки закончатся.

Вот так, благодаря телеграфному кабелю, Бловиц оказался в Париже. Но ведь и кабель-то появился в доме Бловица только потому, что глава телеграфной компании полюбил валяться на пуховых перинах. Вот вам и пух с перьями — права оказалась цыганка!

В Париже генерал Вильбоа отрекомендовал Бловица самому Тьеру:

— Сметливый парень!

Тьеру такой и был нужен. Ведь мир неблагосклонно отнесся к зверствам, которые чинило правительство Тьера над поверженными коммунарами. И потому необходим был лояльный журналист, который, описывая современные события, мог бы смягчить их. А поскольку самым грозным оппонентом оказалась влиятельнейшая английская газета «Таймс», в ее парижское бюро Тьер и пристроил Бловица. Однако первая же статья показала: провинциальный репортер не так уж и покладист. Тьер приказал ему немедленно написать о переговорах с немецким послом.

— Германия удовлетворена строгими мерами, которые предпринимает мое правительство в отношении преступников-коммунаров! — напыщенно заявил глава французского правительства, но глазки его при этом подозрительно забегали.

И Бловиц учуял подвох. Он не стал торопиться и перепроверил сведения по немецким каналам. Оказалось, все наоборот: немецкий посол заявлял протест против жестокости в обращении с людьми, даже если они преступники. Именно так он и написал в статье. И с тех пор в самых высших кругах заговорили:

— Кажется, этого коротышку Бловица не проведешь!

Репортер быстро пошел в гору. Он даже изобрел собственный жанр: интервью, в котором фигурировали его вопросы и ответы интервьюируемого. Однако Бловица интересовали только самые сенсационные темы, и на них у него оказался потрясающий нюх.

В 1873 году в Париже объявилась красавица-княгиня мадам Кральта. Сорила деньгами, желая войти в высшие круги, особенно военные. Узнав о том, что Бловиц вхож к Тьеру, пригласила его на ужин «тет-а-тет». Репортер прибыл немедленно, рассыпался в комплиментах, но был настороже, поскольку выяснил, что ранее мадам Кральта жила в Германии и звалась фрау Кральт. Так зачем же она приехала в Париж — не по велению ли немецкой разведки?

Однако, когда подали изысканные вина, журналист расслабился, забыв о своих подозрениях. Хозяйка же, восторгаясь его статьями, начала ловко выспрашивать о реформах перевооружения, которые собиралось проводить французское правительство. Конечно, это секретная тема, но Стефану так захотелось выглядеть всезнающим в глазах красавицы. А мадам уже откровенно заманчиво опустилась на диван, шепча:

— Расскажите, мой друг!

И тут Бловиц заметил, что пламя свечи в канделябре перед зеркалом отклонилось и замерцало, словно от сквозняка. Напрягшись от неожиданной догадки, Бловиц выхватил из рук красавицы веер из тончайших павлиньих перьев и поднес к зеркалу. Перья заколыхались, как и пламя свечей.

— Мадам, из вашего зеркала дует, — проговорил Бловиц, поднимаясь. — Между створками — промежуток, нас подслушивают. И вы это прекрасно знаете!

Кральта вскрикнула и в ярости указала Бловицу на дверь. Репортер, смешно поклонившись, вышел. Уже из коридора он услышал яростные вопли мадам и ругательства ее собеседника. Все — по-немецки.

Выходит, фрау Кральт выспрашивала его по заданию германской разведки, а он, дурак, едва не попался. Счастье, что опять перья спасли! Вот и не верь цыганкам…

Статья о том, что под носом у парижской контрразведки работают немецкие шпионы, произвела сенсацию. Тираж «Таймс» подскочил по всему миру. В благодарность газета повысила жалованье Бловица и открыла ему неограниченный кредит на репортерские нужды. Но и Стефан, которого читатели окрестили «маленьким великим репортером», работал на совесть: писал по 3–4 громадных статьи в неделю. Он умел раздобыть самые сенсационные сведения и никогда не ошибался. Недаром публика была уверена:

— Если Бловиц скажет в июле, что завтра пойдет снег, значит, так и случится!

И никто не удивился, что именно его «Таймс» командировала в 1878 году на величайшее событие современности — Берлинский конгресс, определявший судьбы современной Европы. Он проходил в атмосфере полной секретности. Сам «железный» канцлер Германии — Бисмарк следил, чтобы журналистская братия получала только официальные пресс-релизы и ничего не могла пронюхать сама. Но ведь читатели с замиранием сердца ждали интересных подробностей! Однако добыть их не удавалось ни одному репортеру. И тогда лис Бловиц пошел на дьявольскую хитрость: он тайно пристроил своего агента на место секретаря одного из ведущих немецких дипломатов. Но ведь с агентом надо было как-то встречаться! А немецкая полиция не сводила с хитрого репортера глаз: от гостиницы, где он жил, до Дворца конгресса и обратно за ним по пятам ходили филеры. Но маленький ловкач нашел выход. И он, и его агент стали ходить обедать в один ресторан, где царили богемные нравы: клиенты сами обслуживали себя в раздевалке. Так вот и Бловиц, и его агент оставляли в раздевалке совершенно одинаковые цилиндры, а уходя, менялись ими. Возвратившись в номер, Бловиц вспарывал подкладку. Ну а там его уже ждали самые секретные документы последних заседаний, тайно скопированные агентом. И потому каждый раз «Таймс» выдавала читателям сенсацию. Немецкая же полиция с ног сбилась, не понимая, откуда сведения. А Бловиц только хихикал про себя и опять вспоминал про перья: ведь, именно вспомнив, как жена порола и зашивала наперники для подушек, Стефан придумал свой детективный способ «набивки цилиндров».

Были в жизни репортера Бловица и совершенно деликатные дела. Собственно, сии происшествия вообще казались бы невероятными, если бы не касались хитроумнейшего репортера мира. Так, народная молва повествует о секретном поручении, которое ловкач выполнил по просьбе некоего европейского монарха. Тот, влюбившись по уши в молодую оперную примадонну, снялся вместе с ней на фотографии. В те времена еще не умели делать никаких фотоколлажей, так что появление монарха и его пассии на фотокарточке вместе являлось самой компрометирующей уликой, способной вызвать скандал в монаршем семействе.

Умница Бловиц пообещал честолюбивой примадонне огромную статью в «Таймс» в обмен на фотографию, однако осторожная оперная дива ответила, что у нее таковой нет. Тогда Стефан придумал очередную уловку. На следующий день в холле гостиницы раздался истошный крик:

— Пожар!

Естественно, постояльцы похватали саквояжи с самыми ценными пожитками, а примадонна выскочила из номера со шкатулкой, отделанной инкрустацией и… страусовыми перьями.

Ловкий репортер понял: вот его шанс!

— Вы лгали мне! — без обиняков заявил он диве и открыл шкатулку.

Там действительно лежало фото с монархом. Певица была столь изумлена, что согласилась вернуть фотографию монарху, естественно, за «скромное» вознаграждение. Ну а Бловиц вписал в счет своего королевского клиента особые чаевые за… «организацию ложного пожара».

Увы, история просочилась наружу. Правда, без указания имен. И через пару лет в искаженном виде появилась в английском журнале «Стрэнд». Рассказ назывался «Скандал в Богемии» и повествовал о капризном короле Богемии и певице Ирэн Адлер. Этим рассказом автор, доктор Артур Конан Дойл, начал свой культовый сборник «Приключения Шерлока Холмса».

В октябре 1889 года Бловица пригласили написать про рейс легендарного Восточного экспресса, впервые отправлявшегося по маршруту «Париж — Стамбул». Лучшие мастера мира подготовили специальный локомотив и роскошные вагоны — спальный, пульмановский и ресторанный, отделанные панелями орехового дерева, темно-лиловым бархатом, светильниками, созданными в одной из знаменитых ювелирных мастерских Амстердама. Впоследствии кто только не станет писать об этом легендарном экспрессе — даже сама королева детектива Агата Кристи опубликует свой бестселлер. Но в том первом рейсе из пишущей братии был лишь Стефан Бловиц. Остальные приглашенные — только особы королевской крови. И потому, когда репортер отправился в вагон-ресторан, при входе случилась заминка. Метрдотель в белой отутюженной паре громко объявлял имена входящих:

— Король Румынии Карл Первый! Султан Турции Абдул Хамид Второй!

Глаз метрдотеля скосился на низкую фигуру журналиста, и, узнав его, он гаркнул:

— Король репортеров Бловиц!

За столиком Стефан обнаружил по правую руку короля Швеции, по левую — короля Румынии, а напротив — принца Астурийского. Кровь прилила к голове Бловица: вот и исполнилось пророчество цыганки — он сидит за одним столом с королями и принцами. Но помогли ему не какие-то там «пух и перья», а блестящее перо журналиста. И отныне весь мир будет знать, что пресса — настоящая, реальная власть.

Звезд с неба хватать не будет.

Какой-то примитивный ребенок!

Младенец заорал, едва гадалка, пахнувшая дешевым табаком, произнесла эти слова. А уж когда она попыталась разжать ему кулачок, заверещал так, что даже его бедная мать заткнула уши. Гадалка оторвалась от ребенка и зло процедила:

— Чего такому гадать? Ничего из него не выйдет!

Домой мать вернулась не в духе. Сунула младенца Анри в колыбель и проворчала отцу:

— Мало того что на докторов для этого мальчишки уходит уйма денег, так и гадалке пришлось заплатить зря. Ничего толкового она не сказала!

Отец, мсье Руссо, почтенный житель небольшого французского городка Лаваль, только плечами пожал. Ему сейчас не до глупой жены, орущего сына и всяких там гадалок — надо бежать в свою жестяную лавку, куда только что привезли новую партию утюгов, тазов и сковородок.

Отец ругался. Недавно мать показала несколько картинок, нарисованных робкой рукой 8-летнего Анри, директору школы искусств. Тот пришел к отцу Руссо и начал уговаривать отдать мальчика учиться рисованию. Отец выпроводил директора, а сына выдрал:

— Будешь ходить в обычную городскую школу, дурь и выветрится!

Но «дурь» оказалась сильна — мальчишка то и дело хватался за карандаши, вынуждая отца браться за ремень. Но и порки не помогли — выпускные экзамены бедняга Анри не сдал.

С тех пор ему всю жизнь твердят: ничего из тебя не выйдет! Недоучившись, Руссо поступил на военную службу, но ушел в отставку через четыре года. Потом кое-как пристроился в налоговое управление Парижа, но и оттуда его выпихнули на крошечную таможню на окраине столицы. А все потому, что вместо службы Анри Руссо то и дело марал бумагу. Даже принимая грузы, ухитрялся корябать свои дурацкие рисунки прямо на упаковочной таре.

Кажется, всем приятно доводить неудачника — и не только людям. С недавних пор на ночных дежурствах Руссо начал сталкиваться с разными привидениями. Таможенники часто говорили об этих призраках, но видеть их еще не приходилось — то ли те боялись людей, то ли стеснялись. Но вот Руссо даже привидения не постеснялись. Особенно доводил его один пренеприятный тип, появлявшийся исключительно по средам. Неожиданно возникал из темноты и начинал издеваться над бедным дозорным: показывал нос, орал благим матом. А когда выведенный из себя Руссо пытался подстрелить этого хулигана, тот, крякнув, испускал зловонные газы. Руссо мутило, и ружье выпадало из рук. В конце концов, доведенный до отчаяния, он даже начал менять свои дежурства по средам на другие дни. И вот что удивительно — проклятый призрак никогда не появлялся перед другими дозорными.

В ту ночь Руссо крутил головой, пытаясь запомнить звездный узор на небе, чтобы потом зарисовать. И тут со стороны винного склада раздалось какое-то препротивное дребезжание. Руссо подошел поближе. Посреди винных бочек стоял… скелет, отчетливо белеющий и выделывающий костями разные фортели, будто танцуя. Руссо жалостливо взглянул на беднягу. Того, видать, передергивало после обильной попойки. Анри нацедил стаканчик и поднес бедолаге, да споткнулся, и вино выплеснулось мимо скелета. Раздался жуткий вопль, и из-за бочек вылетел один из сослуживцев Руссо:

— Придурок, ты мне на лицо налил!

На крик прибежал и другой сослуживец.

— Представляешь! — отплевываясь, вопил первый. — Я соорудил скелет и дергал его за веревочки. Думал напугать нашего идиота. Да увидев такое, любой бы ума лишился, а нашему хоть бы что! Такому примитиву просто нечего лишаться…

Приятели ушли, а Руссо улыбнулся. Вот простофили! Разве можно спутать игрушечный скелет с настоящим привидением? Руссо снова задрал голову к небу. Но звезды кружились в каком-то замысловатом танце, как их нарисовать?! Надо обладать особым талантом. А он — примитив… Видать, права была гадалка — ничего из него не выйдет!

В 1885 году 41-летний Руссо впервые выставил два своих полотна в Салоне на Елисейских Полях. Но там его тоже осмеяли. Обозвали блаженным, дурачком, бездарем. Один из его пейзажей какой-то варвар порезал на мелкие кусочки. Другой «доброхот», думая позабавить мэтра импрессионистов Писсарро, подвел его к картине «Карнавальный вечер» с грустными Арлекином и Коломбиной. А знаменитый художник пришел в восторг и начал нахваливать всем знакомым живопись «этого Таможенника». Так Руссо и получил свое прозвище. Правда, другие художники зовут его Безумным Таможенником, ну да пусть! Главное, теперь, уйдя из таможни, он может рисовать мир своей мечты.

На его наивных полотнах расцветают джунгли, в которых он никогда не был, рычат тигры и львы, бродят розовые фламинго, резвятся антилопы, которых он видел разве что в зоопарке. Это мир тайны и волшебства.

И что он получает за свое волшебство? Газетные отзывы вроде этого:

«Картина господина Руссо, очевидно, является творением десятилетнего ребенка, которому захотелось порисовать человечков».

Или еще:

«Этот дилетант одарил нас неправдоподобно-ошеломляющими пейзажами: тигры, похожие на плюшевых игрушек, лианы, напоминающие лук-порей, деревья, зеленые, как огромный салат. Взглянув на эти „творения“, самое время поместить автора в психиатрическую лечебницу!»

Войдя в свою крошечную квартирку на улице Перрель, Руссо поежился: уже холодно, хотя он топил только вчера. Придется снова купить дров. Конечно, тогда завтра он останется без обеда, ведь его полотна никто не покупает. Но ему не привыкать, а картины могут пострадать от холода. Хорошо, хоть он умеет играть на разных инструментах — уроки музыки приносят ему корочку хлеба насущного.

Руссо вздохнул и, не раздеваясь, решил лечь спать. Да и зачем тратить время на переодевания? Так и теплей, и быстрей. «Проснусь, увижу улыбки своих картин и сразу за кисть!» — подумал он.

Перед сном, как всегда, подошел к портрету посреди комнаты, сдернул белое покрывало. На него взглянула жена — незабвенная Клеманс. Они поженились в 1870 году, когда Руссо шел 26-й год.

— Я стану звать тебя Ядвигой! — сказал он тогда. — Так романтичней.

Ядвига родила ему 9 детей. Увы, 8 из них умерли. Осталась одна дочка — красавица Юлия. А потом и жена умерла. Доктора сказали: чахотка. Но Анри-то знал: Ядвига не смогла жить без своих ангелочков, все беспокоилась, как они там, на небе, без матери. И вот сейчас, как и каждый вечер, Руссо начал торопливо пересказывать жене последние новости. Правда, та, как всегда, молчала.

Тогда Руссо подошел к другой картине — портрету своей второй жены, милейшей Жозефины. Они познакомились спустя 10 лет после смерти Ядвиги. Несчастная Жозефина была замужем за горьким пьяницей и дебоширом. Руссо решил отомстить тому, как мог: на своей картине «Война» нарисовал его мертвецом, которому ворон выклевывает глаза. Один знакомый священник, увидев это, обругал художника:

— Грех рисовать живого человека среди мертвых. Еще накличешь беду!

Но Руссо не видит никакого греха в том, что мучитель Жозефины быстренько умер, свалившись пьяным в канаву. Ну а если его там действительно заклевали хищные вороны — разве художник виноват?! Зато Жозефина стала госпожой Руссо. Жаль только, что счастье длилось всего 4 года. Опять остался лишь портрет…

В ту ночь художнику приснились его незабвенные жены. Жозефина подала кисть, а Ядвига сказала:

— Мужайся, Руссо, ты должен рисовать!

Он только вздохнул:

— Над моими картинами все смеются, говорят, они примитивны…

Ядвига улыбнулась:

— Помнишь, гадалка говорила, что ты — «примитивный»? Вот ты и станешь основателем примитивизма в живописи.

Руссо сидел на выставке своих новых картин. На одной из них обнаженная и беззащитная Ядвига возлежала посреди буйных и загадочных джунглей на алом бархатном диване. В тени лиан мужчина идиллически наигрывал на флейте, но в чаще вокруг притаились дикие звери. Руссо назвал полотно «Сон». Известный обозреватель газеты «Фигаро» Андрэ Дюпон, едва взглянув на картину, брезгливо скривился:

— Зачем вы притащили в лес диван?! Это же верх глупости!

Ну как объяснить ему, твердолобому, что художник хотел показать тайные уголки сознания женщины, когда она спит? Диван мягок и надежен, но вокруг — мир, полный загадок и врагов. Руссо горько вздохнул, и вдруг ему показалось, что его картина «Битва льва с ягуаром», висящая рядом, раскрылась, как волшебная шкатулка. Из нее выпрыгнул чертик с зонтиком и бросился стегать туполобого критика по ногам. Дюпон взвизгнул.

— Что такое? — участливо осведомился Руссо.

— Ноги вдруг заболели! — ойкнул Дюпон. — Да и то сказать, ваша картина не так уж плоха. Открытый цвет, яркие краски… Создает настроение.

И критик ринулся из зала.

В свои 66 лет Руссо снова влюбился — в прелестную 54-летнюю вдовушку Эжени-Леони. Но кокетка сводит его с ума — еще ни разу не позволила себя поцеловать. А ее старый отец заявил, что нищий не нужен его дочери. Руссо вспыхнул и дрожащими руками сунул тому под нос чековую книжку. Пусть видит, что дела пошли в гору и у художника-примитивиста появились вполне приличные заказы.

— Тогда почему вы живете впроголодь? — рявкнул старикан.

Руссо не без гордости произнес:

— Все заработанное я отдаю на благие дела братьям-масонам.

Папаша почесал за ухом и резюмировал:

— Я думал, вы чудак. А вы — идиот!

И спустил Руссо с лестницы.

Бедняга вернулся домой пошатываясь. Взглянул на себя в зеркало — небритый, нечесаный, взгляд безумца. Решил хоть подстричься. Взял ножницы, которые оказались, естественно, в краске, да и порезался ими случайно. Через день началась гангрена. 2 сентября 1910 года Руссо не стало.

На похороны пришло всего 7 человек. Кокетка Леони, конечно, не явилась. Зато поэт Аполлинер, чей портрет Руссо написал когда-то, сочинил эпитафию. Ее и выбили на камне:

Милый Руссо, ты нас слышишь?

Пропусти наш багаж без пошлины к небесным вратам.

Мы доставим тебе кисти, краски, холсты.

И ты станешь рисовать, как меня когда-то,

Лики звезд.

…Что ж, гадалка все-таки оказалась права. Великий художник-примитивист Анри Руссо не хватал с неба звезд, они сами распускались на его полотнах…

Ваша жизнь — сплошная тайна. Вы живете чужой жизнью. Вы — рыцарь на Белом коне, защитник угнетенных и обиженных.

Весной 1992 года издатель Анри Бонье ежедневно звонил из Парижа в городок Камбиз на юге Франции, где обосновался известный актер Жан Марэ:

— Вы обещали закончить мемуары к своему 80-летию, мэтр! Поклонницы по всему миру до сих пор грезят о ваших бесстрашно-блистательных д’Артаньяне и Монте-Кристо. Да они обожают даже Фантомаса с его гнусной синей маской!

После таких звонков Марэ клал трубку и лохматил роскошную седую шевелюру. Потом возвращался к своим картинам и керамике — теперь они волновали его куда больше прошлых ролей. Но сегодня (то ли небо было пасмурно, то ли невралгия мучила особенно сильно) Марэ потянуло на воспоминания. Он открыл старинный морской сундучок, в который складывал «сокровища жизни» — программки, фотографии, афиши, записки друзей, и прямо сверху увидел пожелтевший лист бумаги.

Марэ опешил: это же гороскоп, составленный его другом — поэтом Морисом Жакобом в далеком 1938 году — более полувека назад! Да он уже и забыл, о чем там шла речь…

«Ваша жизнь — сплошная тайна, — гласил гороскоп. — Вы живете чужой жизнью».

Марэ улыбнулся: актер всегда живет чужими жизнями. Но Жакоб и предполагать не мог, насколько окажется прав. Действительно, Марэ с рожденья жил чужой жизнью! Начать с того, что 11 декабря 1913 года мать ждала дочку и потому еще долго одевала Жана в бархатные платьица. Жизнь с мамой вообще была полна тайн — вечные переезды, смена фамилий. Но самое ужасное: мать неожиданно исчезала. Тогда Жан и его брат оставались с тетей и бабушкой, и те объясняли:

— Мама — актриса и работает на гастролях.

Может, потому Жан с детства решил тоже стать актером?

В 18 лет Жан устроился помощником к фотографу. Надо же было думать о профессиональном портфолио! Хозяин отправил юношу сделать репортаж о знаменитой тюрьме Сен-Лазар. Однако охранник, проверив документы, не пропустил Жана: «Конечно, я не верю, что юноша может способствовать побегу… но все-таки Розали Марэ там…» Жан в ужасе взглянул на мрачные стены Сен-Лазара и вдруг понял…

Гастроли, работа — все это было ложью, надувательством. Его мать промышляла воровством. И подарки, и шикарные наряды — все было краденое. А вечные переезды и смена фамилий — способ спрятаться от полиции.

Узнал Жан и еще одну тайну: фамилия его отца не Марэ, а Вилен-Марэ, но мать, разведясь с мужем, когда Жану было всего четыре года, «усекла» фамилию — ведь так она могла именоваться совсем не на ту букву, что ненавистный супруг. Но последняя тайна привела Жана в шок: возможно, он вообще не сын господина Вилена-Марэ. Да только когда взволнованный юноша спросил об этом мать, та лишь расхохоталась:

— Зачем тебе знать?! Чем больше тайн, тем интереснее!

А недотепа Жакоб еще написал:

«Вы — везунчик Судьбы!..»

Конечно, если нельзя надеяться на родственников, одна надежда на Судьбу. Едва Марэ поступил на курсы Шарля Дюллена и начал работать статистом в театре «Ателье», он услышал разговор об одном актере:

— Не приглашайте его, он приносит несчастье!

Жан ужаснулся: оказывается, в театре полно суеверий! Вот с тех пор он и начал усиленно твердить окружающим:

— Меня судьба любит!

Твердил неделю, месяц и вдруг заметил — «рецепт» помог: зарплату повысили, Дюллен похвалил. А однажды молодые актеры пригласили Марэ в свой кружок. Он пришел на ватных ногах, ведь прослушивание вел знаменитый поэт и драматург Жан Кокто. Вот тут-то и случилось чудо — просмотрев молодых, мэтр Кокто назначил на главную роль в своей драме «Царь Эдип» театрального новичка. И уже наутро после премьеры 12 июля 1937 года в театре «Антуан» Жан Марэ проснулся знаменитым. Его портреты появились во всех французских газетах, а дружба с Кокто сохранилась на всю жизнь.

Марэ рывком поднялся и вскрикнул от боли — к 80 годам невралгии с радикулитами дают о себе знать. Но как остаться равнодушным, читая вот эту темную строку предсказания:

«Ваш гороскоп схож с гороскопом Лорензаччо. Тот заколол тирана из рода Медичи. Остерегайтесь и вы стать убийцей!»

Пророческие слова! Марэ вспомнился 1944 год. Немцы проигрывали на Восточном фронте и зверствовали в Париже. Коллаборационистские газеты поливали грязью всю антифашистски настроенную интеллигенцию. Особенно свирепствовал «фюрер от критики» Ален Лобро, связанный с гестапо. Каждую неделю появлялись его разгромные статьи, и после каждой следовали аресты.

Однажды вечером Марэ подстерег Лобро и накинулся на него с кулаками:

— Что вам сделал Жан-Луи Барро? А Берро? А Бурде?

В ярости он колотил доносчика, перечисляя его жертвы, пока тот не вырвался. Наутро Марэ разбудил звонок. «Гестапо!» — пронеслось в голове. Но, открыв дверь, Жан ахнул — у двери лежала груда цветов. А в комнате уже трезвонил телефон. Весь Париж благодарил актера за смелость.

На другой день Лобро написал едкую рецензию на «Британика» Расина, где Жан был режиссером и исполнителем роли Нерона: «Марэ — самый плохой актер Франции!»

Вот тогда-то Жан и вспомнил про Лорензаччо:

— Я убью негодяя!

Чтобы обеспечить алиби, он уехал из Парижа к друзьям. В назначенный день те должны были подтвердить, что Марэ был с ними. Сам же актер вернулся в Париж. И что?! Ненавистный Лобро пропал куда-то, но уже успел нанести удар — Мориса Жакоба бросили в концлагерь. Теперь надо было думать не о мести, а о том, как спасти несчастного Мориса. Марэ и Кокто носились по инстанциям. Но в тот день, когда они добились освобождения Жакоба, выяснилось, что тот умер в концлагере.

Марэ с удвоенной яростью начал искать проклятого Лобро, хоть и узнал, что сам занесен в черный «список на убийство». Однажды вечером, когда он вышел из театра, грянул выстрел. Жан бросился на землю и вдруг увидел, что рядом упал человек, неожиданно появившийся из-за колонны. Он перевернул тело и ахнул — пуля, предназначавшаяся ему, убила… Лобро. Видно, сам Господь не захотел, чтобы Марэ обагрил руки кровью.

После войны пришлось пожертвовать театром — кино заманило Марэ в свои сети. Кокто предложил сняться в главной роли его фильма-притчи «Орфей».

— Но должен тебя предупредить, притча — коварно мистическая, — признался он. — Все таинственные события в ней совершаются через зеркало, ведь зеркала — призрачные врата в иной мир. Умирая, Эвридика проходит сквозь зеркало. Туда же за ней отправляется и Орфей. Помню, весной 1924 года актеры репетировали пьесу у меня дома. И вот, едва была произнесена фраза: «С помощью этих перчаток вы сможете проходить через зеркало как сквозь воду», в глубине квартиры раздался страшный грохот. От высокого зеркала в ванной осталась одна рама, а весь пол усеяли осколки. Но это бы еще ничего, а вот когда «Орфея» поставили в Мексике, в момент сцены вакханок случилось землетрясение. Хотя и это не так страшно — погибших не было, а театр восстановили. Но на первой же возобновленной постановке актер, игравший Орфея, подойдя к сценическому зеркалу, упал замертво.

Марэ тогда усмехнулся:

— Мне это не грозит! Я боюсь только огня и воды. И то потому, что одна молоденькая цыганочка предупредила меня об этом. Я и вправду чуть не утонул на съемках «Рюи Блаза», а когда снимался в «Шуанах», на мне загорелся костюм. Но зеркала мне не страшны!

О, как тогда он был молод и безрассуден! Но теперь, в конце восьмого десятка, Марэ ясно видит: зеркало — страшнейшая штука в жизни. Вы смотритесь в него каждый день и видите, как годы пожирают вас…

В 1962 году Марэ приснился нехороший сон, будто Кокто болен. Жан несет друга к теплой печке, массирует ему ноги. И чудо — Кокто оживает!

А через пару дней действительно пришло страшное известие: у Кокто инфаркт. Марэ бросился на квартиру к другу. Там все в ужасе. Один из врачей посоветовал массировать больному ноги, чтобы улучшить кровообращение. Не теряя присутствия духа, Жан взялся за дело. Ведь сон предсказал: Кокто поправится.

Так и вышло. И едва наступило улучшение, Марэ забрал друга в свой дом в Марне — это близко от Парижа, первый этаж, сад в цвету. Помня, что Кокто верит в волшебную магию числа «7», он отодрал номер своего дома и прибил табличку «№ 7». И правда, поэт пошел на поправку. Однажды спросил у Жана:

— А где зарисовка того каштана, что ты сделал в Пиренеях?

Марэ попытался вспомнить. Как-то он повез Кокто оздоровляться «на горный воздух» в Пиренеи к доктору Николо. Там неподалеку от дома рос огромный каштан, который когда-то расщепила молния. Вот его-то Марэ и нарисовал. Дети Николо, увидев его работу, удивились:

— Смотрите! Это — не дерево, это — портрет Кокто!

Действительно, расщелина дерева и листва загадочным образом составили профиль поэта.

— Это добрый знак! — заключила жена доктора. — Каштан передаст свою силу мэтру Кокто.

И правда, тому стало лучше. Но вот каштан обессилел. И когда через несколько месяцев в Пиренеях случилось землетрясение, бедное дерево вырвало из земли вместе с корнем. Но может быть, сейчас, если найти старую зарисовку, каштан вновь поможет Кокто?

Марэ перерыл весь дом, но рисунка не нашел. Правда, Кокто и без старого талисмана поправился настолько, что уехал в Париж на премьеру оперы Пуленка «Человеческий голос», либретто которой было написано по его пьесе. И вдруг… Утром 11 декабря 1963 года друзья позвонили Марэ — умерла великая певица Эдит Пиаф, незабвенный «воробушек», которого они с Кокто искренне любили. Марэ начал лихорадочно искать ее фотографии и наткнулся на старую зарисовку каштана. Но ужас — по всему дереву шли пятна плесени! И в эту минуту опять зазвонил телефон — резко, зловеще. Чей-то странный голос произнес:

— Приезжай немедленно! Только что умер Кокто… И его зеркало разбилось…

Трубка упала из руки Марэ. Неужели Эдит Пиаф назначила свидание своему любимому поэту?.. И Жан Кокто прошел через зеркало?..

Марэ потерял вкус к жизни. Неужели всего пару лет назад он снимался в красочных и веселых костюмных фильмах — «Железной маске» и «Парижских тайнах», «Капитане Фракассе», — геройствовал, дрался на шпагах, лазал без страховки на высоченную башню?! Да он вообще все выстраивал без страховки — и трюки, и свою жизнь. Никаких дублеров — только сам, как и его бесстрашные герои! Представляя французское кино, он колесил по свету, летом 1963 был почетным членом жюри Московского кинофестиваля. Жизнь была праздником. Но настали одинокие будни…

Марэ перебирал рукописи Кокто и вдруг наткнулся на почти готовый перевод пьесы Б. Шоу «Ученик дьявола». Словно весточка «из-за зеркала»: работа не должна пропасть! Марэ кинулся в один театр. Другой. Третий. Везде — отказ. Тогда он взялся сам ставить последнюю работу друга.

А потом приятель, режиссер Юнебель, принес сценарий фильма-пародии «Фантомас». Что ж, вот где можно было во всю посмеяться над «зловещим посланником Смерти» в синей резиновой маске! Это когда-то Орфей трепетал в мире Теней, а теперь Жан Марэ сам сыграл «Тень Зла». И никто ему больше не страшен, даже старушка Смерть. Недаром Морис Жакоб написал в своем гороскопе: «Вы — рыцарь на Белом коне, защитник слабых и обиженных!» Что ж, он не сумел спасти ни Жакоба, ни Кокто, но зато воплотил мечту миллионов людей о блистательных и бесстрашных героях «плаща и шпаги». Тысячи писем от благодарных поклонников подтверждают: он жил не зря. Так почему бы на склоне лет ему не написать книгу?

Марэ медленно поднялся и сел за письменный стол. Есть отличная идея — он напишет не о себе, а о друге Кокто.

Книга «Непостижимый Жан Кокто» вышла в 1993 году, когда исполнилось 80 лет со дня рождения Марэ и 30 лет со дня смерти его друга. Самого Жана Марэ не стало пять лет спустя. 8 ноября 1998 года он сам «прошел сквозь зеркало». И все друзья верили, что по ту сторону его встречал Жан Кокто.